ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды». Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.
ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК
Бог и микроб — это одна и та же система.
Разница только в числе центров
ГУРДЖИЕВ
Лет за десять до Февральской резолюции встретились в Тифлисе Гурджиев и Сталин. Это не было близким знакомством, но в тот день они узнали друг друга— каждый из них по-своему. Мне хочется представить вам характер этого знакомства, а также небольшое послесловие-развязку к этой апокрифической истории.
Гурджиев говорил много, и его всегда слушали, Он был королем устной речи. К нему было приковано внимание России и многих других стран. Гурджиев читал нечто вреде лекций, ничего не предпринимая для их организации — слушатели сами тянулись к нему. Сумеречные и тревожные были времена, люди хватались за все непонятное и таинственное, надеясь найти хоть маленькую лазейку в бытие… Все было трудно, кроме смерти, сохранить жизнь— трудно, питать тело еще труднее, а церковь крепко стояла на земле… И на этой давшей трещину земле надо было найти тропинку в отвлеченное — хоть душу отдать на хранение. А Гурджиев обобщал, делал целостным окружающее— небо, землю, человека. Вселенную… И человек у него становился всем, и значит, не мог он пропасть, исчезнуть сам в себе…
На Черкезовской улице, в большом зале дома господина Кавяна, состоялась очередная встреча с Гурджиевым. Атмосфера была, как всегда, необычна. Лекции Гурджиева, окутанные дымкой загадочности, по форме дружеские, непринужденные беседы, были полны ограничений и условий, что еще более подчеркивало познания лектора и исключительность его индивидуальности.
Московский поклонник Гурджиева, обедневший грузинский аристократ и революционер-дилетант привел на Черкезовскую улицу своего знакомца — неряшливо одетого и небритого молодого Джугашвили. Он тихо-молча присел в углу зала и, хотя устроился подальше от глаз лектора, Гурджиев заметил его и во время лекции изредка бросал на него взгляд. Взгляд хотел установить естественную связь, хотел воздействовать на сидевшего в углу небритого гостя, но не получал никакого отклика. Лицо Джугашвили было равнодушно и замкнуто. «Неужели не слушает?» — удивился Гурджиев и за счет своих сокровенных запасов постарался усилить воздействие слова. Он заговорил о высшем своем достижении — законе Триединства. Гурджиев видел с четкостью ясновидца и старался других тоже заставить увидеть применение закона согласованности Действия, Сопротивления и Равновесия.
Сидящее в углу небритое лицо оставалось безучастным.
И Гурджиев вспомнил воодушевлённые, отрешённые лица своих слушателей в Москве, Пятигорске, Берлине и даже в Константинополе. И поскольку от небритого лица не исходило никаких волн, Гурджиев заговорил более доступно, обобщив самую важную и понятную всем задачу. Он рассказал о единстве воли и судьбы. Он, богоподобный, и был основой своего пророчества, возвышенная истина струилась из каждой его клетки, он сам и был средоточием обнаружения всеобщего. Воля и Судьба!.. Гурджиев упорядочивал, повелевал анатомией воли. Сверкали и горели его глаза, в глубине которых была яростная убеждённость в том, что он и есть средоточие воли, и эта воля притягивает Бога познания макро- и микрокосмоса. Безграничная его воля не знала преград. Она властвовала и здесь, и на улицах Тифлиса, властвовала над миром и Вселенной. Гурджиев охватывал своей мыслью-волей всё, он был самодержцем внутри материи и над материей!
Небритое лицо не реагировало, и при одном беглом взгляде Гурджиев даже отметил, что у него отсутствующий вид. Чтобы как-то утешить своё самолюбие, маг решил: «Он просто ограниченный». И, успокоившись, продолжал говорить и, вновь загоревшись, погрузился в глубины мысли, и вскоре совсем забыл про ютившееся в углу небритое лицо.
