ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Смбату Мелконяну
Тирайру Мелконяну
Хулио Кортасару
Я спрашивала у многих: что самое нестерпимое на его фотографиях?
-Курит почти в каждом кадре.
Похоже, Смбат и вправду тянул одну от другой. Как Иосиф Бродский. Наверное, также руки дрожали, и повторял какое-нибудь одно прилипчивое … «и так далее, и так далее…»
… Самым нестерпимым в его лице был снег на ресницах. Наверное, это один из немногих кадров твоего брата, где он прорвался настоящим сквозь придуманные образы. Особенно сквозь себя в стрекозиных черных очках с закушенной сигарой, с приветом от Аль Пачино. Снег на ресницах, без намека растаять, сдал его, осадил извечный сигаретный дым, который он так любил использовать для фотоэффекта, оставив в нем хрупкого искреннего мальчишку.
Так случилось, что с его дня рождения в апреле, уже без него, я стала каждый день несколько минут думать о нём. Обычно — пересекая железнодорожное полотно, не доходя до моста. На моей станции нет мёртвой зоны, на вашей — есть. Если бы Смбат был не в наушниках, это, скорее всего, ничего бы не изменило. Я так же однажды вышла на рельсы, и не слышала, как в метрах пятидесяти на меня, бесшумно, зачарованно, как шар в бильярде, катил тягач. И только окрик узбека, в усах, как у Хамзы, в оранжевой спецовке, вернул меня в реальность. Был бы русский – услышала бы мат, не найдя своих слов я приложила руку к сердцу и кивнула ему – он радостно закивал в ответ.
Этот Поезд Беглец болтается по рельсам мироздания, как Вечный Жид. Ничто человеческое и ему не чуждо — бывает трогательным и деликатным, и тогда он проходит мимо.
Прошел он однажды мимо меня, когда в детстве в зауральском городке я, переходя через рельсы с тетей, вставила ногу в запыленной босоножке в стрелку. Тётя позеленела, ногу выдернули, я ничего не поняла. Поезд Беглец, конечно, от отчаяния и одиночества с маниакальной изощренностью придумывает для себя лазейки, чтобы показаться нам на глаза. Иногда он ластится, как к дрессировщикам их как будто ручные тигры: играя, царапают, чтобы при запахе первой крови сделать игру необратимой. Моя мать рассказывала мне, как на ее глазах девушка вот так же, как и я, вставила ногу. Но наш Беглец был уже слишком рядом. Ужасной была попытка спастись, перекрутить на секунду назад время: в бессилии она упала. Проходивший мужчина снял плащ и укрыл её. Он действительно мог для неё это сделать.
И всё же я счастлива той ночью, когда мне снятся поезда, я поджидаю их каждый раз перед тем, как заснуть. Как я понимаю Смбата, любившего посидеть на рельсах, расслабленно выкурить сигарету, расконцентрировать своим присутствием летящие параллельные, пересеченные, как бесконечная лестница, перекладинами шпал….обмануть на этот раз его … её. Всё получалось.
…Я часто во сне покупаю билет и забываю дату отъезда, вспомнив, бегу по перрону в надежде прыгнуть в свой вагон. Поезд уже набрал скорость, и мы поменялись ролями, потому что сейчас Беглец — это я, неважный игрок, потому что могу причинить боль и смерть только себе.
…Твое лицо, Тирайр, я впервые увидела еще на кадрах фильма-приглашения, словно в двадцать пятом кадре, мельком, где ты словно ввинчен в лабиринт старой лестницы, и смотришь на брата снизу вверх, смотришь так, как будто просишь о чем-то. Как будто еще можно изменить главное. Как бесконечно непостижимо открыто-закрыто твоё лицо! Такое я видела только один раз, и то на видео – у Антонио Карлоса Жобима, когда он вместе с Энди Уильямсом поёт, конечно, девушку из Ипанемы. Точнее, поёт хлыщеватый, в красном свитере американец Энди. Жобим девушку рисует. Не голосом, а лицом слухача – мимика у таких музыкантов текуча, как разводы на песке. Лицо Жобима то по-детски беззащитно, тогда воспетая девушка эта кажется просто какой-то надменной дрянью, которая идет по пляжу походкой от бедра в открытом платье и издевается, сама не зная того, над нашим обожаемым Жобимом. Лицо его через пару мгновений уже хищно, вкрадчиво, тогда ей дозволено во спасение не замечать его лживых ласк. Но иногда Жобим становится таким аутичным, отстраненным, что девушка уже отлетает из этого мира куда подальше, как Эвридика, через секунду и вовсе из памяти стерта, потому что в губах его уже не босса, а сигарета и молчание: девушка? какая девушка? Ааа, эта….
