СОЦИУМ

Факт – это король Истории. Однако зачастую он бывает голым, подобно манекену на витрине. Все рассказанные здесь истории основаны на точных и достоверных фактах. Я лишь старался придать им литературную форму и облачить в одежды обнажённые манекены.

Хачатур Дадаян

Портал «Наша среда» продолжает публикацию «Истории о торговцах и купцах» Хачатура Дадаяна

1. Сын Гюлум и её супруг
2. Ответ Кромвелю
3. Сын Рамаза Констант и Америка
4. Дар
5. Сати
6. Невезучий купец
7. Его могила — море, училище надгробие ему
8. Слово о Пезчяне

 9. Совет богача

В 1638 году Мурад – кусакал[1] Себастии, вознамерился отвоевать у персов Багдад. Возглавив 10-тысячное войско, он вышел из Себастии и направился в путь.

Спустя восемь часов перед ним открылась обширная долина с садами и вино­град­ни­ка­ми, с возделываемыми земельными угодьями, в южной стороне кото­рой у подножья горы Теджир раскинулось селение с благоустроенными домами. Кусакал заметил даже несколько водяных мельниц, построенных на покрытых густой зеленью склонах горы.

Конь в дороге устал, и кусакал решил остановиться здесь.

Немного спустя адъютанты возвратились и доложили, что это – армянский населён­ный пункт Улаш, а живущий тут богач – некий Кара-Гявур, по доброй воле, по собственному желанию готов принять кусакала и его войско.

У въезда в селение их приветствовала восклицаниями толпа, которую возглавлял осанистый, несколько грубоватый человек исполинского вида. Это и был Кара-Гявур. Он пригласил кусакала в свой дом, где женщины вовсю готовили еду, и где были богато накрыты столы. Угощение было пышным. Во время пиршества один из визирей нашептал на ухо кусакалу, что войско расположили на обширной площади селения. Зарезали сотни быков и баранов. Всем лошадям дали овса.

Удивлённый всем этим кусакал, никогда не удо­ста­ивавшийся столь роскошного, щедрого и добросердечного приёма, спросил Кара-Гя­вура:

– Скажи мне, в чём секрет твоего богатства?

Богач улыбнулся и сказал:

– Отвечу, ваше сиятельство. В достижении богатства у меня есть два принципа: во-первых, сегодняшнюю работу никогда не оставляю на завтра, и во-вторых, никого бесплатно не кормлю.

«А меня-то как?», – подумал кусакал, однако ничего не сказал.

Поутру стали готовиться в путь. Сотники и полковые командиры все по очереди высказали свою признательность за оказанный им тёплый приём.

Уже взобравшись на коня, кусакал обернулся к Кара-Гявуру и громко, во всеуслышание произнёс:

– У тебя открытое сердце, ты – гостеприимный человек, и меня ни о чём даже не попросил. За это с сегодняшнего дня я освобождаю тебя от десятинной подати.

…Спустя семь дней Мурад добрался до подступов к Багдаду. Был вечер, и визири и пол­ко­вые командиры стали советовать пока только приступить к осаде города, подготовиться, а ут­ром начать атаку. Однако в этот момент кусакал вдруг вспомнил улашца Кара-Гявура, который сегодняшнее дело не оставлял на завтра, и не вняв всем наставлениям, приказал немедленно произвести нападение на город.

Успех был полнейший – Багдад пал.

Кусакалу было неведомо, что наследник персидского престола, возглавив громад­ную военную группу, спешил на помощь, и в этом случае город стал бы неприступным.

Однако кусакал даже и не вспомнил, что Кара-Гявур остался верен и своему второму принципу: угощал-то он Мурада не бесплатно, ведь он освободился от десятинной подати.

Кусакал праздновал свою победу…

 10. Пятьдесят наполеондоров[2]

Константинополь, 1850 год. Экономическую жизнь столицы Османской Турции лихо­ра­ди­ло. Прошло более десяти лет после заключения торгового соглашения с Англией, и посещения бри­танских торговых судов были здесь обычным явлением. они привозили самые разно­об­раз­ные товары, пользующиеся большим спросом в Полисе: ром, вина, металлические изделия – ан­г­лий­ские булавки, иголки, шпильки с головками. Но важнее всего, естественно, была мануфактура. Английские материалы – шерстяные и хлопчатобумажные ткани, сукно – на­воднили столицу империи, распродавалось всё до последнего тюка. Турция пыталась прикрыть свою наготу и старалась делать это в ногу с модой, «по-европейски» и с помощью европейских тканей.

