ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

От автора: Мемуары пишут, как правило, люди известные, я имею в виду классиков литерату­ры, искусства, видных военачальников, политиков и иже с ними. Но ведь история делается не толь­ко элитой общества, но и на долю масс и отдельных ее прослоек что-то тоже остается, верно? Вот одну из таких прослоек, не очень толстую, но все же заметную, я и имею честь представлять. Это про­винциальная журналистика, в которой работают люди, живущие в самой гуще своих читателей и вышедшие из нее же в редакции множества «знамен», «авангардов»,»побед», «путей», «новей» (я перечислил лишь малую толику традиционных для районных, городских и облас­тных газет названий еще того, социалистического толка). То есть из гущи людской, с теми же достоинствами и не­достатками, сильностями и слабостями. Потому-то и по­лагаю, что мои незатейливые записки (мемуарами их назвать было бы, пожалуй, слишком громко) могут быть интересны именно с этих позиций.

Марат Валеев

Первая публикация

Отслужив в стройбате, я в 1971 году вернулся домой в Павлодарскую область, в бывшую прииртышскую казачью станицу Пятерыжск, ставшую затем казахстанским колхозом «Красный Октябрь», а еще позже – четвертым отделением совхоза «Железинский». Отдохнул пару недель, болтаться без дела дольше не хотелось. Специальность у меня была, устроился в трак­торную бригаду электросварщиком. Днем — работа, вечером — кино, танцы в сельском клубе, незамысловатые при­ключения и похождения, обычные для такого возраста. Но что-то во мне изменилось. Я все больше и больше хотел писать. Еще в школьные годы участвовал в стенной печати, мои сочинения неред­ко признавали лучшими. В армии, грешным делом, писал (за «гонорары» — пайку масла, банку сгущенки, пачку си­гарет и т.д.) душераздирающие письма подругам солдат, которые они затем переписывали своим почерком и за которые девчонки влюблялись в них по уши. И у меня тогда возникали проблемы: парни буквально преследо­вали меня, требуя, умоляя о продолжении переписки с их подругами.
Мои родители выписывали районную газету «Ле­нинское знамя», скучноватое такое издание. Время от времени на ее страницах появлялись рассказы, стихи местных авторов, прочитав которые, я не без основания думал: «Господи, да ведь так-то и я могу написать! Даже получ­ше…»
Однажды с двумя пятерыжцами произошла занят­ная история. Мучимые похмельем, они с раннего утра раз­жились парой рублей, и пошли за самогонкой по всем из­вестному в селе адресу. Хозяева только легли: они всю ночь перед новогодними праздниками варили зелье и себе на потребу, и, так сказать, на реализацию. Долго не хоте­ли открывать. В конце концов, сжалились. На протяну­тые им трясущейся рукой два мятых рубля налили страж­дущим еще теплого вонючего самогона в бутылку. При­ятели поспешили домой. Но поскольку теплый самогон — прекрасное рвотное средство, а умирающие с похмелья мужики не могли себе этого позволить, каждая капля спиртного для них сейчас была как живая вода, они ре­шили остудить самогонку. Взяли и сунули бутылку в снег. Произошло то, что и должно было произойти. Мужики отказывались верить своим ушам и глазам, когда услышали легкий треск лопнувшей бутылки и увидели начавший таять снег в том месте, куда вылилась самогонка. Реакция пьяниц была мгновенной: не сгова­риваясь, они опустились на коленки и горстями стали за­пихивать в пересохшие рты вонючую снежную кашицу… И потом сами же всем рассказывали эту историю. Я же не придумал ничего лучшего, как написать юмореску на этот сюжет и отправить ее в районку. Ответ из Железинки при­шел через месяц. Некий В. Циммерман (себя он называл литературным сотрудником) в пух и прах разносил пер­вое мое творение. Правда, признавал все же наличие у меня «определенных способностей». И я решил не сдавать­ся.
Еще до моего ухода в армию учудили мой младший братишка (ему тогда было лет десять) Рашид и отец. Как-то Рашид пришел домой с десятком тускло-золотых карасей за пазухой. Батя мой был заядлый рыбак и сразу спросил брата, где и как он наловил таких красавцев. Рашид шмыг­нул носом и сообщил, что это он с соседом Ванькой Рассохой намутил в Кругленькой ямке (озерцо такое пойменное). Для непосвященных поясняю, что значит «намутить». В не­большой водоем — как правило, ложбину в пойме, в кото­рой после весеннего половодья остается рыба, когда Ир­тыш возвращается в свои берега, — залазят несколько че­ловек, и ну давай вздымать ногами донный ил. Через не­которое время задыхающаяся рыба высовывается из воды, чтобы глотнуть свежего воздуху, людей посмотреть, себя показать. Вот тут-то не зевай, знай, хватай ее и выкиды­вай на берег. Сам я так никогда не ловил рыбу и не ви­дел, как это делается. Но рассказывали.
-А ну, сынок, пошли! — воодушевленно сказал отец, хватая ведро. — Сейчас мы карасиков-то натаскаем.
-Папка, я устал, и живот чего-то болит, — заныл бра­тишка.
-Пошли-пошли, покажешь, в каком месте мутить надо!
Отец не любил, когда ему возражали. А тут его еще охватил азарт. И Рашиду ничего не оставалось делать, как подчиниться. Они долго прыгали и ползали по Кругленькой ямке, пока вся вода в озере не стала коричневой. На поверхность всплыли пара дохлых лягушек да возмущенные жуки-плавунцы, водоросли. Карасей же не было. До отца начало что-то доходить.
-Сынок, — сказал он ласково. — Скажи, где взяли ка­расей, и тебе ничего не будет.
Рашид выбежал подальше на берег, на всякий слу­чай заревел и признался, что карасей они с Ванькой на­трусили из чужого вентеря (вентиля, как говорят в Пятерыжске) и совсем на другом озере. А правду сказать он забоялся.
-Засранец! — сплюнул ряской отец и захохотал. Так его еще никто не проводил.
Я вспомнил эту историю и написал еще одну юморес­ку. Отослал в газету. Ждал долго. Но ни ответа, ни публи­кации в районке не было. Уже успокоился — не признают, и не надо! — как в один из июльских жарких дней 1972 года на четвертой странице «Ленинского знамени» увидел свою под­пись под юмореской «Карасятник». Рассказ был здорово подправлен, наполовину сокращен. Но в нем оставались целыми — слово в слово — несколько моих предложений и даже пара абзацев. Значит, могу писать! Такого чувства востор­га, радости я больше никогда не испытывал!
А вскоре пришло и письмо из редакции. Ответствен­ный секретарь Л. П. Кишкунов (позже его перевели редактором районной газеты «Вперед» в Экибастуз и я у него проработал шесть лет. Уже когда я из Казахстана уехал, экибастузскую районку «Вперед» закры­ли. А несколько лет назад пришло горькое известие: Киш­кунов погиб в дорожной аварии) очень тепло приветствовал меня, разбирал по косточкам мое творение. И предложил попробовать себя в качестве селькора. То есть, пояснял он, рассказы мои вре­мя от времени печатать будут. Но газете нужны материалы ­ о живой жизни села: о сенокосе, о жатве, о работе доярок, зарисовки о людях. Я согласился.
Это оказалось куда сложнее и скучнее, чем писать юморески. Одно дело, когда сидишь и сочиняешь рассказы (куда «кривая», то есть собственная фантазия вывезет), и совсем другое — пи­сать, что называется, «за жизнь». Врать нельзя, ошибаться тоже нежелательно, потому что герои твоих газетных шедевров живут рядом с тобой, в буквальном смысле это­го слова, и покритиковать тебя могут прямо в глаза, а то и в глаз. Первый свой публицистический опус (с анонсом на первой полосе: «Очерк рабочего М. Валеева «За ро­мантикой ехать далеко не надо» его напечатали практически без задержки) я посвятил сверстни­кам, вернувшимся из армии и оставшимся жить и рабо­тать в родном селе. К этой публикации я отнесся уже бо­лее спокойно, чем к первой, но все равно был горд и сча­стлив. Газету с очерком прихватил с собой на работу, на полевой стан. Она мне жгла карман, однако никто в бри­гаде и словом не обмолвился о моей публикации. «Вид­но, еще не читали» — решил я. В обеденный перерыв пер­вым ушел из столовки в вагончик, где механизаторы обыч­но отдыхали: забивали «козла», читали свежую прессу, просто валялись на жестких лавках и полках. Еще никого не было, я быстренько развернул районку и положил ее на стол так, чтобы материал с моей подписью сразу бро­сался в глаза. А сам скромненько уселся в сторонке и за­курил.
Первым в вагончик зашел тракторист дядя Саша Горн. Я затаил дыхание и стал отстраненно смотреть в маленькое оконце, о треснувшее стекло которого с гром­ким жужжанием бились мухи. Дядя Саша с кряхтеньем умостил свое грузное туловище за столом, подтянул к себе газету и… шмякнул — прямо на мой очерк! — жирного под­вяленного леща.
-Подвигайся ближе, — доброжелательно сказал дядя Саша. – Посолнцуемся…
А с коротких толстых пальцев его, которыми он пло­тоядно раздирал рыбину, на газету стекал янтарный жир, под которым расплывалась моя подпись.
Обида спазмом сжала мне горло.
-Спасибо, не хочу! — кукарекнул я и выкатился из вагончика. Да, слава — она приходит не сразу…
А в сентябре того же года я получил официальное приглашение на штатную работу в «Ленинском знамени».

Старик Державцев нас заметил…

Осенью 1972 я, тогда двадцатиоднолетний электросварщик тракторной бригады четвертого отделения совхоза «Железинский», а по совместительству и начинающий селькор «Ленинского знамени», получил письмо от ответсекретаря этой газеты Леонида Павловича Кишкунова с предложением посетить редакцию для собеседования. Как раз закончилась уборка, зарядили дожди, мне в бригаде делать было нечего, и я отпросился у бригадира для поездки в Железинку. Мама снабдила меня трояком, я поймал на трассе Павлодар-Омск попутку и уже через полчаса вышагивал по вымытому дождями, пахнущему мокрыми тополями и кленами райцентру. Расспрашивая редких прохожих, где находится редакция, дошел до обычного для Железинки беленого, крытого растрескавшимся шифером дома с палисадом, засаженным акациями и кленами. От других таких же домов этот отличался лишь стеклянной табличкой (бронзовая краска на черном фоне) с крупно выведенным названием газеты. Это была улица Квиткова. Из официальных учреждений на ней же тогда располагалась, по-моему, только районная почта.

Уняв сердцебиение (увы, даже пройдя службу в таких бесшабашных войсках, как стройбат, я продолжал оставаться хотя и вспыльчивым, но довольно застенчивым человеком), поднялся на невысокое крыльцо, еще раз набрал в себя побольше воздуха и толкнул грубо выкрашенную коричневой краской дверь. Так я вошел в районную журналистику.

Сразу в прихожей увидел стол с пишущей машинкой, клавишами которой трещала миловидная шатенка (это была секретарь-машинистка Гильда Айхлер, по мужу — Тырсина, которая потом за восемь лет перепечатала груду моих «опусов»). Она вопросительно посмотрела на меня.

— У меня вот письмо, — сказал я и полез в карман пиджака. – Мне бы с редактором поговорить.

— Александр Сергеевич, — не вставая с места, негромко сказала секретарша мелодичным голоском в находящуюся сбоку от нее открытую дверь. — Тут к вам молодой человек. С письмом.

-Пусть заходит, — также негромко сказал кто-то из глубины кабинета.

У меня неожиданно пересохло в горле (признаюсь – не только от волнения: накануне в бригаде хорошо отметили завершение уборки).

