Роман Шубин
1. Что это такое – слово битов?
Если с самого начала позволительно будет кратко охарактеризовать прозу и творческую жизнь Андрея Георгиевича Битова, то надо сказать, что его проза – о совпадении и несовпадении: человека с миром, автора с книгой, образа с предметом, себя с самим собой, мышления с говорением и, в конце концов, слова со смыслом и другим словом. Ибо умение говорить и одновременно правильно, попутно мыслить – одно из редких качеств интеллигенции – отличает Битова от многих писателей, классиков и современников.
Вообще о Битове очень трудно говорить. В смысле говорить объективно, критически или заниматься рефлексией по его творчеству, и вот по какой причине. Он сам прекрасно о себе все сказал. И он сам, и его книги, его герои (во многом его собственные совпадающие и несовпадающие alter ego), язык его книг, его слово. Все подмел за собой на своей территории, не оставив ничего литературоведам. Каждая его новая книга включает в себя предыдущую, и не только книгу, а целый творческий этап. Слово его мыслит и само себя осознает. Проза его говорит и понимает, что говорит. Книги его занимаются тонким анализом сюжетов и стиля.
Битов – писатель с необычайно тонким чутьем стиля. Слово – главное его оружие, главная тема его интеллектуальных исканий, его нравственный стержень. И воспринимать его надо в слове и через слово идти к нему. Он сам умеет говорить о прозе, как своей, так и чужой. Поэтому, воспринимая писателей, он чувствует пульсацию первого слова, которое встречает любого, кто входит в творческий мир Достоевского, Чехова, Набокова, – это имя писателя, имя человека, которое тоже есть слово. Но у Битова есть собственные лазейки в этот мир: не площадные вывески с большой буквы «Достоевский» с ятями и ижицей и т.д., а обычные нарицательные слова с маленькой буквы. Потому что имена (и скрывающиеся за ними люди) должны заслужить право оказаться словами, живыми словами с собственными прямыми значениями, — а это и есть право на бессмертие. Так что можно было бы начать и с другой стороны: что это за слово такое «битов»? Тот ли, за которого двух не битых дают? И удивляешься, а ведь и вправду – такое слово существует в нашем языке. Его знают и шестидесятники, и совсем еще недоросли за партой. Его знают опальные министры и милиционеры (и это не миф, а правда), во всех точках бывшей империи, скрепленных битовскими путешествиями.
И вот еще о каком совпадении хотелось бы сказать. Пока я писал эту статью, к нам зашел… милиционер, следователь угрозыска по делу, скажем так, нас не касающегося. И тут он распалился благим гневом по поводу необразованщины. Узнав о моем филологическом образовании, он вспомнил Левона Мкртчяна. Это было логично, но совсем неожиданно зачем-то он стал перечислять имена – это были имена писателей, отложившиеся в его профессиональной памяти вместе с именами уголовников и преступников, а в его устах казавшиеся действительно обычными словами с заведенными на них делами, в числе которых после слова маркес (надо полагать, Гарсия) и перед словом шукшин (надо полагать, тот самый рецидивист из «Калины красной») и прозвучало слово битов. И вот он, непредсказуемый, сногсшибательный ряд: Маркес, Битов, Шукшин. Это меня поразило сильнее его памяти, вспомнившей, кстати, всех моих однофамильцев. Ведь в каком плане надо было полагать слово битов? Я даже переспросил – он. Но в каком смысле, и ответ был более немыслим – это ведь Писатель (помещенный после лауреата Нобелевской премии), это Русский Писатель (помещенный перед подлинно национальным писателем; а всегда мыслилось: современный, постмодернистский etc.). И еще – он был из тех, из «наших», Тот Человек, Имперский… Читатель.
2. Измерения империи.
