ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

ЗЕМЛЯ

— Ульма-а-а! Ульма!!! Маленькая Ульма не отвечает. Она знает, что если ответить сразу, то ее тотчас же найдут. И поведут домой кушать. Конечно, Ульма немножечко проголодалась, но сейчас у нее гораздо более интересное и важное занятие. Ульма лежит на земле и наблюдает за муравьем. Муравей спешит к себе домой. Это Ульма знает точно, потому что муравей тащит какую-то съедобную крошку. Когда мама возвращается с работы, она тоже, как муравей,  всегда тащит большие пакеты с едой. — Ульма-а-а! Если отозваться, то прибегут взрослые и могут раздавить мураша. Поэтому Ульма не отзывается, а думает: «Интересно, а сколько у него детей? Наверное, двое: мальчик и девочка. Дети сидят в своем муравейнике и смотрят в окно».

Если встать во весь рост, то муравья почти не видно. А если лечь, да еще и прислонить голову к земле — муравей становится большим. И хорошо видно, как он торопится домой, чтобы покормить своих малышей. Иногда Ульма, подставляет на пути муравья веточки и с интересом наблюдает, как тот преодолевает внезапно посланные небом препятствия. Ульма вовсе не хочет оставить муравьят голодными. Но ведь так интересно наблюдать, как папа-муравей переползает через веточку, таща за собой громадную крошку. — Ульма-а-а! Иногда Ульме кажется, что Бог лежит на облаке, свесив голову вниз и наблюдает за ней. Потому что Бог далеко и он большой. И по другому ему Ульму ну никак не разглядеть. Ульма уже знает несколько молитв. Но когда ей кажется, что Бог смотрит на нее, она от волнения сразу их забывает и только шепчет быстро-быстро: «Боженька, Боженька, это я, Боженька, я здесь, Боженька мой». Еще иногда она машет рукой в небо. И если рядом оказываются взрослые, то они машинально тоже смотрят в небо, потом пожимают плечами и продолжают заниматься своими делами. — Ульма-а-а! Муравей дополз до своей норки и нырнул туда. Крошка, которую он тащил, все никак не хочет протискиваться, но тут выскакивает вся муравьиная семья: мама, дедушка, бабушка и двоюродный дядя, и все вместе заталкивают крошку в дверь. Ульма радуется — теперь муравьята не останутся голодными. Ульма вскакивает и бежит к дому. Возле дома ее уже ждет мама. — Ульма, горюшко мое, куда это ты запропастилась? И где это ты так извозюкалась? Ну-ка немедленно марш мыться, а потом кушать!
Ульма в ответ только невинно улыбается. И бежит вприпрыжку в дом. На крыльце она оборачивается и машет кому-то в небе. Я улыбаюсь, глядя сверху на Ульму.

Потом машу ей в ответ, вскакиваю и стрелой мчусь домой. Меня, наверное, тоже уже потеряли.

Жарко даже у воды,
Душно в речке даже.
Мне рассказываешь ты
Сон про куклу Дашу.

Над водою стрекоза,
В небе солнца мячик.
Хорошо тебе в глаза
Дунуть одуванчик.

ОГОНЬ

Его зовут Петер. И он рыжий. Ульма так его и зовет — рыжий Петер. Петер не обижается, а только смеется. А чего обижаться, если он и вправду рыжий. Они познакомились в турпоходе. Она — студентка, он — инструктор. Палатка, костер, песни — что еще для знакомства надо? Петер отвратительно поет. Зато, как он играет на гитаре! А Ульма больше всего на свете любит петь. Она даже в детском саду солировала: «Солнечный круг! Небо вокруг!» И потом уже хор: «Пусть всегда будет солнце!» — А за что ты меня полюбил? — часто спрашивает она Петера. Петер делает вид, что задумался, а потом начинает перечислять: — Ну во-первых, ты не дерешься. Во-вторых, твоя мама бесподобно готовит клецки. В-третьих, ты не храпишь… На «в-седьмых», Ульма обычно не выдерживает и кидает в Петера подушкой. Петер швыряет подушку в ответ, и начинается битва. По комнате в полнейшем восторге скачут солнечные зайцы. Вообще-то Петер, архитектор. Будущий. Но он уже спроектировал дом, в котором они будут когда-нибудь жить. В этом доме много воздуха и солнца. Есть где солнечным зайцам разгуляться. А еще в доме много детей. Ведь у Ульмы будет много детей. Мальчик, девочка, а потом еще один мальчик. И все рыжие, как Петер. Зато глаза у них будут голубые, морские, как у мамы. Ульма лежит у Петера на груди и рассказывает: — А еще, представляешь, нам зачет перенесли. Я готовилась, готовилась. А теперь, за неделю все позабуду. — Ага, — сонно бормочет Петер. — Зато, по английскому препод заболел, и ему на смену прислали другого, молодого. Так он всем нашим девчонкам и мне тоже пятерки просто так поставил, за красивые глазки — Угу, — сонно соглашается Петер — Тебе что ли совсем все равно? — возмущается Ульма. — Эге, — соглашается Петер, и Ульма тут же вцепляется в его дурацкие рыжие кудри — Ой-ёй-ёй! Ну не все-равно, не все-равно! Только отпусти, кошка несчастная!

