Из цикла «Грудная вода Армении»
Вновь четвёртый век. И снова страсти.
Как так можно – не извлечь урок?
Если рвут Армению на части,
рвут на части Запад и Восток.
Армянин, ужели было мало
воплей, горя, выжженной земли?
Что тебе всегда не доставало?
Что за страсти твою душу жгли?
Арарат твой в Турции потерян.
Если бы не страсти – был бы твой!
Не ходи, молю я, в эти двери,
и окно в Европу ты закрой!
Ты умён, но этого здесь мало.
Век четвёртый – вновь летит стрела.
…Коль могла, Армению бы скрала
и намедни в сердце унесла!
ХРАМ
Три пожара. Два землетрясения. Набег крестоносцев.
Вот что испытала знаменитая
Айя-София.
Тот, кто в Турции был. И тот, кто под солнцем
загорал, тот поймёт мои фразы простые.
Вырисовывается под рёбрами ужас.
Как так можно, чтоб храм православный, старинный
отобрали? Так запросто, чтоб без оружия.
Без осады.
Без пулей. Без взрывов от мины?
Не к Царь-градским вратам ли свой щит, словно клещи
был навечно вколочен, как символ победы?!
И не наш ли великий, что прозван был Вещим,
князь Олег покорил город тысячелетний!?
Кто бывал здесь в Стамбуле на жарких базарах,
на его многочисленных хаммах гранитных,
на пропахших телячьею кровью товарах,
кто вдыхал воздух змей на горланящих плитах,
тот, кто слышал османскую речь ататюрков
под синкопами невыносимого джаза,
кто швырял в черноморское чрево окурки,
шел вдоль глиною мазаных домиков красных,
тот поймёт, что в Стамбуле Храм вам не трофея!
Храм, как будто Отец христиан всех. Он – Отче!
Разве можно предать?
Ослепи вражьи очи
в двести солнц, сорок окон до глин эмпирея!
Родос древний, из мрамора в Пелопоннесе.
Убирайся, османец! Ты жёг храм три раза.
На четвёртый Юстиниан на том же месте
приказал храм содвигнуть, как символ.
Смеялся
так в глаза всем неверящим. И возродился!
Восемь статных колон привезли из Эфеса,
а врата из Армении, с гор выше Тиссо,
а у храма бурятско-монгольские фрески…
Не глаза – острия, не ресницы, а стразы.
Кто был в храме хотя бы один ли, два раза,
тот поймёт меня! Тот на коленях вползая,
припадая к холодному полу всем телом
сквозь фанерные доски увидит на белом –
Богоматерь, которая с горя седая…
Тот услышит сквозь страшные вопли событий.
вы не храмы спасаете.
Души спасите!
Может, хватит прельщаться дарами данайцев?
Может, хватит Иуде висеть на осине?
Нам отдайте обратно вы Айя-Софию,
а иначе пророчества сбудутся старцев:
оживёт мрамор пола и вздыбятся ветры,
ибо Турция в землю провалится к предкам,
волны, пламя, зегзицы дождя взбеленятся!
Смолий свет,
жёлтый мрак,
осмий ганец в ковчегах,
храм отправится сам на сосновых телегах
в путь. В Россию. А ворогу – морок и корчи,
разве глотку понтийской водою замочишь?
И в груди, не поверишь, не камень, не гравий,
бессердечный чугун, чтоб ошибки
исправить.
РАЗРУШЕНИЕ
— Землю не видно: лишь горы невинно убитых.
Так восклицал Франц-историк, попав с плен турецкий.
Крики, стенанья почтенных матрон были слиты
с громкими воплями дев, что в накидках простецких!
Было названье Святая София, сестрица.
Нет никакой «Айя»! Это неверно сказать так.
Красное-красное солнце за море садится,
чёрная-чёрная кровь сквозь суглинок струится,
возле дверей козья шерсть из тюков и вязанок.
Но невозможно, чтоб с небом сейчас разлучиться!
Даже сквозь хаос летит человечее слово.
Так перебитые руки, хребты и ключицы
тянутся вверх. Невозможно отдать нам основы!
Там на полу разметались священные ризы,
тканые золотом, шёлком…
О, как мне обидно!
Ибо сюда прилетал Божий дух, оседал на карнизы.
Ныне опять покачнулись покров и защита.
Пёрышки ангелов – к пёрышкам. Время к причастью.
Други к друзьям. Хлеб и воды к просвирам!
Я бы хотела всё заново, чтобы начать нам.
Но невозможно. У нас отобрали Софию.
Бражничали много дней, предавались соблазну
и занимались страстями вошедшие турки.
После султан приказал – перестроить храм разом
для мусульман. Полумесяц воздвигли на купол.
Константинополь в Стамбул переделали. Книгу Корана
стали читать. Примостили к бокам минареты.
Всё-то им мало!
А в небе – не небо, а рана!
Мрак воссиял. И не стало ни неба, ни света.
Я не хотела разруху, разбой, разграбленье.
Птицей взлетела бы в окна – знай наших.