Армянские купцы Константинополя быстро отреагировали на спрос и, оценив прибыль­ность и долгосрочную перспективу, переметнулись в сферу торговли мануфактурой, а вмес­те с ними и крупные владельцы капитала – менялы, которые по внутреннему со­гла­шению уступили грекам свою монополию на совершение финансово-кредитных сделок.

На базаре торговцев шёлком Ованес-ага Токатян, сидя в своей лавке и попивая густой абиссинский кофе, размышлял о том, что пользоваться услугами маклеров, то бишь комис­си­­онщиков, уже становится невыгодно. Почти все маклеры это константи­но­польские армяне, давно обосновавшиеся в Манчестере, Ливерпуле, Лондоне, которые поставляют тка­ни тамошних текстильных предприятий, естественно, получая за свои услуги посред­ни­ческую плату. Со временем поставки возросли, а вместе с ними поднялись и про­цент­ные ставки комиссионщиков. На рынках Константинополя возникла конкуренция, про­тивостоять которой можно только снижением цен, однако растущие из года в год аппетиты комиссионщиков не допускают этого и напрямую бьют по торговцам со средним и малым и капиталом. По этой причине многие из них стали отсылать своих сыновей или братьев в Англию, чтобы не иметь дела с комиссионщиками.

Ованес-ага застыл с кофейным блюдцем в руке, и, наблюдая за своим праздно слоня­ю­щим­ся по магазину двадцатилетним сыном Мартиросом и управляющим Тарсаичем, при­за­ду­мался: ведь если так будет продолжаться – он разорится: товар не продается, английские ткани, которые из Манчестера присылают ему посредники – братья Мирасеидяны, стоят недешево. Для выхода из создавшегося положения был единственный способ, и Ованес-ага принял окончательное решение. Он наказал Тарсаичу вечером прийти к нему домой.

В квартале Гум-Габу Ованес-ага имел двухэтажный дом. Пришёл Тарсаич, и Мариам‑ханум подала чай. Мартирос непрерывно болтал, рассказывал разные истории и смеялся. После окончания французского лицея он помогал отцу. и в магазине тоже без умолку трепал языком. Ни на минуту не закрывал рта, что, естественно, было не по нраву степенному Ованесу-ага и немногословному Тарсаичу. Но что поделать…

Сели за стол, молча попили чаю – все, кроме Мартироса, который, громко смеясь, рас­сказывал занятный случай с неким покупателем из Кесарии. В конце концов ага произнёс:

– Наша торговля идёт из рук вон плохо. Вы тоже это знаете, – и посмотрел на Тарсаича и Мартироса. – Поэтому я решил, что ты, Мартирос, отправишься в Манчестер и оттуда станешь посылать нам ткани.

– О-ох, ох! – заголосила Мариам-ханум, стала бить себя по коленям и плакать.

Как же не плакать – ведь единственный сын.

– Мартирос поедет не один. Ты, Тарсаич, человек тёртый, много на своём веку повидал, хочу, чтобы ты сопровождал моего сына. – Затем пристально посмотрел на управляющего. – Поедешь, Тарсаич? Прошу тебя. За своих, за семью не беспокойся – до твоего возвраще­ния у них ни в чём нужды не будет.

Тарсаичу было около шестидесяти: этот лысоватый мужчина с седыми усами, округлым ли­цом и таким же округлым животом более двадцати лет работал у Ованеса-ага, по делам тор­гов­­ли многократно бывал в губерниях, дважды добирался аж до Румелии[3] в евро­пей­с­кой час­ти империи. Он слыл человеком сметливым, осторожным, бережливым и достой­ным дове­рия. Именно такой человек был нужен для сопровождения легкомыс­ленного Мартироса.

Управляющий подумал немного и ответил:

– Как скажете, Ованес-ага.

Мартирос вскочил с места и заорал:

– Ура-а-а! Да здравствует Англия!..

«Интересно, выйдет ли из него толк?», – подумал ага и сказал:

– Мартирос, сынок, это дело нешуточное. Английские законы суровы, англичане люди высокомерные, серьёзные. Тебе предстоит основать в Манчестере торговый дом, и от тебя будет зависеть вся наша будущая торговля. Ты должен во всём слушаться Тарсаича и подчиняться ему.

Управляющий был польщён.

– У Тарсаича один недостаток: он не знает языка. А ты свободно говоришь по‑французски. Правда, французский – не английский, но вдвоём вы как-нибудь справитесь. Так что готовьтесь к отъезду.

Мариам-ханум обняла сына, сияющего в предвкушении новой жизни, и зарыдала.