Ульма отпускает его и победно мурлычет. — Да, мы кошки такие! Только я — счастливая кошка. Иногда ей кажется, что она и Петер — это два язычка пламени. Они то горят по отдельности, то сплетаются в буйном танце — и тогда становится непонятно, где Ульма, а где Петер. — Я люблю тебя, — почти неслышно шепчет она Петеру в ухо. — Ага, — сонно бормочет Петер. По окну уже сползают первые капли рассвета. И Ульма незаметно проваливается в сон. Сон, кстати, тоже рыжий и теплый. И в нем много солнечных зайчиков.

Цветом небо загорелось.
Это мне так захотелось,
Чтобы встретила меня
Ты под брызгами огня.

Чтобы рядом мы стояли
И молчали, как во сне,
Чтоб из глаз твоих стекали
Струйки света в губы мне.

ДОЖДЬ

Лицо было мокрым. Но не от слез, а от дождя. Дождь зарядил с самого утра. Серая мелкая морось с серого измятого неба. Серым было все: дома, прохожие, машины. Серыми были слова, произносимые такими же серыми губами. Серыми и мокрыми. Отпевали в маленькой загородной церквушке. Народу было немного. Наверное, потому что по жизни как-то так сложилось, что знакомых было много, а друзей мало. Слишком уж они вдвоем были заняты друг другом. Так что для многочисленных дружб времени не оставалось. Поэтому друзей было мало. Зато пришли все. Они по очереди подходили к Ульме, трогали ее за рукав и отходили, не произнося ни слова. На то они были и друзья, чтобы понимать, что Ульме сейчас слова ни к чему. Ульма знала, что должна поплакать – но слез не было. — Хорошо, что дождь, — думала она, — не так заметно, что я не плачу. Но, по правде, говоря, она и не могла заплакать. Если бы она заплакала, то тогда бы согласилась с происходящим, с тем, что необратимо, с тем, с чем согласиться она никак не хотела. Конечно, никаких таких мыслей в голове Ульмы и в помине не было. Просто она никак не могла заплакать и всё. Ульма загадала: «Если я досчитаю до ста, и дождь кончится, значит, это всего лишь сон» Она досчитала до ста, медленно, не торопясь. Ее о чем-то спрашивали, она кивала в ответ, но на самом деле ничего не слышала, а хмуро и сосредоточенно считала: «Девяносто девять… Сто…» Дождь не кончался. «До тысячи, я сосчитаю до тысячи» — решила Ульма. Дождь не кончался. Струйки воды стекали по ее лицу. Но Ульма не плакала. Она считала. Приехали домой. Что-то выпили. Также молча подходили по очереди друзья. Также молча уходили. На то они и друзья, чтобы понимать, что Ульме хотелось побыть одной. Ульме было не до них. Ульма считала до миллиона. А дождь не кончался. В Чехии начались наводнения. Польша к ним только еще готовилась. А в Германии с непогодой боролись уже давно и всерьез. Ульма об этом не знала. Она не смотрела телевизор, не слушала радио, не включала компьютер. Ульма была очень занята — она считала до миллиона. «Если считать быстро раздватричетырепять, то это не считово и ничего не получится» — думала Ульма. И поэтому она считала вдумчиво и серьезно: «Двести семнадцать тысяч пятьсот шестьдесят один… Двести семнадцать тысяч пятьсот шестьдесят два…» Дождь не кончался. Ульма смотрела в небо — небо было затянуто серой пеленой, даже помахать некуда. Наверное, Бог сейчас совсем не видит ее. Иначе бы он обязательно помог. Но из-за дождя — ничего толком не разглядеть. А даже если на миг и появится просвет, и Бог разглядит в него мокрое Ульмино лицо, он наверняка, подумает, что это всего лишь дождь. И, кстати, так ведь оно и есть. «Пятьсот шестьдесят две тысячи триста пятнадцать… Пятьсот шестьдесят две тысячи триста шестнадцать…» На работе Ульму отправили в отпуск. Ну и правильно. Какой сейчас из нее работник? Спросишь ее о чем-нибудь, а она смотрит, смотрит словно бы сквозь тебя и только губами еле шевелит. По хорошему, может, надо было показать ее врачу, но решили, что пока не стоит. Пускай еще немного времени пройдет, а там глядишь и придет в себя наша Ульмочка, русалочка голубоглазая. А дождь все шел и шел. Каждый вечер Ульма приходила в кафе, где они раньше сидели по воскресеньям. Ульма брала чашечку кофе и сидела до самого конца, пока хмурый хозяин кафе не начинал переворачивать стулья и складывать их на столы. Тогда Ульма быстро расплачивалась и уходила. «Восемьсот двадцать девять тысяч сто один…» Кажется, это был понедельник. Или вторник. Но что не воскресенье это точно. Потому что по воскресеньям в кафе обычно сидело много народа, а в этот раз оказалось раз-два и обчелся: только пожилая пара, да саксофонист из дорогого ресторана напротив. «Миллион!!!» — прошептала Ульма, и вдруг дождь кончился. И серые тучи как-то заробели и так стыдливо отодвинулись друг от друга, а потом и вовсе разбежались в разные стороны. И небо оказалось вдруг таким невыносимо глубоким и синим, что Ульма от неожиданности выронила чашечку. Как в замедленном показе, чашка медленно спланировала на мостовую и разлетелась вдребезги. Ульма неловко оглянулась, словно ища чего-то. Мир вокруг играл красками, растекался ручейками смеха, сверкал осколками луж. Ульма вздохнула и отчаянно разрыдалась.

