• Ср. Окт 16th, 2024

Варужан Назаретян. Милый Александр Сергеевич

Фев 17, 2017

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Варужан Назаретян

«Наша среда online» — Как только речь заходила о жаркой погоде, отец неизменно повторял одно и тоже: “Да разве это жара?! — восклицал он, — вы не знаете, что такое настоящая жара.”
— А какая она — настоящая жара? – спрашивали мы, хотя и наперед знали его ответ.
— Для того, чтобы знать это, — важным тоном говорил он, — надо хоть раз побывать в Багдаде.
— А ты там был?
— Не только был,- удивлялся он нашей несообразительности, — жил там…
— Но ты же говорил, что родился и жил в Каире.
— Да, так оно и  есть. В 1930 году мой отец, то есть ваш дед Аветис…
— Тогда тебе было 9 лет?
— Ведь сами знаете, — злился отец, — что зря спрашивать? Так вот, — продолжал он, — в тот год отцу нужно было по работе ехать в Багдад. Нам он сказал, что будет отсутствовать всего две недели, но так вышло, что задержался там на месяц, а затем и вовсе заявил, что задерживается на год. А потом мы сели на поезд…
— Мы – это кто? — спрашивали мы с братом.
— Мама, то есть, ваша бабушка, я и Андраник, — говорил он улыбаясь, давая понять, что принимает правила игры. Не давая нам задать следующий вопрос, на который, разумеется, мы знали ответ, продолжал, — Андраник – это мой брат, то есть ваш дядя…
— … который работал кинооператором на киностудии…
— … фотографом… художником-фотографом…
— … а жена его была актрисой…
— … певицей…
— … они развелись…
— … да…
— … и дядя Андраник пытался покончить собой…
— … ну-у-у-у-у…
— Сели на поезд, а дальше?
— А дальше, поехали в Багдад к отцу.
— А какой он, Багдад, красивый?
— Не помню. Впрочем, помню только множество глинобитных домов и жару. На ночь, перед сном, мы укутывались во влажные простыни, чтобы уснуть. И еще помню ощущения щемящей тоски по дому. Хотелось обратно в Каир, на нашу улицу, обсаженную высокими пальмами и финиковыми деревьями, в свою комнату, к своим игрушкам.

Дед Аветис был фотографом и имел фотоателье в довольно престижном районе Каира. Тогда Каир, Александрия, да и другие крупные города Египта, такие как Мансура, Дамьетта и другие выглядели совсем по-европейски. Обэтом мы знали из рассказов отца.

«В то время, — вспоминал отец, — на улицах города можно было встретить много англичан (с 1914-1922 год королевство Египет находилось под протекторатом Великобритании). Они были очень красивые, статные, вечно улыбающиеся и стильно одетые. Мне нравились их головные уборы, двубортные пиджаки, трости с золотыми набалдашниками; нравилась военная форма английских офицеров и солдат. Они были очень вежливые, предупредительные и всегда готовые помочь. А еще я обожал английский охотничий магазин “Hunter”. Он находился недалеко от нашего дома, и я имел возможность часто бывать там. Хотя магазин был охотничим, здесь, помимо охотничих принадлежностей, продавались и другие товары, некоторые из которых имели отношение не только к охоте. К примеру, здесь можно было бы приобрести одежду, которая пригодилась бы не только в лесу или поле, но и в городских условиях. Понятно, что на свои, более чем скромные карманные деньги, выдаваемые родителями, трудно было приобрести здесь желаемую вещицу. А желал я очень многое:  ножик с деревянной инкрустированной рукояткой и кожаными ножнами, блесну в форме золотой рыбки, ружье с оптическим прицелом и… словом. Но больше всего мне хотелось иметь большие ручные часы защитного цвета хаки с фосфорным циферблатом. Ради них я готов был на все… Разумеется, я просил отца купить эти часы, но он, как обычно, отшучивался и предлагал заработать самому на них. Тем не менее, несмотря на отсутствие денег, я продолжал ходить в этот магазин и с вожделением смотреть на волшебные витрины”.