В девяностых, после распада, Битов в очередной раз перекроил свое творчество. Его литературный проект «Империя в четырех измерениях» представляет собой не больше не меньше «зоны», отгороженные (в имперском сознании – колючей проволокой) территории – измерения имперского бытия. Первое измерение: «Петроградская сторона» – о родном Аптекарском острове с первыми рассказами, с романом-пунктиром «Улетающий Монахов». И становится ясно, что «Улетающий Монахов» – тоже своего рода внутренний проект, который долго складывался и тоже бытовал в различных измерениях – пунктирах, не конец, а только начало, стартовая площадка. Второе измерение – отдельно вынесенный массив «Пушкинского дома», книга, построенная на школьной памяти о русской литературе, и эту память изживающая. Здесь нет никакого кощунства, хотя по замыслу «Пушкинский дом» и есть кощунство – желание разделаться с плоским представлением о (литературном мифе) ничтожной хрестоматийности в хрестоматийно структурированном сознании. Третье измерение – «Кавказский пленник». Это название родилось из названия главы в «Уроках Армении» и стало названием целой имперской зоны – зоны путешествия, объединившем три наиболее концептуальные и художественные книги о путешествии: «Уроки Армении», «Наш человек в Хиве» («Азарт, или путешествие наизнанку») и «Грузинский альбом». Путешествие для Битова было погоней за свободой и – совпадением и несовпадением с искомой свободой. Хотя путешествия были ограничены опять-таки имперскими колючими проволоками и пограничной полосой, или показывали внешние и внутренние пределы Империи, они становились чуть ли не этической нормой поведения и воспринимались извечным скитаниям, странничеством. В поисках правды. Четвертое измерение – «Оглашенные» («Птицы, или новые сведения о человеке», «Человек в пейзаже» и «Ожидание обезьян», 1993 г.). О чем? Сказать о деградации советского мышления – по сути, ничего не сказать. О философии искусства и экологической проблеме сосуществования разных видов: человека и птиц, человека и обезьяны, человека и природы? Слишком ненатурально. И вот здесь становится понятно, о совпадении и несовпадении какой натуральности с какой ненатуральностью, какой естественности с какой искусственностью говорится в этом измерении. Нравственная шкала жизни человека погружена в естество, в природу, в физиологию и экологию и последними проверяется. Слово – это не только акт коммуникации, но и форма, образ, среда обитания человеческого рода.
А в десятых годах – возвращаясь к истокам – Битов написал пятое измерение. И здесь мы видим, что сбились с пути, а Битов опять замел следы и изменил маршрут. Это книга о литературе и литературной памяти, о целом жанре памяти на границе пространства и времени. И естественно, вмещающая в себя четыре уже описанных измерения. И если ранее мы посмеялись вслед за Битовым над убогой хрестоматийностью, обыгранной в «Пушкинском доме», то теперь вынуждены опуститься еще на один уровень ниже – прийти к дошкольному, почти детсадовскому принципу организации «Пятого измерения». Это азбука, первые шаги, чтение по складам, по слогам, счет по палочкам. Но этот ход назад – есть шаг к первоисточнику, к архетипическому. Еще до того, как человек научился читать и писать и поднялся на уровень профессионального читателя и писателя, он уже вступает в область литературной памяти, до него и не им созданной, и он, современный человек, лишь только обставляет свое место по своему вкусу и стилю. И здесь, в новом пространстве происходит совпадение читателя и писателя – в одном фокусе, в слове. Творческий подвиг литературных титанов уравновешен менее монументальными – маргинальными и частью преданными забвению фигурами. Литературу создавали не только хрестоматийные авторы, но и люди, не попавшие в звездную полосу известности. Да Битов и не настаивает на классической интерпретации литературной эволюции, он упорно пытается раскопать феномен русского постмодернизма, не видя никакого ругательства в этом слове. Благодаря этому движению к новизне, он остается самой классической фигурой в литературе ХХ века. Поэтому в «Пятом измерении» собраны литературные портреты и биографии, эссе и статьи, посвященные писателям от Аввакума до Митьков, от Свифта и Дефо до Ремарка. А между ними – Ломоносов и Барков, Пушкин и Грибоедов, Гоголь, Достоевский, третий Жемчужников, Хармс, Мандельштам, Дюма, Зощенко, Платонов, почему-то Хрущев и Шостакович, Лидия Гинзбург, Олег Волков, Набоков, Алешковский, Жванецкий. Ряд не то чтобы узнаваем, а – самое главное – врожденный, известный с дошкольного возраста, а в школьном возрасте подкрепленный чтением соответствующей литературы.
