КУЛЬТУРНЫЙ КОД

(постсоветская история как культурно-семиотическая проблема)

Рассматривая современные политические процессы, протекающие на пространстве бывшего Союза, можно на многочисленных примерах убедиться в неадекватности языка, используемого его участниками.

Удивительно, но блестящая советская школа исследователей культуры (семиотики, историки, философы, литературоведы), ставшая в застойные годы духовно-интеллектуальным камертоном общества, — в последнее время почти не заметна: процессы осмысления интереснейшей эпохи отданы политикам и журналистам. Тем же, которые прекрасно разбирались в перипетиях пушкинских времен или культуре Контр-Реформации, казалось бы, представилась уникальная возможность — актуализовать собственной позицией столь часто цитируемые ранее слова Тютчева: “Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые…”. Они ею не воспользовались.

Настоящая заметка — попытка приближенного к политической публицистике комментария и развития одной из главный идей, изложенной в последней книге Ю. М. Лотмана “Культура и взрыв” (М, 1992), а именно — зависимость политических процессов от принципа бинарной организации культурно-семиотических систем.

Дилемма, на которую указывает Ю. М. Лотман — ключевая для постсоветского или может быть СНГ-овского пространства, это постоянная осцилляция между взрывом и застоем, и неизбежная катастрофа в конце обоих путей. (По Лотману — “…взрывы исчезнуть не могут, речь идет лишь о преодолении фатального выбора между застоем и катастрофой” — то есть о нейтрализации самой этой дилеммы.) Постоянно создаются ситуации, когда общество вынужденно выбирать между новой, еще одной революцией (или реставрацией), и еще одной, более глубокой стадией стагнации (ее сегодня обозначают благозвучным словом “стабильность”). Но стагнация вызывает кризис, грозящий перейти в открытый конфликт (“революцию”), “революция” и “шоковые терапии” усиливают кризис, и, истощая и без того скудный ресурс общества, приводят к еще более глубокой стагнации.

Однако объяснение Лотмана не входит в политологический лексикон, и закономерности переживаемого периода описываются им как свойство бинарной системы, то есть системы, определяемой двоичными противопоставлениями (оппозициями). Это — двуполюсный мир, единая парадигма, единый понятийный код, но с диаметрально различающимися оценками (“свое — чужое”, “хорошее — плохое) и основополагающим принципом — “кто не с нами, тот против нас”. Во внешнем мире — противостоящие друг другу империи добра и зла, сыны тьмы и света, внутри — борьба между светом и тьмой в душе. Памятник Хрущеву работы Эрнста Неизвестного, выполненный как чередование черного/белого с “победой” белого — это еще и памятник бинарному мировосприятию. Причем мировосприятию не только “совковому”. Безотносительно к тому, был ли знаком Ю. М. Лотман со статьей Фрэнсиса Фукуямы “Конец истории”, согласно которой победа либералистских идеологий и способов производства и потребления знаменует конец истории, но сам механизм возникновения подобных представлений был описан им как результат той же бинарной культурологической модели:

Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества. В идеале — это апокалиптическое “времени больше не будет”, а в практической реализации — слова, которыми Салтыков завершает свою “Историю одного города”: “История прекратила течение свое”.

Мир, организованный как система бинарных оппозиций, исключает трансформацию, в нем возможна только “нейтрализация оппозиции”.

Семиотические термины звучат как политические: “нейтрализация” оппозиции на языке “реальной” политики — это ее уничтожение или, в лучшем случае, игнорирование. Эта, может быть, и случайная омонимия выявляет наличествующий смысловой слом, поскольку исчезновение дистанции между семиотической терминологией и обиходным политическим жаргоном — показатель кризиса, к которому приводят попытки сконструировать бинарный (“двуполюсный”) мир.