…его лицо, как река, течет….
…На выставке, на дне рождения Смбата без Смбата, когда все гости задували свечи на торте, но уже без меня, я на несколько минут близко увидела твое лицо. Влажнели глаза — ночная река, они были теплы и светлы, крик горя в них был очень сильно придушен, и с твоего душевного глубоководья вместо ожидаемого защитного черного облака выпускались тихие ровные люминесцентные струи.
В тот момент я вспомнила о Сальвадоре Дали, названном «Спасителем», потому что своим рождением был призван заменить своим родителям умершего брата. Он был похож на него как две капли хересу.
Всю жизнь он доказывал, что он – это не он. Что он – это он.
В твоих глазах я попыталась отыскать взгляд Смбата: это обычное желание людей искать тень ушедшего во взглядах его родных; так или иначе наши глаза – зеркала и впитывают в свою амальгамную мягкую плоть каждый долгий, иногда случайный взгляд проходящего мимо. Тогда я ничего не смогла считать, тем более понять, во мне осталось послевкусие от твоего лица – реки, сквозь которую надо еще раз пройти.
Я потом подолгу время от времени рассматривала твои фотографии…
…Тирайр – в тебе продолжает жить Смбат…
…и удивлялась, почему наяву в твоем лице почти не видишь губ, а на фотографиях они так припухши, осязаемы, слишком телесны, что кажется, что ты все же губами сначала щупаешь мир, привлекая или отталкивая лики и фрагменты его изменчивых мозаик, и всё, что больно и холодно, ты отвергаешь лишь потому, что губам твоим это неприятно.
В полусумрачном свете кофейни твои губы смывались потоками все того же непрерывного мерцающего света, текущими из глаз. Абрисы разнокалиберных диванов и венских стульев, бахрома как будто вековых абажуров… и всё это теплело и оплавлялось вместе со мной. Тогда я понимала, что твои губы уж точно не причем, потому что твой взгляд что-то чистил, уточнял, утверждал во мне. Я видела, как ссыпалось с души чешуей моё выболевшее прошлое, окаменевшие известняки ненавистных теперь воспоминаний, убивавших день ото дня, ночь от ночи как химиотерапия и всё плохое, и все самое лучшее, непонятое, невостребованное во мне, стали уже совсем умозрительными, придуманными мной самой ради вынужденного заполнения собственных жизненных пустот. Сейчас были живы только твои глаза и рука архитектора, живописца и композитора, что рисовала эллипсы на бумаге. Ты сказал, чтобы описать круг, их можно чертить миллион, я сидела бы так и миллион, потому что реку нельзя остановить, пока она сама не захочет тишины и на этот раз не отвернет от тебя свое русло.
Люди-линейки…с их помощью хорошо чертить отрезки, наверняка отличить дружбу от товарищества, творчество от искусства, шедевр от гениальных черновиков, или первую юность от второй… В конце концов, проложить последнюю черту между двумя датами. Есть люди-дриппинг, которые яркими, пастозными сгустками капают на душу и могут не растекаться там очень-очень долго, но это только до тех пор, пока не начнется сезон великого разлива, пока не хлынет Тирайр-река, не затопит, делая их вчерашней ценности мутной акварелью.
…Тирайр, твоя жизнь принадлежит только тебе…
Валерия Олюнина
Фото из архива семьи Мелконян