ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

«Наша Среда online» — Начинаем публикацию сборника стихов Елены Крюковой «Небо».

ФРЕСКИ

Русский Эрос. Русское юродство. Русская история. Русское сегодня. Русская апокалиптика.
Все это — русский Космос Елены Крюковой.
Его ипостаси то сплетаются, то разъединяются.
Нервом и огнем сшит единый, цельный холст мироздания.
У мироздания автора есть особая примета: оно венчает на царство самых бедных, нищих и забытых.
И тут же дает понять, что только пламенная, высоко летящая жизнь — настоящая.
Вся вертикаль бытия, уходящая в широкое небо — от нежной музыки любви до грома войны — в этих стихах.

МАТЬ ЮРОДИВАЯ

…Ледяной ветер, прорвавшийся из иных пространств, из иных времен, пронизывает тело, пронизывает душу… Так мало осталось тепла… На всем белом свете так мало осталось тепла… Только в немногих душах еще теплится возжженный Им огонек, порой прорастающий огненными языками сквозь ветхую оболочку тела. Только не дать ему угаснуть, только сберечь его на этом вселенском сквозняке, только выплеснуть его в мир, обезумевший от нескончаемой Зимней Войны… Только…

«Юродивую» Елены Крюковой анализировать, разлагать на составляющие, пытаться искать аналоги, хвалить за метафоричность, хулить за плотскость – глупее занятия не придумаешь. Нужно опасаться плоского взгляда – он заведомо не способен постичь авторскую поэтику, авторское мировидение, авторскую метафизику, в конце концов. Ибо перед нами не текст – писание, не поддающееся никаким жанровым определениям. Разве можно анализировать ветер, грозу, снег, ночь? Разве можно живую СТИХИЮ замкнуть в тесные странички убористого текста? Нет…

Перед нами – живая Вселенная, экстатический мир архетипов русской души, в «Юродивой» выплеснувшийся горячей лавой не слов – сакральных речений, восходящих к древним молитвам, причетам, заговорам, а на вершинах своих – к Тому Слову, «что стало плотью и обитало среди нас» (Ин. 1,14).

Ткань, из которой соткана «Юродивая» — ее не назвать изящной, метафоричной, еще какой-либо, потому что любое определение принципиально неполноценно. Тем более неразумно выискивать в «Юродивой» кощунство или богохульство – перед нами не богословский трактат, не святоотеческое писание, не аскетические сотницы. Писатель – не обязательно агиограф, да авторский замысел и не претендует на агиографию; это, как мы уже упоминали, совершенно особый мир.

Можно завыть волком, засидевшись над ее страницами, можно затеплить лампаду и молиться, и класть поклоны, можно выбежать на улицу и ловить губами первые, такие невесомые снежинки – вестницы Мiра Горнего, можно взять посошок, и, тихо затворив за собой дверь, отправиться в бесконечное странствие по русским проселкам, ночуя в стогах, заходя в монастыри и убогие избы, припадая губами к маленькому лесному родничку, слушать раскаты спелой июльской грозы в открытом поле… и позабыть все: все наши условности и приличия, государства и революции, банки и газеты… и лишь вышептывать губами Имя Имен, ради которого и живем-то мы. Которым живем мы.

Можно только удивляться тому, что в нашу промозглую эпоху, эпоху имитации смыслов и безудержного произвола «захватничества» — проявления, выражаясь библейским языком, человеческого звероподобия, Мать Юродивая пришла к нам. А, может быть, это и вовсе не удивительно. ИНОЕ всегда приходит к нам тогда, когда, казалось бы, не остается никакой надежды на наше человеческое, слишком человеческое.
Иначе и быть не может… Ибо кто может познать волю ветра?

Юрий ПОПОВ

ФРЕСКА ПЕРВАЯ. МОЛИТВОСЛОВ

«О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда,
когда открыл Америку, а когда открывал ее».

Ф. М. Достоевский, «Идиот»

***

Синее небо.
…ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,
тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.

ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я — девчонка нездешняя — меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты — крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья —
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была — поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь — рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где — буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, —
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку — ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.

Худые ребра — гусли всех ветров —
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем — бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом —
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица —
В избеленном известкой, бедном круге.

Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну — и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.

Монахиня, — а кем была в миру?..
Художница, — гордыню победиши!..
Худая баба — пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.

Ему Россия вся — сей потный лоб!..
Вся Франция — каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне — стопка чистой водки,

Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.

Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою — бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.

И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.

***

О, так любила я цветную,
меховую, рогожную толпу!

Видала я ее живую.
Видала я ее в гробу.

Мне каждый помидор на рынке,
чеснок был каждый — царь!

Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.

Цветносияющее Время,
родное, нищее, — прошло.

Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой — стекло

В грязи.
Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступней.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.

НОЧНОЙ ДОЗОР

Мой колокол уже пробил,
И отскорбел, и отлюбил.
А я жива. А я люблю.
Я сердце надвое рублю —
С тобой его делю.
И ночью к нам – снегов дозор
И дикий звезд костер.

Снег кровавый тягуче да густо валит —
Жгуч колодца небесного сруб.
Эй! Идите из тьмы, чья душа так болит —
Зимородком порхает у губ.
Все идите сюда! Зрак полночный остер.
Серебрится полынью река.
Лица медью горят. Это страшный дозор —
Это слежка за мной: на века.

Ты, старик в блестком шлеме, с подгнившим пером.
Узнаю тебя. Ты мне отец.
Жизнь моя и слеза – под твоим топором.
Твой колюч надо мною венец.
Сумасшедшие лики: в халатах больниц,
В жухлых стеганках, с кружками, где
Спирт горящий!.. — с дрожаньем замерзлых ресниц
На зеленой декабрьской слюде…

Ну, седая земля, где не сыщешь концов,
Канешь в ночь-мерзлоту панихид, —
Выпускай из гнезда всех подранков-птенцов,
Пусть взирают, как Время горит!
Ты, что ближе… да, парень, смелее шагни.
Как лицо твое искажено.
Под рубахой – ребро, под костями – огни,
А душа вся зальдела давно.

А рука твоя жмет к перекрестьям грудным
Тот холщовый, с деньгою, мешок…
Ты, щенок, судачонок, растаешь как дым,
Сам себе вклеишь пулю в висок.
А Учитель воскреснет, во вьюгу взойдет,
Кровь на ранах покажет Фоме,
А с Петром да с Андреем съест рыбу и мед
И босой уплывет по зиме…

Вот в дозоре идут колдуны и цари,
Вот в тюрбане – великий палач,
Что замучил всех нас. Помолись да смотри.
Зрак полночный смолист и горяч.
Мужики, мужики, — сколь вас много в снегу,
В разъяренной юдоли земной!
Вкруг меня вы в дозоре, а счесть не смогу
Вас, монеты в горсти ледяной…

Боже правый, — за вами зверье по пятам:
Когти кошек да зубы собак —
Серп Луны – звездный нож! — да ветра по крестам
Стылой церкви, где нынче – кабак…
Мужики, мужики, — кто из вас ныне слаб?!
Скулы в масле, а лбы в серебре.
Помолитесь, родные, за бабу из баб,
Что споет о вас песнь на костре.