Надо молиться. Согбенно. Светло.
На коленях.
Храм, возвернись! И прости ны предавших!
СПАСЕНИЕ
— Так даждь мне это небо по краям!
Так даждь мне это ветра колыханье!
Армения мне – Храм. София-мама.
Один любимый, не предавший храм.
Мой нутряной, хребетный, заводской.
Сошедшая с больших икон истоком
здесь родина, беременная Богом,
эгрегор подвига, предвестник роковой!
Святая Троица Рублёва, царство царств,
так умереть, что белый свет отменят!
И я одно прошу лишь неразменно
пусть всех оставит вечность, но не вас!
Ни эти переулки, площадь, сквер
на перекрёстке маленьких трагедий.
…Она ли, я, беременная третьим
вот эта женщина? И ей рожать в четверг?
И ей в знамена пеленать сынов,
не веря в апокалипсис модерна.
…Очистись навсегда от зла, от скверны
как перед родами на миллион годов!
ЖЕРТВЕННОСТЬ
Жизнь прожить – глядеть на неба своды.
Жизнь прожить, а в ней, тех жизней, сто!
…Это – мои каменные воды,
я их в чреве выносила, чтоб
о любви сказать – о ней лишь только.
Не читаю вас: я вас люблю!
Ибо в современниках – всё горько,
как бпла на грудь мою.
В каждом – мина, от неё осколки,
в каждом пуля дозревает в смерть.
Я сама стреляю из двухстволки –
отдаёт в плечо.
Стрелять, как петь!
И любой сегодня пьёт из кружки.
Ест с ножа тушёнку, слыша мат.
На войне все, кто за русских, — русский,
на войне сейчас любой солдат!
Я читаю только сводки с фронта,
не сонаты, чур меня, стихи.
Вот такая у меня ротонда,
вот такие у меня грехи.
«Подошли. Меня поцеловали»,
как Есенин – друг и брат стихий.
На весах сейчас «щит, меч, забрало»
из породы мамок и Софий.
ВОСКРЕСЕНИЕ. АРМЯНСКИЕ МОТИВЫ
Да, ты есмь – священная корова,
да ты есмь – священная теляти…
Авраам, клади меня на камни,
вместо сына я идти готова.
Причащённая, развоплощённая,
в рваном рубище, платком обвёрнута
я иду сквозь жизнь дорога торная,
но для меня она дороже золота.
Да, как с востока в ширь стоит моя земля,
да как с прибалтик всех в одёжке рваненькой,
не надо сына, бать! Не надо сына!
Я –
пусть будет тот, кого ты выбрал раною.
Пусть будет тот, кого ты выбрал в башню лечь,
пусть будет тот, кого назвал Алёною.
…Никак не отойду я от желаний – честь
свою сберечь, слезу свою солёную.
Смотреть на образа своих больших светил,
смотреть, смотреть в глаза всем тем, кто полюбил,
всем тем, кто невзлюбил, всем тем, кто нож поднял,
но не с подушек в пух,
не с тёплых одеял.
Веди туда, где верх, туда, где высь-гора,
где всё на кон кладут: жизнь, деньги, реки, дом…
— О, здравствуй, Исаак, твой посох стёрт вчера,
— О, здравствуй, Авраам. Сверкнул на небе гром.
Кисейный брег реки. Молочны берега.
Беги. Беги, беги!
Не стал ты убегать.
У Бога никого сегодня словно нет,
лишь только ты и сын, лишь только тьма и свет!
И голос, как чужой…
Сын маленький такой,
роднее нет его,
где есмь ответ?
Ложусь я всклень в него, точнее вместо всех,
кто за моей спиной – Россия, вечность-мать!
Пускай трава растёт, солдат, боец, морпех,
помилованы все!
С колен пора вставать…
…Онемевший колокол звонил громче, чем звонящий.
Мои сапоги полны – ибо болото – водой и грязью.
Хорошо собой быть, хорошо настоящей.
Мы все настоящие перед казнью!
Мы все настоящие, когда добровольно.
Онемевший колокол, безъязыкий всё громче, громче.
Где мой камень жертвенный, треугольный
у обочин?
Где его упругий, гладкий восход выпуклый?
Каменное чрево полно плачами да зегзицами.
Он большой. И он тёплый, как выхухоль,
нос хоботом,
хвост чешуйчатый,
пахнет птицами.
Поглажу-ка я по хребту его, по животику
так, как в детстве любила забраться на бабушку.
И попрыгать! Ибо всё это – родина,
хотя размером с ладошку, с оладушку.
А ты помнишь всё это до боли, до жжения,
голова твоя кружится, только лишь вспомнишь!
А мой жертвенный камень, что поле сраженья,
я хочу быть достойной, в слезах, что цикорий.
Точно также ложиться под ноги в купавы,
как овсяное и как гречишное в травы,
собирать лопухи, иван-чай, клевер, мятлик.
О, я видела столько своих же распятий!
О, я видела столько могил не отпетых,
нет святее таких,
нет больнее!