Тарелка выскользнула луною
Из рук уставших. Осколки — брызгами.
Вздохнула: «К счастью». А сердце ноет.
И мысли — слипшимися огрызками.

А за окном дождик землю штопает,
А за окном целый день ненастье.
А тут ещё и тарелка, чтоб её.
И надо верить, что это к счастью.

ВЕТЕР

Ветер треплет листочки джаза, срывает и долго гонят их по шуршащей мостовой. Уж ветер-то знает в этом толк. Ульма чутко прислушивается то ли к нему, то ли к себе. — Я хочу быть ветром, — внезапно срывается с ее губ. Ветер подхватывает прозрачный шепот и тоже начинает таскать его по мостовой. — Я хочу быть ветром, — шелестят листья. — Я хочу быть ветром, — тихонечко подпевают водосточные трубы. — Я хочу быть ветром, — скользят по крышам облака. Я ловлю этот шепот, сидя у открытого окна последнего этажа, и мой чай наполняется привкусом пыльной печали перед перед ночным дождем. — Я хочу быть ветром. Ульма зажмуривает глаза и поднимает лицо к небу. — Лети, — слышит она мой темно-синий шепот. Ульма расправляет руки и земная тяжесть спадает с нее, словно листочки джаза, срываемые взлохмаченным ветром. Ульма взмывает вверх. На одно мгновение я слышу на своей щеке прикосновение ее губ с ароматом недопитого кофе. — Спасибо, — шепчет мне ветер и уносится прочь к горизонту, в рыжую солнечную даль. Скорая приезжает через пятнадцать минут. — Не расплатилась, — вздыхает смурной хозяин уличного кофе, но потом понимает, что сморозил глупость, смущенно машет рукой и отодвигается назад. Ульму уносят на носилках. Седая прядь выбивается из-под съехавшего платка. Ветер треплет листочки джаза.

Те голуби, что с острой крыши
Метнулись вверх, всё выше, выше,
И растворились в тишине,
Еще раз встретятся ли мне,
Когда и я нырну за ними,
Чтоб небесами голубыми
Добраться до таких высот,
Где даже смерть уже не в счет?

РУСТАМ КАРАПЕТЬЯН