-Попить можно? – проскрипел я, увидев на столе графин с водой. Не дождавшись разрешения, набулькал полный стакан воды и поставил графин на самый край стола. Графин упал на пол и со страшным звоном разлетелся на множество осколков, расплескав при этом воду на пол, мне на ботинки и Гильде – на ее изящные туфельки. Перепугавшись, я резко поставил стакан на место, и он тоже упал на пол и покатился, дробно дринькая своими стеклянными гранями. На деревянных ногах я под изумленным взглядом секретарши шагнул в редакторский кабинет. Державцев на шум даже бровью не повел.

— Я из Питера… то есть, Пятерыжска, — представился я. – Вы еще напечатали мою юмореску «Карасятник», две заметки и очерк. И вот товарищ Кишкунов прислал такое письмо, — я опять стал судорожно шарить по карманам.

— А, Марат! Ну, здравствуй, — просто сказал Александр Сергеевич, как будто знал меня сто лет, привстал и протянул через стол руку. Это был невысокий мужчина средних лет с внимательными серо-голубыми глазами и проседью в темных волосах, с лицом крупной лепки.

– Садись. Вот что, парень, ты нам нравишься. Хочешь поработать в газете?

Я онемел. Для меня пределом мечтаний казалось то, что меня напечатали в газете. А тут еще и зовут в нее работать (откуда мне тогда было знать, что штаты в районных газетах преимущественно вот так и набираются, буквально с улицы – выпускники университетов в сельскую глушь ехать не хотели)!

— Но я ведь, это, без образования, — растерянно сказал я.

— Дело наживное, — ободряюще сказал Державцев. – Главное, у тебя есть способность к письму. И желание, так ведь?

Да уж, желания у меня писать было хоть отбавляй. Я вернулся в Пятерыжск как на крыльях, сообщил родным, что меня берут в газету. Отец отнесся к этому известию сдержанно, хотя и видно было, что доволен. Мама же сначала испугалась, потом обрадовалась, прослезилась и сказала с гордостью, что я весь в ее пра-пра-прадеда. О нем она рассказывала часто: мой дальний предок был грамотным по тем временам человеком, принимал участие в Отечественной войне 1812 года — был полковым писарем, и в родную татарскую деревушку Амзю «дембельнулся» в карете, набитой трофеями. Тоже мне, сравнила! Односельчане к тому, что я ухожу работать в газе­ту, отнеслись с любопытной настороженностью: «Надо же, еще недавно бегал по деревне босиком, а туда же. Ну-ну…» Управляющий отделением Г.П. Кутышев мое заяв­ление об увольнении подписал без проволочек, директор совхоза Э. Т. Айхлер не возражал (это его дочь Гильда работала в редакции машинисткой), и уже второго октября 1972 года я вышел на работу в качестве штатного сотрудника газеты. Жил на квартире у матери нашего завклубом железинца Григория Витковского, с которым мы приятельствовали. В редак­ции тогда работали, кроме уже названного Кишкунова, очень сильный газетчик — заместитель редактора Калиновский Владимир Мартынович, и мы: пришедшие сразу после шко­лы дородная заведующая отделом писем Ольга Сущенко, корреспондент Геннадий Державцев, бывший шофер Владимир Рыжков и я, бывший сварщик. Такая «пестрота» в кадрах объяснялась элементарной нехваткой профессиональных журналистов. А чтобы газету было кому заполнять, редактор вынужден был брать в штат людей, имеющих хотя бы относительные способности в эпистолярном жанре, в лучшем случае — писавшие в школе недурные сочинения. Александр Сергеевич, сам в прошлом учитель, нередко обращался в школы при по­иске кадров, отсюда — постоянное наличие в штатном рас­писании двух-трех вчерашних выпускников.
Из-за школьной парты пересели за редак­ционные столы и работали со мной в разное время братья Державцевы Ген­надий и Леонид, Ольга Сущенко, Петр Поминов (его старший брат Юрий, ныне редактор областной газеты «Звезда Прииртышья» работал здесь до моего прихода, Юрий Панфилов, Хасан Бахтияров, сын первого секретаря райкома партии Владимир Гегер… И ведь многие из них, попав в газету совершенно неожиданно для себя, успешно прижились в журналистике. А всех их, как и меня, приветил и благословил на трудную, но невероятно интересную работу редактор Александр Сергеевич Державцев, которого лично я никогда не забуду.

Калиновский

Как я уже говорил, в редакцию «Ленинского знамени» я был принят в начале октября 1972 года, а уже в ноябре того же года мне, двадцатиоднолетнему холостому парню, дали в Железинке благоустроенную двухкомнатную квартиру. Невиданное дело! А получилось так. Заместитель редактора Владимир Мартынович Калиновский, жилистый пожилой мужчина (хотя мне тогда все, кто был старше сорока, казались пожилыми) со спадающей на бугристый лоб светлой челкой, получил назначение на редакторство в только что образованную в Экибастузе объединенную газету «Вперед» (печатный орган одновременно горкома и райкома партии). Редактор Державцев велел мне оставить снимаемую на время квартиру, топать со своими шмотками в двухэтажный каменный дом по улице Ленина с утра пораньше и сразу занимать квартиру Калиновского, как только он освободит ее.

— Это редакционная квартира, — сказал мне Александр Сергеевич. – Я ее никому не отдам, так что вселяйся, бумаги потом оформим. Но учти: прознают в райисполкоме, что ты один ее занимаешь, кого-нибудь подселят. Так что лучше бы тебе жениться. Есть кто на примете? Ну ладно, иди…
И на следующий день ранним ноябрьским утром, под обильным снегопадом, в желтом тусклом свете редких уличных фонарей я пробирался, аки тать, с позванивающей панцирной кроватной сеткой на спине и связанной в узел постелью к своему будущему постоянному жилью.
У подъезда Калиновского уже стоял грузовик с откинутым бортом кузова, куда сноровисто грузили замредакторские вещи сам Владимир Мартынович, ответсекретарь Кишкунов, тоже живущий в этом доме, сосредоточенный корреспондент Гена Державцев, он же сын редактора, и толстенький и жизнерадостный, с исходящей паром на легком морозце открытой волосатой грудью редакционный шофер Толя Загородный.
— Заноси свое барахло в дом и присоединяйся к нам, — приказал Калиновский. Я затащил в открытую настежь квартиру на втором этаже свою постель и успел отнести к машине то ли табуретку, то ли тазик – не помню, и погрузочные работы закончились. Мы еще покурили все вместе в пустой затоптанной квартире с повсюду рассыпанными газетами и журналами, и Калиновский отдал мне ключи:
— Ну, живи! – просто сказал он. И уехал в Экибастуз. Больше я его не видел.
А впервые я встретил Владимира Мартыновича, конечно же, в редакции. Но имя его мне была известно еще до того, как меня взяли сюда работать. Фамилия Калиновского стояла обычно под большими статьями, очерками, зарисовками, подаваемыми в газете отличной от других материалов версткой. Но его материалы отличались не только этим. Калиновский писал обо всем с большим знанием дела: животноводы признавали в нем грамотного зоотехника, полеводы – агронома, работники образовательных учреждений – педагога с большим стажем (вот здесь никто не ошибался – Владимир Мартынович имел педагогическое образование), а все вместе представляли за этими газетными строчками человека вдумчивого, неравнодушного, имеющего большой жизненный опыт, а главное – несомненный талант публициста. Я, когда читал материалы Калиновского, очень легко переносился в описываемые им места, события, проникался сочувствием или негодованием к героям его повествований – настолько велика была сила убеждения его письменного слова, которым Владимир Мартынович владел мастерски.
Этот человек, несомненно, стоял среди нашего небольшого редакционного коллектива особняком. Но сам никогда ничем не выделял себя. Был прост в общении, любил играть в шахматы, бильярд. Был у нас в редакции маленький такой, с металлическими шариками бильярд. Он стоял на веранде (на самом деле здание редакции было ни чем иным, как жилым домом, хозяину которого, начальнику райсельхозуправления Нефедьеву, дали то ли особняк, то ли благоустроенную квартиру, а в его прежнем жилище затем вполне комфортно разместилась целая редакция) с окнами на улицу и с отдельным входом. И когда наш редактор Державцев уходил или уезжал на какие-то совещания в райком партии или райисполком, мы – замредактора Калиновский, ответсекретарь Кишкунов, корреспондент Геннадий Державцев и я (хотя все вместе мы в редакции бывали редко – обязательно кто-то был на выезде) бросали писанину и шли гонять шарики, металлический стук которых до сих пор стоит у меня в ушах. При этом все одним глазом посматривали через окно на улицу. И если видели подъезжающий белый «москвич» редактора или его самого, коренастого и в неизменной фетровой или соломенной шляпе, неспешно вышагивающего по пыльной, но тенистой железинской улице, густо засаженной по обочинам тополями и кленами (зимой на веранде никогда не играли – она не отапливалась), кто-то из нас сообщал: «Шеф идет». Мы спешно бросали кии и неслись к своим рабочим местам. Причем, первым улепетывал длинноногий и немного нескладный Калиновский. И так не вязалось это его трусливое бегство (мы-то ладно!) с его положением, ролью в газете, его фактурой, наконец, что я всегда с трудом удерживался от смеха. Но что было – то было. Мы все побаивались Александра Сергеевича: он мог так «вздрючить», никогда не повышая голоса, за опоздание, невыполнение нормы, прогул, что больше ничего подобного совершать не хотелось.
При всем том у Владимира Мартыновича перо, несомненно, было золотое. Его очерки, статьи охотно печатали областная «Звезда Прииртышья», не отказывались от них и республиканские газеты. И когда появилась нужда в редакторе для вновь открываемой в Экибастузе газеты, в облполиграфиздате выбор пал на Калиновского. Ему предстояло создать качественный печатный орган, подобрать для работы в нем способных журналистов. К тому времени Владимир Мартынович по праву считался одним из маститых газетчиков области, профессионалом высокого класса. И он таки оправдал доверие облполиграфиздата: создал хорошую газету («Вперед» приходила к нам по взаимообмену, и мы в Железинке с удовольствием и гордостью перелистывали ее, читали: «это же наш Мартыныч ее сделал!»). Да, газету-то он сделал, но «сломался» сам – запил, попал в психоневрологический диспансер, стал инвалидом, в журналистике, естественно, работать уже не мог. Его забрал к себе брат, живущий в одном из совхозов Иртышского района. Однажды Владимир Мартынович Калиновский вышел из дома, в чем был, и больше его никто не видел. Как и не было человека. Но ведь это не так! Он был, и оставил в павлодарской журналистике заметный след, его помнят. А кто забыл о Калиновском – я напомнил.

Григорьич

В «Ленинском знамени» собственного фотокорреспондента тогда не было. Редакция пользовалась услугами фотографов местного быткомбината (конечно же, это не могло не сказываться на качестве снимков – многие из них были иконоподобными). Снимки нам делали кудрявый балагур Саша Кириков и добродушный пьяница Леонид Босов. Звали мы его просто Григорьичем. Пьяницей он стал, уже будучи фотографом – появились левые деньги, которые заначивал от своей суровой жены, а тратя их, не проявлял особой изобретательности. До переезда в Казахстан Босов жил на Украине в Горловке, работал на шахте и не пил вообще. Пока его не оскорбила любимая девушка, к которой он бегал на свидания в городской парк культуры и отдыха.

-Ты понимаешь, — жаловался мне Григорьич. – Все же было хорошо сначала. В кино сходим, мороженого поедим, поцелуемся, потом я ее домой провожу. У меня были серьезные намерения, хотел ей предложение сделать. А она в один теплый августовский вечер пришла на свидание, я еще удивился – от нее вроде как винцом попахивает, — и как шарахнет мне в лоб: «Надоел ты мне, зануда, — говорит. – Не пьешь, не куришь, молчишь все время, борщом воняешь. Не мужик! Прощай!». Вильнула бедрами и ушла. Вот тогда я в первый раз напился…»

Потом Григорьич напивался много раз и часто влипал в разные истории. Самая скандальная произошла с ним во время одной из отчетно-выборных районных партийных конференций. Григорьичу поручили наделать снимки для иллюстрации отчета об этом важнейшем в жизни района событии (все равно, что партийный съезд для страны). Первые полчаса работы конференции Босов был еще трезв и скромно щелкал своим «Зенитом» где-то в середине зала. Потом он пару раз ненадолго отлучился, после чего в глазах его появился демонический блеск. Григорьич очень твердой походкой выходил прямо к трибуне, за которой все еще читал ужасающе огромный отчетный доклад первый секретарь райкома, и раз за разом сверкал ослепительной фотовспышкой прямо ему в глаза. После каждого такого блица секретарь непроизвольно дергал головой, потом с минуту, не меньше, заново привыкал к тексту. В конце концов, он не выдержал, и после третьего или четвертого захода извергающего молнии Григорьича раздраженно закричал:

-Да уберите вы этого дурака!

