(Александр Орлов. «Кимера». Москва, «Азбуковник», 2020)
«Наша Среда online» — Высоко человеческое страдание. Но ещё выше — сострадание.
В сердцевине сострадания неизреченно таится радость.
Крепкое объятие здесь, на Земле, страдания и радости, горя и счастья — уже путь. Это неуклонное восхождение; и не только по тернистой дороге событий, но и внутри Мiра Невидимого — в пространстве памяти и молитвы.
Искусство имеет дело с молитвой и памятью в гораздо большей степени, чем с событийностью, сюжетом, сиюминутностью. Чем шире охват памяти — чем сильнее в искусстве чувство: ликование, скорбь. Наши предки мыслили и чувствовали, как мы, а в чём-то даже выше, чище и святее нас. «Большое видится на расстоянии» (С. Есенин). Узловые точки родной истории — наши огни, наши — в ночи — горящие вехи, высокие факелы, путеводные звёзды.
И художник — поэт, живописец, певец — движется от огня до огня, от звезды до звезды.
Идти к вечности слова, им запечатлевая мгновенное, превращать миг в эпоху, а цветок в руке — в огромный Космос…
Поэту такая жизнь заповедана.
Поэт работает не только со словом. Он работает сразу со всей совокупностью архетипических материй и культурных признаков: с символом-знаком, с подкупольным воздухом сакрального (не только земного, но и иномирного!) пространства, с акцентами Времени: и с его жестокостью, и с его праздником.
Время, пожалуй, самый загадочный матерьял для беспрерывного творческого труда. Оно не даётся в руки, утекает сквозь пальцы, сквозь бьющееся сердце. Мы за тысячелетия к этому привыкли. Время — живая птица с тёплым телом, с горячим крылом. И пусть завтра остуда, путь навалятся могильными плитами бессловесные, молчаливые века: у поэта — голос, и он — поёт, иной раз наперекор своему времени, диктату своей исторической картины. И далеко поэта слышно. Картину эту, родную историю, поэт понимает не только духом, чувством или разумом, но — кровью. Мы несём в себе, драгоценными духовными клеймами, огненные гены пращуров. Мы хромосомами помним страданья отцов, полегших за то, чтобы мы — БЫЛИ, на поле жестокой и праведной брани.
Что есть род? Поэт выстраивает собственный род в ряд слов — почти солдатский ряд. И сейчас — в бой. Это бранное поле памяти — за память надо сражаться. Не только принимать и понимать время, но и восставать против его косности, беспамятности, равнодушия: вставать, биться с роком забвения под хоругвью любви, под святым омофором памяти.
Таков поэт Александр Орлов; основная нота его искусства — апология памяти, и тут история, наш вчерашний день, наша минувшая боль свободно становятся для него натурой для гигантской фрески, которую он пишет — на белых, снеговых, чистых стенах русской поэзии — всей своей жизнью, перелитой, как расплавленный металл, в домну Логоса.
Позавчера — древние хтонические боги, звёздный языческий шатёр над головою; вчера — приход Христа, и вот уже по снегам босиком, медленно, плавно идёт светлый, светящийся зимним солнцем русский Христос. Мы сперва глядим в бездонное Христово, русское зеркало Михаила Нестерова и Павла Корина, а потом переводим взор на ужасающие масштабами смерти поля войны — внизу, под нами, с птичьего полета времён — Курская дуга, битва подо Ржевом, руины Сталинграда. Они совсем рядом с Куликовым полем, с Чудским озером, с Бородином. Древняя хоругвь с вышитым на ней скорбным и торжественным ликом Спаса Нерукотворного на глазах превращается в родимое знамя. И княжеское золотное шитьё внезапно становится красно-кровавым. Заря, закат, льющаяся кровь — в нашей памяти мощная символика этого победного цвета. Мы всею нашей кровью заплатили за Великую Отечественную; в стихах Орлова в полный рост встают люди, люди, люди — родные или забытые, военным строем или наплывающей из тьмы толпою, и он один, соблюдая традиционную символику русской рифмы и высокую поэтическую соборность, проживает их жизни — после их трагического военного ухода — за них.