Швейцарские часы “Breguet”отец все-таки купил. Причем, приобрел на свои, кровно заработанные деньги. Ради этого он целый месяц вкалывал в фото-студии своего отца, то есть нашего деда Аветиса. Он проявлял фото-негативы и фотографии, сам готовил расстворы из хим-реактивов, глянцевал, сушил и обрезал резаком готовые уже фотоотпечатки, ретушировал, сортировал, складировал фотографии и т. д. К концу месяца отец выдал зарплату и он незамедлительно помчался в “Hunter”, где и приобрел свои первые ручные часы. Ему было всего 10 лет.
Нынче этим часам, наверное, лет 80. То есть, они старше нас с братом. И, надо сказать, для своего преклонного возраста (хотя, может быть, для часов 80 лет вовсе и не преклонный возраст) они прекрасно сохранились, если не считать чуть помутневшего стекла циферблата и несколько потрепавшегося кожаного ремешка. Нашему отцу, соответственно, 90 лет. У него дряблая кожа и потускневшие глаза, но зато у него чудесная память. И если мы хотим увидеть огонек в его глазах, то справшиваем о каирской жизни.

«Некий багдадский друг отца, которого звали Абгар, как-то прислал ему письмо, в котором предлагал организовать сеть фотоателье в Багдаде. Он писал, что в городе практически нет фотостудий, что позволит им с легкостью захватить рынок фотоуслуг и неплохо заработать. Ваш дед подумал, посоветовался с матерью и решил принять предложение друга, тем более, что в последнее время фотостудии в Каире начали расти как грибы, создавая нам серьезную конкуренцию. Так мы оказались в ненавистном мне Багдаде, в котором застряли на целый год. В начале дела шли хорошо, и за первые полгода отцу удалось хорошо заработать. Но потом что-то пошло не так. Не помню,что именно случилось, но в доме заговорили о возвращении. А еще, у отца часто портилось настроение, он стал нервничать. Нам с братом он ничего не говорил, но от матери мы узнали, что все дело было в Абгаре. Его друг, как оказалось, обворовывал отца. В конце-концов обман раскрылся, между бывшими друзьями случился скандал, и дело даже дошло до рукоприкладства. Хотя наша семья финансово пострадала, все мы, включая отца, были рады возвращению в Каир. И единственным воспоминанием от Багдада осталось тягучее ощущение жары. Говорю вам, вы не знаете, что такое настоящая жара…»

Дед Аветис любил выпить. При себе, во внутреннем кармане пиджака, он постоянно держал плоскую бутылку с анисовой водкой. Однако алкоголиком он не был, хотя и некоторые родственники придерживались иного мнения. К их числу относилась и наша мать.
— А какой он еще бывает — алкоголик, — говорила мать, — не с рогами ли и хвостом?
— Ну зачем ты так, — возражал отец, — хоть при детях не надо. И вообще, — обращался он уже к нам, — меньше слушайте мать.  Она злится на деда Аветиса, потому что он был против нашего брака.
— А вы поженились в Каире? — спрашивали мы.
— Нет, мы встретились и поженились в Ереване….
А нам с братом нравилась их, в общем-то, безобидная перепалка. Мы от души веселились, хохотали и начинали задавать им провакационные вопросы, дабы вызвать между ними спор на тему превосходства семьи отца над семьей матери или наоборот. Как правило, в таких случаях мать выходила победительницей, а отец, окончательно припертый к стенке приводил последний и самый весомый на его взгляд аргумент.
— Зато, — гордо восклицал он, — мои  родители до репатриации являлись полноправными гражданами Египта, а твои были носителями нансеновского паспорта.
— Да что ты знаешь об этом, — спокойно возражала мать, — ты хоть в курсе, каки люди были обладателями нансеновского паспорта?
И тут, поочередно загибая пальцы, она начинала перечислять: Сергей Рахманинов, Владимир Набоков, Анна Павлова, Аристотель Онассис, Иван Бунин и… мать гордо запракидывала голову  — еще 320 000 армян-беженцев, спасшихся от геноцида.