Зал зашушукался, раздались смешки. К фотографу быстро подошел заворготделом райкома, и цепко взяв его за локоть, повел к выходу. Босов исчез. Секретарь успокоился и, опустив голову, продолжил свой нескончаемый доклад. Но минут через пять его опять ослепило вспышкой и он буквально подпрыгнул за трибуной. Это неугомонный Григорьич, где-то снова пригубивший винца, пробрался в зал через другой выход и опять стал «щелкать» докладчика. При этом он зачем-то взобрался на одну из батарей отопления. Сделав несколько кадров, Григорьич пошатнулся и с грохотом свалился в проход. Из хохочущего зала его уже не вывели, а вынесли.

Разозленный редактор Державцев, которому быстро доложили, каков был его нештатный корреспондент при выполнении редакционного задания, хотел было отказаться от его фотографий с этого злосчастного пленума. Но никто другой в этот день партийный форум районного значения, кроме Григорьича, не снимал, а без снимков целый газетный разворот с отчетом выглядел бы сплошной портянкой. Скрепя сердце, редактор снова принял снимки своего непутевого внештатника.

— Ты бы… это, хоть на такие задания ходил трезвый, — сдержанно попросил он Григорьича.

— Ладно, — легко согласился фотограф. И конечно, ненадолго.

После сорока лет Григорьич заболел облитерирующим тромбофлебитом, ему отняли ногу, и хотя на костылях передвигаться он мог, с постели почти уже не вставал. Григорьичу было нельзя курить, и он жестоко страдал от этого. Когда его навещали друзья и, пропустив «по маленькой», порывались выходить покурить на улицу, он останавливал их и просил дымить при нем, жадно поводя при этом носом. Как-то он сходил в баню к соседям, хорошо там попарился, а приковыляв домой, лег на кровать и… умер. Его убил оторвавшийся тромб. По-моему, Григорьичу не было еще и пятидесяти. Сейчас в Железинке уже мало кто помнит, кто был такой Леонид Босов. Хотя при этом, наверное, почти в каждой железинской семье есть сделанные им фотографии, навечно остались они и в подшивках районной газеты «Ленинское знамя».

По ту сторону границы

Железинский район, где выходила эта газета (сейчас переименована в «Родные просторы») находится на севере Казахстана и граничит одновременно с Новосибирской и Омской областями России. Район в те годы имел обширные целинные поля. Урожайность их была предметом особой заботы как районного руководства, так и сельхозотдела редакции, который мне и доверили с первых дней работы в газете. Одновременно, на общественных началах, я также входил в состав районного комитета народного контроля и довольно часто выезжал в хозяйства с рейдами. Разумеется, организатором подобных серьезных мероприятий, заканчивающихся, как правило, большими неприятностями для директоров совхозом, специалистов, механизаторов (что это за рейд без денежного начета?), выступали чины от комитета, моя же задача сводилась к освещению рейдов в газете.
Вот так однажды в начале мая, в разгар весенних полевых работ мы выехали с председателем районного комитета народного контроля Ж.Н. Адамовым, суровым на вид казахом, в отдаленный совхоз «Урлютюбский». Выбрались из райцентра поздно и попали в расположение намеченной тракторной бригады уже на закате дня.
Еще издалека заметив пыхтящего на конце поля одинокого «дэтэшку», Жолат Назымбекович приказал шоферу ехать к нему. Но, не доезжая до трактора, вылез из машины и палочкой замерил глубину пахоты. Помрачнел, замерил еще в одном, другом месте: тракторист явно халтурил, лемеха его глубокорыхлителя входили в почву едва на половину нужной глубины.
К трактору Адамов подъехал уже туча тучей. Властно махнул рукой трактористу. ДТ-75М завершил круг и покорно остановился. Из кабины его вылез и пошел нам навстречу невысокий щупленький тракторист-казах, совсем молодой парнишка.
— Ты что же это делаешь, вредитель? – загремел Жолат Назымбекович. – Что тут вырастет после твоей пахоты? Как твоя фамилия? А ну, давай сюда талон качества – рублем будешь расплачиваться за свой брак…
Переминающийся с ноги на ногу перепуганный тракторист молча протянул замасленную книжицу. Сердито пыхтя, Адамов водрузил на нос очки, полистал книжицу, подумал и вернул ее парнишке:
— Ладно, смотрю, она у тебя пока нетронутая. На первый раз прощаю. Но еще раз попадешься мне на халтуре – шкуру спущу, понял?
— Жаксы, ага! – обрадованно сказал тракторист. — Я сейчас все мигом исправлю.
Он тут же полез с ключами регулировать плуг. А мы поехали дальше.
— Что-то это на вас не похоже, Жолат Назымбекович: взяли и отпустили бракодела без наказания, — сказал я председателю.
— Да, понимаешь, заехали мы с тобой черт-те куда: попали в соседний российский совхоз, — сконфуженно сказал Адамов. – Как я мог оштрафовать не нашего тракториста? Но, я думаю, он все равно нас принял за своих, российских, напугался, и халтурить больше не будет…
Пожалуй, Адамов был прав. Ведь тогда что в России, что в Казахстане порядки были одинаковые: так же по полям и весям носились рейдовые бригады, так же изымались талоны качества у бракоделов. А что касается того, что нам на российском поле попался казах-тракторист, так их тогда было полно в приграничных районах России. Как и русских в Казахстане…

Как я немцем побывал

В Казахстане в свое время проживало не менее одного миллиона немцев, репатриированных, как известно, в годы войны с Поволжья. Уже после войны для них стала издаваться республиканская газета на немецком языке «Фройндшафт».
Многие немцы к тому времени подзабыли даже разговорную речь на родном языке, не говоря уже о литературном. «Фройндшафт», издававшаяся в Целинограде, испытывала постоянную нужду в материалах: на немецком им местное население практически не писало, а на русском писать не догадывалось, полагая, что если газета издается на немецком, то и писать им надо только на этом языке.
Я в то время, не ограничиваясь своей районной, сотрудничал с рядом других, областных, республиканских изданий, и фамилия моя нередко мелькала на страницах областных газет «Звезда Прииртышья», «Кызыл ту», алма-атинских «Ленинская смена» (молодежка), «На страже» (милицейская), журналов «Шмель» (сатирический), «Сельское хозяйство Казахстана» и других. Это не только тешило мое профессиональное самолюбие, но и давало некоторый приработок, что опять же не мешало при более чем скромных окладах в малой прессе.
Поэтому, когда мне однажды позвонили из «Фройндшафта» с предложением писать им о жизни советских немцев (а у нас в районе их было хоть пруд пруди – даже целые немецкие села), я согласился. Писать-то надо было на русском, что меня вполне устраивало, — они там у себя потом должны были переводить мои материалы на немецкий.
Ну, послал один материал, второй… А сам их не вижу, поскольку «Фройндшафт» этот специально надо было искать или в киосках, или в библиотеках. И вдруг мне приходит перевод – гонорар прислали, не то десять, не то пятнадцать рублей, уже не помню. А в квитке пунктуальные немцы даже указали, в каком номере «Фройндшафта» напечатан мой материал (кстати, больше такой обязательности, в смысле указания номера издания, я не встречал при получении переводов ни из одной редакции, хоть провинциальной, хоть столичной).
Мне стало любопытно: как выглядит мой опус на немецком языке, хотя все мои его познания ограничивались сидевшими в памяти фразами классического типа «Хенде Хох!», «Вас ист дас?» и почему-то началом озорного смешанного русско-немецкого стихотворения: «Айне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал…»
В районной библиотеке нашел указанный номер «Фройндшафта», измозолил глазами все его четыре полосы, но своей подписи так и не нашел: все фамилии, за редким исключением, были немецкими. Что за чертовщина, а где же моя? Наконец, случайно наткнулся в одном из материалов на знакомые имена, названия, цифры, даты. Нашел! Вот он, мой материал. Но подписан почему-то – правильно, по-немецки, — но и фамилией немецкой: М. Вайс. Вот те раз! Это что-то новенькое.
Быстренько накатал письмецо в «Фройндшафт» со своими вопросами. Через пару недель получаю ответ примерно такого содержания: «Просим нас извинить, но мы думали, что вы, как профессиональный журналист, поймете наши проблемы. А они в том, что от нас требуют появления в газете как можно большего числа немецких авторов. Но где их взять, если советские немцы перестают владеть своим языком, а тем более – грамотой. Вот мы и пошли на такой нехитрый подлог, и, думаем, что вы на нас не будете обижаться за это как коллега на коллег. Ждем от вас новых материалов».
Я проникся сочувствием и пониманием к своим советско-немецким коллегам, не обиделся и лишь посмеялся. Но долго с этой газетой не сотрудничал, неинтересно было: никто ее практически не читал, гонорары «Фройндшафт» платил чуть побольше, чем в районной газете. А случай тот нет-нет да вспомню. Как вот сейчас.

Герой страды

Занятный случай произошел с нашим нештатным корреспондентом агрономом Александром Маковенко. (ныне покойным). Мужичок он был еще тот: забиячистый и выпивоха. Но хороший специалист и к тому же не лишенный литературного дара, нередко писавший в нашу газету не только сельхозматериалы, но и зарисовки, этюды. То есть был человеком, о каких обычно говорят: пьян да умен – два угодья в нем. Мы его любили за живость характера, за то, что нередко выручал редакцию, пополняя ее портфель своими почти профессиональными материалами, и привечали у себя в конторе.
Как-то Маковенко ошарашил нас, подъехав к редакции на новеньком блестящем «Москвиче». А ведь еще недавно жаловался, что в очереди на машину числился под трехзначным номером и что купить ее сможет только к глубокой старости. А тут на тебе: всего через полгода, как поставили на очередь, заявляется на новой, в смазке еще, машине. Как, откуда? И Александр рассказал нам почти невероятную историю (как мы потом проверили по своим каналам – почти не врал).
…Был самый разгар уборки. Маковенко хорошо «поддал» в тот злополучный вечер, и, будучи непоседой, он чуть тепленький выехал на поле с одной из машин, возящих намолоченное зерно от комбайнов на совхозный ток. Прицепился к первому попавшемуся комбайнеру за то, что у того якобы очень высоко поднята жатка, и он сбивает лишь колоски, оставляя тем самым совхоз без соломы. Слово за слово, и оппоненты подрались. Комбайнер был трезвым и поздоровее агронома. Задав Маковенко хорошую взбучку, он закинул его в копешку соломы и погнал свой комбайн дальше. Агроном в этой же копне и заснул. На краю поля, у самой дороги.
Разбудили его… первый секретарь райкома партии и первый секретарь обкома. Первое лицо области приехало в наш район посмотреть за ходом жатвы: в тот год на Павлодарщине была засуха, и урожай удался только на севере области. Рано утром они выехали на объезд полей и наткнулись на торчащие из копны ноги спящего Маковенко.
— Что это с вами, Александр Андреевич? – недоуменно спросил районный первый секретарь (он хорошо знал Маковенко, поскольку тот работал в «пригородном» совхозе – то есть при районном центре). – Почему это вы здесь спите, да еще в таком виде?
Впрочем, зная некоторые особенности характера Маковенко, мог и не спрашивать: вид агронома красноречиво свидетельствовал, что он неспроста спит в копне соломы за два десятка километров от райцентра.
Другой на месте Маковенко, может, и растерялся бы, застань его рано поутру, похмельного и со следами побоев на лице, в копне соломы, первые лица района и области. Но на месте Маковенко был сам он, хитрый и изворотливый мужичок.
И Александра понесло.
— Ну, вы же знаете, товарищи секретари, какой у нас нынче богатый урожай – не то, что в области – в республике такого нет, — вдохновенно затараторил он. – Приходится дневать и ночевать в поле, чтобы собрать весь урожай до зернышка, чтобы комбайнеры не халтурили. Служебная машина у меня давно сломанная и списанная, личной купить не могу — очередь моя далеко. Поэтому на время уборки сам объездил молодого жеребца, вот на нем и мотаюсь по полям. А вчера Карька мой что-то сдурил, сбросил меня с седла, да еще вон копытом приложил. Всю ночь ходил вот по полям, искал Карьку. Притомился и заснул в копешке. Спасибо, что разбудили. Может, довезете до бригады? Там найду какую-нибудь машинешку да поеду, отыщу Карьку. Что касается уборки, то докладываю: мы ее нынче завершаем на неделю раньше обычного и практически без потерь.
— Ну, не знал, что у тебя есть такие замечательные агрономы, — сказал первый-областному первому-районному, довольный услышанным. — Коммунист?
— А как же! – гордо ответил Маковенко. И скромно добавил:
— Кроме того, нештатный корреспондент районной газеты.
— Вот что, дорогой, — тоном, не терпящим возражений, отчеканил первый секретарь обкома партии. – Проследи, чтобы товарищу Маковенко, в качестве поощрения за его самоотверженный труд нынче же вне очереди продали легковую машину. Пусть ездит по полям на собственной, раз район не в состоянии обеспечить его служебной…
И первому секретарю райкома партии ничего не оставалось, как выполнить распоряжение первого секретаря обкома.
Впрочем, он и сам не остался обиженным: по итогам уборки того года район был признан победителем республиканского социалистического соревнования и большую группу передовиков, в том числе первого секретаря райкома, наградили орденами и медалями.