Так лицо окунет в передсмертный костер,
И глотнет, и сожжет себе грудь,
Но споет миру песнь про Ночной ваш Дозор,
Про замученный, страдный ваш путь.
Щеки мокрые трите! И шапки – об лед!
В трубки пальцами бейте табак…
Жизнь течет, как из крынки на холоде – мед,
Засыхает, как рыба-чебак…

И когда вся дотла облетит чешуя,
Обнажится соленый скелет —
Воскричу: это вся драгоценность моя —
Четки снега, узорочье лет!

Лишь однажды в сем теле до смерти живем.
А наступит означенный срок —
По морозной стерне в белизну побредем,
Зимородок забьется у ног,
Запоет красных веток ракитовый хор
Во распадках, на волчьем юру —
И Всезрячее Око, Господень Дозор
Хворост рук подожжет на ветру!

Ты, дозор, стереги мою душу и плоть.
Ты шатром надо лбом восставай.
Сохрани ты любовь, что послал мне Господь,
Мужнин лик, что светлее, чем Рай.

И тогда вам, дозорщики, славу спою,
Вам Осанну в лицо прокричу! —
За избитую, гнутую радость мою,
Где босыми ступнями в сугробе стою,
За распятье, что впору плечу!

Вспомню всех: и царя в горностае до пят,
И обходчика в маслах машин, —
И тебя, мой последний, безногий солдат,
Дуб, что во поле плачет, один.

Да не стоит никто в целом свете из вас,
Богатырский, геройский отряд,
Тех единственных, жарко сверкающих глаз,
Что в ночи надо мною горят.

С ними я проживу, с ними я и умру.
И расколется небо, как лед,
Когда сердце мое, задрожав на ветру,
К тем созвездиям в полночь уйдет.

СТАРИК В ЗОЛОТОМ ШЛЕМЕ

Володе

Надень шлем золотой. Тебя в нем напишу.
Всю выдавлю рудую краску
На небосвод ночной холста. Гляжу. И не дышу —
Тебя читаю зимней сказкой.
Все детство гиблое. Товарняки дворов.
Крушенья первобытных весен.
Все елки нищие: над призраком даров —
Кресты колючих веток-весел.
Морозы дивные – страшнее батога,
Крапивы круче иглы снега! —
Дух материнского, святого пирога,
Печь, как горящая телега,
Плывет под брюхами тюленьих грозных туч,
В пергаментах ледовых свитков,
И лишь один закатный ржавый луч —
Твоей судьбы живая нитка…

Все это вижу я, как если бы со мной
То приключилось в мире дольнем…
Так вот каков удел сей – быть женой:
Светло, пронзительно и больно.
Я в страсти живописной не сильна.
Но людям я тебя оставлю —
Я кисть, и холст, и краска, и война,
Слезы твоей скупая капля…
Гляди же, мир! Гляди – во весь свой рост
Перед тобой – мой муж сужденный.
Крут камень лба, и ветер – вперехлест
Очей, морозами сожженных,
И руки, что замесят на холстах
Всю сладость жизни, боль и силу…
Доколе я не превратилась в прах —
Тебя рисую: до могилы!
Тебя, родной: с палитрой, с топором,
С удилищем на зимней ловле,
В твоем крещении – в рубахе и с крестом,
И со свечой близ изголовья,
В иных объятиях, о коих – только Бог
Да лишь душа мужская знает:
Воск тайный рук… полынный ветер ног… —
Все на костре времен сгорает! —
В пургу, под колокольцем, на санях,
В вагонах, вымазанных беженским мазутом, —
Везде, всегда! — покуда твердь в огнях —
Запечатлею до минуты
Всю жизнь твою: и ту, что до меня,
И нашу, общую, слитую…
Морщины беглые, и седину огня,
Что, будто флаг, склонясь, целую,
Колени преклоня!..
…и за бугром
Слепого Времени, что нас под корень скосит,
Рисую Старика во Шлеме Золотом,
В лодчонке, кою в лед и ночь уносит.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

…и будет сон, как бы набат, греметь и бить во лбу застылом:
Уехал – сколь веков назад?! Так ждут восставших из могилы.

Комок песцовых простыней. Нища, вся выбелена, келья.
Соль ожиданья, ты страшней вина минутного веселья.

Часы костяшками гремят сухими. Масло лампы каплет
Прогоркло. Нет пути назад. И это Время в бездну канет.

И это Время изжует железной челюстью дикарской —
Мой жаркий лик, и мой народ, и города в нарядах царских,

И жемчуг окон во смоле дымов и смогов залетейских,
И фонарей – по всей земле – в руках обходчицких, путейских,

И варежки дитячьи, и колец бесценные печатки…
И, вот! — не пощадит любви, сметет навек и без оглядки!

Так жду чего в ночи, где жгут мне лоб – росстанные узоры
Стекла: о, выстывший салют – мороза бакены и створы!.. —

Где мой ребенок сладко спит сурком, счастливым тарбаганом,
А сердце во груди хрипит вокзальным побирушкой пьяным, —

Зачем я жду тебя?! Зачем молочные седины лью я
В черпак руки?! С молитвой ем горбушку ночи ледяную,

Ржаную?! И на каждый стук парадной двери – сотрясаюсь
Всем телом: будто снова – рук, губами рук твоих касаюсь!

Замок падет, и ты войдешь. В рубахе, босиком, навстречу
Рванусь – так в плоть нацелен нож, в слепое тело человечье!

И уж не чую, где глаза, где ноздри, губы, — осязаю,
И зрю, и вьюсь, как бы лоза, вокруг! И покрещу слезами
Все – ягель-мох булыжных щек, в брезенте тяжкую поклажу, —
Да, под Луной всяк одинок, и смертушка берет под стражу
Живую душу, но от глаз сверканье брызжет! Соль и злато!
Я дожила! Я дождалась! Доцарствовалась – без возврата —
До возвращенья твоего! О, блудного, — с такой чужбины,
Где все смешалось торжество в котле: крестины и годины,
Кагор причастья – и кутья, блины на Масленой – и водка
Сорокоуста… Только я, как перевернутая лодка
На вьюжном волчьем берегу, о, брюхом кверху – под звездами,
Ждала тебя! Так – на снегу – пред храмом – снег берут устами
Юродивые! Так – собак, собачник, выпустив из клетки,
Обматерит! И Марсом – так, снегирь, вцепившись когтем в ветку,
В ночи сверкает!