“В Каире у меня была девушка, почти невеста. Ее звали Рита, и она была гречанкой. Очень красивая была девушка, и очень любила меня. Когда я ее встретил, мне было 25, и к тому времени я уже был владельцем нашей фотостудии (отец практически отошел от дел). Она пришла по объявлению устраиваться на работу. Так и познакомились, начали встречаться, признались в любви… готовы были пожениться. Но тут встал вопрос репатриации. Отец прочитал в армянской газете, что Советская Армения призывает своих сыновей и дочерей, всех армян, вернуться на историческую родину, которая очень нуждается в нас. Потом появились какие-то странные армяне. Они носили непонятную нам одежду, говорили на странном армянском и называли себя агитаторами. Наверное, они были коммунистами, не знаю… Во всяком случае, они называли себя патриотами и агитировали нас вернуться на родную землю. При этом эти люди обещали нам рай земной: ключи от дома, хорошую работу, социальную обеспеченность, любовь и уважение соотечественников и т. д.”

Мы с братом очень хорошо помним ту каморку, ключи от которой вручили нашей матери по приезде на родину, то есть в Ереван, столицу Советской Армении. То была крохотная комнатка, наверное 5 на 7 метров, где помещались две небольшие кровати, малюсенький столик и пара табуреток. В одном углу стояла высокая тумбочка, внутри которой помещалась кухонная утварь, а сверху примостилась маленькая электрическая спиральная плитка для готовки и подогрева обеда, кипячения воды и прочее. Был еще холодильник… Нет, он появился потом, когда мне было 6, а брату 10. Туалетной комнаты, конечно же, не было. Она была снаружи, в длинном коридоре – общая для всех обитателей нашего этажа.
С самого начала в этой комнатушке жила мама со своей мамой, то есть нашей бабушкой, потом к ним присоединился наш отец, а затем и мы. Потом не стало бабушки и нас осталось четверо. Как мы там все помещались, до сих пор трудно понять. Годы спустя мы получили большую, просторную трехкомнатую квартиру со всеми удобствами, но родители, почему-то, с особой любовью и теплотой вспоминали ту коморку.

“Я был против. Против были Андраник и мама. Но, в отличии от них, я был против категорически. Точно так же, как наш отец, то есть ваш дед Аветис, категорически стоял на своем – он был за отъезд. Понимаете, дети, когда тебе 25, и ты считаешь, что чего-то добился в этой жизни, и когда тебя любит самая прекрасная девушка в мире, и когда ты уверен, что живешь в самом прекрасном городе земного шара, когда ты запросто можешь пойти в кинотеатр и посмотреть американский фильм с участием Кларка Гейбла, Ингрид Бергман, Марлен Дитрих, Дика Трейси, когда… Отец этого не понимал. Он искал другой жизни, он искал то, чего не нашел там, в Египте. Не знаю. Может, он просто искал новизны? Разумеется, он прикрывался речами о потриотизме, долге каждого армянина. Но я ему не верил. Я не понимал, как можно оставить процветающее дело, друзей, отказаться от устоявшихся привычек… Его отговаривали, рассказывали о сталинских репрессиях, ссылке в Сибирь, нищете…”

Родителям чудом удалось избежать репрессий. Да и вообще, их жизнь могла сложиться куда хуже. Да, были послевоенные трудности, лишения. Но постепенно все вошло в свою колею, все утряслось. У отца была хорошая работа, мать хозяйничала по дому, мы учились сначала в школе, потом поступили в институт. И все мы были счастливы, и все мы были рады тому, каким красивым стал наш Ереван. И родители наши часто повторяли, что не смотря ни на что, в свое время они сделали верный выбор, решив обосноваться на родине.
— А как же Рита, спрашивали мы отца, что стало с ней?