Алим Бабетов

Это имя я время от времени видел, когда еще работал в железинской районке, под очень живыми и, я бы сказал, изящными заметками, репортажами, зарисовками, рассказывающими о ходе строительства ЭТЭК (ударной Всесоюзной комсомольской строки) в казахстанской республиканской молодежке «Ленинская смена». А 1980 году судьба меня самого занесла в Экибастуз, «столицу» того самого ЭТЭК. Причем, приехал я сюда с твердым намерением устроиться электросварщиком на какую-нибудь из многочисленных строек. Районка с ее маленькими заработками, жизнью от получки до получки и бесконечными поездками по селам и аулам мне до чертиков надоела. Экибастуз тогда «гремел» на всю страну, и здесь можно было хорошо заработать где угодно: на строительстве ГРЭС, бурно возводящегося жилья, монтаже железнодорожных путей в угольных разрезах. В том, что куда-нибудь устроюсь, абсолютно не сомневался: сварщики требовались повсюду, а варить я за минувшие восемь лет совершенно не разучился, проверял неоднократно во время тех же командировок по совхозам.
Остановился у своей двоюродной тетки. Буквально на второй день шел по улице Строительной и увидел за рулем неспешно едущей «Нивы»… Кишкунова Леонида Павловича! Он к тому времени был переведен сюда из Железинки редактором газеты Экибастузского сельского района «Вперед» (город обзавелся своей газетой – «Заветы Ильича», отпочковавшейся от районки вместе с основным ее творческим костяком во главе с редактором Павлом Ильичом Оноприенко, бывшим собкором областной «Звезды Прииртышья» по ЭТЭК, выходцем из железинского же «Ленинского знамени»). И Кишкунов меня тоже увидел. Он суматошливо замахал рукой, замотал головой, показывая, чтобы я подошел к ближайшей остановке, куда и припарковал «Ниву».
«Блин! — подумал я, направляясь к машине. – Сейчас будет звать в газету. Ни за что не пойду!». Сел к нему в машину, мы тепло поздоровались. Кишкунов сказал, что едет на обед, пригласил к себе. Там, за пельменями под водочку с огурчиками, он все же и «сосватал» меня вновь на работу в редакцию на должность завсельхозотделом, как я ни отнекивался. Кишкунов давил мне на сознательность («Ну ты пойми, работать в газете некому!»), соблазнял тем, что запросто выбьет для меня квартиру и вообще чуть ли ни редактором через год-другой сделает. «А-а, «сварным» я всегда успею поработать! — подумал я. — А тут новая газета, новые люди. Город, наконец. Интересно ведь!»
Уже на следующее утро я вышел на работу, и в тот же день разбитый «уазик» (у Кишкунова, как и у Державцева, было две машины: одна под ним, другая – для корреспондентов) уносил меня по тряской грунтовке все дальше и дальше от города в какой-то совхоз – кажется, «Аккольский», за репортажем со стригального пункта. «Все повторяется! – запоздало раскаивался я, затягиваясь «Примой» и неприязненно всматриваясь в проплывающую за окном машины выгоревшую под лучами белого беспощадного солнца, всю в мелких сопках, экибастузскую степь. В Железинском районе хоть березовые колки были, сказывалось соседство с Сибирью. Про любимый мной Иртыш я уж молчу…
В штате экибастузской районки тогда работали заместителем редактора русской газеты Бактыбай Мусатиров, «сосланный» сюда за какую-то провинность из райкома партии, впрочем, вполне безобидный и даже, пусть коряво, но сам пишущий пожилой невысокий казах с изрытым оспой лицом; еще один заместитель редактора, ведущий переводной вариант газеты — «Алга», что и означало на казахском «Вперед», Амангельды Кантарбаев; заведующая отделом писем симпатичная казашка Алия Рахимбаева, высокий и жилистый фотокорреспондент Николай Мякинький, еще несколько человек технического персонала. А вот ответственного секретаря не было – его обязанности исполнял сам Кишкунов. Я был принят коллективом вполне доброжелательно, и уже через неделю-другую мне казалось, что работал здесь всегда. Редактор вынужден был часто бывать в райкоме и райисполкоме на различных заседаниях, периодически выезжать в Павлодар — в облполиграфиздат, что отнимало у него много времени. А газета выходила три раза в неделю на четырех полосах, значит, редактору надо было в неделю смакетировать 12 полос, это кроме правки поступающих материалов и написания своих. В общем, Кишкунов все время искал, кому бы «сбагрить» секретарство. И нашел. Однажды он привел в нашу рекреацию на четыре стола невысокого и плотного, с заметным брюшком мужичка лет сорока явно неславянской наружности, с маленькими и веселыми черными глазами, большим красногубым смеющимся лицом, обрамленным черной бородкой-эспаньолкой.
— Знакомьтесь: наш ответственный секретарь Алим Бабетов, — довольно сказал Кишкунов. Он показал Бабетову его стол, передал строкомер, тощую папку с материалами очередного номера, стопку незаполненных макетов и ушел к себе. Вот тогда я сразу вспомнил эту фамилию, которую часто видел в «Ленинской смене».
Алим Бабетов, производное от брака казаха с татаркой, оказался очень общительным человеком, прекрасным рассказчиком, настоящей душой нашего небольшого коллектива. Журналистом он был от бога. До нашей районки успел поработать во Фрунзе – если не ошибаюсь, в тамошнем ЦК ЛКСМ кем-то вроде сегодняшнего спичрайтера, в Алма-Ате – в штате республиканской молодежки, публиковался в ряде серьезных изданий, в том числе в популярном журнале «Смена». Потом был направлен в Экибастуз собкором от «Ленинской смены».
Бабетов при его способностях мог сделать неплохую карьеру, но ему всегда и везде мешали его пристрастие к выпивке и необузданный азиатский нрав, который пер из него буквально после первой же стопки. После одного из скандалов, затеянных им не то в горкоме комсомола, не то горисполкоме, Бабетова из собкоров молодежки «ушли», вот так он и оказался у нас.
Поскольку мужики в нашей редакции тоже были не дураки выпить (за исключением редактора – мало того, что положение обязывало, ему еще и больной желудок мешал), компания у нас образовалась развеселая. Сейчас я просто обязан сделать небольшое отступление от темы. Хотя – почему отступление? Напротив – углубление в нее!
Увы, означенной слабости – возлияниям, были подвержены большинство районных газетчиков, каких я знал, не исключая и автора этих строк. Не знаю, чем это объяснить: то ли тем, что ни одна из поездок корреспондентов в совхозы района не обходилась без того, чтобы руководители хозяйств не накрывали для них «поляну» — так, на всякий случай. И отказаться от застолья, с одной стороны, было неловко, с другой – а зачем было вообще отказываться? Ведь в районах, где я работал, как и во всей необъятной стране, пили на всех уровнях, по любому поводу: после любого мало-мальски значительного партийного, советского, хозяйственного форума или совещания, по поводу начала весенней полевой кампании и завершения оной, окончания стрижки овец, на сенокосных и простых субботниках, воскресниках, на различных конкурсах мастерства – доярок, механизаторов, стригалей, и пр., и пр. И все считали своим долгом угостить корреспондента: тогда пресса была влиятельным инструментом органов власти, и журналистов таким образом пытались или отблагодарить за предыдущие публикации, или задобрить перед готовящимися. Но чаще все же угощали просто так, от душевной широты.
А поскольку районщик, в отличие от журналиста областной, тем более – республиканской, центральной прессы, вынужден был «гнать и гнать строку», так как в штате районной газеты обычно работали всего четыре-пять пишущих человек, которым надо было еженедельно заполнять по двенадцать газетных полос, то и в совхозы он отправлялся не реже одного раза в неделю, а порой и чаще. И почти всегда эти выезды заканчивались возлияниями. Я сейчас только диву могу даваться: это каким же надо было обладать здоровьем, выносливостью, чтобы на следующий день с больной головой садиться за письменный стол и строчить, строчить, строчить…
Увы, немало газетной братии при этом элементарно спивалось, судьбы их ломались, они гибли. Хорошо было тем, как ни парадоксально это звучит, кто чем-то болел, из-за чего просто не в состоянии был выпивать. А вообще не пьющих среди районных газетчиков практически не было. Причем, прослеживалась такая закономерность: чем способнее, талантливее был журналист, тем больше он был подвержен этому недугу. Случались и пьющие бездари, но таковые долго задерживаться в редакциях не могли: кто будет работать за тупого алкоголика, когда каждое перо и без того на вес золота?
Но вернемся в нашу компанию. Обычно мы старались «отписаться» в очередной номер в первой половине дня, желательно – к обеду. Бабетов, к тому времени смакетировавший очередные полосы (делал он это быстро и красиво, сверстанная по его макетам газета, надо признать, выгодно отличалась от той, что делал Кишкунов), ближе к двенадцати кричал из своей половины рекреации: «Нет, мужики, у вас совесть есть, нет?». А на столе у него уже лежал его вклад: пара мятых рублей или пригоршня мелочи. Приносил свою долю Кантарбаев, шарились по карманам мы с Мякиньким, а если денег не было, выканючивали их в долг у добрейшей бухгалтерши кореянки Веры Тимофеевны Ким. Потом кто-то из нас шел в магазин за углом и возвращался с несколькими «огнетушителями» и скудной закуской. К нам нередко присоединялись пара инженеров-казахов из «Шахстостроя», «Теплоизоляции» — эти предприятия, а также еще районное отделение КГБ вместе с нашей редакцией располагались под одной крышей трехэтажного, наполовину жилого здания на тихой улочке Матросова, и у нас начинался «обед»…
Кишкунов, нередко обнаруживая нас к концу дня уже соловыми и держащимися — чтобы не свалиться, — за углы столов, багровел и начинал орать, что разгонит всех к чертовой матери и сам будет делать газету. Как же, разгонит! Редактор не хуже нас знал, что без нас он ничего не сделает, и что назавтра мы как огурчики – правда, зеленые с похмелья, — вновь будем на своих местах, дописывать материалы, допечатывать снимки, дорисовывать газету. Но если случался перебор, то кто-то уходил и в загул на несколько дней, что создавало для газеты серьезную проблему.
Кишкунову это надоело, и когда Бабетов как-то по пьянке чуть не отлупил сначала тишайшего Мусатирова, а потом и его самого, он, наконец, уволил Алима. Бабетов из редакции ушел. Но не из моей жизни. К тому времени мы с ним успели сдружиться, а поскольку и жили в одном микрорайоне — между нашими домами была всего сотня метров, — то часто бывали друг у друга. Нашим женам это не нравилось, поскольку разве могли уважающие друг друга «матерые» журналисты, каковыми мы взаимно считали друг друга, встречаться просто так, «на сухую»?