…Ты пришел. Молчишь. Во рту замерзло слово.
И звездный тот, Небесный Вол все поле купола ночного,

Сопя, хрипя, перепахал, — и комья льдистые – созвездья —
Могучим плугом разбросал, творя прощенье и возмездье,

Покуда мы, как два щенка, скуля и плача, подвывая… —
О, где язык, а где рука, скула, мокрей и слаще Рая… —

Где очи милые… уста соленые… — как две печали,
Там, у подножия Креста, с тобой друг друга целовали.

МОЛИТВА О ГОРАХ

Лишь закрою глаза – и отвесно обрывается скал лазурит…
О, я верю, что Время – чудесно, только страшно, что Время творит.

Горы, острые, словно рубила, душу грубо стесали огнем.
Я молилась им. Я их любила – ныне, присно, и ночью, и днем.

На гольцы я взбиралась! Глядела на зеленые шкуры Саян!
И тугого шаманского тела бубен пел, ненасытен и пьян!

Я вратами зрачков забирала, всю всосала жестокую синь
Глаз охотницких старца Байкала, злую Хамардабанскую стынь!

Стрелы гиблые, меч мой каленый, меч Гэсэра – слепая гора!
Да звезды, до меча Ориона дотянулись, допели ветра…

Улетела я нищею птицей. Причастилась сладчайшей беды.
Глотку выжгла мне – мнила напиться! — боль железнодорожной воды.

Я устала – той нечеловечьей, той усталостью, где топоры
Острых звезд ищут шею и плечи, и сребристой лучины горы

Не видать – в этом каторжном гуле, в сальных, кучно набитых возках,
В сумасшедшем сем граде, где пули – в пистолетных стальных кулаках!

Здесь, где, пшенкой давясь, умирают – в пересохших колодцах квартир
Больнокомнатных! Где удирают за кордон, будто чистят до дыр

Снеговой наш ковер, грязно-русский, обветшалый, в разводах пурги!..
Где, гора моя, меч ты мой узкий в небесах смоляных, где – ни зги?!..

Узел зол и страстей не развяжет мне никто на краю забытья,
Лишь Сибирь-Богородица скажет: “Утоли вся печали твоя…”

И молюсь, лик горе подымая, лик в морщинах подъявши горе —
Я, бастылка, я, пижма немая, я, багульник в пурге, в серебре,

В шубе латаной, козьей и драной, на равнине, где воет метель:
Дай мне, Господи, да без обмана во горах ледяную постель,

Чтоб уснула я сладко и строго в междузвездной пуржистой пыли —
Под присмотром Охотника-Бога, близ объятья небес и земли,

Чтоб забыла – при свете Вершины – в ослепительной сини стальной —
Как рыдал надо мною мужчина, как ребенок угас предо мной,

Как бросала в отчаянье матерь мне тряпье для скитальной сумы,
Чтоб раскинулась звездная скатерть от Елабуги до Колымы,

И спала б я в роскошном просторе, позабытая миром моим,
И горела б, как шапка на воре, золотая Гора Серафим.

МОЛИТВА О ЛЕГКОЙ СМЕРТИ

…Вороны – маком на крестах рассыпанным: на золотых!
Прищепки Солнца – на холстах тех площадей, где грязи жмых,
Застиранных слепым дождем, избеленных известкой вьюг, —
Огромный чан, кипящий дом, и запах варева вокруг
Людского! Зеркало-сугроб, Царицы ты Небесной лик
Нам отрази! – меж кепок, роб, чтоб на морозе счастья крик
Слепящим голубем – в сапфир, в густой, полдневный синий мед!
…Тебя люблю, подлунный мир. Тем паче – зная: всяк умрет.

Да, Господи, я, уперев в морозный щит – да две ноги –
Средь грозных, в куржаке, дерев, среди хурмы и кураги
На промороженных лотках, средь псов – в сосульки сбилась шерсть! –
Стою, как будто бы в веках не умереть мне, а процвесть!
Процарствовать! – на сундуке вокзала – стоя сапогом
Сафьянной радуги, в руке зажав зимы слежалый ком,
Вобравший запах стуж и саж, слезящийся лучом ручья, —
О Господи, из скольких чаш Благословенная – Твоя!

Ее придет пора испить. Ладонью губы утереть.
Ее придет пора разбить – на Солнце прямо посмотреть.
Под выхлестом широким встать – что синий лебедь! синий флаг! –
Ветров январских: умирать – неведомо, незнамо как.

И здесь, в виду повозок-крыш, сараев (Царских тех возков
С гербами голубей!..) – услышь молитву уст, провал зрачков:
Я не боюсь о жизни петь, и даже – в глотке – со свинцом
Расплавленным… — но даруй смерть мне легкую – седым венцом!

Да, мир для певчей птицы – клеть. Безмерна площадь, холодна.
О, даруй легкую мне смерть стаканом зимнего вина.
Стаканом синего вина в январском горьком хрустале –
И я спою Тебе – одна — на всей Земле, по всей Земле!

Облепят ли морщины пчел – гудящих и казнящих лет;
Иль будет снеговой престол парчою младости согрет;
Белеса ли, сорвется прядь в ночь – тяжек лисий малахай!.. –
Вот здесь желала бы стоять, вдыхая снежный каравай,
Метельной соли на зубах да звезд соленых слыша скрип,
Подругой тех, кто во гробах восстанет, слыша Судный хрип
Трубы, пронзившей круговерть, горючий северный сполох, —
О, даруй легкую мне смерть, как детский выдох или вдох!

И закует меня мороз во каторжные кандалы,
Да иней – козий пух берез – сверкнет топазами из мглы
Преднощной, и польют из глаз татарских стрел потоки… слез!.. –
На зимнего заката Спас, на подвенечья мерзлых роз,
На бельма окон, кости крыш, на Кремль – морковные зубцы,
Да на ворон, которым: кыш!.. – летят, галдят во все концы… —
На девок – греют в рукаве патрон помады: мазать лик! –
На купол в мощной синеве, как чудотворный белый бык,
На тех, с оружием, парней – приклады больно спину бьют,
На площадь – до скончанья дней дневной базар!.. ночной салют…

И, холодея, я щепоть ко лбу закину, будто: «Пить!..» —
Шепчу: спасибо, мой Господь, за праздник: жить, любить, застыть.

МОЛИТВА О ПРОЩЕНИИ СОВЕРШИВШЕМУ ЗЛО

Как плиты церковные грязны… Господь, Владыка, — утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть, латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан, чьи медны бока –
Как волоком тянет меня по свечам, рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог (ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог, над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов, дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, — крути, злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти, закутав лицо…

Я, грешница, все порешив отмолить, явилась сюда.
Снег визгнет под валенком – заячья прыть. Дробится слюда
Церковных окошек – слепых леденцов, сладимых, цветных…
И я во сиротстве, без дедов-отцов, у врат ледяных.