3. Путешествие как жанр.
Наверное, ни в каком другом жанре Андрей Битов не работал так долго, как в жанре путевых заметок, в жанре путешествия. Произведения «Одна страна» (1961 – год написания), «Путешествие к другу детства» (1963–1964), «Уроки Армении» (1967–1968), «Колесо» (1969–1970), «Азарт, или путешествие наизнанку» (1971–1972), «Грузинский альбом» (1969–1980) не похожи друг на друга ни по композиции, ни по содержанию. Издав первую книгу «Семь путешествий» (1976), он чуть позже издает и другую – «Книга путешествий» (1986), в которой почти те же произведения, но переизданием не является. Как писатель, Битов знает, что любое повторение чревато тавтологией. И нет у него двух похожих книг и одинаково написанных повестей. И этого не происходит в случае двух книг путешествий. В чем секрет?
Объяснение простое – в самом духе битовских географических передвижений, исканий, открытий. Он путешествовал и по долгу службы (командировки от различных изданий), и по собственному почину. И наверное еще потому, что дух исканий подсказан романтикой геологии – Битов ведь выпускник Горного института и по специальности горный инженер. Но, конечно, не это главное. Путешествия были для него жизненной необходимостью – необходимостью встречи с тем, что не есть он сам. С людьми, миром, с качественно другим. И поэтому повтор ситуации был фактически исключен.
Битова надо воспринимать в лоне своего времени. Родившийся в 1937-м и окончивший школу в 53-м. В 56 – студент и тогда же первые литературные опусы (а кто уже тогда не писал, не открывал, не изобретал). Время хрущевской оттепели напрочь расшатало сталинские стереотипы в литературе и искусстве. Отсюда появилась мысль, что литературы, если не считать лауреатов сталинский премий, – в классическом смысле – не существует. И нужно создавать новую, свою литературу. Эту новую прозу называли «городской, интеллектуальной, психологической и исповедальной», потому что писали о том, что думалось и как чувствовалось, а – не что и как требовалось.
Но вот эта литература и породила внутри себя конфликт, который почти что один Битов сумел поднять на высоту драмы – драмы познания. Исповедальность показала единственного героя – тебя самого. Чувствующего, мыслящего, переживающего, жаждущего впечатлений, пробирающегося по мозаике впечатлений и, в конце концов, себя же изучающего, анализирующего. Литература окрашивалась в импрессионистические тона, где главенствовало восприятие и впечатление. Вне впечатления, вне самого автора ничего не существовало. В прямом и переносном смысле. Разрушив идеологических кумиров, новое поколение шестидесятников оказалось перед проблемой безверия, перед миром, который жил по своим малопонятным законам. К тому же в исторической жизни стали происходить регрессивные перемены: после 63-го началась реакция на оттепель. Одни уезжали, другие умирали в молодом еще возрасте, третьих ломали по психушкам и выбрасывали как мусор.
За яркими впечатлениями и образами обнаруживалась черная, зловещая пустота. Битов это первый почувствовал, увидел и попытался заделать черную дыру, залечить изъязвленную авторефлексией душу и интеллект. Его путешествия оказались и непентесом от самого себя. Он узнавал людей, живущих своей жизнью, со своими горестями и радостями, со своими самообманами и иллюзиями, но главное – это были другие люди, которые выбивались из созданного стереотипа. Трудно и не всегда удачно происходила встреча автора с другим миром. Но тем не менее был найден алгоритм, новая тема, новая земля. И путешествие в Армению в этом плане оказалось полноценным и ярким преодолением условности восприятия, преодолением условности собственного мировоззрения. Армения стала настоящей опорой, твердью, подлинной твердыней для философских исканий Битова. Армения была не увидена, не найдена, не описана или воссоздана. Она была открыта – в какой-то момент вспышки и озарения, – и это открытие стало судьбой всякого другого открытия для других людей, тем самым обозначив место «Уроков Армении» как в творческой жизни писателя, так и в сокровищнице самой армянской культуры.