Бинарность была закреплена и как мировая идеология (“свободный мир — коммунистический мир”), и как мировая экономическая система (сосуществование капиталистической и социалистической экономики), и как основополагающий принцип в международной системе безопасности. Ее политико-правовым оформлением стали такие международные структуры, как НАТО и Варшавский пакт, ОБСЕ с ее основополагающим правом вето, Совет безопасности ООН с паритетным участием супердержав, представляющих оба полюса). Все, что не вписывалось в бинарную модель, оказывалось маргинальным и внесистемным, его подчиненная роль была фактом не только политики и экономики, но и языка: сами термины “третий мир” или “движение неприсоединения” есть свидетельство их маргинальной роли — они характеризуются исключительно негативно, как нечто, что не имеет собственного места в системе.

Хотя реальная практика вносит необходимые коррективы, но сама логика бинарных систем диктует решения типа “Все или ничего”, или “Победитель получает все” (ср. с ситуацией выборов президента и мажоритарной системой выборов вообще). Возможными ответами в такой системе оказывается только “да/нет”, и наиболее демократическая процедура выявления воли народа — референдум — оказывается в то же время наиболее наглядной иллюстрацией ограниченности выразительных средств подобной логики.[1]

После падения коммунизма и распада СССР много говорится о переходе от биполярного мира к однополюсному. Такой переход, если он действительно имеет место, можно рассматривать как достаточно тривиальное проявление общесемиотического принципа нейтрализации оппозиций. При нейтрализации двучленной оппозиции остается один член — это среднее между двумя членами и не сумма их признаков, а их минимальный набор. Например, в большинстве языков мира существует оппозиция между звонкими и глухими согласными — например, “г” и “к”. Они отличаются одним признаком: “+ звонкость/ – звонкость”. В случае нейтрализации оппозиции по звонкости/глухости оставшийся член совпадает с минимальным, то есть глухим согласным. Например, в русском языке позиция согласного на конце слова — это так называемая слабая позиция, или позиция нейтрализации. Поэтому два разных слова “лук” и “луг” произносятся одинаково: как “лук”. Если в русском исчезнет противопоставление по звонкости/глухости, то все согласные зазвучат как глухие, и даже для тех, кто будет продолжать произносить их как звонкие — для языкового коллектива, безотносительно к реальной фонетике, они будут восприниматься как глухие.

Но в принципах организации языка можно найти и другие формы, и на них, как на возможные способы построения культурных кодов, указывается в книге “Культура и взрыв”, — это куда менее исследованные тернарные и многочленные оппозиции. Если бинарная система — это логика противопоставления, противостояния и конфликта, разрешением которого оказывается нейтрализация (исчезновение) более сложного состояния, то тернарная система оппозиций — это логика компромисса. Пример тернарной оппозиции: мужчина-женщина-человек, последний член совмещает (обобщает) оба предыдущих и является общей частью первых двух. В английском языке это противопоставление выражается бинарной оппозицией — “man—woman”, что, кстати, характерно, для большинства языков мира (это — отражение ситуации патриархального общества, или того, что Деррида называет термином “фаллоцентризмом” языка). Поэтому, чтобы компенсировать ограниченность бинарной структуры, в современном английском в значении “человек” стали использоваться выражения “person” или “he or she” — последнее выражение есть наглядный пример трансформации бинарной оппозиции в тернарную: (he vs she) —> (he vs she vs he or she). Последний член тернарной оппозиции включает первые два как свои подмножества, тогда как в бинарной оппозиции при нейтрализации сохраняется только минимальный член. В бинарной системе действует операция исключения, в тернарной — включения.

Есть еще один аспект — это градуальность оппозиций, о которой также писал Ю. М. Лотман. Как пример, можно показать столь важное для современной политики понятие границы и сравнить — как воплощается это понятие в физической и политической географии. Если на физической карте границы носят градуальный характер, то политическая карта задает однозначные границы и предполагает аналогичное однозначное членение мира, в котором нет переходов.

Респектабельный научный анализ, после значительных успехов в фонологии и перенесение их методов в гуманитарные науки (К. Леви-Строс) основывается именно на сведении многочленных оппозиций к двучленным. Не случайно поэтому, что метод бинарных оппозиций разработан куда лучше; что касается многочленных, то в этой области практически нет разработанных концепций и методологий — есть, пожалуй, лишь ряд исследований Умберто Эко, посвященных критике бинарного метода и леви-стросовскому рассмотрению этих структур как основы цивилизации, а также наметки цельной теории, представленные оставшимся в одиночестве Ю. М. Лотманом. Но и у него не дано ни определений, ни методов анализа, место которых занимают примеры тех или иных культурологических механизмов.