Войду. Соль мороза стряхну с голенищ. Уборщик с метлой,
С ведром жестяным, — что, пронзая, глядишь седою совой?!..
По белым ступеням, что тверже костей, чей мрамор щербат,
Взойду – в нищий мир умиленных людей, что кучно стоят.

Кто шепчет наивно, кто знает канон и толк в образах,
А кто бедной мышкой молчит, опален огнями, в слезах…
Облезлое злато да рваный кармин военных икон –
И Спас так глазами кричит, будто сын из синих пелен…

Я слышала пули. Я видела смерть. Бросала на гроб
Земельные комья – морозную медь – на черный сугроб.
Я рот зажимала от вопля гудка, боясь вперерез
Железу – сама завопить – на века, до бездны небес.
Чреватое время откесарить нам слабо. Скальпель ржав.
Старухи ползут на коленях во храм по насту держав.
И в душном сияньи сундучных мехов, средь розанов свеч,
Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь
Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли пожрала их снедь,
Они ж – на коленях – плывут, корабли – так страшно глядеть… —
И я поднесу троеперстье к лицу. И я покрещусь.
И я на колени, невестой к венцу, во тьме опущусь.
И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, — о, мой ли?!.. чужой?!.. –
Впечатаю лик свой в углу пресвятом иконы большой.
От радужных слез – кто там вмазан в левкас, уж не различу,
Но вбок не запрячу я бешеных глаз, но вскину свечу –
Над серыми маками козьих платков – горящим перстом:
Средь горечи, гнева – молюсь за любовь скулящим щенком,
Средь ярости, яда – пожарищем рта хриплю тяжело:
Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,
Умывшему руки пахучей водой из чаши литой
Над миром, где чад и беда за бедой и кровь под пятой,
Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза на хлеб: укради!.. –
Незрячая, выстывших рек бирюза на чахлой груди
Восхолмий и падей, где плачет мужик в сугробе, нагой,
С чернильной наколкою лысый старик, под звездной слегой.

МОЛИТВА ПЕРЕД ЛЮБОВЬЮ

Холод! Холод! Кружевные розги сереброигольчатых дерев!
Сколько жизней прожили мы розно? Содрогнемся, в мраке замерев
Спальни. Рыб подледного улова – тел горячих – не видать во тьме.
Господи, я дудкой Крысолова приложусь к устам Твоим в тюрьме.

Бездну я, рыдаючи, ласкала – бездна и восхитила меня.
Рваное, щенячье одеяло, Судного дождавшееся Дня!
Выжаренной, черной сковородкой раскаляюсь на Твоем огне.
И плывешь в ночи долбленой лодкой по ледовой, волногрудой мне.

Индевелой царской паутиной виснут ветки, ловят мошкару
Звезд слепящих. В мира крестовину землю-ель воткнули на ветру.
Да, такая ночь, что надо плакать яхонтами, лалом – в три ручья,
Пред Пречистой грудь свою царапать, чтоб узрела, сколь же грешна я!

Да, Царица во звездах безбрежных, с волосами долгими, как песнь, —
Многонежна я и многоспешна, многосерда, многогрешна есмь!
Каждого, о, каждого любила, кто в сугробе спал и корку ел.
Каждого, о, каждого простила – кто хлестать, пытать меня умел.
Каждому следы его крестила – прочь! в метелях! в зорях зелень-медь!..
И несла неведомая сила от меня возлюбленных – во смерть…

И, давясь слезами, сдернув Книгу с полки, где давно про бедных нас
Начертали… все посняв вериги, что неймет рука, не видит глаз,
Обнажившись – голая у ложа, лебедица? ведьма? горностай?.. –
Где там!.. – с черной нищенкою схожа, с попрошайкой, коей бублик – Рай,
Коей праздник – ярая медяшка, коль ступни морозом сведены, —
Так стою! И сброшена рубашка бастылом засохшей белены.

И над дегтем мира, что просвечен черным перстнем в мельхиоре рам,
Вызовом – Тебе – бросаю плечи: теплым белым хлебом – по утрам!
И живот – застылей сладких сливок на морозе, русака белей
Во полях!.. Зверь Времени!.. Загривок не топорщь. Добычу не жалей.

Ты бери меня, о муж мой, в руки. Ты меня, о князь мой, пей и ешь.
Вот распил небес: кольцо разлуки, вот мишень зерна: звездою – брешь.
Если что – зайчиху Ты косую уж прости. Грех – без году и дня.
На груди я кольца нарисую, чтобы смог Ты выстрелить в меня.
Чтобы точно Ты, охотник, метил, чтоб не торопяся взвел курок…
Торопись! Полночный купол светел от ледовых росписей-дорог!

От гвоздищ, от пламени мороза, от Голгофских наледень-крестов…
Все – из чарки лика – выпей слезы. Всё целуй дрожание перстов.

Не убойся пасти той постели, страшно распахнувшейся Тебе.
Кто горел здесь – все дотла сгорели: выжгли Знак Беды в моей судьбе.

И, в рубцах, порезах, швах и шрамах, клеймах казней — с головы до пят,
Лишь перед Любовью крикну: «Мама!..» —
шепотом, как – вниз лицом – солдат
Окровавленный – и осиянный: он, швырявший кости у Креста…

Господи, о, дай мне, окаянной, эти лишь – последние – уста.

МОЛИТВА ЗА УПОКОЙ

Гром. Звон. Кандальных звезд тяжесть.
Кто рожден – недолго осталось:
Голь-гульба, гроздья льдов алмазных –
Все гроба. Черный креп бесстрастный,
Ал атлас – как ножом по жиле
Полоснули. Вроде б и не жили.
На земле. Гул звезд волчиный.
Крепче, вы, — женщины, мужчины,
Обнимитесь. Миг! Сколь осталось?!..
Глянь, ворона-смоль закачалась
На ветвях! Крючья-когти в иней
Как вцепились! В шелк густо-синий!
Выстрел. Пуля – в птицу. Звезд россыпь.
Пожила, крылатая. Роскошь –
Жизнь. А смерть оденет парчами.
Обвернет кумыс-кумачами.
В пух гагачий, прах керженецкий…

Упокой ее по-простецки,
Душеньку. Дотла настрадалась.
Водкой глотку жгли жуть и жалость.
За усопших честно просила.
Душу покорежила сила.
Мышцы рвались. Жилы – узлами.
Сколь осталось?!..

Черное пламя –
Ликом – на снегу — плащаницы.
Господи, избави родиться,
Занырнуть во клятое Время,
Где во звездах меч – надо всеми.
Господи, заштопаны дыры,
Господи, исколоты длани!..

Упокой рабу Твою с миром.
Несть печали ей, воздыханий.
Есть ей ширь и горькая песня,
Над одром камчатным – ворона,
Пуля в сердце – нету чудесней
Лёта – камнем вниз – с небосклона.

