СОЦИУМ
«Наша Среда online» — Недавно, в беседе с профессором Литературного института в Москве М.Н. Поповым мне пришлось отвечать на вопрос, как сочетались и сочетаются во мне такие разные кредо, как экономист, политолог, поэт. Как выносила я и выношу бремя громадной нагрузки при обострении ситуации в стране.
Действительно, много лет нагрузка была объёмной. В бытность ведущим экспертом по Нагорному Карабаху при посольстве Армении в России приходилось решать сложные, многоплановые вопросы. Но обострение ситуации происходит не только в стране, но и в мире. Называть эти проблемы бременем я бы не стала. Скорее – ношей, которую в той или иной мере несёт и испытывает на себе, в меру своей ответственности, осознания своего долга каждый человек. Это – соприродность. Моё переживание, моя ответственность. Она имманентна мне. Её можно назвать моим долгом. Исполнение его даёт чувство удовлетворения. А обостряющиеся противоречия, где бы они ни происходили, тоже входят в круг моей ответственности, независимо от того, насколько они имеют ко мне непосредственное отношение и могу ли я влиять на их разрешение. Так устроено моё сознание.
Думаю, чувство долга, сопричастности общественным запросам, времени, мне достались от моих предков. Среди них было много военных. И это естественно, так как принадлежность к дворянству определяла и принадлежность к военному сословию, офицерству. А понятие долга в офицерской среде особенно развито.
Эта связь – дворянство и военная служба – убедительно прослеживается на примере рода матери моего отца, Варвары Александровны Вермишевой, урождённой княжны Аргутинской-Долгорукой, в роду которой в первую очередь нужно отметить князя Иосифа Аргутинского-Долгорукого. Несмотря на духовный сан (архиепископ армян России, впоследствии – Католикос всех армян), он большую часть своей жизни провёл в седле. Был сподвижником Суворова и Потёмкина, участвовал в их походах и завоеваниях. Княжеский титул Иосифу Аргутинскому-Долгорукому и его роду, в дополнение к таковым по линиям Армении и Грузии, за заслуги перед Россией был жалован императором Павлом I, с упоминанием происхождения рода от легендарной исторической личности – персидского царя Артаксеркса I.
Военная составляющая деятельности рода Аргутинских-Долгоруких впечатляюща и говорит сама за себя. Выдающийся представитель рода – генерал-лейтенант, генерал-адъютант, князь М.З. Аргутинский-Долгорукий, герой Кавказской войны, командующий войсками Прикаспийского края, обладатель орденов святого Георгия и святой Анны всех степеней, святых Владимира и Александра Невского, ордена Белого Орла и др. «Успехи русских войск в ходе Кавказской войны во многом были достигнуты благодаря деятельности князя Аргутинского-Долгорукого, который хорошо знал Кавказ, а также ведение войны в горных условиях. Его смелый переход через Кавказский хребет современники ставили в один ряд со знаменитым переходом через Альпы Суворова, – пишет Википедия. Его внук – Иосиф Орбели, хорошо известный академик РАН, долгие годы возглавлявший Эрмитаж. (Как видите, я не случайно затрагиваю вопрос о генетике).
Отец бабушки – генерал. Её родные братья – гвардии полковники. При этом старший – легендарного Преображенского полка. В дневниковых записях Александр Блок пишет, что на Сенатскую площадь, в знак протеста против предательства Алексеева и армии как таковой, вышло только три полка. Из них – два гвардейских полка молодых полковников, князей Аргутинских-Долгоруких. Оба брата – монархисты. Оба эмигрировали. Старший, Григорий, насколько я знаю, тогда же покончил жизнь самоубийством. (Вот оно – чувство сопричастности, долга, как бы ни относиться к монархии и монархистам).
Своих старших сыновей бабушка назвала в их честь – Григорием и Иваном. Григорий высшее образование получал в Риме. Но как только началась Первая мировая война, из чувства долга он оставил учёбу и вернулся в Россию в распоряжение Генерального штаба. Второй сын бабушки – тоже офицер. А мой отец, младший в семье, в первые же дни Великой Отечественной войны, беспартийный, лишенец (так называли в первые годы революции детей дворян, лишённых права на образование и других прав. Потом это драконов закон был отменён), ушёл на фронт добровольцем в рядах Московского ополчения. И это тоже – проявление чувства долга. И почти все они погибли, попав как царские офицеры под каток репрессий. Кроме моего отца, который царским офицером не был.
Все эти сведения я привожу как аргумент в пользу высказанного мной предположения о значении генетического кода, как определяющего то или иное поведение человека. Но все приводимые мной примеры исполнения долга – из военной области, и потому напрямую имеют отношение к мужской половине рода.
Мой опыт из другой области. Мне помнятся эпизоды из раннего детства, когда реакции наиболее непосредственны, и ребенок проявляет себя на подсознательном уровне, безотносительно к тому, мальчик он или девочка, и слово «долг» ему ещё не знакомо.
Помню 1941 год. Мы жили в Москве, в коммунальной квартире. Воскресенье, 22 июня. Отец ещё утром ушёл на корт. Дома я, мама, маленький брат и няня. В 12 часов 15 минут из чёрной тарелки репродуктора, установленного в общем коридоре, прозвучала речь Молотова о начале войны. Кто-то из соседей услышал её, кто-то – нет. И не хотел верить тем, кто слышал. Я вышла в общий коридор. Лица у соседей были озабоченные, встревоженные. Говорили между собой тихо, вполголоса. На их лицах был страх и смятение. Мне тоже стало не по себе, – а было мне 8 лет. Что-то холодное, тяжёлое стало сжимать мне грудь. Это был страх. И я громко запела: «Броня крепка и танки наши быстры. И наши люди мужества полны». Вокруг стали собираться соседи, и лица их стали проясняться. Они улыбались. Но тут появилась мама и увела меня. Она сказала, что пока ничего утверждать нельзя, – придёт папа, и мы всё узнаем. Папа подтвердил, сославшись на речь Молотова, что война началась и немцы уже бомбили Киев.