Разумеется, бессмысленно оспаривать очевидную истину, что любую многочленную систему можно свести к двучленной. Но вопрос в том, насколько сводимость системы к элементарному “ да-нет” адекватна самой системе. Такая сводимость весьма эффективна, если предусмотрена возможность выявить несводимый к двоичному коду семантический компонент системы. Поэтому Лотман предостерегает: восстание против бинарных систем — продолжение той же двоичной логики, утопического бунта или, словами Лотмана, это попытка осуществлять эволюцию механизмами взрыва. “Уничтожение” бинарной системы приведет либо к вакууму, либо к ее воспроизведению в еще более упрощенном варианте (ср. неудачные результаты революций, направленных на уничтожение “разницы между богатыми и бедными”, и эффективность социальных технологий, направленных на градуализацию, смягчению границ между богатыми и бедными). Если оставить тщетные попытки “бороться” с бинарными системами и попытаться обойти нежелательные для нас следствия этих систем, то прежде всего, следует поставить вопрос: почему внутренняя организация бинарной системы порождает конфликты? Прежде всего, потому, что система оппозиций в социальной системе это ценностно организованная система и любое понятие описывается в ней прежде всего как оценочное: свое-чужое, плохое-хорошее. Такой язык однозначно определяет нормативное поведение, направленное на уничтожение плохого и восстановление хорошего (оба эти аспекта есть “торжество справедливости”, наказание плохих и поощрение хороших). Язык такой системы вместо слов, отсылающих к конкретному референту, представляет собой скорее набор эмоционально окрашенных этикеток, диктующих и позицию, которую надо (нельзя не) занять. При использовании такого языка не надо вникать в ситуацию — сама номинация предполагает, кто прав, кто нет. Современный политический жаргон еще более стирает конкретную референцию и усиливает оценочность. Например, президентские выборы в России 1996 года прошли под конфронтационными лозунгами: демократы боролись с коммуняками, тогда как коммунисты выступали против дерьмократов. Разумеется, в такой ситуации обсуждение любого технологического вопроса (например, обсуждение различных вариантов бюджета) сразу перерастает в вопрос о спасении/предательстве Родины, и — tertium non datur. Действует однозначная корреляция: ”мы-они”, “свои-чужие”, “хорошее-плохое”. Кто не с нами — тот…

В таких системах нет альтернатив, есть только возможность победы одной стороны над другой, или же консервация существующего состояния. Видимо, в этом смысле следует понимать отмеченную Ю. М. Лотманом идею о том, что после падения коммунизма и распада СССР общество продолжает находиться перед дилеммой “взрыв — застой”. Застой — это нейтрализация оппозиции, взрыв — ее возрождение с обратным знаком или легитимизация посредством возрождения “образов врага” (выясняется, что и после падения коммунизма коммунисты продолжают представлять чуть ли не главную опасность “ конституционному строю России”). “Безальтернативность” (“неизбежность”) тех или иных ситуаций обеспечивается модально-семантическими манипуляциями с языком.

Используемый на постсоветском политическом пространстве язык выдает следование прежней советской идеологической традиции с ее определяющей категорией “неизбежности”: неизбежности как победы коммунизма в целом, так и любого способствующего этой победе фактора. Сегодня вместо категории “неизбежности” используется “нет альтернативы”: если Х — некоторое желаемое состояние, то Х-у нет альтернативы. Поэтому любое действие, направленное на установление некоторого иного состояния, обречено на провал и бессмысленно, ибо входит в противоречие не с конкретной ситуацией, а с незыблемыми категориями модальной логики. Вспомним — в свое время не было альтернативы ни перестройке, ни Горбачеву, затем — не было и нет альтернативы Ельцину. Сегодня в странах СНГ, как правило, нет альтернативы действующему президенту, нет альтернативы демократическим реформам и рыночной экономике, нет альтернативы любому из принимаемых судьбоносных решений, нет альтернативы миру и переговорам (когда продолжается война), нет альтернативы расширению НАТО на Восток. (Победи в августе ГКЧП мы бы читали о трудном, мужественном, не всеми в тот момент понятом решении, которому не было альтернативы).