“Уже был назначен день отъезда. Через три месяца отец, мать и Андраник должны были погрузиться на корабль, отплывающий в Советский Союз. Я отказался ехать с ними окончательно. И, вроде, все примирились с моим решением. Хотя, примирение было чисто внешним. И чем ближе был день отъезда, тем напряжённее становилась обстановка. Я видел переживания матери.  Да и отец переживал не меньше, но не подавал виду. Я чувствовал, что-то должно произойти. Больше всего опасался скандала, поскольку понимал, что возможно больше никогда не увижу их, и мне совсем не хотелось расставаться с ними врагами. Однако, все разрешилось мирно. Как-то вечером, после ужина, в мою комнату неожиданно зашел отец и сказал:
— Выслушай меня, сын. А дальше, поступай как знаешь. Придет время, ты повзрослеешь и поймешь, какую ошибку совершил. Мы семья, и должны быть вместе. Но не это теперь главное. Главное, я не хочу, чтобы ты остался один. В жизни всякое может случиться, и тебе, возможно, понадобится помощь. А кто, как не мы сможем помочь тебе? Ты можешь возразить, что для этого не обязательно перезжать в Армению. Знаешь, Египет прекрасная страна, Каир красивейший город, здесь живут очень хорошие и отзывчивые люди. Но пойми, это не наша земля, и все может измениться к худшему для нас, армян. В конце-концов, мы представители другой религии… Подумай об этом, сын.
Отец был прав. Мы убедились в этом годы спустя, уже после его смерти. В Египте случилась революция, король Фарук был смещен, была провозглашена республика, главой которой стал президент. Вместе с тем страну постепенно начали покидать европейцы и, соответстственно, Каир и Александрия потеряли свой европейский лоск, превратившись в обычные арабские города. Христианам стало тяжелее жить. Нельзя сказать, что они подвергались притеснениям, но прежней свободы они больше не имели. Для них были закрыты правительственные учреждения, стало тяжелее заниматься бизнесом, да и арабы-мусульмане начали косо поглядывать в сторону христиан. Но все это произойдет потом.
Наверное, на мое окончательное решение покинуть Египет и обосноваться в Советской Армении, повлиял русский язык. В то время я увлекался классической музыкой. За совершенно сумасшедшие деньгия приобрел проигрыватель с двумя дисками, и за не менее сумасшедшие деньги каждый месяц покупал по пять пластинок, на которых умещалась всего одна симфония. Тогда ведь не было долгоиграющих. Так вот, для сравнения, цена одного комплекта пластинок была равна цене месячной кварплаты. Но меня не останавливала дороговизна, и я продолжал пополнять коллекцию. Любил слушать русских композиторов: Чайковский, Скрябин, Стравинский, Бородин, Рахманинов. Как-то в магазин завезли очередную партию пластинок, среди которой я обнаружил пластинки с записью оперы “Евгений Онегин”. Возможно была записана не вся опера, а избранные арии, теперь не помню. Но хорошо помню, что те пластинки стали самыми любимыми. Я мог безошибочно спеть все арии, и еще я выучил назубок тексты. Правда, я не понимал  значения слов, но упивался красотой слога. И я поставил себе задачу обязательно выучить этот чудесный язык.
Практически все лето 1940 года я провел на побережье, в Александрии. В то время мне было 19 лет, и я учился во французском коледже. В свободное от занятий время помогал отцу в фотостудии, за что он исправно платил мне. И вот, после удачно сданных экзаменов, родители решили, что мне нужно непременно отдохнуть. Отец хотел отправить меня в Дамьетт к своим  родственникам по материнской линии, но я настоял на своем и им ничего не оставалось как согласиться. С собой я взял недавно приобретенный фотоаппарат “Лейка” с выдвижным объективом. Для того времени иметь подобную технику считалось высшим шиком”.