Воскрешая их.
Этот момент литературного воскрешения невероятно важен. Ценен. Свят. И это не реконструкция, не восстановление, не панорамная декорация. Это некий творческий подвиг — притом в наше время, когда тематика войны становится там и сям то политически опасной, то пафосно-высокопарной, то надменно презираемой, — так погрузиться в родные жизни, так плотно и больно ощущать свет ушедших живых душ, что запросто стираются временные грани, и мы, читатели стихов Александра Орлова, чувствуем кровную сопричастность позабытым трагедиям и радостям.
Забытым? О нет! Здесь впору было бы повторить знаменитые слова Ольги Берггольц, ибо Александр Орлов, занимаясь этим чудом воскрешения русского Двадцатого Века, и не только, взял этот огненный постулат за опору, за основу. «НИКТО НЕ ЗАБЫТ, И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО». Забвения нет, если есть живая душа художника, зрячая, слышащая, открытая. Ветер времён овевает её.
Это Божий ветер. И земля наша — Божия.
Божья и человеческая; потому больше жизни и любима.
И все, кто умирал за неё, умирали именно с этим всеобъемлющим чувством.
…И вот является на свет книга, полная радости жизни, огня подлинности, суровости памяти, нежной дрожи великой любви; книга — совокупность внятных каждому людских слов, а слова свободно и точно складываются, лепятся друг к другу, обнимаются, создавая тревожащие и рельефные образы; и эти образы живых людей, родных, ушедших, воскресших, вдруг становятся сродни иконам; и в то же время они не канонические, они живые, святые и вместе грешные, нищие и вместе царские, — невероятие русского человека, контрасты его души и духа, его парадоксальность и феноменальность доказывается и показывается поэтом ещё и ещё раз: стихи — именно тот воздух, где воскрешённые могут жить, о них, любимых, теперь уже незабвенных, да и вслед за ними мы можем теперь повторять эти строки, эти выдохи, эти вздохи, эти песни.
Такова книга Александра Орлова «Кимера».
***
А как они уходили? Они, близкие, вчера любимые, — родные?
Темень звёзды отправит
В предрассветную даль,
Ты, пожалуйста, прадед,
Мне с небес посигналь.
После адовой гонки
Вспоминая семью,
На гружёной трёхтонке,
Ты ушёл в полынью.
Смерть за людей, смерть за свою землю, за други своя, — это и есть апофатическое обретение Родины. Она, Родина, поднимаясь из мрака и гибели, приходит к тебе, канувшему в землю сырую и одновременно вознесённому в небеса, творческим волеизъявлением потомка, что, расправив крылья вольно летящего духа, горько вспоминает разрезавшие жизнь надвое, как пайку драгоценного хлеба, военные времена:
Ты слезу обо мне не уронишь,
Знай, подруга, что я ещё жив.
Мы воюем за город Воронеж,
Перекур нам устроил комдив.
Ранним утром в излучине Дона
Разразится с мадьярами бой.
Эта ночь холодна и бессонна,
И я жду нашей встречи с тобой.
Будет бой и отчаян, и труден,
Отомстим за Россию и нас.
Объявили сегодня: Ватутин
На словах дал суровый приказ —
В плен не брать за сожжённые сёла
И казнённых советских людей.
Это сказано без протокола,
Не для бури газетных статей.
Есть в книге «Кимера» ночная картина, в которой воплотилось, быть может, всё материнское страдание, вся страшная мука войны, когда надо спасти — и нельзя, надо вылечить — и невозможно, а получится только горячо молиться и надеяться, внутри беспощадного воюющего мира, на милость и волю Божию. В безыскусных, предельно простых словах — да ведь это ещё немного, и народная песня!.. — огромная концентрация страдания и совершенно гигантская сила надежды, сила мольбы, великое упование:
В ночь на Волге-матушке затвердел весь лёд,
По нему на саночках дочку мать везёт.