МОЛИТВА О ПЛАВАЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ

О серая река, соболья шкура,
Заиндевелый грязный горностай…
В дырявом рубище, под снегом, дура,
Благословляю мой железный Рай.

Сижу я на горе. А снег столь кротко
Целует щеки мне, дрань пальтеца…
И я рукою — высохшей селедкой —
Касаюсь мощи Зимнего Лица.

О Зимнее Лицо! — кирпичный сланец,
И слезы рек по скулам ледяным,
Олений стланик, кварцевый румянец,
Огни песков, неопалимый дым —

А я гляжу с бугра — слезятся очи
От нефтяных, что лисий хвост, костров:
Закат застыл, недолго до полночи,
Небес могильный ров

Распахнут, вырытый жестоким Богом, —
Но смерти не боюсь,
А здесь, на холоду, в миру седом, убогом,
Я — за живых молюсь!

За тех, кто жемчуга на леску нижет,
Стегает мех для стуж.
За тех, кто во пурге друг другом дышит —
За вас, жена и муж.

За крох замурзанных, за пацанву ржаную
В мазуте и соплях!.. —
Но ярче, свыше всех — за вахту ледяную
На одиноких зимних кораблях.

Да, так! — за странников, чьи злые лица
Улыбкой ураган сечет;
За вас, взрезающих засохлый хлеб столицы,
Вокзальный пьющих мед;
За прянувших в погибельны пространства,
Где жгучий стук колес да лай собак —
Кровавый крест невидимого братства,
Всевидящего ока красный зрак!

За вас, кто волю разрезает грудью,
В тюрьму любви отчаянно летя! —
Злаченым шпилем мерзнет на безлюдьи,
И подаянья просит, как дитя, —

За всех, за всех, кто плачет! — но, глотая
Соль, скуровицу, вьюг змеиный яд,
Идет вперед, посмертный шаг верстая,
Но не пойдет назад, —

Молюсь!

…плывите, веруйте, любите.
Идите напролом.
Ветшает жизнь. Горят и рвутся нити.
Горит обжитый дом.

А я сижу над серою рекою,
Над волчьей, вьюжно воющей землей,
Благословляя тонкою рукою
Всех, кто плывет в земной ладье со мною
И в лунной, поднебесной, — надо мной.

МИЛОСЕРДИЕ. ХЕНДРИКЬЕ

Ах, комната, в сутеми пыльной – одна
Жемчужина в винном стакане…
Ты мать без крестин, без венца ты жена, —
Иди, потрудися руками.
Сапог-коловрат с ноги грубой стащи,
А коль повезет, и рубаху,
А коли в лицо – каблуком, — не взыщи:
Синяк не страшнее, чем плаха!
Под мышки схвати да в постель ували, —
О, краской да маслами тянет
Льняными… олифой… в горсти у земли
Мужик твой качаться устанет!..
Он так уже зол на всю галиматью –
На сборищ всесветных болтанья,
И в морду б всадил от души… на скамью
Отправился б – на покаянье!

Художник ли, каторжник – все тут одно,
В стране этой. Все тут едино.
А в банке, на кухне, — из яблок вино,
Что припасено на годину…
И вот, пока царь твой, насытясь, храпит
В безумьи, в измоте палачьем,
Твой лик над посудою медной стоит
Луною в затоне рыбачьем…
И варево варишь, бросая зерно
В казан: ох, а пот – несоленый
Слизнула с губы задрожавшей… а вот –
Он сладкий – в чаду запаленном!
Часы проблекочут, в литавры мороз
Ударит, звеня рукавицей, —
Да, чищеный мир снова грязью зарос!
Глаза твои – порх! – две синицы –
По мраку резных деревянных шкафов
(Молчат, как органы в костелах,
От мессы до мессы!..), по рвани ковров,
Где лебеди, милые селам…

И в спальню проворною мышкою – шасть!
Смотри ж, как взлелеяло пламя,
Мятежного мира полярная пасть –
Ребенка, что плакал меж вами.
Поправь одеяло сопящему всласть.
Подуй на златой лоб ребячий.
Не скоро ничком в наст блескучий упасть
От голода, жизни собачьей.
Согнув кочергой позвоночник тугой,
Лбом-яблоком льня к половице,
Трудом упивалась, какого деньгой
Не купишь! Лишь – лептой вдовицы…

«Ах, ты, мой мужик, мой художник большой,
Где холст твой, великий и страшный?!
Ни света в зрачках, ни гроша за душой –
Пустой, как осенняя пашня…
Эх, мой дурачок! Ты меня напиши –
Щеку, что перловицей светит,
Глаза, что сияют сильнее души,
Да красные руки, что ветер
Все исцеловал!.. шею, что исхлестал
Буран, — мех-то вытертый, лысый…
Да, мы богачи! Царь ты Сарданапал,
Царица я Савская в лисах!
Не старую мать, не отца, не детей,
Не ветер – пошто в щели дуешь?!.. –
Я благословляю щетину кистей,
Которыми небо целуешь!»

И так до утра ты песком чаны трешь,
Цепляешь слепой пятернею,
А мир полунощный на лик твой похож,
Крещеный золой и землею!

Корявые впадины… Ямины тьмы…
Прорехи и прорези горя…
Лишь очи – на дне одичалой сумы –
Два мощных сапфира, два моря.

И так прожигаешь глазами – и твердь,
И стразы мороза на стеклах,
Что, хвост поджимая, дворнягою – смерть
За мышьим сараем издохла.

И – шаг ты шагаешь к окну: о, к бельму
Январскому, к зимней сурепке,
И – глаз тех огонь не видать никому,
А если зажмуриться крепко…

И сплавлены веки! И вдоль по щекам –
Рекою – разливом – ручьями:
«Родных я вовек никому не отдам –
Молох ли, Архангел – перстами
Коснется во сне пламенеющих лиц,
Сожмет в кулаках покрывало…
Завеса разодрана! Падаю ниц!
Но тут я Женой пребывала
И Матерью сирой – меж смрадных котлов,
В ходынке, где в давке трещали
Нежнейшие кости, где низку-любовь
По бусинам – псы растаскали!

Как зубчик чесночный пророс во гнилье
Густых керосинных угаров –
Так я улыбаюсь в ночи, Хендрикье,
Не пряча лицо от удара!

Бей, тяжкое Время! Чугун рукавиц
Твоих – я сама вышивала
Соцветием потных, пожарищных лиц,
Узором базара, вокзала,
Серебряной нитью кладбищенских рек,
Павлинье-горящею сканью –
Весь выткала – гладью – позорный мой век,
Горбяся над зимнею тканью!

Вот все милосердье: намыты полы,
И масло в бутыли златится…
А кто там глядит адамантом из мглы,
Пусть первый со мною простится».

ГРОЗНАЯ МОЛИТВА О ЖИЗНИ

Я завернусь в багряный плащ.
Сжав рот, на снег полночный выйду.
Народ, безбожник! Сетуй, плачь.
Я вымолчу твою обиду.