Фотоаппарат тот сохранился до сих пор, причем в рабочем состоянии. Нам предлагали за него большие деньги, но мы предпочли оставить его себе. В старых семейных альбомах, среди прочих, попадались черно-белые фотографии городских пейзажей, снимки с изображением заката на море и всевозможных пляжных сцен. То была Александрия, увиденная глазами отца. Была еще серия фотографий, на которых была изображена некая пожилая пара с европейскими чертами лица. На одних фото они были вместе, на иных по-отдельностьи, на других вместе с отцом.

“Я фотографировал город, людей, море, ночную жизнь Александрии. У меня был идея предложить свои снимки журналу “National geographic” и, соотвестственно, была мечта, что их опубликуют. Однако, мечета так и не сбылась – они отвергали все мои фотографии. Было обидно, но не очень, поскольку снимки охотно публиковали египетские издания, что хоть как-то удовлетворяло творческие амбиции.
Как-то, прогуливаясь по променаду, решил позавтракать. Зашел в кафе, заказал бутерброды с кофе и присел за столик. И тут, о Боже, до слуха донеслась до боли знакомая речь. Я осторожно посмотрел в сторону и заметил за столиком в углу немолодую уже пару: мужчина с обильной проседью в волосах, голубыми глазами на широком скуластом лице и женщина-блондинка с высокой взбитой прической, маленьким курносым носом и тоже голубыми глазами. Наверное, им было по 50 лет, или чуть больше. Они о чем-то мирно беседовали. Вернее, говорил он, а она мило улыбалась, кивала головой и, время от времени, произносила обрывочные фразы. Я не мог разобрать, о чем именно они говорили, но совершенно был уверен, что они русские. Забыв на миг об элементарной вежливости, я встал со своего места и инаправился к их столику.
— Здравствуйте! – обратился я к ним на французском языке.
-Здравствуйте! – произнесла женщина на безукоризненном французком и с любопытством посмотрела на меня.
— Вы русские?
— Да, вы угадали. Однако вы, надо полагать…
— Я армянин…
— Говорите по русски? — спросил мужчина.
— Нет, к сожалению, но очень хочу научиться.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
— А зачем вам это? — продолжил мужчина.
— Андрей, — произнесла она и укоризненно посмотрела на него, — не приставай к мальчику.
— Так нет, я просто…, — засмущался он.
— Вы, — обратилась она ко мне, — наверное, знакомы с русской литературой?
И тут я запел. Да, громким и чистым голосом запел: “Онегин, я скрывать не стану – безумно я люблю Татьяну. Тоскливо жизнь моя текла, она явилась и зажгла, как солнца луч среди ненастья, мне жизнь и молодость, да, молодость и счастье…”Наверное, со стороны складывалась довольно комическая ситуация – смуглый молодой человек с жгуче-черными глазами, огромным орлинным носом с горбинокой и черными как смоль густыми кудрявыми волосами с кошмарным акцентом поет арию из русской оперы. На несколько секунд за столом воцарилось гробовое молчание. Казалось, мои новые знакомые Андрей и Людмила потеряли дар речи. Они широко открытыми глазами таращились на меня, не зная как реагировать. Затем они одновременно прыснули, после чего начали громко смеяться и хлопать в ладоши. Потом встали со своих мест, подошли и крепко меня обняли.
— Посмотри, посмотри, — восторженно восклицала Людмила, — он же как две капли воды…
— Да, да – вылитый Пушкин, — не дал ей закончить Андрей.
— А давай мы будем звать тебя Александр Сергеевич? – выпалила Людмила.
— Согласен, — кивнул я, после чего чувственно спел: “Куда, куда, куда вы удалились…”
Они поддержали меня и спели в унисон… То был незабывемый день. День, который запомнился на всю жизнь и, в какой-то степени, повлиял на мое решение обосноваться в Советской Армении.
После разговора с отцом, я еще раз вспомнил своих русских друзей и о той чудесной неделе, проведенной с ними в Александрии. Они пытались научить меня языку, но разве возможно было сделать это за такой короткий срок?
— Необходимо хоть какое-то время пожить в России, — говорила Людмила, — чтобы научиться русскому.
Она с упоением рассказывала о русских городах, о русских зимах, о русской душе. Говорила, что Толстого, Достоевского, Пушкина, Тургенева, Чехова и других русских писателей нужно читать только в оригинале, и только в этом случае можно ощутить бездонность русской речи и культуры в целом.”