Вслух под вьюгу молится, читает тропари,
Слёзно просит доченьку: только не умри,
Не умри, любимая, будет проклят фриц,
Нам ещё немножечко в одну из двух больниц.
Там у того берега встретят нас врачи,
Потерпи, кровиночка, слышишь, не молчи.
Вытащат осколочки из твоей груди,
Только, моя девочка, глаза не заводи.
Видишь, моя милая, как Волга широка.
Льдом покрылась девочки правая щека.
Вот эта материнская ночная, святая молитва вслух, под завыванье вьюги, это бормотание родных тропарей, это — заклинанием, холодными губами, в перехлёстах ледяного снега: не умри! — потрясает больше, чем все торжественные храмовые гимны, Великие, среди торжественных огней паникадил, Ектеньи. На таких святых матерях держалась тыловая Россия. Глаза таких детей, умирающих от голода и холода, прожигали, насквозь просвечивали военные зимы, воспламеняя — на расстоянии — праведным гневом сердца воинов, давая им силы сражаться, мужество бороться, волю — победить.
Мы воюем, хороним и пишем.
Что поделать? Война есть война.
До неё меня звали все рыжим,
А теперь вот к лицу седина.
Война — тяжкий труд. Похороны — страшная работа. А письмо? Что есть слово?
Слово, великий, ослепительно сверкающий Логос?
То, которое «было у Бога» и «было — Бог»?
Изукрашенное, кокетливое, притворно-сладкое, всё облепленное нарядными гламурными блёстками — наша военная родня такого бы слова не поняла. Александр Орлов избрал для изображения великой трагедии войны путь простой лексики. Народного слова. Да, оно просто. И жёстко. И сурово. И ёмко, ибо для осознания стоящей за его простотою сложности надо потрудиться.
Потрудиться — душой.
Чтение стихотворений Александра Орлова есть забытый многими ТРУД. Такой же, как труд на пашне, в бою, у станка. Мы трудимся вместе с поэтом. Мы обретаем радость, ощущая внутри себя плоды своего труда: это та самая радость духа, как в молитве, когда, обращаясь к Матушке Богородице, к святому, к преподобному, к равноапостольному, к мученику или страстотерпцу, мы тихо говорим им: «РАДУЙСЯ».
***
Есть у Александра Орлова одна поэтическая работа, что впрямую граничит с музыкой. Да, да, с тем самым тропарём, что читала, бредя по льду Волги, несчастная мать, везя в санках больную доченьку навстречу смерти, а может, навстречу бессмертию; с кондаками, ирмосами, стихирами, полиелеями, что века звучат под православными храмовыми сводами, — а может, с забирающими сердце в плен раздольными, разливно-широкими народными песнями. То ли чёткий строевой шаг. То ли клич, призыв. То ли ритм сердечного биения — отзвук былого страданья или предчувствие будущих пожарищ. Повторы, репризы — постоянный, через строку, возврат этого настойчивого, упорного перечисления-обращения: «Четыре прадеда моих…» — к чему здесь эта мощная ритмика, эти удары колокола (а может, удары молота по наковальне — по наковальне целой жизни!), зачем нас так незыблемо, так радостно и вместе торжественно-трагично возвращают к этой родовой, семейной констатации, к подчёркиванию четырёх жизней предков?
Эти четыре жизни просвечивают во всём — во тьме и солнечном блеске, во всяком времени суток, во всех временах года. Они говорящи (ибо звучат в обычных, обыденных наших словах!) и бессловесны — так бессловесна церковная роспись под мощно выгнутым гигантским куполом, так бессловесны тёмные густые заволжские ли, смоленские леса, вместе с неуклонно вращающейся Землёю погружаясь в тревогу ночи, а потом выныривая в новый, воскресший, как Господь, день. А слово-то «моих»! Ведь оно ключевое. Они — ушли, а я — живой — тут. С ними. Рядом. И потому, что я рядом, они живые. И только потому, что они живей живых, жив — я.
