О книге стихотворений Андрея Шацкова “На этой земле”
“Наша Среда online” – Есть скрытая музыка внутри стихотворения. А есть и явная.
И есть таинственная музыка смысла в названии поэтической книги.
“НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ”… Прислушаемся. На этой земле – значит, ещё на этом свете. Значит, ещё здесь. Покамест – здесь. Велика радость жить, да уход неизбежен. Мы ночью, закинув голову, глядим на звёзды, нежно переливающиеся надмiрным перламутром, слабо, туманно осознавая невероятную нашу удалённость от них, зато пронзительно, трагично и больно чувствуя невозможность ВСЕГДА их созерцать. И с ними нам надлежит проститься.
Не только со всем живым, живущим.
И будет полуночный длиться правёж
Души до рассветного часа.
Покуда молочным туманом на рожь
Опружится месяца чаша. (…)
Рождение стихотворения – переливание крови, спасение воистину: ты, поэт, духовный донор, переливаешь свою горячую кровь тому, кто более всего нуждается в ней: погибающей природе и уходящим векам, гаснущей в полях песне, угасающей свече, – ведь в стихах она, твоя свеча, снова будет возожжена. Свеча – ведь это же земная звезда. Горящая, самосветящаяся – здесь, на земле. Это свеча в руках Сергия Радонежского перед битвой на поле Куликовом. Это свеча золотой трепещущей берёзы в осенней туманной мгле. Это свеча, озаряющая рвущимся, колышущимся пламенем бездны и пропасти истории. Освещающая реки крови и дрожащая в руках невесты и жениха во храме при венчании, когда поют “Исаия, ликуй”. Это храмовое пламя катящегося за земной окоем светила, золотой левкас заката:
Долгожители, что в вашей доле,
Если солнце идёт на закат?
Если вашей утраченной воли
Не хватает на грома раскат,
Чтоб звенел над встревоженной крепью,
Пригибая к земле ковыли,
И летела над лесом и степью
Неизбывная песнь о любви…
Андрей Шацков – поэт из древности. Из незапамятности. Он рождён на свет для того, чтобы собою связать времена. В этом его несказуемая миссия. Она и миссия художника, сердцем настроенного на исконно русское мужество и на русскую огненную исповедальность, и миссия воина в ряду других древних православных бойцов. Отсюда трагизм и вместе торжественная музыкальность его поэтической речи, то напоминающая чтение Деяний Апостолов в мятной, нагарной полутьме сельской церковки, то вызывающая в памяти звон копий о щиты, звук рога, боевой клич, доносящийся от грозной тучей скачущей конницы.
А ведь всё это Русь! Родина наша! И что есть русский пейзаж, если он всеми берёзовыми рядами, всем осиновым серебряным строем входит, под предводительством меченосного солнца, что героически сражается с наступающей тьмой-зимой, в пространство русского стиха? Андрей Шацков – плоть от плоти, дух от духа классической русской поэзии. И его трагизм одновременно и историчен, и современен. Любовно изображаемый им ландшафт – символ-знак мерного, бессмертного, безмерного дыхания, череды вдохов-выдохов земли Русской:
Вот и август прошёл, и сентябрь настал,
Приближается бабьего лета кончина.
И в бездонные воды, как в чёрный хрусталь,
Замирая, глядится лесная лещина.
Ты возьмёшь мою руку и спросишь: «Зачем
Всё кончается, осень горька, как оскома?»
И кровавое солнце упало, как шлем,
Перерубленный наполы грохотом грома.
Что отвечу? Скажу, что зимы не боюсь,
Если сердце объято любови пожаром.
Чернотропом хазарины ходят на Русь,
И лукавый пути указует татарам. (…)
Вдруг, внезапно, радостно-удивлённо мы видим в этой книге Андрея Шацкова замечательным художником. Эта живопись словом сродни живописи красками, сродни Коровину и Левитану, Федору Васильеву и Крамскому, Жуковскому и Куинджи, Борисову-Мусатову и Бялыницкому-Бируле. Что для человека могучая природа? Все сразу при этом Тютчева вспоминают: “Не то, что мните вы, природа: / Не слепок, не бездушный лик…” И в русской природе, что послушно и счастливо ложится под точное, ухватистое перо поэта, есть неизреченное чудо; и, по-тютчевски, в картинах Шацкова “…в ней есть любовь, в ней есть язык”.
Всё пройдёт, когда рухнут снега:
И печаль, и тоска, и тревога.
Заскрежещет в протоках шуга,
И покроет вода берега,
И утонет в разливах дорога.
И весна величаво придёт,
Постучит в крестовину оконца.
И закончит в свой срок перелёт
Белый лебедь, спустившись на лёд,
Исчезающий в мареве солнца.