…Спустя неделю ранним утром в порту Константинополя было многолюдно. Сгрудив­шаяся возле двухмачтового парусника «Йилдиз» толпа людей, среди которых были греки, евреи, турки и европейцы, – пребывала в ажиотаже. С моря дул прохладный свежий ветер.

Мартирос был одет в европейский костюм с белой сорочкой, вокруг шеи был повязан короткий и широкий галстук чёрного цвета, а на голове широкополая шляпа. Мариам-ханум, крепко обнимая сына, то и дело украдкой вытирала слёзы.

На Тарсаиче тоже был европейский костюм, а на голове феска, расстаться с которой он наотрез отказался. Ованес-ага давал последние наставления.

– Мартирос, будешь беспрекословно подчиняться Тарсаичу. А ты, Тарсаич, присмат­ривай за Мартиросом. Будь внимателен. – Затем тайком вытащил из кармана кошелёк, незаметно вложил в руку управляющему и вполголоса произнёс: – тут пятьдесят золотых, трать их в случае надобности, а деньги на Англию у Мартироса.

– Не беспокойтесь, Ованес-ага, – ответил Тарсаич и молниеносно упрятал кошелёк во внутренний карман.

С палубы корабля донесся протяжный, гулкий звук колокола. Толпа пришла в движение – пассажиры судна стали прощаться с провожающими. Мартирос обнялся с отцом, поце­ло­вал мать, а Тарсаич подозвал амбала, который схватил стоящие на земле три чемо­дана и узел и побежал к трапу.

Тарсаич собрался было попрощаться с Ованесом-ага и Мариам-ханум, однако, секунду поразмыслив, бросился за амбалом, выкрикивая при этом:

– Мартиро-ос! Давай скорее!..

Парень высвободился из материнских объятий и поспешил присоединиться к пассажирам.

«Йилдиз» медленно отошёл от берега. Стоящий у корабельного борта Тарсаич смотрел не столько на удалявшийся берег, сколько зорко следил за чемоданами, стоящими у ног. Мартирос махал родителям шапкой. У него было двойственное ощущение: с одной сто­ро­ны он грустил из-за расставания с родными (Бог знает, когда ещё увидятся), с другой – его охватило необъяснимое волнение: он высвобождался из константинопольского душного азиатства, а впереди светила свобода, Европа, новые люди, новые отношения, англичанки, неведомые доселе чувства и приключения…

Мартирос увидел, как мать осенила крестным знамением удалявшийся корабль, а отец повернулся, заложил руки за спину и, ссутулясь, зашагал прочь.

…В каюте Тарсаич сказал:

– Послушай, Мартирос, впредь ты должен слушаться меня. Европа кишит ворами, разбойниками, мошенниками и обманщиками. А ты – беззаботный, словоохотливый юнец, тогда как надо быть предельно осторожным. Никому не говори, куда мы держим путь, с какой целью, по каким делам. Прежде чем о чём-то говорить, посоветуйся со мной. помни слова своего отца – я несу за тебя ответственность.

– Хорошо–хоро-о-шо! – засмеялся Мартирос, – пускай будет по-твоему, Тарсаич-ага. Прошу только, сними свою феску, я куплю тебе широкополую шляпу…

Тарсаич махнул рукой: «Несерьёзный парень».

Чёрное море было спокойно, ни ветра, ни волн не было, и вечером без всяких труд­нос­тей они достигли Бургаса. Сойдя с корабля, сели в карету и поспешили на железнодо­рож­ный вокзал.

Перрон был немноголюдным, без суматохи, как в Константинополе, – напротив, здесь чувствовалось какое-то неазиатское спокойствие.

Тарсаич купил билеты, и они с чемоданами в руках поднялись в вагон первого класса. Сняли с себя костюмы, надели халаты, умылись, и Мартирос вытащил из узла при­па­сённую матерью еду: толму, курицу, бастурму[4], яйца, сыр, лаваш. Проводник принёс чай, и они хорошенько поужинали. Оба очень устали и под монотонный стук колёс быстро уснули.

Утром они проснулись от того, что проводник стучал в дверь и кричал: «София…, Софи-и-я…».

Мартирос и Тарсаич только собрались завтракать, как вошли двое в сопровождении про­водника, который по-турецки объяснил, что это попутчики, затем по-французски поже­лал новоприбывшим счастливого пути.

Незнакомцы, на взгляд лет пятидесяти, имели аристократический вид, в руках держали небольшие чемоданы из дорогой натуральной кожи и трости из орехового дерева. У одного из них, с глубоко посаженными большими глазами, в галстуке сияла золотая булавка. У вто­рого – синеглазого, с подкрученными усами, на левой руке сверкало кольцо с брил­лиан­том. С самого начала, неизвестно почему, но Тарсаичу они не понравились.