— Слушай, старина, у меня фашизм начался, — со смехом жаловался мне потом по телефону Бабетов (у него жена была немка). – А у тебя как?
— Полный газават! – ответствовал я. И мы на какое-то время становились белыми и пушистыми. Алим куда-то пропадал, я с головой окунался в работу. К тому времени я был на самом пике производительности. Писал много, причем не только в свою газету – в Экибастузе выходило несколько газет. Писал я также и в областные и республиканские газеты, на радио, – не было месяца, чтобы в мой адрес не приходило несколько почтовых денежных переводов, обычно на 20-30 рублей, а как-то даже на целых 90. У Алима, похоже, был нюх на такие вещи. Он тут же обнаруживался, как черт из табакерки, также, впрочем, как и в дни выплаты зарплаты, и наша троица (с собой забирали еще и Мякинького – нам не хватало его скрипучего смеха) заваливалась в пивбар или оккупировала уличную пивную бочку на колесах.
Алим так и не нашел себе больше в Экибастузе работу – ни в одну из газет его не брали. Правда, как-то он устроился на железнодорожный переезд – поднимать-опускать шлгабаум. Но и там сотворил что-то непотребное, и его попросили на путях больше не появляться. Он практически сидел на шее у своей жены, завуча одной из школ. Она его периодически выгоняла из дома. Алим, пошатавшись по только ему известным адресам, возвращался обратно и горячо обещал жене написать или киносценарий, или документальную повесть, что от него «давно ждут в Алма-Ате». Он и в самом деле садился потом за письменный стол, долго и упорно что-то писал, переписывал, давал и мне почитать фрагменты – это действительно было похоже на сценарий фильма про героев труда ударной комсомольской стройки. Но закончить Алиму этот шедевр почему-то никак не удавалось, а потому он искал разные другие способы заработать.
Как-то умудрился договориться с руководством Экибастузского ПАТП о строительстве декоративного чугунного заборчика, которым надо обнести молодые сосенки, высаженные у предприятия вдоль дороги. Алиму пообещали за этот забор полторы тысячи рублей. Я как раз ушел в отпуск и хотел, как обычно, уехать порыбачить к себе в Пятерыжск. Алим уговорил пойти к нему в бригаду. На «подхват» мы взяли еще и где-то подобранного Алимом запившего и выгнанного со стройки дагестанца по имени Шукур. Втроем, а чаще – вдвоем с Алимом, поскольку Шукур периодически исчезал, мы за две недели собрали из чугунных секций и поставили на заливную бетонную ленту этот чертов забор. Буквально в десятке метров от него пролегала одна из оживленных транспортных магистралей Экибастуза, по которой время от времени проезжали и несколько маршрутных автобусов. Когда голые по пояс и обливающиеся потом смуглый и пузатый Алим и я, тогда еще стройный, и обгоревший на солнце до цвета вареного рака, несли очередные носилки с бетонным раствором, а мимо проходил автобус с пассажирами, мы дружно отворачивались, чтобы нас никто не узнал. Все равно узнавали, и по городу среди пишущей братии поползли ехидные смешки, что Бабетов с Валеевым открыли свою ударную стройку.
Когда получали расчет за работу, нас обманули – выдали ровно половину от того, что обещали. Алим, будучи вне себя, пнул одно из звеньев забора, и оно охотно свалилось, выворотив с собой и тонюсенькую бетонную ленту. Мы как будто предвидели эту «лажу» с расчетом и клали фундамент прямо на землю, а не в траншею. Так что остальная часть забора со временем свалилась без постороннего вмешательства, думаю – к немалому изумлению жуликоватого руководства ПАТП.
Потом я уехал в Сибирь, и Алим надолго выпал из моей жизни. Пока однажды не раздался междугородный телефонный звонок и я, не веря своим ушам, услышал в трубке знакомый смех и сочный баритон: «Нет, у тебя совесть есть, нет?». Да, это был Бабетов. И звонил он из Улан-Удэ. Какой-то необъяснимый виток судьбы забросил его из солнечной Алма-Аты, куда Алим перебрался в начале 90-х из Экибастуза, в морозную снежную Бурятию.
-Слушай, старина, — басил в трубку Алим. – Я тут работаю в республиканской газете «Бурятия», всем тебя расхвалил, какой ты юморист и фельетонист, под тебя готовы создать отдел. И Светке твоей найдем работу. Давай приезжай, а?
-Но как ты меня нашел?
-Брось, или ты забыл, кто я!
Мне как раз надо было ехать на экзаменационную сессию в Алма-Ату, и мы договорились, что я на день-другой залечу в Улан-Удэ. Дело было в марте. Столица Бурятии неожиданно встретила меня таким же тридцатиградусным морозом, который остался у меня дома далеко на Севере, в Эвенкии, еще подумал: «А здесь-то с какой стати?». И тут же забыл про это, так как был потрясен увиденным из автобуса памятником вождю мирового пролетариата на центральной площади Улан-Удэ. Такого я еще не видел: на постамент была водружена просто одна иззябшаяся и чудовищно огромная ленинская голова со снежной шапкой на лысине. Еще бы шлем на нее – и готовая каменная иллюстрация к сказке Пушкина про Руслана и Людмилу!
С трудом нашел редакцию, с полчаса дожидался Алима – аксакал казахстанской, а теперь еще и российской журналистики явно не спешил на работу. Наконец, увидел знакомую коренастую фигуру с торжествующе выпяченным животом, неспешно поднимающуюся по парадной лестнице на свой этаж. Мы обнялись, похлопали, как полагается, друг друга по спине. Алим оставил меня в своем кабинете, вернулся минут через десять и сказал, что меня ждет редактор. Я за это время полистал «Бурятию», в которой мне, возможно, скоро придется работать. Газета понравилась, воодушевляло и то, что рядом – Байкал, куда, как уверял меня Бабетов, они летом выезжают всей редакцией чуть ли не каждые выходные. К редактору пошли вместе. Он сообщил, что доверяет мнению Бабетова, и хотел бы взять меня на работу. Но вот насчет жилья ничего конкретного сказать не мог. Правда, пообещал место в семейном общежитии. Это тут же охладило мой пыл. В Туре я, после долгих мытарств, наконец-то получил просторную трехкомнатную квартиру, пусть без водопровода и канализации, но с центральным отоплением, и уже приватизировал ее. А тут придется все начинать заново. Более того, моя «Советская Эвенкия», несмотря на сотрясающие страну катаклизмы, даже перестав быть партийным органом, финансировалась администрацией округа довольно устойчиво, потому что была единственной газетой на весь огромный регион. А редакторат бывшей обкомовской «Советской Бурятии», оставшейся без партийной опеки и ставшей просто «Бурятией», постоянно пребывал в мучительных раздумьях, где найти денег на выплату зарплаты, гонораров, расчетов с типографией, с коммунальщиками…
Я все же вежливо сказал, что подумаю над предложением бурятов. Бабетов тут же отпросился у редактора: «Ну, шеф, ладно тебе, друг же, вон он аж откуда залетел! Мы пошли, ладно?». И мы поехали к нему на редакторской машине.
Сначала заехали в какую-то приземистую халупу, прятавшуюся на задворках многоэтажного жилого массива. Алим сказал, что это жилище его теперешней жены.
-А кто она? – поинтересовался я.
— Помнишь, в Экибасе меня гнобили фашизмом, а тебя газаватом? Не знаю, что у сейчас у тебя, а у меня – конкретный буддизм. С буряткой живу. Вот такая баба! У нее полно родни в селах, без мяса никогда не сижу. Сейчас кое-что заберу, и поедем в общагу, посидим.
— А почему не здесь?
— Нет, здесь мы зимой не живем, топить надо. А в семейной общаге у нас комната. Нормально, старина, жить можно, вот увидишь!
Посидели мы в тот вечер и большую часть ночи хорошо. Жена Алима, маленькая и смешливая бурятка, и вправду была нормальная тетка. Во всяком случае, за столом от нас не отставала. Поговорили, похохотали, попели. Алим привел коменданта общежития, познакомил нас, сказав на ухо, что это от него будет зависеть, какую мне здесь со Светкой дадут комнату – пониже или повыше, поменьше или побольше. Но я уже знал: в Улан-Удэ мне не жить и не работать.
— Нет, без дураков: переезжай сюда, старик, ладно? Мы с тобой такую газету забабахаем, все конкуренты позеленеют от зависти! – провожая меня на следующий день в порту, долго не отпускал мою руку Бабетов. Я тогда еще не знал, что прощаюсь с ним навсегда – Алим ведь всегда и везде «выплывал» из любых, самых чудовищных ситуаций, таким он был неугомонным, целеустремленным и жизнелюбивым человеком.
Я потом отписал ему, что у нас со Светланой все хорошо в Эвенкии и срываться нам просто нет резона. Алим не ответил, и снова наша связь прервалась. А уже в начале двухтысячных, будучи в Томске на семинаре победителей межрегионального конкурса СМИ «Сибирь – территория надежды», я познакомился с работницей пресс-службы администрации республики Бурятия, обрадовался и спросил, знает ли она такого журналиста по имени Алим Бабетов, и живет ли он еще в Улан-Удэ. Моя визави как-то странно посмотрела на меня, помолчала и сообщила, что Алим уже несколько лет как вообще не живет.
-Как?! – только и выдохнул я.
Все оказалось до обидного просто и в то же время страшно. Заснул с сигаретой, постель загорелась, и он задохнулся в дыму. Бедный Алим, ему ведь было не больше пятидесяти.
А ведь каким он мог стать журналистом, а то и писателем! Но не сумел распорядиться своим талантом…

«Вытупление» секретаря

Восьмидесятые годы. Я по графику — дежурный редактор очередного номера экибастузской районной газеты «Вперед». Читаю свежие полосы на пару с нашим корректором Татьяной, пухлой и весьма независимой особой. На пару с ней мы вылавливаем и устраняем «блох» — ошибки. Кроме нас, в этот день в корректорской городской типографии, где печатались все экибастузские газеты, дежурит Володя Еремеев из «Угольного Экибастуза». Нам скучновато, мы сбра­сываемся, и Еремеев, как помоложе, сходил за винцом — раз, другой. К концу дежурства настроение у всех при­поднятое, газета благополучно подписана в печать, и мы разъезжаемся по домам. Наутро в редакции нас встреча­ет разъяренный (ныне покойный) редактор Кишкунов и трясет свежим номером газеты. Что такое? С ужасом всматриваюсь в отчеркнутое редактором место: на развороте печатается отчет с пле­нума райкома партии, и в подзаголовке на второй полосе двадцатым кеглем набрано: «Из вытупления первого сек­ретаря райкома партии О. К. Кожанова». Вытупления! Куда-то запропастившаяся литера «с» поставила под сомнение умственные способности первого лица района! Как же это мы с Танюхой лопухнулись? Хотя понятно — как.
Кишкунов рвет и мечет, потом звонит в типографию, узнает, что газета на почту еще не ушла и отдает распоря­жение пустить весь тираж под нож — это более двух тысяч экземпляров. И отпечатать его заново после исправления ошибки, за мой с Татьяной счет. Потом Кишкунов все же отходит, и тираж печатается за счет редакции. А в тридцатые годы за это можно было «заг­реметь под фанфары».