Разговоры об отсутствии альтернативы (перестройке, курсу реформ, Горбачеву/Ельцину или их отставке) основываются на модально-семиотическом манипулировании, разъясненном Ю. М. Лотманом, правда, в иной связи): настоящее описывается в терминах якобы-настоящего, так, как оно может представляться глядя из будущего, то есть как уже свершившееся. При взгляде из будущего на событие как на якобы настоящее оно становится неизбежным (безальтернативным), остальное, не свершившееся, становится эфемерным (“контр-конструктивным”):

Момент взрыва создает непредсказуемую ситуацию. Далее происходит любопытный процесс: совершившееся событие бросает назад ретроспективный взгляд. При этом характер происшедшего решительно трансформируется. Следует подчеркнуть, что взгляд из прошлого в будущее, с одной стороны, и из будущего в прошлое, с другой, решительно меняет наблюдаемый объект. Глядя из прошлого в будущее мы видим настоящее как набор равновероятных возможностей. Когда мы глядим в прошлое, реальное для нас обретает статус факта, и мы склонны видеть в нем нечто единственно возможное. Нереализованные возможности превращаются для нас в такие, которые фатально не могли быть реализованы. Они приобретают эфемерность.

К этому можно добавить, что иллюзия отсутствия альтернативы в бинарых социальных системах носит принципиальный характер, поскольку составляющие их термы ценностно ориентированы: естественно, что выбор между “хорошим” и “плохим” должен осуществляться в пользу “хорошего”, поэтому “защитники конституционного строя” должны одержать победу над “сепаратистами”, тогда как “борцы за свободу” должны победить “угнетателей”. Бинарные системы не допускают нейтральных, ценностно не отмеченных вариантов, поэтому внутри себя безальтернативны. Другое дело, что альтернативой явится иная конкурирующая система, несовместимая с первой. Отсюда неизбежно будут воспроизводиться “битвы за будущее”, каждый из вариантов которого представляется как “неизбежность”.

Но если отвлечься от идеологических схем самих участников процесса, альтернатива всегда есть. Но они могут быть рассмотрены только в многочленных системах, представляющих собой не взаимоисключающие термы, а градуально отличающиеся синонимический ряд. Здесь опять-таки уместно рассмотреть то расширительное объяснение синонимии/антонимии, которое предлагается Лотманом:

Момент взрыва есть момент непредсказуемости. Непредсказуемость не следует понимать как безграничные и ничем не определенные возможности перехода из одного состояния в другое. Каждый момент взрыва имеет свой набор равновероятных возможностей перехода в следующее состояние, за пределами которого располагаются заведомо невозможные изменения. Всякий раз, когда мы говорим о непредсказуемости, мы имеем в виду определенный набор равновероятных возможностей, из которых реализуется только одна. При этом каждая структурная позиция представляет собой набор вариантов. До определенной точки они выступают как неразличимые синонимы. Но движение от места взрыва все более и более разводит их в смысловом пространстве. Наконец, наступает момент, когда они становятся носителями смысловой разницы. В результате общий набор смысловых различий все время обогащается за счет новых и новых смысловых оттенков. Этот процесс, однако, регулируется имеющим противоположное направление стремлением ограничить дифференциацию, превращая культурные антонимы в синонимы.

Нам представляется весьма продуктивным не только сама схема, но и возможность описания исторического процесса в терминах лексико-семантических отношений — таких, как антонимия, синонимия, а также многозначность (амбивалентность) и энантиосемия[2]. В лексико-семантической системе языка — это взаимосвязанные отношения, представляющие результат различных трансформаций некоторого исходного семантического комплекса (сем). Разумеется, применительно к описанию исторического процесса эти лексико-семантические отношения получают расширительное толкование.