Пришельцы сняли свои шляпы, оставили трости в углу купе и что-то сказали по‑французски.

Мартирос тут же вскочил, пожал им руки, и занялась беседа. Ведь он знал французский…

Поезд тронулся. Мартирос пригласил попутчиков позавтракать. Незнакомцы распо­ло­жились вокруг стола, и обладатель завитых усов вытащил из чемодана красивую бутылку коньяка, а другой предложил сигары. Мартирос отказался, а Тарсаич прикурил и закаш­лял­ся. Все рассмеялись.

Тарсаич жевал молча и жалел, что не понимает по-французски: эта парочка весьма подозрительна. Нет, их вид не обманет Тарсаича…

Мартирос был в своей стихии – без устали болтал, время от времени вскакивая и жестикулируя, и не давал собеседникам вставить и слóва.

В конце концов Тарсаич не выдержал:

– Мартирос, знают они армянский?

– Нет, откуда им знать!

– Кто они?

– Хорошие люди. Они братья, французы, но живут в Германии, едут домой.

– Мартирос, будь острожен, не болтай лишнего.

День подошёл к концу, наступил вечер. Тарсаич из окна купе глядел на мелькающие в сумерках поля, холмы, силуэты деревьев, и под монотонный стук колёс его стало клонить ко сну. Но нет, надо быть настороже!

Вдруг его как молнией поразило слово «Англетер[5]», слетевшее с уст Мартироса. Тарсаич, не вставая, выпрямился и, прервав разглагольствования Мартироса, спросил:

– Я расслышал слово «Англетер». о чём это ты с ними говоришь? Неужели рассказываешь им, куда мы едем, по какому делу?

– Да, рассказываю, а что? Будь покоен, они хорошие люди.

– Дурень! О чём я тебе всю дорогу талдычу? – повысил голос Тарсаич. – Они чужие люди, мы их не знаем. Разве можно случайным попутчикам рассказывать о делах? Эй, парень, заруби себе на носу: Европа кишит ворами‑разбойниками…

– Брось, – махнул рукой Мартирос и продолжил беседу на французском.

Тарсаич вновь прервал Мартироса.

– Где твои деньги?

– Ага джан, не беспокойся, в надёжном месте. Два кошелька с тысячей золотых мать пришила к моим брюкам, – ответил Мартирос.

Уже совсем стемнело, и глаза у Тарсаича предательски слипались. Но спать было нельзя, ему ещё надо было провернуть одно дело. Эти французы казались ему очень подозрительными.

Тарсаич сказал Мартиросу, что идёт в туалет. Вышел в коридор и, стукаясь о стенки, добрался до конца вагона. Зашёл в туалет и крепко запер за собой дверцу. Разместился на сиденье и снял с левой ноги башмак. Тарсаич осторожно достал из нагрудного кармана вы­дан­ный Ованесом-ага кошелёк, по одному вынул из него «наполеоны», слабо поблес­ки­ваю­щие в тусклом свете уборной, – ровно пятьдесят штук, – и поместил их в обувь. Затем на­дел башмак на ногу и затянул шнурки. Как только поднялся, нога отозвалась болью. Но другого выхода не было, надо терпеть. Надёжность требовала жертв.

Расчёт Тарсаича был довольно прост: из-за ротозейства и болтливости Мартироса фран­цу­зам уже известно, что у них есть деньги (ведь без крупной суммы они не могли бы открыть в Англии торговый дом). Поэтому он не собирался раздеваться и ложиться спать. Он будет сидеть одетый всю ночь. Если даже не выдержит и уснёт – ничего. Из нагрудного кармана французы ещё могли бы у него у спящего стащить золотые монеты, а из сапога – навряд ли…

Тарсаич вышел в узкий коридор. Золотые монеты причиняли боль, и ага стал хромать. Он вошёл в купе, сел и вскоре уснул, убаюканный покачиванием вагона и болтовней Мартироса.

Проснулся он от лёгкой тряски. То был Мартирос.

– Доброе утро, ага джан. Поезд будет стоять полчаса, пойдём подышим свежим возду­хом и выпьем с французами кофе.

Тарсаич с трудом поднялся, а встав на ноги, тотчас ощутил боль в левой ноге. Он достал из чемодана полотенце и мыло и, прихрамывая, вышел. Мартирос с иностранцами удивлённо смотрели ему вслед.