4. «Уроки Армении» и уроки другой жизни.
«Уроки Армении» – это настоящее открытие неизвестной страны, именно страны, внутренне свободной, самобытной и неповторимой, а не республики, затерявшейся где-то на задворках советской империи. Битов почти всегда говорит об Армении «страна, эта страна». Она была прикрыта мифологическим туманом, существуя в памяти имперского человека в виде некоторых символических клише, в числе которых и марка армянского коньяка, и гора Арарат. Мифологизация «маленькой круглой страны с одним круглым городом, с одним круглым озером и одной круглой горой» и населенной одним единственным другом, неназванность главных, и причем реальных персонажей, островная психология (не случайно и подспудное сравнение Армении с Англией и Японией, куда мечталось попасть незадолго до Армении) и культурная замкнутость увиденной Армении являются тем самым художественным антуражем, без которого нельзя было сказать правду. Но и с другой стороны, этот антураж, этот нагнетаемый мифологический туман так плотно покрывает культурные участки, что и без него невозможно восприятие Армении в «Уроках». И поэтому сам армянский феномен Армении возникает в модусе битовского открытия, первовидения, именно этого, а не другого. И до сих пор очевидно, что битовская Армения одна из самых правдивых и современных.
Битов нашел удивительно емкую формулу образа Армении. «Страна реальных идеалов». Это словосочетание следует понимать именно в простоте первозданного, исконного смысла его составляющих, то есть не как «страна – реальных идеалов», а как страна реальности и идеальности. «Идеалы» – это данность того, что и как нужно делать независимо от места рождения и жительства, независимо от исторических условий, а «реальность» – это и есть дело, реализованные идеалы. Именно это сочетание несочетаемых для него понятий и хотел извлечь писатель из своего видения Армении. «Между тем страна эта была рядом, где бы я ни был… Где труд был трудом и отдых – отдыхом, голод – голодом и жажда – жаждой, мужчина – мужчиной и женщина – женщиной. Где всем камням, травам и тварям соответствовали именно их назначение и суть, где бы всем понятиям вернулся исконный смысл… Я нашел слово «подлинный» и остановился на этом… И не есть ли мой судорожный поиск непременно одного слова, определения по отношению к этой стране и к этой радости косвенное доказательство того, что так оно и есть, что существует такое слово для этой страны, раз уж его так не хватает моей суете».
Но и тут не все так просто, как хотелось бы. Увидеть-то увиделось. И простота, и ясность различий, и четкость форм, и земные реальные очертания безусловных идеалов: гор, горизонта, города, армянских букв, мужчин и женщин, – четкость и прописанность социальных установлений, обычаи, исторический излом, воспринимаемый как геологический срез в характере человека. Но надо еще и самому высказать. А здесь уже серьезные препятствия. Ибо слово, свое слово, на армянском ли, на русском, оно неизбежно будет выражать и то, что хотят выразить, и того, кто хочет выразить. А со своей «драмой познания» все время будешь возвращаться к себе. И на протяжении всей книги, можно сказать вслед за Битовым, на протяжении всего путешествия по книге, которое растянулось едва ли не на два года, писатель и человек все время тщательно взвешивали слова: каждое слово брали на руки, вертели, выверяли и взглядом пронзали до сердцевины, отбирая не просто «слова на русском» и не только «понятия», переводимые на любой язык, а некий чудодейственный синтез их. И эти слова действительно стали и непереводимыми, и понятными одновременно. Чтобы его русскую тоску понял армянин, а русский понял бы его чувство к Армении, поверил бы в искренность любви к Армении.