Потом мы обедали. Мама накрыла на стол, и, как обычно по воскресеньям, застелила его свежей белой скатертью. Мама с отцом тихо переговаривались. Я молчала, стараясь вслушаться. Но когда на моей тарелке появилась котлета и макароны, я, недолго думая, перенесла котлету на скатерть и в азарте стала выдвигать её на стратегический простор, на середину стола, подталкивая котлету то рукой, то вилкой. Котлета была фашистским танком. И я бросала другой рукой наперерез ей макароны. Они легли, как заслон, преграждая котлете путь. Котлета-танк не растерялась, и свернула в сторону. Но и макароны не дремали. Они тут же снова выросли перед котлетой. Котлета- танк в растерянности остановилась, не зная, куда ей теперь свернуть. Я ликовала. Но мама заметила моё ликованье и повод, по которому оно возникло. Она возмущённо всплеснула руками: «Господи, что она творит!» Но отец её остановил, сказав спокойно. «Оставь ребёнка! У Сэдочки стратегическое мышление!» Что такое «стратегическое мышление», я не знала. Но маму папины слова охладили, и я, хоть и без прежнего энтузиазма, продолжила блокаду котлеты-танка на территории свежевыстиранной скатерти.
Думаю, что петь, при общем замешательстве, про крепость брони и преграждать, хоть макаронами, путь беспрепятственно двигающейся по белой скатерти стола котлете, подсказал мне мой далёкий, мне неизвестный предок, не раз выводивший наперерез врагу свою лихую конницу. Так он выполнял свой воинский долг, так его выполнила я на подсознательном уровне.
Вспоминается и другой случай. Война шла уже два месяца. Немцы бомбили столицу. Мы проводили ночи в бомбоубежище. Мой отец, записавшись в ряды Московского ополчения, ждал тогда со дня на день отправки на фронт. Назрела необходимость нашей эвакуации – мамы, меня и младшего брата. Ехать решили в Тбилиси, к бабушке, маминой маме.
…После Москвы, воздушных тревог, налётов фашистской авиации, Тифлис казался спокойным, тихим, далёким от войны городом. И это спокойствие меня смущало. Во дворе нашего дома женщины неторопливо разводили костёр и варили в больших медных тазах варенье. Мужчины, сидя на корточках, играли в нарды. И я стала думать, что надо донести до них, что идёт война, что немцы приближаются к Москве, а наша армия отступает. Они, наверно, ничего не знают, их непременно надо оповестить. Прослушав в очередной раз по репродуктору сводку новостей, я забралась в нашем дворе на дерево и стала вещать оттуда на манер Левитана, о положении на фронте:
«От Советского информбюро, от Советского информбюро!» – вещала я с ветки дерева людям, мирно варящим варенье и играющим в нарды. «После тяжёлых и кровопролитных боёв наши войска оставили город Брянск», – продолжала я, стараясь придать голосу как можно больше трагизма. Никакой реакции. Внизу стучали костяшками нард, потрескивал костёр, варилось варенье. Тогда, набрав в грудь побольше воздуха, я вскричала: «Всем! Всем! Всем!» И тут одна из женщин удивлённо подняла голову и, увидев меня на дереве, всплеснула руками. «Почему эта девочка кричит?» – обратилась она к окружающим по-грузински. Но никто не откликнулся, и тогда она послала своего сына снимать меня с дерева. И Павлик, так звали её сына, направился к дереву, с которого я вещала. А я, не мешкая, не желая попасть в руки Павлика, сумела перебраться по веткам дерева, на удивление всей дворовой публике, уже внимательно следящей за происходящим, на безопасное место, на веранду нашего дома. После этого случая я не перестала читать жильцам нашего дома с дерева сводки. И тётя Кето никогда больше не посылала своего Павлика снимать меня с дерева. И здесь, я думаю, у меня сработало, на подсознательном уровне, чувство долга, и не обошлось оно без предков, их подсказки о важном значении всенародного сплочения во времена всенародных испытаний…
И когда нас, учеников младших классов, стали водить в госпитали к раненым, где мы помогали им писать домой письма, декламировали стихи, я всегда читала стихотворение про мальчика, который под вражеским огнём показал нашим бойцам, откуда стреляет немецкая пушка. Я очень гордилась этим мальчиком, которому командир сказал: «Спасибо, хлопец, и руку как товарищу пожал». Ведь и здесь речь о долге, исполненном им. Особенно меня впечатляли слова «И руку, как товарищу, пожал». Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь мне тоже пожал руку и назвал товарищем.
Так вот, не были для меня бременем военные годы. Был долг и потребность в его исполнении задолго до того. Само это понятие вошло в мою жизнь на сознательном уровне. И думаю, что досталось оно мне по наследству от моих предков. И мне приходит в голову, что в революцию 1917 года, в гражданской войне наибольшие потери понесло офицерство, несущее в себе код воинского и гражданского долга в наибольшей степени и передающее его из поколения в поколение. И скудость нынешней государственной мысли, скудость нашего современного гражданского общества, может быть, во многом определена именно уничтожением в те годы дворянско-офицерского сословия, носителя долга и чести народа.