Собкор «Звездочки»

В 1986 году получаю приглашение на работу в областную «Звезду Прииртышья». Несколько месяцев мотаюсь по области в качестве корреспондента отдела сельского хозяйства. Потом в Экибастузе освобождается место собственного корреспондента «Звездочки» по ЭТЭК (Экибастузскому топливно-энергетическому комплексу, одной из Всесоюзных ударных комсомольских строек). Редакция принимает решение направить на место собкора меня… То есть – домой, в Экибастуз. Бывший собкор Виктор Горбенко, крупный, с кра­сивой сединой мужик, быстро сдал мне свои дела — да что там было сдавать — и шустро смотался из Экибастуза в Краснодарский край. Прихватил с собой молодую сим­патичную журналистку из городской газеты Наташу Узунову, отбив ее у мужа (мог ли я тогда думать, что скоро и сам выкину такой фортель!). Приступать к работе было страшновато. Одно дело — шастать по сельским районам, где чувствуешь себя как рыба в воде, и совсем другое — освещать ход строительства гигантского топливно-энергетического комплекса, о котором в те годы регулярно писали все газеты и журналы, вещали все теле-радиоканалы. В составе комплекса собственно в Экибастузе — объединение «Экибастузуголь» с крупнейшим в мире угольным разрезом «Богатырь», выдающим на-гора миллионы тонн плохого, но очень дешевого угля. Его закупают многие электростанции страны — эшелоны с сотнями тысяч тонн угля ежедневно уходят в Омск, на Троицкую ГРЭС, куда-то еще, сжигаются на местных ТЭЦ, ГРЭС-1. Еще одна состав­ляющая ЭТЭК — «Экибастузэнерго». Ее электростанции тоже крупнейшие в стране, с самыми высокими в мире дымовыми трубами — более 300 метров на действующей, более 400 — на строящейся ГРЭС-2, ГРЭС-3. Зольность экибастузских углей достигает 40%. При их сжигании тру­бы электростанций выплевывают в небо огромное коли­чество — счет идет на тысячи, сотни тысяч тонн в год! — вредных веществ, которые губят все живое. Вот, чтобы выбросы не сразу падали под трубами ГРЭС, а их уносило бы воздушными потоками и рассеивало над планетой постепенно, и строят такие рекордно высокие трубы. И цель ведь достигнута: высочайшие в мире трубы теперь какают не только на необозримые просторы Казахстана и России, но и на Монголию, уже, говорят, и японцы жалуются…
Мне все чрезвычайно интересно. Поехал на ГРЭС-2 делать репортаж о трубокладах, попросил разрешения подняться на трубу (она уже выложена до отметки 380 метров, а всего в ней росточку будет 440, рядом взметнет­ся еще одна такая же). Заходим с мастером в основание трубы — в оставленный в ее железобетонном чреве техно­логический проем спокойно заезжают пара грузовиков, разворачиваются внутри трубы. Поднимаемся наверх, мне кажется, бесконечно долго — с пересадкой из одного лифта в другой. С десяток-другой метров карабкаемся еще и по железной лестнице, и вот мы на самой верхотуре. По внешнему кольцу кромки трубы сооружен дощатый на­стил, по нему, грохоча тачками с жидким бетоном, — он подается лебедкой снизу, — быстро проходят одни трубо­клады и вываливают содержимое тачек в опалубку, дру­гие работают с вибраторами, уплотняя бетон, третьи го­товят арматурную обвязку, наращивают опалубку. Вет­рено, труба ощутимо пошатывается, доски настила под ногами потрескивают, под ними почти четырехсотмет­ровая пропасть, мимо проплывают рваные клочья сырых облаков, именно сырых, влага остается на лице, на руках. А мужикам хоть бы хны!
Подошел к огороженному краю настила, взялся за поручни и взглянул вдаль, вниз. Город — до него два де­сятка километров — просматривался бы хорошо, если бы не был так задымлен, внизу машины как спичечные ко­робки, люди как муравьи. И это пошатывание трубы (если бы она не покачивалась на ветру, то значит, скоро свали­лась бы — определенная амплитуда колебаний закладыва­ется строителями по технологии)! Удовлетворив свое лю­бопытство, хочу вернуться к мужикам, продолжить разговор. Но что такое? Руки от ограждения не отрываются, костяшки пальцев аж побелели — так на меня подействовала высота. И еще, наверное, с неделю я просыпался от кошмара: падаю с трубы вниз, рассекая облака и распугивая птиц. А очерк «Трубоклады» все же получился неплохой, его в редакции отметили.
Следующий мой визит — к проходчикам. Уголь в Экибастузе хоть и добывается открытым способом, но под каждым разрезом прокладывается дренажная сеть, она помогает осушать дно разрезов от грунтовых вод. Спус­каемся с инженером по технике безопасности на специальном составчике, возящем проходчиков по рельсам с уклоном не менее в 40%, на сотни метров вниз. Над голо­вой проплывают тускло горящие светильники, снизу тя­нет холодом — это работает вентиляция. Спустились. У меня на голове — шахтерская каска с фонариком во лбу, на мне также шахтерская роба с тяжелым аккумулятором на поясе, кирзовые сапоги. Я топаю вслед за инженером по плохо освещенным и бесконечно длинным подземным галере­ям, они укреплены специальными железобетонными ар­ками — это работа проходчиков. Под ногами хлюпает, вода струится по черным блестящим стенкам, капает с потол­ка. Обходим кучу угля впереди. «Вывал», — коротко бро­сает инженер. С опаской смотрю вверх — вдруг еще чего-нибудь вывалится. Беседуем со встречающимися проход­чиками. Жалуются на нехватку материалов, на что-то там еще. Все черные, хмурые. Впервые вижу работу угольно­го комбайна — проходчики пользуются им для прогрызания дренажных штолен, стволов, ортов, штреков, или как там еще. Фантастическая машина.
Все записал, блокнот, руки — черные. Пора на­верх. А составчика нет — он наверху. Ждать, когда он вер­нется, нам не хочется, и инженер по технике безопаснос­ти машет мне рукой — поехали. Наверх как раз поднима­ется грузовой состав с выбранным комбайном углем. И мы с инженером по технике безопасности, в нарушение всех инструкций, цепляемся за ковшы-вагончики и поднимаемся вверх. Внимательно слежу за приближением светильников и, поравнявшись с каждым из них, пригибаюсь, иначе можно зацепиться головой. Моюсь в душе, вода с меня стекает грязнущая, а ведь я побыл-то в дренажной шахте всего пару часов. Оделся, причесываюсь перед зеркалом — глаза остались как бы подведенными тушью. Настоящие шахтерские глаза!
В «Звезде Прииртышья» появляется еще один рас­сказ о тружениках ЭТЭКА, за ним другой — я несколько часов провел в обществе взрывников. Они «встряхивают» внутри разреза угольные пласты один за другим, чтобы их легче было выбирать роторным шагающим экскава­торам (ЭРШРД). Один из этих монстров — целое предпри­ятие на гусеничном ходу, мерно гудит неподалеку, за счи­танные минуты заполняя углем вагоны медленно проплы­вающего мимо железнодорожного состава. Громко воет сирена, извещая о предстоящем взрыве (взрывники уже начинили очередной пласт сотнями зарядов), все находя­щиеся рядом люди прячутся в отведенных местах. Я захо­жу за громаду экскаватора и из-за гигантской гусеницы, как из-за бруствера, смотрю на подготовленный к взрыву горизонт. Вздрагивает и лопается земля, к небу вздыма­ется черная стена и опускается как в замедленной ки­носъемке. До экскаватора долетают отдельные куски угля и барабанят по его корпусу. Все, здесь уголь можно вы­бирать дальше. Я еду домой — писать.

Служебный роман

В моей зоне, кроме Экибастуза, еще и сельские Экибастузский и Баян-Аульский районы, куда надо выезжать регулярно, особенно в периоды массовых аграрных кам­паний. Трудно все охватить самому, и не случайно в зада­чи собкора входит и создание авторского актива, кото­рый бы регулярно писал для областной газеты. Легче все­го «навербовать» перьев в редакциях выходящих в зоне собкорства газет. В районной — «Вперед», городской — «За­веты Ильича» меня все знают, поскольку в первой я еще недавно работал сам, во второй сотрудни­чал очень плотно и мне там и тут всегда готовы помочь. Налаживаю связи с многотиражками «Ленинская искра», «Угольный Экибастуз». Охотней всего я бываю в редакции «Ленинской искры». Здесь работает Светлана Бурыкина, часто и много пишет об энергостроителях – что мне и надо. Подписывается девичьей фамилией Романовская, которая подходит ей больше — чувствуется порода. Хорошенькая, изящная шатенка с точеной фигуркой и чеканным профилем надменного личика, она притягива­ет мужчин к себе как магнитом, а в женщинах вызывает ревнивую неприязнь. Я на нее и раньше обращал внимание, отмечая про себя, что вот было бы неплохо приударить за этакой… цацей. Да наши пути все как-то не пересекались, лишь изредка встречались мы в автобусах (жили в одном мик­рорайоне), да когда совпадали дни дежурств в типогра­фии, что случалось очень редко. Здесь же через день, че­рез два заглядывал в «Искорку» уже как бы по служеб­ным обязанностям (Светлана согласилась писать для «Звезды Прииртышья») и замечал, что меня ждут.
Мы все сближались и вот уже с головой окунулись в стремитель­но развивающийся роман. Я понял, что вляпался безна­дежно. Мне было далеко за тридцать, а я, как мальчишка сломя голову, бежал на свидания, с замиранием сердца ждал ее телефонных звонков. Мы оба были несвободны, но это уже не могло остановить ни меня, ни Светлану. Влюблен­ные всегда теряют голову, что произошло и с нами. Скоро о нашей связи заговорил если не весь город, то половина — это точно. Нас всячески пытались раста­щить (не хочу даже вспоминать — как). Все кончилось тем, что мы оба ушли из своих семей, Сняли однокомнатную квартирку и были безмерно счастливы. Кто-то нас одобрял, кто-то осуждал, но мы знали одно: пути назад нет, там ничего уже не склеишь, там бу­дет только обман, а нам порознь уже нельзя.
Но жить в Экибастузе нам бы все равно не дали. И я написал в кучу северных газет — хотелось уехать как мож­но дальше. Где-то через месяц начали приходить ответы -из Архангельска, Мурманска, Норильска, Хабаровска, Владивостока… Вакансии были, но лишь для одного из нас. Мы же хотели не просто жить, но и работать только вместе. А тут подоспел ответ из Красноярского края — ре­дактор окружной газеты «Советская Эвенкия» Эдуард Ива­нов писал, что согласен принять нас обоих, пообещал помочь и с жильем. Он расписывал, какие в Эвенкии при­рода, рыбалка (а я заядлый рыбак), охота и прочие пре­лести северной стороны. Впрочем, мог бы и не стараться — главное, что он не разлучал нас, и это определило наш выбор.

Здравствуй, Север!