Для этого, пожалуй, и понадобилось полкниги не замечать Армении, пол-урока смотреть в окно и воспринимать страну, людей, дни боковым зрением. Ведь что за десять дней можно увидеть и понять? А как за такой короткий срок еще и узнать? Для узнавания понадобилось еще полтора-два года мучительной – как раз мучительной, потому что не все так легко давалось, – работы со словом.
Битов сам признавался на страницах «Уроков Армении», что из его оговорок можно составить еще одну книгу и посвятил оговоркам целую главу «Кавказский пленник». В этих оговорках – весь Битов. Действительно, нельзя сказать прямо, что видишь, что слышишь, что чувствуешь. Получится ненатурально и ложно. Вспомним потуги начать книгу: «Армения – солнечная гостеприимная страна» и «Армения – горячая многострадальная страна», так не понравившиеся армянину, брату «моего армянского друга». И первый, и второй вариант – это и есть оговорка, почему нельзя начать книгу с такой, набившей оскомину фразы. И почему нужно каждый раз отвлекаться от материала и переключаться на себя, на свой поток сознания, а затем отказываться от субъективности и жадно впитывать, что тебе показывают, что само является. Это и есть путь совпадений и несовпадений, с собой и с другим, с Арменией и Россией.
Поэтому неслучайно, что все, что существует «как бы», вымышлено и написано в книге, совпадает со сгустком, порой до кровавости реальным, истории: «Всего достаточно в этом мире. Если мы думаем, что чего–то нет, что чего–то не может быть, что что–то невозможно – то это есть. Если мы только подумаем – то это уже есть». Сказано это в подглавке «Книга» – где фигурирует книга о геноциде армян, фактологичность которой показалась Битову невероятной. Или при расставании с книгой, когда писать уже «нечего»: «Тут другая логика, другой метод, иное течение речи… А тут и фантазия заработает, как только приостановишься и постоишь с минутку на родном дворе. Ибо что может быть фантастичнее обыденности и банальнее новых впечатлений?».
И еще несколько о судьбе книги, о судьбе открытия. Эта книга, собственно, написанная в 1969 году, даже по прошествии более трех десятков лет и смены культурно–исторических вех не оставляет никого безучастным в плане познания инонационального, а ныне в плане памяти, возвращения на родину, к своим истокам. Предназначенная для «другого», жителя империи, она стала насущна и для «своего». Да, да, сколько мне приходилось слышать благодарных слов этой книге за то, что она есть и открыла глаза на свою родину – армянам, возвращающимся уже при иных исторических условиях из постимперских пространств.
5. Последняя буква книги.
Что более всего поразило писателя в Армении? Об этом можно спорить и приводить различные примеры. Это и нагрянувшая в каждую семью история, и ужас, испытанный им потом, в Ленинграде, когда он переписывал книгу о геноциде красными чернилами; это и чувство национальной гордости и отсутствия этого чувства у него; это и красота и мудрость армянских букв, будто бы выкованных в кузнице; это и простор, открывшийся с арки Чаренца и словно поглотивший человека; это и легенда о Лео, писавшем последнюю страницу истории «сухими» чернилами; и Севан – «самое светлое место в Армении»; и Гарни – «единственный языческий храм в Союзе», тогда еще, кстати, пребывавший в развалинах и более соответствовавший эстетике разрушенных форм; это и отношение армян к труду, еде («лаваш – кристалл хлеба»), отдыху; это и оглушительная пустота на развалинах храма Звартноц; это и Гехард… Пожалуй, с Гехарда все и началось. Началось вглядывание писателя в Армению, а Армении – в писателя. Скольжение по поверхности и игра в незамечание, когда тебе предлагают посмотреть на это и это, а ты, уже пресыщенный увиденным гость, киваешь и не замечаешь,- эта игра в какой-томомент закончилась. Гехард встряхнул и заставил пересмотреть репертуар своего впечатления, перенастроить свой инструмент. Гехард вызвал у Битова, горного инженера по специальности, профессиональный интерес и почти детскую радость и веру в чудо: «Никакие машины не могли сделать этого. Только руками, только ногтями, только выцарапать по песчинке можно было этот храм».