Он выявлял всеобъемлющую истину, уточняя её скелет математическими категориями. Своим человеческим умом он устанавливал закон для сущего — органического и неорганического, мёртвого и окаменевшего, движущегося и неподвижного… Он вручал слушателям сплетённую из деталей человеческих взаимоотношений ткань бытия…
Когда же Гурджиев приступил к извлечению таинства взаимосвязанности — между атомами, между частями человеческого тела, между двумя людьми, — он краешком глаза увидел, как неряшливо одетый молодой человек с небритым лицом встал и вышел из зала…
Все поведение Гурджиева было подтверждением и доказательством его теорий. Никто не догадался, что произошло с ним. Ни воодушевления его никому не было видно, ни досады. Даже усталости его никто не заметил. А он и в самом деле устал. Откинулся в кресле и обвел глазами зал с одним пустующим стулом. «Дубина» — пробормотал Гурджиев и почувствовал облегчение от сердитого слова. Но легкий след недовольства остался в душе, недовольства своим московским поклонником — кого только не приводят на его лекции занимать стулья в таких маленьких залах.
В нирване воодушевления слушатели задавали ему вопросы и высказывались о его учении. Отвечая на вопросы, Гурджиев между двумя ответами подумал, что никому еще не приходило в голову назвать его Доктором Бытия или Магом Воли.
Зал опустел, и хозяин пошёл распорядиться насчет кофе.
— Отчего твой знакомый революционер ушёл, не дослушав? — спросил Гурджиев своего поклонника.
Обедневший аристократ и революционер-дилетант уклончиво пожал плечами.
— Хоть сообщишь, что он сказал, уходя? — спустившись с образцовых высот своей воли, сквозь густые усы пробормотал Гурджиев.
— Разве это так важно? — поклонник смущённо переминался с ноги на ногу.
— Важно, — твердо сказал Гурджиев. И поскольку лгать ему было физически невозможно, дилетант-революционер подчинился своему кумиру.
— Сказал, кажется, «фанфарон»… или «пижон»…
— Пижон? — удивился Гурджиев и рассмеялся. — Я так и знал, что он ничего не понял… Ограниченный провинциал… А ведь ему как революционеру не помешало бы составить представление о подробностях человеческих взаимоотношений, из которых сплетено бытие и которыми обусловлён любой вид деятельности…
После революции Гурджиев поехал в Армению, чтобы на основании своего закона о единстве сущего уточнить волю и судьбу мира на примере этой части человечества. И очень быстро уехал. Почему, что он подумал — неизвестно. И вновь стал разъезжать по миру — побывал в Москве, Петрограде, Берлине, Лондоне, Америке и обосновался в Париже.
Из Парижа он увидел своего небритого тифлисского знакомого, стал справляться о его делах и пристально следить за его восхождением.
После второй мировой войны, когда Сталин завладел Европой и половиной мира, Гурджиев потерял свою позу, поколебалась его столь глубокая убежденность в своем знании вопросов Воли и Судьбы.
Великий маг в своей парижской студии по-прежнему читал лекции для писателей Европы, выявляя смысл понятий Воля и Судьба, но под сказанным им бессловесно смиренно струился второй текст: «Сталин прост. Сила его настолько первобытна и примитивна, что её и силой не назовёшь… Настолько неосознанна… неосознанна даже им самим, что непонятна и непостижима ни с какой стороны — ни сбоку, ни снизу, ни сверху. Объяснить природное начало анализом ума, тем более ума развитого, утончённого, наделённого обширными знаниями, — невозможно. Установление Сталином собственного величия, верховенство его воли кроется в его природной ограниченности, в его замкнутости в своём виде. В этом и сила его. Если бы он был способен проникнуть в суть другой человеческой разновидности, то растворился бы и стал частью других. Самодостаточная цельность. Воля, равноценная своему виду. Как легко родиться Сталином! И как трудно стать Сталином. Победа грубой природы, отрицание цивилизации. Простой Сталин… И подумать только, что половина созданного мною, Гурджиевым, мира — в его власти. А я, Доктор Бытия, рыскал по миру, всё упорядочил, разъяснил смысл Воли и Судьбы, …и моим самым большим поступком было то, что я похитил из Тибета далай-ламу».
Перевод И.Карумян