Синонимия — это возможность выразить одно и то же содержание различными способами, и внимание концентрируется уже на этих различающихся оттенках и способах выражения одного и того же содержания, относительно которого существует базовый консенсус. Это — различные видения одной и той же реальности, а не уничтожение одной реальности во имя утверждения другой. Т. е. — это культура и политика, тонко реагирующая на стилистические отличия при тождестве смысловых. И напротив, в бинарных системах характерно отношение антонимии, то есть язык, использующий идентичную стилистику, маркирующую все объекты и явления как “наше — не наше”, “хорошее — плохое”, при базово несовместимых онтологиях.

Бинарная система — это архаичная система близнецов и двойников, которые, как показывает мифология, обречены стать непримиримыми антагонистами. Для тернарной и многочленных систем более адекватной является предложенная Людвигом Витгенштейном для описания значения теория фамильного сходства: мы можем найти нечто общее на фотографиях членов семьи (скажем, один и тот же нос — у всех, отличающий семью Сидоровых от Петровых), но можем найти нечто общее между всеми, что и неуловимо, но явственно говорит о том, что это единый род. Это синонимия вместо антонимии.

Тернарная система не является нейтральной, она также ценностно ориентирована, но она допускает как ценностно неотмеченные, так и амбивалентные категории. Подобный язык описания предполагает мир градуальности, в ряде случаев — неопределенности, а также ситуации многоязычия, признающей множественность реальностей при отсутствии ответа, какая из этих реальностей окончательная (истинно верная). Непереводимость одной теории (концепции, идеологии) на другой язык — это методологический постулат на деле говорит о неполной переводимости, а не о невозможности перевода.

Путь от конфронтации к компромиссу на языке семиотики — это путь от нейтрализации оппозиций к их совмещению, а это и есть путь конструирования тернарных (и более) систем. Логике взрыва и логике застоя (опасения взрыва) может быть противопоставлена идея динамической стабильности, но не застойной стабильности, во имя которой приносится в жертву динамическое равновесие внешних и внутренних факторов и стимулов. Как механизм реализации подобного пути, возникает понятие гражданского общества в его современном понимании — как возможность совместного координированного участия в управлении и организации политического процесса.

Дилемме “катастрофа-застой” противопоставляется третий путь. Пока этот путь весьма неопределенный, для него в обыденном политическом словаре нет адекватных терминов, и не ясно, какие термины должны быть использованы, чтобы в каждом из них изначально не таилось бы: “мы-они”, “свои-чужие”, “хорошее-плохое”. Политические процессы описываются сегодня почти исключительно посредством слов, несущих оценку, из которой вытекает безальтернативное поведение. Но в обществе назревает осознание недостаточности бинарных систем и необходимости перехода к тернарным. Как показатель этого, — ставшее весьма модным, хотя и столь же неопределенным словосочетание: “третий путь”. Пусть пока это лишь новый штамп, но его возникновение уже само по себе показательно — уже ясно, что “двух путей “ недостаточно, чтобы дойти до цели.

Сурен Золян

____________

[1] Как ответ этому политическому манихейству неожиданно возникает претендующий на откровение Каддафи, который, среди прочего, в своей “Зеленой книге” утверждает, что референдум — это средство обмана и тирании, поскольку  «народу позволено сказать только “да” или “нет”, и тот, кто говорит “да”, и тот, кто говорит “нет”, не в состоянии выразить своей собственной воли» — цитирую по: Каrin Dovrig. English as Lingua Franca. Double Tolk in global persuasion. Praeger Publishers, 1997.)
[2] В лексико-семантической системе языка энантиосемия занимает маргинальное место и, как правило, есть результат определенного развития многозначности: некоторый семантический инвариант приобретает противоположные дополнительные семы (cр.: отказать кому-что — отказать кому-в чем; одолжить кому-что — одолжить у кого-что). Энантиосемию можно рассматривать как антонимию, локализованную в парадигме различных лексико-семантических вариантов многозначного слова. Если же рассматривать этимологию (происхождение) слов, то можно найти многочисленные примеры, когда энантиосемия распределяется по разным языкам, происходящим из одного источника.

Опубликовано в журнале «Логос» № 9, 1999 год