Такова крепчайшая связь времён.
Такова горячая, кровавая пуповина истории и боли.
И символика Рода как вечного праздника — жить и любить:
Четыре прадеда моих
Живей живых.
Четыре прадеда моих
В снах дождевых.
Четыре прадеда моих
В лучах дневных.
Четыре прадеда моих
В словах мирских.
Четыре прадеда моих
В цветах степных.
Четыре прадеда моих
В лесах глухих.
Четыре прадеда моих
В делах земных.
Четыре прадеда моих
В крестах резных.
Четыре прадеда моих
В мирах иных.
Четыре прадеда моих
Среди былых.
Четыре прадеда моих —
Я возле них.
Четыре прадеда моих
Живей живых.
***
Человек — символ-знак роста вверх и выше, живое древо: корнями в земле, подъятыми руками и власами — в небесах, во звёздном мире; в том мире горнем, что, в объятии с миром дольним, сакрально зовется Божиим Мiром, — Вселенной. Таков Александр Орлов. Его «Кимера» — не только материна, бабкина, прадедова родная камора в многолюдной, многодетной избе, но и кромлех древний, кремль властный, защитный, кромка бытия, берег звёздного океана. Тут и древнейшие насельники Таврии, киммерийцы (да их-то как сюда, в русские леса, занесло?..), и «чудь начудила, да меря намерила…», и кирема — медведица (лесная укромная река, в Волгу впадающая, так и зовется сейчас — Медведица). «Кимера» — слово-знамя, топоним царственной архаики, глаз неба, глас времён. Поэт слишком ясно и ярко любит и слишком остро чувствует Время, его кровавую, расстрельную грешность и солнечно-золотую, любовную святость, чтобы так просто отдать его небытию, которое есть беспамятство и беспамятность.
Александр Орлов — помнит. Ему внятно слово «навсегда».
Его голос — голос не только одинокого певца в родных ночных полях, но голос целого народа:
Я говорил в тиши с пустой дорогой,
Что есть во мне, и в ней, и в нас двоих.
Она казалась мне вдовой убогой,
Делившей всех на мертвых и живых.
Но кто она? Истоптанная пажить?
Иссохшая от старости тропа?
Она покой готова взбудоражить,
На ней коряги, ямы, черепа.
Она ведёт куда? Кто дал ей право
В крутых извивах за собой вести?
Она щедра, немыта, и лукава,
На ней исчезли войны и вожди,
И я по ней иду, и шаг за шагом
Растрачиваю время, а потом
За лесом, за полями, за оврагом
Раскрытый вижу настежь Отчий дом.
Дом как Микрокосм — со всей сокровищницей родового, тёплого, насущного, радостно-слёзного. Дом как Микрокосм, внезапно становящийся Макрокосмом, по масштабам сопоставимый с полусферами солнечных, звёздных небес. Вот они, родные архетипы! Дом = Родина; дом = Род; дом = Семья, Любовь; дом = Зачатие и Рождение; дом = Смерть, а значит, Память, а значит, твоя будущность: твоя Вечность, если ты во славу Божию потрудился в доме своём, на ниве своей, на своей раздольной, муку великую принявшей земле.
Дом = Поэзия. Созданием художественного Космоса проверяется истинность, высокая подлинность художника.
Дом = Воскрешение и Воскресение.
«Кимера» Александра Орлова — золотая икона Времени на левкасе вечности. Подлинно, истинно положены мазки. С земной, тёмно-земляной иконы, где Господь и святые то в киноварно-кровавых, то в васильково-небесных плащах, струится горний свет.
Это свет памяти. Свет любви.
Такое беспримесное сияние дорогого стоит.
Такими золотыми нитями-лучами накрепко сшиваются времена.