Я вымолю слепой кусок
Тебе – у всех небес бездонных.
Там, в черноте, пылает Бог,
И сноп лучей – от риз лимонных.

И зраков огнь, белков багрец –
Вниз, на пожарища земные…
Отец! Ведь это не конец!
Ведь это – счет на ледяные

Века! Одним – не обойтись.
Сундук раскрыт. Страданья светят
Алмазами. Бери – на жизнь.
С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.

Нас вымочили – пук розог –
В воде соленой, в едком чане.
Железный небосвод высок.
Его держу: спиной, плечами.

Для Всех-Небес-Любви – стара!
Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра,
А мы не ели и не спали.

А мы держали – так вцепясь!..
Так знамени держали – древко!..

…Знамена втаптывают в грязь.
Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок –
Щенную – по снегу – сосцами…

Молюсь Тебе, великий Бог,
О том, о том, что будет с нами.

КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ

То ль рытый бархат… то ль овчина… то ль…
Дух масла, лука, горечи я чую…
Изба моя, древняна клецки боль,
Зима и полночь: я в тебе ночую.
Пустыней реки слез я осушу
Ладонной. Белый ватник греет крышу,
Искрится резко… Счастья не прошу.
Давно ушло. Истаяло превыше.

Миров на холоду так важен ход.
Планет сапфиры, с черных рук валитесь
В горящий снег! Глядите в черный рот
Небес. Глядите, плачьте и молитесь.
И я, поверх посуды медной сей
И ложки деревянной и щербатой,
Стряхнувши ложь дареных всех перстней,
Браслетов всех змеиных и проклятых,

Содравши с плеч погибельных меха –
Свидетельства звериного страданья,
И все, что тлен, и гарь, и дым греха
Прожгли, курясь за непорочной тканью!.. –
Прочь зашвырнув шмотье, во что горазд
Живущий на седой Земле рядиться,
В избенке, под прищуром зимних глаз,
Запястие – ко лбу тяжелой птицей

Я выпущу. И содрогнусь. Уста
Вдохнут мороз – без края и предела.
В знаменье я сложила три перста,
Но два сестра моя в толпе воздела,
В тех санках, так визжащих на снегу,
Что кровь под пылким полозом струилась!

Пусть жизнь моя изникнет на бегу
Тех розвальней!.. о, только б ты молилась,
Боярыня Федосья в кандалах,
Мой черный вороненок, мой подранок,
За жаркий дух, за мой незримый прах,
Летящий вслед твоих летящих санок,
За то, что ты, родная, — это я!
В соломе! на санях! в дыму! навечно
Крещу весь мир: толпа – моя семья!
Я – плоть от плоти злой, бесчеловечной,
Беснующейся, бешеной Руси,
Синё глядящей! Пряник так грызущей!..
Так плачущей!.. что, Господи спаси,
Одной слезой спасется всяк живущий!

И я, вцепившись в розвальни клешней
Худой руки, влепившись воском кожи,
Двуперстье возжигаю над землей,
Что завтра мне костер казнящий сложит.

А ты, сереброликая толпа,
Вся в радугах понёв, скуфьях багровых,
Я на тебя крещусь, от слез слепа,
Под звездной Рыбой, медленной, суровой,
Под звездною Белугой, над избой
Хвостом свирепым хлещущей сугробы,
Плывущею над люлькою, над гробом,
Над выстывшею, сгинувшей судьбой.

РИЦЦА СТЕРЕЖЕТ ТЕЛА СВОИХ ДЕТЕЙ

Господи! Стыки рельсов гремят, дома на курьих лапах дрожат,
Адскими розами льнет к бельму жемчужного Солнца – дым…
Голубь мой, Город Земли, — стократ сойду, покрестясь, во Ад,
В твой подземный вертеп, украшен зело костевьем золотым.
Хлеще такого Ада – поди, сыщи под мертвой Луной.
Черный бархат Гроба Небеснаго звездной молью побит.
Снег мне режет зрачки пополам! В шубе влекусь ледяной —
Бешенством площади, звонами рельс – туда, где Распятье горит.
Ну же, зеваки, главы задерите. Видно его издаля.
Грубое, буквою Т, столбище с доскою, прибитой плашмя.
Густо-гранатовым соком насквозь пропиталась под ним земля.
Волглый, ноздрями снег втянул кровь, исторгнутую из мя.

А на перекладине – ветер, дуй! раскачивай лютый прах!..
В шаманский бубен пурги – телами бей, швыряй, ударяй!.. —
Повисли стерпевшие казнь; и угль, и снег у них в волосах,
И страх наполняет стаканы тел, и хлещет тьмой – через край.
И птицы их в темя злобно клюют;
И кровью сыплет звездный салют;
А я все жмурюсь, все снег грызу: о, их не убьют, не убьют…

О людие, люди, — сыны мои, сыны мои здесь висят!
И ветер кидает-мотает их, и каплет жизнь со ступней…
А я хворостину сожму в кулаке – от бедных моих кутят
Шакалов дымных прочь отгоню и жгучих белых слепней!
Зима, зимища, уйми ворон, — а шавок я разгоню.
Прочь. Так, вот так исстегаю вас, изрежу плетью бока.
Вы ели-пили сынов моих. Плевали сто раз на дню
В их чистые лица, в открытую грудь, в жерло златого зрачка.
А я – их мать. Я Рицца. Я вся – из грязи, снегов и льда.
И красно-бурые руки мои металлом изожжены.
Казнили сынов?! От тел я родных уже не уйду никуда.
Я мух отгоню. Я змей отгоню. Я стану – страшней стены —
Пред войском вороньим, пред звоном когтей хищнейших, клювов чумных:
Не троньте детей! Не тронь, черный Ад, святые эти тела!
Их ветер качает вперед-назад – пять маятников золотых.
А я через зелень Адского льда, босая, сюда дошла.
И я воздыму хворостину, мать, ту розгу – над миром сим,
Что жрет детей своих, гад, как хлеб, что новых яств возалкал! —
И розгой – наотмашь – ворон, пургу, пожарищный синий дым,
Так, чтоб багровый рубец повдоль окоема вспухал!
Чтоб век стонал, опомнясь! прижав кость пальцев – к раззявлену рту,
Срывая шапчонку с лысины! в крик кидаясь! бухаясь в грязь
На тыквы колен отъевшихся!.. чтоб – трубой – вопил в пустоту
Небес, морозом разъятых! чтоб пощады, плача, смеясь,
Взмолил, извергнув из брюха боль, ту, коей детей пытал,
Ту, что живое сердце мое тупым топором рассекла,
Когда, сквозь мокрый бешеный снег и ветер, что в грудь хлестал,
Увидела я: на снежном холме сыновьи висят тела.
И ты, слепой, чахоточный век, заевшийся ты старик,
Ты, что Любовь дотла проиграл, процыкал да просвистел, —
Ты всем нутром повтори, шакал, мой зверий, сдавленный крик,
А я – лишь в кровь губу закушу под колоколами тел,
А я лишь розгу ввысь воздыму под звоном замерзлых ступней,
Гоня жужжащих, белесых мух, птиц зубоклювых гоня!