Но многое ему и не запало в душу, хотя он много писал об этом после того, как стал что-то замечать, что-то ему не понравилось. Современная архитектурная рубашка города, например, и здесь у него были основания. Питер – это город, который не может изменить его вкуса ни при каких обстоятельствах. А армянский стиль современной архитектуры, где «бездна вкуса» во всем, прошла стороной – в области эксперимента, куда он и не вмешивался. И критерий несовпадения выглядел основательно: строить нужно для реального будущего, а не для наших представлений о нем. Зато старый город, старинные арки и дворики вызывали у него восхищение: именно здесь была жизнь, единая и цельная. «Вот уже здесь жили люди! И никакой абстрактной штуковины не надо. Жили, любили, умирали, рождались, росли, старели… Кто–то штукатурил стену… А кто–то построил рядом курятник. Двор рос как дерево – отмирали старые ветви, вырастали новые тупички – а у дерева не бывает несовершенного расположения ветвей, хотя где гуще, где реже, где криво, а где обломано, но дерево!.. И смысл жизни до тебя и после тебя наконец ясен».
Можно много говорить о способе восприятия образа Армении, о методе и крахе всякого метода. Но книга «Уроки Армении» ценна другим, именно тем, что не подстроилось под схему и стереотип, что сказалось как бы случайно и увиделось поверх пресыщенного восторгами взгляда. Само собой сказалось и само собой выразилось. Битов нащупал то качество слова, живого слова, которое само за автора говорит и само наполняет жизнью книгу. Несомненное достоинство «Уроков» – это безусловность, безусловность слова и чувства, а оговорки и оглядывания тают, исчезают, пропадают, сливаются с фоном. Армения подарила Битову не только новый, экзотичный материал для постоянных рефлексий, но и одарила новым вдохновением, новой жизнью. Живая проза, живое слово – вот главная радость этого путешествия по стране и по книге. «Живая проза прорывает твое личное время и во многом предвосхищает твой опыт. Новая книга – это не только твоя жизнь, пока ты ее пишешь, и не только опыт предыдущей жизни, входящей в нее, но и – твоя судьба, твое будущее… Человек, собственно, не дарит миру ничего нового, он считает новыми те вещи, которых раньше не знали вдруг обнаружил в этом мире. Но они уже были до него, раз он их нашел. Это только он не знал об их существовании. А в мире н е т нового и старого, потому что в нем все есть с е й ч а с».
Живя бок о бок, а точнее дыша реальностью, в которой нуждается его истерзанная анализом душа, Битов потом только будет добирать все, что пропустило сознание, но не пропустила память, его интуиция. И главное – это то, что пришло после, но что всегда было, что не вошло в книгу, но тем не менее живет в ней, что, недовоплотилось, недодумалось, недомыслилось в словах. Он понял: Армения не есть он сам и он не есть Армения. Как бы ни пытался он обнять ее. И дело не только в ином национальном менталитете. Такая же участь ждет любого национального поэта. В том числе и Месропа Маштоца. Битова поразила легенда о создании армянского алфавита. Месроп Маштоц написал весь алфавит, а потом увидел, что не хватает одной буквы, и дописал, до-выдумал ее. Это значит, что все остальные буквы он не выдумывал, а они ему были даны. Это значит, что он, человек, увидел, в чем должно состоять совершенство, и дополнил его. «Начертав,.. он обнаружил, что не хватает одной буквы. Тогда он создал и эту букву. И с тех пор стоит армянский алфавит. Для меня нет ничего убедительнее такой истории. Можно выдумать человека и можно выдумать букву, но нельзя выдумать, что человеку не хватило одной буквы. Это могло только быть… Я бы поставил Маштоцу памятник в виде той последней буквы – каменное доказательство его правоты».
Не это ли и доказательство необходимости человеческого творчества, правоты человеческих усилий, стремлений к совершенству.
понедельник, 9 мая 2005 г.
Опубликовано в: «Элитарная газета», 25.06.2005
[fblike]