В 1946 году Андрей и Людмила Вертинские были репрессированны и в дальнейшем расстрелянны как враги народа. Об этом отец узнал в 1954 году. Он случайно наткнулся на их фамилию в газете, где были опубликованны имена реабилитированных. Вертинские значились в графе – посмертно.

“Встреча с Вертинскими оказалась судьбоносной. Если бы не она, то, скорее всего, моя жизнь сложилась бы иначе. Быть может, я женился бы на Рите (во всяком случае, все шло к этому). Впрочем, я и не отказывался от женитьбы. За два месяца до отъезда в Советскую Армению, я сделал Рите предложение и сообщил о своих планах поселиться на родине. Сколько же было слез, сколько причитаний, уговоров не уезжать.
— Нас же сошлют в Сибирь, —  говорила она.
— Ну и что, — искренне удивлялся я, — Сибирь – очень красивое место. Там много леса и снега.
Разумеется, я слышал о репрессиях, но, честно говоря, не особенно верил. Как же возможны репрессии в стране, рассуждал я, в которой родились Пушкин и Чайковский, Рахманинов, Бородин, Тургенев… Андрей и Людмила Вертинские? Рита отказалась ехать со мной в Армению.  Мы с ней расстались, и больше никогда я о ней не слышал. Впрочем, нет, в последний раз мы  встретились летом 1947 года в морском порту Александрии, откуда на теплоходе  “Чукотка” мы отплывали в СССР. Рита стояла у причала, грустно улыбалась и слабо махала рукой.”

В начале 5О-х отец наш побывал в Сибири, но не в качестве заключенного. Он желал воочию убедиться в красоте того края, о котором столько был наслышан, для чего решил совершить “Grand voyage” по городам Сибири, Урала и Алтайского края. К тому времени он уже неплохо знал русский, но до совершенства было еще далеко, и он надеялся усовершенствовать свои знания в процессе путешествия по России. А в путешествии его сопровождали, как он выражался, самые лучшие друзья: книги Чернышевского, Грибоедова (отец очень любил его “Горе от ума”), “Ревизор” Гоголя и сборник рассказов Чехова.
И все же, как нам кажется, отец преследовал еще и другую цель. Дело в том, что в Красноярске жили его русские друзья Вертинские, и он, конечно же, хотел с ними встретиться. Почему я говорю, что нам кажется? Наверное потому, что отец ничего не рассказывал нам об этом, разве что только о том, что среди прочих сибирских городов он побывал и в Красноярске. Однако, среди бумаг отца мы обнаружили письмо с почтовым штемпелем этого сибирского города. Оно было от Вертинских, и начиналось словами: “Милый наш Александр Сергеевич!”.