…А Голубь мой, Город Земли, сгорит головешками смертных огней.
А на самом высоком холме – я горю: головой седее огня.

ЛОДКИ

Медвежьи шкуры прошитых туч
Бог кинул себе под бок.
Кровавый гарпун – трехзубый луч
Заката – торос поджег.

Лед зеленее, хмельнее вина,
Синей, чем шаманий топаз.
То Тьмы страна. То Смерти страна.
И в мертвом лбу – круглый глаз

Звезды, по имени Сириус. Вон! —
Над горизонтом, пьян,
Мохнат и дик, танцует он,
Седой, беззубый шаман.

И серый, убитый волк реки —
Заиндевел волчий бок!.. —
Лежит. Созвездья над ним высоки,
Тяжелый зенит глубок.

И звезды со звоном в тучи летят,
Как в валенки – горсть монет.
Две лодки на мерзлом приколе стоят
В виду граненых планет.

Хрусталь Венеры. Марса пироп.
Луны Чингисов клинок.
И лодка носом уткнулась в сугроб,
Как в брюхо матки – белек.

И лодка другая… — о, кто-то в ней
Недвижно и мертво спит…
И Тьма безумьем бездны огней
На обе лодки глядит.

***

Я стала сумасшедшей. Я,
В сугробе сидя, снег крестила.
И вся толпа – моя семья —
Меня, любя, камнями била.

И я сидела меж саней
И меж колес. И стыли скулы
От воплей и плевков людей.
А после я в снегу уснула.

Чернея, лаялась мне ночь
Большой мохнатою собакой.
Велела звезды мне толочь
Тупой чугунной ступкой мрака.

И я толкла огонь, толкла,
Кристаллы света в пыль дробила.

А утром вышло – умерла,
Как будто вовсе не любила.

ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ

Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!
Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.
Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!
Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:
В синий глаз Байкала небо звезды мечет —
То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..
В срубовой столовке — водка да брусника.
Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:
Не для ушлой моды, не в прельщенье тая —
Я для целой жизни робу покупаю!
Все здесь уместится: свадебное платье —
Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. —
Та ли затрапезка, в коей режу сало,
Тот ли свет небесный — погребальный саван…
Бабе дайте волю — жизнюшку проходит
В ливнях да в метелях, при любой погоде —
Все в одной да той же стираной холстине,
Все молясь трудами об Отце и Сыне…

Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!
Может, в той тряпице буду я — распятой.
Может, что содею, неугодно Богу,
Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!
И пойду я в этом рубище истлевшем
Пахотами, снегом, полем ошалевшим,
Рыжею тайгою — мокрою лисою,
Заберегом-яшмой, кварцевой косою,
Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,
Что стесали сердце, высекая пламя,
Горбами увалов, грязями оврагов,
Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,
По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,
Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!
И на всех разъездах, да на станционных
Водочных буфетах, на стогнах каленых,
Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища,
На чугунных вечах, на злых пепелищах —
Как народ сбежится, на меня глазея,
Пальцами затычут в меня ротозеи,
Матери младенцев поднимут повыше —
Это Лунный Холод в затылок задышит! —
Я ж — сбивая ноги — дальше, выше, мимо,
Мимо всех объятий, мимо всех любимых,
Не тылом ладонным утирая слезы —
Северным Сияньем, запястьем мороза!
Замычат коровы, заклекочут куры,
Пацанье освищет холщовую дуру,
А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,
А мой лоб украсит снеговая кичка!..
И когда дойду я до своей Голгофы —
В слезах не упомню лика дорогого,
Опущу Крест наземь, и меня растащат —
Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,
Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих —
Кровь моя живая бьется и полощет!..
Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! —
Нет! не гвозди — реки в алмаз-одеяле!
Чехонями — рельсы! Нимбы — над церквами!
Да костров рыбацких на излуках — пламя!
И лечу, раскинув кровавые руки,
Пронзена землею нестяжальной муки,
В той седой холстине, что я покупала
В мышином сельмаге на бреге Байкала,
Да и сарма крутит горевую робу,
Да и сыплет Космос волглые сугробы,
Да и плачут люди по распятой дуре,
Да Господь над нею звездным дымом курит,
Да брусника — щедро — с ладоней — на платье,
Да рот — в холод:
люди… что хочу… сказать я…

СЫН. ДИПТИХ

Левый складень

Ноги маленькой церквушки
Моют ясные ручьи.
На горячечной подушке —
Щеки жаркие мои.

Я рожаю. Неужели
Святки, сани, Страшный Суд,
Колыбели и купели —
Все вот к ЭТОМУ ведут?!

Раздерут парчовый полог
Руки толстых повитух:

-Ох, царица, день недолог —
Примем, примем сразу двух!

Заволокнут слепотою,
Как окошком слюдяным,
Белый свет. И надо мною —
Из кадила — белый дым.

Что, никак уж отпевают?!..
Медь оклада жжет губу…
Больно — я еще живая!
В простынях, а не в гробу!

Глаз смолою застывает.
Яблоком — в росинках — лоб.
Нарастает, опадает
Тела бешеный сугроб

Не хочу уже ни счастья,
Ни наследья, ни венца —
Умереть бы в одночасье,
Чтоб не видели лица!

И в последней смертной муке,
Бабе данной на роду,
Простыню отжали руки,
Как крестьянка на пруду!

И скользнула жизни рыбка
Из глубин моих морей!
И взошла моя улыбка,
Как у Божьих Матерей!

-Покажите мне, — хриплю я.
Повитухи машут: — Кыш,
Дочку краше намалюешь,
Как по маслу, породишь!..

Но и сын твой тож прекрасный!..
А тебе не все ль равно?.. —
Был царевич темно-красный,
Как заморское вино.

И заморский важный лекарь,
Как на плахе, весь дрожит,
Над рожденным Человеком
Старым Богом ворожит.

Правый складень

Об одном молиться буду
И в жару, и в холода:
“Смертны все… Яви же чудо —
Пусть он будет жить всегда!”

Но над миром трубы грянут.
Про войну приснится сон.
И в глаза мои заглянут
Очи сорванных икон.

Тот комочек вечной плоти,
Что когда-то жил во мне —
В чистом поле, в конском поте
Умирает на войне.

Кинутся ко мне: — Царица!..
Волю бабьим воплям дам.
И на площадях Столицы
Много золота раздам.

И руками, как окладом,
Закрывая черный лик,
Вдруг услышу где-то рядом
Колыбельный
Резкий
Крик.