Воздух на этой болгарской станции был холодным. От сна в сидячем положении у Тар­са­ича ломило тело. Мартирос и иностранцы прошли вперёд, а ага, хромая, следовал за ними.

На перроне Мартирос заприметил торговавшую фруктами черноглазую, черно­бро­вую девчушку с тёмными волосами. Среди фруктов были и яблоки, которые Мартиросу очень понравились, и он воскликнул по-французски:

– Какие хорошие яблоки!

Француз с запавшими глазами взял Мартироса под руку и сказал:

– Молодой человек, поживи с наше на свете и убедишься, что хорошее с виду ещё не значит доброе. Не говори «хорошие яблоки», скажи «красивые яблоки».

Затем, обернувшись и глядя на поотставшего Тарсаича, спросил у Мартироса:

– Почему ваш приятель хромает, в чём дело?

Мартирос взглянул на Тарсаича, у которого действительно был страдальческий и довольно жалкий вид, особенно из-за его нелепой фески, и сказал:

– Прошу вас, закажите кофе, а я сейчас приду.

Затем отвел Тарсаича в сторону и озабоченно спросил:

– Ага джан, что стряслось? У тебя болит нога?

Тарсаич тяжко вздохнул, поправил феску и ответил:

– По твоей вине, Мартирос. Ты позабыл наказ отца и не слушаешь моих советов. Эти французы очень подозрительные личности. не обманывайся, не суди по их виду, по слад­ким речам, приличным манерам. Я таких хорошо знаю, европейские мошенники выглядят именно так. Твой отец мне дал пятьдесят «наполеонов», я спрятал их в башмаке…

Мартирос прыснул, однако сдержался и взял Тарсаича под руку. Они подошли к столику, сели и стали пить кофе, и Мартирос тут же добродушно поведал о причине хро­мо­ты своего опекуна… Французы посмотрели друг на друга и едва заметно усмехнулись.

…Поезд мчался в глубь Европы. И эту ночь Тарсаич спал сидя, не раздеваясь. Следую­щим утром они прибыли в Белград.

Отсюда дороги путешественников расходились, они должны были сменить поезда: Мартирос с Тарсаичем направлялись в Париж, а французы – в Берлин. Прощаясь на пер­роне, голубоглазый француз пожал Мартиросу руку и сказал:

– Нам было очень приятно путешествовать с вами. Вы прекрасный, честный молодой человек, и мне кажется, вас ждёт блестящее будущее. Что касается нас, должен признаться, о себе мы не всё рассказали, поскольку мы с братом путешествуем инкогнито. Однако вам скажу, так как вы человек прямой, с открытым сердцем. Мы не воры и не мошенники, как показалось вашему опекуну, мы – сыновья французского короля Луи Филиппа…

Затем, широко улыбаясь, с ноткой грусти в голосе добавил:

– Так что скажите вашему спутнику, пускай ночью снимает одежду и спокойно ложится спать…

Пока ошарашенный Мартирос стоял как вкопанный, не зная, как реагировать, французы смешались с толпой и исчезли.

Два года тому назад, в феврале 1848 года, революция свергла власть Бурбонов и положила начало Французской Республике. Сыновья-изгнанники свергнутого с престола императора торопились отдать последний долг усопшему королю.

…Тарсаич разулся, пересчитал одну за другой свои золотые монеты, положил их в нагрудный карман и объявил, что сменит феску на широкополую шляпу. Долго ещё в купе поезда, направляющегося в Париж, звенел смех Мартироса.

Предсказание сыновей Луи Филиппа оказалось пророческим: Мартирос Токатян обосновался в Манчестере, открыл торговый дом, долгие годы поставлял отцу ману­фак­туру и не только стал одним из основателей армянской общины, но и снискал всеобщую любовь и уважение как порядочный человек и честный купец. Он был в числе тридцати армянских предпринимателей, на чьи деньги в 1870 году в Манчестере на улице Аппер Брук была построена армянская церковь Святой Троицы.

________________________

[1] Кусакал (перс.-арм.) – наместник, правитель в пограничных окраинных областях исторической Армении.

[2] Монета наполеондор – дословно «золотой наполеон».

[3] Румелия (тур. Rumeli) – общее название завоёванных в 14-16 вв. турками-османами балканских стран. Современное название европейской части Турции, кроме Стамбула.

[4] Бастурма – деликатес, вяленая говяжья вырезка особого приготовления, сдобренная острыми специями.

[5] «Anglettere» в переводе с французского означает «Англия».

Перевод с армянского Эринэ Бабаханян

Продолжение