И вот в июне 1989 года мы летим из Красноярска на север, в столицу Эвенкии Туру в маленьком Як-40. Летим час, второй, и все это время «под кры­лом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». Наконец, самолет приземляется. Выходим на бетонку аэродрома. Холодно, моросит мелкий дождь, а мы одеты очень легко. Верчу головой по сторонам — должен же подъехать за нами автобус. А его нет и нет. И народ тоже не расходится, все стоят неподалеку ‘ от приземлившегося самолета, чего-то ждут. Вдруг раздается рокот, над нашими головами зависает и сваливается на бетонку чумазый вертолет. Все спешат к нему. Светланка с Владиком (ее девятилетний сын) с немым изумлением смотрят на меня, я — на них. Потом хватаем чемоданы и втискиваемся в эту винтокрылую машину, которую так близко мы все трое видим впервые. Вертолет задрожал и со свистом оторвался от земли. Летим стоя, салон набит битком — людьми, почтой, багажом. Пасса­жиры чинно беседуют, силясь перекричать грохот двигателя.
Несколько минут полета — и вертолет высаживает нас в Туре по-настоящему, в местном аэропорту. А перед этим, оказывается, был междугородный аэропорт «Горный». Идем к выхо­ду в поселок, увязая в грязи. Нас никто не встречает, хотя телеграмму в редакцию я отбил. Добираемся пешком. По дороге продолжаем устало удивляться. Бесстыже разва­лившимся там и тут деревянным коробам теплотрасс, бесцеремонности часто встречающихся мокрых грязных собак — они неспешно трусят по тротуару навстречу и напрочь отказываются уступать дорогу, — обшарпанным домам, безлюдности улиц. Нутром чую — вот она, начинается наша северная жизнь. Глазами со Светланкой стараюсь не встречаться. Завез, что называется…
Редакция газеты размещается в потемневшем от вре­мени деревянном (да в Туре практически все жилье и объекты соцкультбыта деревянные) здании, сумрачном и прохладном как погреб в летнюю жару. Нас встречают доброжелательно и в то же время со сдержанным досто­инством, за которым можно прочесть: «Мы-то здесь дав­но. Посмотрим, на сколько вас хватит». Редактор Иванов, лысоватый, с открытым простым лицом мужчина моих лет, создает впечатление своего парня. Так оно и есть, с ним легко и просто. Нам нужен угол — как-никак целая семья прибыла. Иванов тащит нас к себе его жена с детьми в отпуске и он холостякует. Живем несколько дней у него. В первую же ночь выхожу на улицу по потребности. Вре­мя около двух, а на улице светло как днем. Сосед Ивано­ва, насвистывая, красит лодку, по деревянному тротуару осторожно пробирается кошка с ошарашенными глаза­ми. Кошкам здесь очень несладко. Во-первых, эти истин­ные ночные хищники никак не возьмут в толк, почему здесь, когда их после долгой зимы, наконец, начинают выпускать на улицу, круглые сутки день; во-вторых, на улице им вовсе не до охоты — в Туре полно бродячих собак, для которых кошка сама ста­новится объектом охоты, тот же соболь с виду.

Экстремальная экзотика

Иванов договаривается с коммунальной гостиницей, дает нам на время крохотный и в то же время очень тяжелый (желез­ный, что ли) редакционный телевизор «Романтик». Пе­реезжаем в деревянную двухэтажку у здания аэропорта, занимаем одну из комнат на втором этаже. Здесь живут сутками и неделями, ожидая своего рейса, жители отдаленных факторий – преимущественно эвенки, якуты. По­стоянно пьяные вопли, все время кто-то путает двери, не успеваешь выталкивать непрошеных гостей; толпами, не обращая на тебя внимание, бродят тараканы и понима­ешь, что истинные хозяева в этом клоповнике — они. Свет­ланка на грани срыва, но держится пока молодцом. Прав­да, иногда глубоко уходит в себя, в такие минуты ее луч­ше не трогать. С ней происходит то, что происходит с теп­личным цветком, пересаженным из комфортной оранже­реи в открытый грунт. Наш союз проходит настоящее испытание на прочность вот этим вот первобытным бы­том.
В зарплате мы потеряли оба — у меня как у собкора вместе с гонорарами в иные месяцы выходило до 400, Свет­лана в отраслевой многотиражке стабильно получала свои 300. Здесь нас проводят корреспондентами, с районным коэффициентом (северных надбавок пока ноль) «зашибаем» на дво­их в пределах 500 — вот он, длинный северный рубль. Впро­чем, на жизнь нам хватает, да и не за барышами мы сюда, по большому счету, ехали. Мы начинаем осваиваться.
Иванов читает первые подготовленные нами материалы и веселеет. Первая командировка. С фотокором В. Грошевым нас включают в специальную комиссию в составе представителей окружкома партии, окрсельхозуправления, райисполкома, кого-то еще. Летим на восток округа, в села Кислокан, Юкту с целью проверить подготовленность хозяйств к зиме. Везде про­водим собрания (господи, и тут собрания — как же мы любим сотрясать воздух!), сопровождающие нас началь­ники записывают и делают вид, что запоминают высказываемые обиды, предложения, критику. По многолетнему опыту знаю, что почти все останется, как было, без движения. Разве что газета потом лишний раз напомнит, что не мешало бы сделать то-то и то-то. Между тем в Юкте совхозная картошка может остаться под снегом. Завсельхозотделом окружкома Царьков, предсе­датель райисполкома Сидоров матерятся и принимают дельное решение: помочь выкопать картошку. Правиль­но, пусть одним собранием будет меньше. Нас в группе человек восемь — чуть ли не половина рабочей силы Юкты. Выкапываем, собираем картоху, а руки уже мерзнут, хотя на дворе только-только начался сентябрь. Впереди — наша первая северная зима.
Жизнь на Крайнем Севере в девяностые годы была — во всяком случае, в Эвенкии, каждодневным испытанием, борьбой за выживаемость, никогда не прекращающейся «экстремалкой». И это не громкие слова, а горькая констатация действительности. В Туре, как практически во всех любых других населенных пунктах округа, каждую зиму кто-нибудь замерзает насмерть. Обязательно перемораживаются пара-тройка домов, уч­реждений. С небольшими промежутками бушуют пожа­ры. В огне гибнет ветхое жилье, конторы, какие-то про­изводственные объекты, люди. Холодно в домах, стыло в учреждениях, вот народ и согревается, кто как может. Нам, наконец, дали однокомнатную квартирешку. Единственное достоинство этого жилья — работа в паре сотен метров. Квартира на первом этаже – для Туры с ее брусовым жильем нет ничего хуже, и в этом я убеждаюсь с первы­ми крепкими морозами. Батареи едва дышат, хотя до ко­тельной — только через теплотрассу перебраться. Когда на улице за 40, вода в ведре на полу замерзает. Да что там — она и в подвесном умывальнике покрывается коркой льда.
Жильцы регулярно навещают соседнюю котель­ную: проверить, не пьют ли кочегары. То же самое дела­ют рейдовые бригады, милицейские наряды. Кочегары, конечно, пьют. Потерявших сознание увозят, на их место привозят трезвых. Но уголь дрянной, в нем больше породы и нужную температуру через прогнившие тепловые коммуникации нагнать почти невозможно. И потому все, кто может, ходят с ведрами к угольным кучам у котельных, Хожу и я туда каждый вечер, как шахтер к себе в забой на смену. Как ни придешь, обязательно видишь несколько сидящих на корточках жителей окрестных до­мов, с матерками набивающих ведра, мешки углем, кото­рый надо тут же, по ходу отсортировывать от кусков по­роды. Кочегары, время от времени выкатывающие из ко­тельной тачки с дымящейся золой, косятся на нас — после каждого такого набега угольная куча уменьшается, становится ме­нее качественной, — но молчат. Да и что тут скажешь?
Прежде чем улечься спать, я вытапливаю в печке до шес­ти ведер угля (они превращаются в четыре ведра золы — вот такое качество привозного угля. Абсурдно, но на тер­ритории Эвенкии при этом находится крупнейший в стра­не и совершенно еще нетронутый угольный бассейн — Тунгусбасс). В метре и выше от пола почти жарко, а ногам по-прежнему холодно, халабуда, в которой мы живем, тепла совершенно не держит. Я прикрываю печную вьюш­ку, чтобы тепло не так быстро покинуло наше жилище. Утром встаем в уже напрочь выстывшей квартире. Но топить некогда, теперь уже до вечера.
Однажды утром с неимоверным трудом просыпаюсь от жалобного стона Светланки. Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Жена, не открывая глаз, все вре­мя повторяет одно и то же:
-Марат, дай лекарство, у меня голова сильно болит!
Я вырос в селе и понимаю, что мы угорели. На ватных ногах, пере­силивая приступ тошноты, добираюсь до окна и выби­ваю стекло в законопаченной двойной форточке. Оживаю с каждым глотком морозного воздуха, бегу к соседям выз­вать по телефону скорую помощь. Светланка лежит с ли­цом белым как полотно, ее рвет. Приехавшая фельдше­рица выслушивает мой сбивчивый рассказ и делает Свет­ланке какой-то укол. Медичка внешне спокойна, но гла­за испуганные. Она, как и я, понимает, что мы чудом из­бежали гибели. Скорая уезжает, я ставлю на стул у посте­ли жены чашку горячего чая с лимоном, но она заснула. Я ухожу на кухню, закуриваю и кашляю, кашляю, сдер­живая сухие рыдания. Господи, я ведь чуть не убил нас обоих (Владика после первой же зимы от греха подальше отвезли к его бабушке в Кзыл-Орду)! Лишь потом выяснилось, что я после того, как протопил на ночь печь, сделал все правильно. Это Светка посчитала, что я неглубоко толкнул печную задвижку, ей было жаль уходящего тепла, и она подтолкнула задвижку еще немного. Спать-то было тепло, но мы ведь могли и не проснуться.

Про довольствие

Морозы в Эвенкии просто потрясают воображение: тридцатиградусная стужа здесь устанавливаются уже в октябре и держатся весь ноябрь, «зашкаливая» и за 40; 45-48 — весь декабрь, 53-55 — пару недель в январе, и опять 45 — до марта. Мы по неопытности в первый год закрепили на окне с улицы ртутный термометр, а шкала его заканчивалась на 40 градусах. Потому купили пружинный, тот может показать до 50 градусов. Но и его порой не хватает. Говорят, рекорд, зарегистрированный в Туре – 67 градусов. Впрочем, здешние морозы переносятся даже легче, чем североказахстанские 30 с ветром, главное – беречь нос и щеки да быть тепло обутым.
В такие морозы в Туре тишина — мертвая, лишь сто­ит густой туман, да иногда гулко каркнет со столба ог­ромный, величиной с гуся, аспидно черный ворон. Из птиц только они в такие дни оживляют промерзший насквозь пейзаж. Жалко бездомных собак. Они прячутся где-то в теплотрассах, но голод не тетка, и каждое свежевывален­ное в деревянный мусорный короб (непременный атри­бут любого туринского двора) ведро с дымящимися объед­ками, нечистотами тут же привлекает к себе три-четыре крупно дрожащих псины. Вытягивая от усилия шеи и ца­рапая стенки «мусорок» когтями, они вскарабкиваются внутрь обледенелых ящиков и жадно пожирают все, что хотя бы отдаленно похоже на съестное. Вспыхивают ко­роткие ожесточенные схватки, свирепое рычание пере­межается почти женским рыданием побежденной более слабой шавки. Она кубарем катится вниз и с поджатым хвостом исчезает в морозной мгле…
А помойки в Туре в начале девяностых годов все беднее и беднее. Страна голодает, и дефицит еды прони­кает и на Север. Хотя с продуктами здесь было всегда получше, чем на материке. Я помню, как толи в 1963, то ли в 1964 году — в целинном Казахстане! — люди давились в очередях за хлебом, в нашем сельском магазинчике в сутки его отпускали на человека всего по 300 граммов. Когда уже работал в газете, в Железине, являвшейся цен­тром крупного животноводческого района, имевшей соб­ственный маслозавод, огромные стада овец, крупного рогатого скота, свиней, с продуктами всегда было туго. Скот откармливали и вывозили на мясокомбинаты. Сли­вочное масло практически все уходило в областной центр, а что оставалось — расходилось по так называемым зак­рытым учреждениям (больницам, детским садам — ну да это святое дело), да с заднего хода отпускалось блатным.
Особая примета тех лет: высокие глухие заборы вокруг усадеб главных районных, совхозных начальников, с задни­ми калитками и воротами, откуда втихаря завозилась или заносилась — в зависимости от чина и объемов – дефицитная жратва. Мяса в свободной продаже, так же, как и масла, практически никогда не было. Куда все девалось — оставалось полной загадкой. Ну не съедали же все, что складывали в закрома родины неутомимые труженики села, советско-партийно-хозяйственные кадры? Даже если жрали в три горла, их, по сравнению с нынешней неимоверно расплодившейся чиновничьей братией, было все же куда меньше.
Так или иначе, рядовой люд питался неизменным минтаем и хеком, субпродуктами, бычьими хвостами и говяжьими головами. В ходу был такой анекдот: «А почему ни у одной головы нет языка?» — «Да чтобы не проболталась, куда девалась туша!». Как-то железинцев порадовали: привезли несколько машин с маленькими, меньше бараньих, тушами сайгаков. Разобрали все мгновенно. Но даже жареной сайгачатина оказалась пресной и безвкусной. Похоже, бедных животных сюда вес же не везли, а гнали пешком — тысячи километров, от самой балхашской полупустыни…
В Экибастузе жизнь до середины восьмидесятых го­дов была сытной. Это был город шахтеров, энергетиков, здесь был ЭТЭК, и снабжался он отменно. Колбасы — ка­кие хочешь, во всяком случае, три-четыре сорта всегда присутствовали; мяса — навалом, кофе растворимый, сгущенка, тушенка… Коммунизм, да и только. В то же время вся Павлодарская область голодала, в соседних российских регионах народ варил супы из рыбных консервов. И потому в Экибастузе всегда было полно машин из соседних казахстанских об­ластей, а также с российскими номерами: люди приезжали сюда за едой, чтобы затариться впрок. И тогда еще не делили на своих и чужих, отпускали все и всем подряд. А уже ближе к перестройке и в первые годы правления Горбачева даже в Экибастузе стали вводиться ограничения, дефици­том отоваривали (слово-то какое появилось тогда! На сленге оно ранее означало «дать в морду») — уже преиму­щественно через предприятия, учреждения.
В Туре мы обрадовались, когда увидели в гастрономе ряды банок с тушенкой и сгущенкой. Думали, хоть на Севере сохранилось изобилие. Фигушки! Оказалось, отоваривают только по спискам. А свободно можно было купить вечно кровавую черную оленину. Это как же надо было не любить потребителя, чтобы выставлять на продажу продукт вот в таком виде!