ЯСНОВИДЯЩАЯ

Холодный лоб мотыгой костяною
Сечет тугую ночь.
Глаза по-заячьи скошу — и подо мною —
Земля стрелою — прочь.
Глаза раскосые — отравленные стрелы,
Каленых два копья!..
Ну, подойди, чужак, живое тело:
Увижу душу я.

Мой лоб в ночи секирой серебрится.
Под костью — вихрь горит.
Клоню я голову. А шея, будто спица,
Раскалена навзрыд.
Проезжий мужичок, калика перехожий,
Молись, сберясь в комок! —
Завесу разорву — и сотней солнц — до дрожи —
Весь путь твой, одинок,
Узрю.

…дыхания погибельные клети…
сталь пули… винный яд…
дымы… солярка… и в теплушках плачут дети…
огни на чердаках чадят,
взрывается и лопается кожа
под панцирем больниц…
а там, в углу, киот!.. — и кто, на аспида похожий,
пред пестиком лампады — ниц…
палят друг в друга бешеные братья —
навскидку… лёжа… и в прицел
вдруг зрят воочью древнее проклятье —
мать старую, и лика лунный мел…
тебя убьют на той войне… нет, ранят!. тише…
наложат белые бинты
снегов… и побегут солдаты, будто мыши…
молитву ртом нелепо слепишь ты…
да, выживешь!.. на счастье ли, на горе —
ты сам решишь… ты выбрал этот бой,
а воевать ты не умеешь на просторе —
лишь ночью
кровью плакать над собой…
ты ненавидишь мир!.. любить бы надо…
да выхолощен ты ножом времён:
в подземных снах одна тебе отрада —
на грудь повесить зло, как медальон…
ну что же… чёрт-те чем и утешайся —
жратва и деньги… шмотки и коньяк…
в таёжной бане кипяток из шайки…
икона вспыхнет, как дорожный знак…
а ты свой руль налево ли, направо
крути… крушенье — ждёт!..
за поворотом — золотая слава…
вались в кювет… разинь пошире рот
дождю… и грязь плывет… рыдает небо…
а ты разбился в хлам…
тебя, как рыбу, тащит темный невод
из ливня — в придорожный храм…
сверкающие животы… из чаш тех — вина
похмелья бабьего ты пьешь…
гонг!.. колокол!.. и рвется пуповина —
созвездий длинный нож
уж занесен, чтобы обрезать нити,
кровавых сгустков медь —
так, жил ты в каменном мешке, охоч до прыти,
а где-то выла — Смерть…

И в грязных простынях, в мансарде той, последней,
В кладбищенской плацкарте, где темно,
Багряно и утробно, — ты обедню
Отслужишь: хлеб — на зуб, в нутро — вино…
И сласть прощальная тебе омочит губы,
Солгавшие стократ,
И загремят в поднебесье златые трубы
Звезд — в тысячи карат!..

Что плачешь ты?.. Все точно рассказала —
Как взрезала ножом
Лягушье брюхо; как вонзила жало
В ком боли, в жаркий жом,
В подземки горло, в наледь переходов,
В спирты фонарных струй —
В сплетенье солнц ослепшего народа —
Иудин поцелуй! —
Да, это я, великая гадалка,
С котом на животе,
Вонзившим когти в плоть, — тебя мне жалко,
Но прочь! вперед! как те —
С кем ядом связан, скован сплавом страха,
Сращен известкой диких вывихов, — иди!
И жизнь твоя сверкнет в ночи гранатовым аграфом
У Бога на груди.

ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ

Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.

…Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.

Он поэт был.
А может, лоза винограда.
Может, рыба — кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки… —

Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась пред ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;

Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина Рая…
Ни о чем, ни о чем не жалею,

А о том, что дала обонять ему — мало,
Оборвать лепестки — запретила…
Сыро, влажно, и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило…

Соль и золото!.. — губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза — от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется — любовью…
Дымной крови — на камни — теченье…

Ныло, пело, плыло прободенное лоно.
Камни в зад и в лопатки врезались.
Я не знала, что боль — это злато влюбленных.
Сердоликами крабы сползались.

Ветер голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину, —
И звон моря, веселый, печальный, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину…

И сидела на камне горячечном — змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка… — таких… не убей!.. пожалей-ка!.. —
Клеопатра на грудь себе клала…

Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть — не вблизи, за камнями,
Будто жизнь — скорлупою яйца, колыбелью:
Не посмертными, злыми огнями…

Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель —
Мы сплетались, стонали… — а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,

С бирюзою узора,
с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую…
… Жизнь потом,
о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас — дай, тебя поцелую.

Я, рабыня, — и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.

Помнишь персик?!.. — он брызнул, так яростно брызнул
Тебе солью, и потом, и кровью
В лик морщинистый… в змейку, что ляжет на тризне
Меж грудями: судьбой и любовью?!..

Имярек, старый нищий, куплю тебе хлеба,
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в синее небо,
В поцелуе застынем горячем.

Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.

… Боже, мы не любовники.
Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той змейки-бедняги.

***

Жизнь – варево густое. Похлебку разлила.
Я – нищенкой, листвою – к закраине стола.

Лбом яблочным я – к доскам. Волос польется мед.
Зубов моих полоска разрежет ночь и лед.

Скажи, тебя любили: челом, ребром, нутром?
Скажи, тебя – убили, когда бежал двором,

Огнем зимы спаленным, к той, чрево – чудом – чье?!
Бог, пошто умудренным безумие Твое?!

И вот я, побирушка. И стол, где яства, мгла.
Отчистила все кружки. Намыла слепь котла.

Тебе, кого так ждали народы и цари, —
На старом одеяле разброшу я дары:

Черпак руки дрожащей – без перстней и колец,
Живот, во тьме горящий, кос яростный венец, —

Гляди, я баба, пища, кость, зеркало, душа, —
Подай сезонке нищей не грош, а тень гроша.

И буду я богатой. Богаче девок всех.
И я к ногам распятым прижму собачий мех.

И я войду навылет – в стопу, в ладонь – гвоздем.
Не сдернут. Не распилят. И вместе мы уйдем.

И там, в веках, за кружкой иных безумных вин
Не вспомнят побирушку, кому был свят один,

Один, худой, костлявый, чья плоть как нож тверда —
На облаках во славе встающий в День Суда.

КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА

Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже — выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый — с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги — ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе — он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я — волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… — кисти вытер… — свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, — заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? — они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело — сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром — не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя — я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю — настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. — за тобою толпится бабье,
Губы — грубы да юбки — крахмальны;
Руки красны — тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами — плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины — в ссадинах, шрамах, —
Как их всех умещу — баб, детей, стариков!.. —
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, —
Я сработал, я сам ее срезал!.. —
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, —
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… — весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, —
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, —
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог — на меня Ты похож?.. —
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях — помертвелая рожь, —
На ветрами продутой Картине.

Продолжение

В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Облака» и «Волга»