Поверьте!
Столько видела улиц переименованных,
городов, поменявших название, видела.
Но мой жертвенник – вот его пузо грунтовано,
пирамида моя, пирамидина!
КАМЕННАЯ АРМЕНИЯ
Так выстругивать, мерять и тело тесать,
всем победам девичьим давать имена,
о любви говорить так, что рухнет стена,
и мустанги из камня взметнут в небеса.
…Сколько каменных в чреве младенцев ношу?
Что кричат во мне плачами, глыбами скал?
Ой, как больно рожать мне…
крестец ломит – жуть…
Разве камень, что арфа звучал?
Уберите мне пот, заливает глаза!
Хочешь легкие дам я ему – чтоб дышать,
хочешь сердце, чтоб билось внутри малыша?
Камень мой, мой младенец, коза-дереза.
По траве-мураве да по почве иди,
каждый камень стопу разрывает
в пути.
…Ты словами из скал что, мне всё ли сказал?
Всё ли выплакал? Скоро отчалит вокзал.
Моё дитятко каменное! Ибо так
отгораживаются (не надо дверей!)
от назойливых нас, любящих матерей.
Как пробить стену непонимания мне?
Камнетёс не получится – я не мастак.
Говорят: камнем в сердце, не камнем – дитём!
Всем, что ты не додал или не додала,
чем не довоспитала, не дообожгла,
не довытесала, не смогла днём с огнём.
Это вечный конфликт у отцов и детей –
«детскоотчий», не преодолённый живьём,
камень, что преткновения лёг и торцом
задевает, царапает, и в горле – ком.
…Кабы каменным мне хоть накрыться крылом!
Я хочу, чтоб из скал рвался крик мой в мольбе,
мой вмурованный плач в эти скалы, из них!
Я могу сделать первая свой шаг к тебе,
и объятья
из всех заклинаний живых.
Скорбящая АДАНА. Притча.
Вот в этой пыли, в хлебных крошках морей,
в густой, ятаганской, языческой скорби,
ну что, Адана? Сколько было церквей
Апостольских здесь сожжено и соборов?
Вот здесь мне с лица твоего слёзы пить.
Я уши прикрыла ладонями. Всё же
я слышу, как плачется пёс на цепи,
зарезанный турком, от боли, от дрожи.
Седой я армянкой, чьё горло в крови,
мальчишкой с разорванным телом в Алеппо
и я – стариком! Мне молить, мне вопить: —
За что вы? За что вы? Так зло. Так нелепо!
…С чего началась эта гибель, резня?
Конечно, со слухов,
и сплетни им – пища.
Как будто армяне виновны. Огня
пролили на масло иль масла в огнище.
Динь-дон. Слышишь звон? Погибшим поклон.
И вот в моё сердце, в его корневище
вошла в одночасье беда, как бетон.
Динь-дон.
Итак, Адана современная! Центр
усыпан базарной своей толкотнёю.
За несколько лир покупаю абсент,
котлету коровью.
И вновь лишь глаза, сидя в баре, прикрою:
бегу я от турка армянкой седою,
худым стариком и мальчишкой в Алеппо.
С ума я схожу? Или брежу, болея.
Но будто я к небу звездою воздета…
А гомон вокруг. И с цветами – аллея.
И лето! И время – пора золотая…
Послушайте, люди! Но люди не слышат.
Я рыбой на суше уста разверзаю.
Я – сбор виноградный, что в чане, кишмиша.
Я – каплей багряной, я — ком земли рыжий,
я — этот клочок поднебесья, что выжжен.
Ах, да у времён перерезано горло.
Ах, да на краю мы стоим водопада,
пока мир кружится по-птичьи, по-орльи
за несколько лет до распада.
ПАСХА В АРМЕНИИ
Пасху не спрятать в рисунках наскальных,
в детских рисунках Армении всей.
Я для того тебя нынче искала,
чтобы уткнуться в плечо словарей.
Буквы там, буквы, армянские буквы
прямо стоят, не согнуть, не унять.
Месроп Маштоц на груди их баюкал,
их выносил, как боец, из огня.
Вот она – Пасха в селении Ацик,
(вновь на Руси красят в яркое яйца),
а здесь в Армении лепят гата.
Если глядеть зреньем – се лепота!
Если глаза закрыть, то – век четвёртый…
Месроп Маштоц звуки ладит в обёртку,
словно бы хлеб преломляет у рта.
Цивилизация древняя духом,
словно бы Ноя целует в уста.
Поцеловала!
Не надо разрухи.
Поцеловала!
Считай хоть до ста!
Птицы на небе – рак, лебедь да щука.
Встань, дорогая, сойди же с креста.
Но тебя вновь этот запад тлетворный
манит дорогой идти тёмной, торной
и вновь на крест, на распятье зовёт…
Нет.
Это – Пасха. И так каждый год.
Пусть всё, как есть, я прошу, остаётся.
Будь с нами вместе. А твой Арарат
перенесём тебе рядышком с солнцем,
только найдём чуть попозже домкрат!