И, крылатой мечтой обуян,
Укрываясь средь духов древлянства,
Буду мукой весеннею пьян
Посреди заповедных полян,
Где когда-то рождалось славянство! (…)
А ведь у природы с человеком – сакральный, тайный брак! Да, мы часто предаём природу. Продаём её. Терзаем. Убиваем. Ведём с нею войну. А ведь она незримо, незаметно всеми птичьими трелями, всем колыханием сирени по весне проникает в нас с детства, насыщая не только пищей земной, молоком, рыбой, ягодой, – но и хлебом Духа, весомым, насущным, быть может, более, чем все телесные наслаждения. Существование человека на земле необъяснимо без бытия Божия. Человек глядится в зеркало человека, и там себя узнает; в зеркало природы, а там вместо привычных лиц ходят смутные фигуры и тени-иероглифы, трудно их истолковать, попробуй-ка разгадай; и только в лик Бога человек поглядеть не может – слишком сияет он, ослепляет; но именно на этот свет мы с радостью идём. Вспомним слова из последования “Литургии оглашенных” св. Василия Великого: “Слава Тебе, показавшему нам Свет!”
И рядом со смертью этот апрельский, этот горний Свет – утешает в скорбях.
(…) Это память моя
О шиповник не хочет колоться,
Чьим заплотом апрель
Оплетает родимый погост,
На который дожди
Из бездонного неба колодца
Пролились на голбец,
Отбывающий вечности пост.
Этой смутной весною –
От снега до первого грома,
От недели Страстной
И до Радониц светлого дня –
Я в молчанье брожу
От могильного взгорка до дома
И обратно и верую:
Близкие помнят меня.
А в апрельских лесах,
По которым шатался от века,
Собирая в баклагу
Прозрачный берёзовый сок,
Будет тень одиноко
Скользить по следам человека,
Для деяний которого
Вышел отмеренный срок. (…)
Мы проходим по земле дорогой всепожирающего Времени. Мы ступаем вослед поколениям. Вслед людям, и великим и неприметным. Вслед событиям, и громокипящим и таинственным, прячущимся под покровом единичных, забытых судеб, скромности, слёз, молчания, одиночества. Одиночества ли? Как вымолвил однажды Пастернак: “Сестра моя жизнь”. У Андрея Шацкова есть опора, утешение, радость – да, это жизнь, её пульс, её задыханье, и не только его собственная жизнь, которой он живёт, смело проходя её из конца в конец, прошивая золотой иглой души её суровую, земляную, облачную холстину, но и жизнь его любимой Родины, а у Родины, в глубоководном, многослойном зерцале её истории, есть возлюбленные вехи, есть там, высоко, вверху, над бурями событий, мерцающие на холодном северном ветру хоругви: это наши священные знамёна, эти знаки – одновременно и природные приметы, и небесные знамения, и торжественная присяга, огненная клятва, что дают даже не речью – сердцем:
(…) Под малокровным небом ноября
Услышь, как пульс в висках стучит набатом.
Твой пращур, на холме канон творя,
Был кметем, воем, ратником, солдатом!
Он принял смерть, но принял на миру!
И лёг со всеми в братскую могилу.
А ты – один, и твоему перу
Остановить набега не под силу.
Но что бы ни пророчил этот сон
И где бы ни стояли вражьи кони,
Ты можешь вздынуть колокольный звон,
Оставив шрам ожога на ладони
От вервия сияющих лучей,
Во искупленье посланного Спасом.
И вспыхнут разом тысячи свечей
По всем Святой Руси иконостасам!
Андрей Шацков – поэт, который ясно и ярко чувствует и выражает трагизм Мiра. Да, как бы было хорошо, чудесно, если бы белый свет был начисто лишён трагедии и трагизма! Как бы всем светло, привольно тогда жилось… Ни войн, ни битв, ни сражений, ни льющейся крови… У Времени есть бестрепетная военачальница, её имя всем известно: Матерь Смерть. Для смерти нет преград. Человеку её не побороть. Отдать жизнь за други своя – да, это мы можем. Мы к этому готовы. Принести себя в жертву смерти – во имя жизни тех, кто придёт на землю завтра. Это психология воина, героя. Андрей Шацков – и поэт-художник, любующийся красотой родимой земли, и поэт-воин, что бесстрашно идёт в духовный бой за её мощную, всевластную, Вселенскую жизнь.
Вдоль речки дымится порез
Несомкнутых льдов по стремнине.
Никак не кончается лес
На русской бескрайней равнине.
В галопе крещенской пурги,
Под платом рождественской ночи
Таятся в чащобах враги,
Мерцают разбойные очи.
Каким мне ключом запереть
Границу от края до края?
Россия – вселенская твердь,
Отнюдь не преддверие рая.