“Еще до того, как я встретил вашу маму, мы жили в районе железнодорожного вокзала. Мы – это отец, мама, я, и брат Андраник. После вместительной каирской квартиры, выделенное нам помещение выглядело довольно жалким, хотя и находилось в центре Еревана, что, разумеется, радовало нас. Да и вообще, ощущение того, что мы живем у себя на родине и среди своих соплеменников было гораздо сильнее, чем имеющиеся бытовые неудобства. Не огорчал даже несколько прохладный прием репатриантов со стороны местного населения. Мы начинали новую жизнь, и каждый день доказывали, что мы тоже армяне, что мы тоже ереванцы, и мы тоже имеем право жить на родной земле. Да, было трудно, было голодно, холодно в послевоенном Ереване, но мы были молоды, сильны, нас переполняла любовь и радость, и глубокая уверенность, что впереди нас ждет долгая и счастливая жизнь. Так думали я и Андраник, чего не скажешь о нашем отце. Он тосковал по Египту, подолгу хандрил, много пил. А еще ему было страшно. Почему-то, был уверен, что скоро его сошлют в Сибирь, и со страхом ждал этого дня. Каждый стук в дверь, скрежет тормозов, остановившейся у подъезда машины, незнакомые голоса в общем корридоре приводили его в ужас. Это за мной, говорил он, они пришли за мной… …Дети, обращался он к нам, если меня заберут, откажитесь от меня. И ты тоже, говорил он матери, откажись… скажи, что мой муж враг народа и я отказываюсь от него.
Как-то раз, в один из обычных дней отец заявил, что больше не хочет курить. А курильщик он был заядлый. Вот и хорошо, сказали мы, что хорошего в курении? Вы не понимаете, возражал он, я курю больше 40 лет, я весь пропитан никотином, и если после сорока лет курения у меня пропало желание затянуться, то значит тут что-то не так. Что тут может быть не так, спрашивали мы? Что-то с организмом, отвечал он, наверное, я заболел. Затем он отказался от водки, а потом и вовсе впал в глубокую депрессию. Зачем мне дальше жить, причитал он, какой смысл…Зимой 1950 года его не стало — Аветис умер во сне”.

Отцу нашему за 90. У него дряблая кожа и потухший взгляд, но по-прежнему — прекрасная память. Он часто вспоминает каирский дом, где провел практически все детство и юность. Он помнит Дамьетту и Мансуру, где жили родственники, которых они исправно, каждый год навещали. Не забыл и такой ненавистный ему знойный Багдад, который, впрочем, вспоминал только тогда, когда мы жаловались на ереванскую жару. Конечно же, он помнил и Риту, фотографию которой хранил в своих бумагах. Мы неоднократно видели то фото, но не знали, кто на ней изображен. И лишь только недавно отец признался. Мать укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала. Отец до сих пор носит швейцарские часы “Breguet”, купленные в английском магазине “Hunter”. Однако, главной реликвией для него являетя письмо Вертинских. Он хранит его в альбоме с александрийскими фотографиями. А в письме том нет ничего особенного. В нем Вертинские благодарили его за дни, проведенные в Александрии, за фотографии, которые он им сделал на память. Еще писали, что он стал для них родным, и всегда может расчитывать на их помощь. И еще, они будут с нетерпением ждать его в Красноярске, где, помимо всего прочего, обещают научить его русскому языку. Вот, пожалуй и все письмо.
— Куда бы ты хотел вернуться? – спрашиваем мы его, — Дамьетт, Каир, Александрия…
— Почему они больше не пишут? — справшивает он, игонорируя наш вопрос, — может письма не доходят?
— Отец, — так их нет уже в живых. Они были репрессированны и расстрелянны.
— Расстрелянны?! – удивляется он, — этого не может быть.
— Так ты же сам говорил.
— Не может быть, — повоторяет он, — их не могли расстрелять. За что? Они же были учителями, преподавали русский язык в Александрийском университете, они не были врагами. В НКВД работают умные и опытные люди, они не могли этого не знать. Впрочем, странно все это…
Отец прикрыл глаза и замолк. Затем тихим, дребезжащим голосом запел: “Куда, куда, куда вы удалились весны моей златые дни…”. Как будто жизни вовсе и не было, прошептал он, был лишь сон, долгий непрекращающийся сон. А жизнь куда-то пропала, исчезла, спряталась неизвестно где. И мы обязаны ее прожить…

ВАРУЖАН НАЗАРЕТЯН