Ушли, чтобы остаться

Все эти наблюдения, результаты поездок в коман­дировки, помимо корреспонденций, статей, репортажей и заметок, ложатся в основу фельетонов «На деревню дедушке», «Собачья жизнь», «Зуб» и других. Их печата­ют наша «Советская Эвенкия», «Красноярский рабочий», «Красноярские профсоюзы», «Экология Красноярья». Налаживаю регулярный выпуск сатирико-юмористической страницы «У-(Скребок)». Такое название странице даем по совету заместителя редактора Ю. А. Шебалина. Это высококлассный журналист, автор уже нескольких книг, мог бы спокойно работать в какой-нибудь из цент­ральных или, на худой конец, краевых газет. Но он пред­почитает всем столицам Туру и эту маленькую северную газету. Юрий Александрович женат на эвенкийке, канди­дате педагогических наук 3. Н. Пикуновой (первой эвен­кийской кинозвезде, снявшейся в главных ролях в филь­мах «Мой друг Тыманчи», «Злой дух Ямбуя»), вообще очень любит всех эвенков и главная тематика его публи­каций, наряду с партийной, — защита и сохранение малень­ких северных народов и среды их обитания.
«У» — так на­зывается эвенкийский инструмент скребок, который ис­пользуют при очистке выделываемых шкур от грязи, сала, всего лишнего. Весьма подходящее название для сатири­ческой страницы. На ее основе, кстати, решил сделать свою дипломную работу, уже и название придумал: «Юмор и сатира на страницах газеты «Советская Эвенкия». Еще в Казахстане я поступил на заочное отделение факультета журналистики Казахского госуниверситета им. С.М. Кирова (сегодня – им. Аль-Фараби). Здесь продолжил учебу. И каждый год в марте улетаю на сорок дней в Алма-Ату на экзаменационную сессию. У нас еще тридцатиградусные морозы, а в Алма-Ате все уже зелено, зацветают яблони и вишни, теплынь. Учебу начинал казахстанцем, продолжаю россиянином, жителем Крайнего Севера. Всем крайне интересно, что такое Эвенкия, где она, что за люди там живут. Рассказчик я неважный, больше предпочитаю, чтобы меня читали, а не слушали. А тут слушают, с любопытством шуршат страницами привезенных мной экземпляров нашей северной газеты, где чуть ли не в каждом номере запросто пишется об охоте на соболя, об оленеводах и геологах, на снимках — сцены из таежной жизни с чумами, оленями. Этот колорит, романтика всех завораживают, и я предпочитаю не распространяться, что на самом деле за ними стоит.
Но вот все зачеты, экзамены сданы, в зачетной книжке — заветная запись о переводе на следующий курс. В Алма-Ате совсем жарко, когда я занимаю место в вылета­ющем на Красноярск Ту-154 — уже студентом четвертого курса КазГУ.
Счастливый, спешу по грязным раскисшим ули­цам Туры — уже май, и здесь тоже весна, — домой. По доро­ге встречаю нашего корректора Елену Лелис. На минут­ку останавливаюсь, чтобы поздороваться, узнать после­дние новости. И как обухом по голове: нашего редактора Эдуарда Иванова уже нет в живых. Светланка при после­днем телефонном разговоре со мной утаила горькую весть — побоялась, что это помешает мне сдать последний экзамен. Спрашиваю, что да как? Повесился у себя дома в ночь на первое мая 1991 года, на детской скакалке. Ну не было у него видимых причин для самоубийства, нельзя же домашние ссоры, неурядицы отнести к таковым. А вот, пожалуйста, — в сорок лет поставил точку в своей жизни. На могиле ему поставили стилизованный памятник- сим­биоз пера и гитары. Они в его жизни были неразделимы, журналист, редактор Эдуард любил петь под гитару. Он вообще много чего любил, и особенно рыбалку в верхо­вьях Тэмбенчи. Так любить жизнь и добровольно уйти из нее — не понимаю. Но и не осуждаю — это уже не в нашей компетенции.
Увы, но это не последняя наша потеря. Через пол­года, не дожив даже до северной пенсии, неожиданно уми­рает Ю. А. Шебалин. Его нашли ничком лежащим в теп­лице — прихватило сердце. Оно у него и так было не же­лезным. А тут грянул августовский путч. Шебалин, будучи коммунистом до мозга костей и оставаясь в это время за редактора, открыто выска­зался в поддержку гекачепистов в редакционном, но не подписанном им сами материале, таким образом вольно или невольно выдав свое собственное мнение за позицию всей редакции. Разразился скандал, на нас «наехал» «Красноярский рабочий», звонят возмущенные читатели. И.о. редактора Свиридо­ву, вернувшуюся к тому времени то ли из отпуска, то ли из командировки, потащили на расправу в администрацию округа, в крайуприздат. Дело завершается тем, что Шебалина понижают в должности до заведующего отделом. Сказать, что Юрий Александрович переживал – значит, ничего не сказать… Хороним Юрия Александровича недалеко от Иванова, обязательно навещаем их как в родительский день, так и в годовщину смерти, они еще долго как бы остаются членами редакционного коллектива, и будут оставаться, пока мы их помним. А теперь надо еще навещать и Володю Полунина, директора типографии, добродушного, никогда не унывающего толстяка. Неподалеку от Ванавары на берег таежной речки Чамбы падает пассажирский Як-40. Гибнут все пассажиры и члены экипажа – всего 27 человек. И среди них жена Полунина. После похорон Любаши (так ласково он называл свою жену) Полунин какое-то время еще крепился. А потом сорвался, запил… Нашли его дома в петле, стоящим на коленках. Хоронили на новом кладбище — Тура за семьдесят с небольшим лет своего существования, с максимальным количеством населения в семь тысяч человек, заполнила уже два погоста в поселковой черте, интенсивно «обживает» третье насыпное (там скальные породы, и потому для рытья могил сверху насыпали десятки тысяч тонн сыпучего грунта) в тайге. Средний возраст укладывающихся туда один за другим мужчин — 40-45 лет…

Гиря

Ну да хватит о грустном. Мы с фотокором Грошевым вылетели в очередную командировку, на этот раз в Байкит – один из трех районных центров Эвенкии. Смотались на пару дней на буровую, «обсосали» все более или менее значимые организации в самом райцентре – материала набралось выше крыши. Можно лететь домой. Обошли напоследок местные магазины. В «Культтоварах» увидел коренастую, в 24 килограмма, гирю. А я еще с Экибастуза взял за правило заниматься по утрам силовой зарядкой. Естественно, с собой из Казахстана ни гирю, ни гантели не привез. В Туре же их в продаже почему-то не оказалось, и я все тягал какие-то самодельные железяки. Обрадовался, купил гирю. От гостиницы до аэропорта – с километр, и все в горку. В день отлета ждем обещанную нам из администрации района машину. А ее нет. Звоним, говорят — сломалась.
— Михалыч, — говорю я Грошеву, — надо топать. А то опоздаем на самолет.
Опаздывать не хочется. Мы и так уже вторую неделю сидим в Байките, Светка оборвала все телефоны, разыскивая меня.
Михалыч тащит свою и мою сумки, я с пыхтеньем волоку, то и дело меняя руку, гирю. Окружающая нас чудная природа через свои приметы сообщает о порче погоды: туман, низкая облачность, мокрый снег… Нехорошее предчувствие жмет мне грудь, или это просто спазм натруженной грудной мышцы? Что ни говори, а гиря хоть и всего на полтора пуда, но тяжелая, зараза. Особенно – на дальней дистанции. Но через полчаса мы, распаренные, задыхающиеся, уже в порту. Ждем рейса. Народ вокруг делает вид, что не замечает моей гири – мало ли какие чудаки прилетают в Байкит.
Отправку самолета из-за погодных условий переносят раз, другой, третий. Потом вообще дают отбой до завтра. Сидим на жестких лавках в самых расстроенных чувствах. Народ же быстро рассосался, позакрывались и все немногочисленные службы порта. Надо идти обратно в гостиницу. А гирю оставить негде. Бросить же жалко, давно о такой мечтал. Решаю тащить ее с собой, благо теперь идти под горку. Бодро насвистывая сквозь стиснутые зубы, колобком качусь в Байкит.
Наутро в порт идем заранее, не спеша, поэтому и гирю тащить как будто легче. Однако и сегодня повторяется та же самая история – самолет раз разом отбивают, погода безнадежно испортилась. Снова возвращаемся в опостылевшую гостиницу. С гирей я будто бы уже сросся и даже непринужденно помахиваю ею на ходу. И неожиданно для себя делаю невероятное, на первый взгляд, предположение: наше невезение оттого, что я всюду таскаю за собой эту чертову гирю. А она снова страх как тяжелая, потому что мы уже отмахали с полкилометра от порта, шея у меня взмокла и колючий шарф неприятно натирает ее. Я мгновенно раздражаюсь на себя, на гирю, на весь белый свет, и ухаю эту опостылевшую железяку с мостика, по которому мы сейчас проходим, прямо в ручей. Гиря вздымает фонтан брызг и скорбно замирает на дне неглубокого и прозрачного ручья. А с моих плеч будто гора свалилась. Михалыч удивленно смотрит на меня и хмыкает.
Самое интересно ждет нас на следующий день. С утра к гостинице подкатывает машина – починили. Мы с комфортом добираемся до порта. Погода как по заказу солнечная и тихая, посадка в самолет проходит по расписанию. И я жалею, что вчера так безобразно обошелся с гирей: вот донес бы ее снова до гостиницы, сегодня она бы уже летела со мной в Туру. А с другой стороны, вдруг бы эта гиря послужила той самой последней каплей для перегруза самолета, который повлек бы за собой какие-то нехорошие последствия? И я бы больше никогда не увидел свою Светланку? Ну ее, эту гирю, пусть себе лежит в ручье!

Марат Валеев