Какой заповедной строкой
Пришедшей на память молитвы
Хоть на год продлить твой покой,
Чтоб силы достало для битвы? (…)
А ещё у поэта пристальный, всё сущее запоминающий взгляд движется по вертикали. Он, словно нож-луч, разрезает эпохи, рассекает воздух грешной сиюминутности. Этот луч души освещает луговой цветок, осенний лист, весеннюю капель, утреннюю зарю, парчовый закат. Мы не задумываемся, когда произносим привычную словесную формулу: “Чудеса природы”. Если провести параллель, нет, поставить откровенный знак равенства между природой и Богом, мы поймём, что Андрей Шацков живёт и дышит словом, Логосом – в Боге. И в этом трансцендентном пространстве он, как любой русский воцерковлённый человек, свершает требы. Требы Духа. И его слово обретает звенящую, упованную силу:
(…) Когда на Русь текли орда и лях,
И угрожал тевтон клеймёной сталью,
И сеял дождь кровавою печалью,
Чтоб плесенью взошли грибницы плах, –
Гремел набат! И трубный выси глас
Рёк истину в скрижалях прописную,
Что будет рядом с Богом, одесную,
Тот, кто за други примет смертный час! (…)
Книга “На этой земле” – очень русская книга. Но в ней нет ни капли приземлённого быта, ни грана расхожести, репризы. Она вся предельно настоящая – и оттого в каждом своём миге, в каждой буквице неповторимая. У русской природы есть годовой круг. Он сакрален. Вращение этого древнего космогонического коловрата есть вращение Времени. Природа умирает – значит, она возродится. Певец умолкает – ждите, бодрствуйте и молитесь: завтра он вернётся, и его весенний голос звонкими ручьями отзовётся в распахнувшихся горячей синью вешних небесах.
Существование поэта на этой земле – уже само по себе чудо. Восьмое чудо света. Или бессчётное, надо понимать. То, что мы дышим, делаем вдох – это уже чудо. Вдыхаем синеву. Вдыхаем ароматы родного разнотравья. Вдыхаем далёкую музыку.
И она становится нашей музыкой. Нашей жизнью. Кровью нашей.
С такою мелодией и смерть не страшна.
(…) Но покуда стоят вековые леса
И кузнечики в поле звенят беспечально,
Пусть в глазах у тебя не проглянет роса.
Не окончена лета великая тайна.
И, быть может, на месте, доселе пустом,
Называемом исстари Дикое поле,
Мы посадим свой сад, мы построим свой дом,
Чтобы места хватило двоим – и не боле.
***
Андрей Шацков так светло и чисто пишет о Куликовом поле, так явственно и свято воссоздаёт летописные события, что мы понимаем: мы имеем дело с необъяснимым воплощением древнего воина, с вотеловлением его, погибшего века назад, в поэта, нашего современника. А поэт всё помнит, что деялось тогда: сердцем, мыслью, кровью, кожей. Воздухом, которым вольно дышит.
Эта связь времён вместе и болезненна (а кто ж такую тяжесть сдюжит?..), и благословенна. Страдание обращается во блаженство, в лученосную благодать. А эта благодать становится не единоличной, не жадно-единичной, не принадлежностью одной судьбы, а захлёстывает собою, своим синим небесным плёсом, весь Мiръ, видимый и невидимый. Так поэтика Андрея Шацкова, как полноводная река по весне, на хребте волн несущая ветром источенные, ноздреватые как хлеб льдины, впадает в безмерное, безбрежное море мiровой, космической силы.
Поэт хочет большого, крупного обобщения. Он хочет насыщения памятью и болью, ибо память и боль в результате превращаются в любовь. А любовь, по слову апостола, долготерпит, милосердствует, не ищет неправды, но сорадуется истине. Поэтому то нежные, то медно-крепкие, копьевидные строки Андрея Шацкова – носители Божией истины. Так стихи становятся исповедью. Неоспоримым сакралом. Так авторское слово становится принадлежностью утраченных, реющих в мареве песнопений, бормотаний, воспоминаний священных, давних текстов. Логос Андрея Шацкова переплетён, соединён со звучанием древнего православного семантического ряда; хотя он пишет современными словами, мелос молитвы, псалма, тропаря, ирмоса тут реален и узнаваем:
(…) Убери свои косы под тёмный платок,
Если я не вернусь к тебе ранней весною.
Слышишь, конница скачет? Тяжёл её скок.
Это наши готовятся к смертному бою.
Нас немного, доживших до славных седин,
Кто в преданиях правнукам правду расскажет.
Пусть за мною встаёт твой единственный сын.
Мой единственный сгинул
в полуночной страже.
Непогожий октябрь вздымает крыла,
И, как стрелы, остры первозимья метели.
Я хочу, чтобы ты до весны дожила.
Ратоборцы рождаются в светлом апреле. (…)
Так связуются времена. Так дрожит воздух в осиновом перелеске, так нежно, шелестяще идут бесконечные осенние дожди, так явственно слышен топот конницы перед рассветом, перед смертной битвой.
Живи, воин Андрей Шацков. Сражайся. Гляди: чистое небо над тобой.
Есть силы, воля и любовь спеть новую песню.
НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ.
(…) Тяжеле вериги поэтов судьба
В России, покрытой морозною пылью.
Но гордо в щите родового герба
Распластаны лебедя белые крылья!
Их выводок плещет в заветном пруду
И ходит эскадренным строем по кругу…
Я к ним попрощаться с поклоном приду
И горького хлеба отрежу краюху.
А нежность… Пусть нежность останется там –
В чугунном затворе усадьбы ограды.
В небрежно доверенной тайне листам,
В которых поэту не надо пощады!