О книге стихотворений Виктора Кирюшина «Облака над садом»
Ах, необъятный Космос… Мы забываем голову закинуть к многодышащему, многоглазому звёздному небу, распахнутому смоляному сундуку с царскими сокровищами; оно и многорадостно, ибо щедро-праздничны его бессчётные искры-россыпи; оно и многоскорбно, ибо все его звёзды — наши слёзы; оно и равнодушно — ровно, мерно и немыслимо-постоянно вращаются все светила северной полусферы вокруг звезды Полярной, Золотого Кола; мы мчимся, задыхаемся, бежим, летим!.. и вдруг застываем. Чем вкопаны в землю? Столь же незыблемо-вечную, как небеса? От чего мороз по спине, чем потрясены, каким громом-грозой, каким одиноким голосом, что внезапно звучит над нами, как грандиозный хор?..
Человек… Один. Он стоит в широком поле. Один — на виду у нашей русской ли, азийской вековечной степи. В эту землю много крови лилось. И на крови-костях ковыль всходил; и над не погребёнными после битвы костями Солнце всходило. А человечек — так вот он, снова! Он — туда же! Зачатый — к рождению, к явлению на свет Божий, а живой, живущий — к неизбежному прощанью! Горечь какая, полынная… смута слёз задёргивает глаза пеленою усталого долгого дождя…
И развиднелось… и снова вёдро… А человек стоит. И его обдувает ветер.
Кочевой; бешеный; безумный; родной.
Пусто.
Ни крика, ни эха.
Торчит, как обида,
В поле трава из-под снега
Сиротского вида.
Превозмогая
Терпеньем жестокое время —
Былка сухая,
Давно потерявшая семя.
В звёздные верши
Минувшая канула небыль…
Что её держит
Под этим неласковым небом?
Травы и люди…
Мороз пробегает по коже:
Как мы по сути,
По судьбам нелепым
Похожи!
В этом же поле,
Где ветер гудит не стихая,
Плачу от боли —
Такая же былка сухая.
Этот человек — поэт.
Имя его — Виктор Кирюшин.
Столкнул он лбом, не убоясь, два далёких масштаба. Две жизни, под Солнцем-Луной, под Богом они равно растут-цветут и увядают: травы и человека. Для Господа все едино — что трава, что волчонок, скулящий в весеннем лесу, что серебряная рыба, играющая в дикой забытой (а значит, чистой!..) реке, что людское сердце: захлёбываясь от непрошеных слёз, бьётся, колотится так неуёмно, так напоследок… И верно, всякий день наш — последний. Ибо мы не знаем часа своего. Никто не знает. И это — благо.
Господи! Благодарю тебя, что есть, есть поэзия. И есть Русские Поэты, что вот так, одиноко, с непокрытой головою, в поле выходят. Под ветер. Под ливень. Под жар-птичье, яркое, слепящее-горящее звёздное небо.
Да, поэт издревле измеряется каратами звёздного света. А ещё — жёсткостью камня. А ещё — вольно льющейся водой: в жажду — лови воду-жизнь губами, пригоршню жадно подставляй!
Мы разные, но мы одних кровей
Со всем преобразившимся однажды
В молчанье камня,
Музыку ветвей,
Глоток воды, спасающий от жажды.
Я догадалась. Природа, вот кто благословляет Виктора Кирюшина на поэзию. На вольную песню. На высокое, подчас скорбное раздумье. А природа есть Бог. Мы тысячелетия напролёт пытаемся разгадать тайну природы: как она сотворена, меняется или держит марку незыблемости и великой памяти, живут ли внутри неё Добро и Зло, или она свободно обходится без этой людской символики-моралите, без этой древней, пусть даже и Библейской, бытийной, заповеди? Веками спорим мы, до хрипоты, о границах нравственности и морали.
Но тревога!.. Но какая же неизлечимая тревога!..
Внутри мгновенно исчезающей минуты, секунды…
Внутри этого спокойного, раздумчивого, часто распевного стиха, стиха-песни, стиха — тайной молитвы…
Да, вся поэзия — песня и молитва, здесь, склоняясь над стихами Виктора Кирюшина, с постулатом, почти сто лет назад высказанным Мариной Ивановной Цветаевой, соглашаешься счастливо и благодарно…
Как царевна юная наивна,
В небе пышнотелая луна,
А под ней Коломна
И Крапивна,
Нерехта, Кириллов, Балахна…
Примеряют белые одежды
Улочки, бегущие к реке.
Ангелы тревоги и надежды
Неразлучны в каждом городке.
Свят покров над пажитью и пущей.
Шепчут губы: «Господи, спаси!»
Что нам обещает день грядущий?
Холодно.
Предзимье на Руси.
Маленькие наши, все щедро усаженные, как медный оклад иконы — сканью, изобильно украшенные нежными храмами городки и городочки… наше дивное небо, цвета весенних колокольчиков, цвета праздничного плаща Пречистой Богородицы, что вот-вот прольется слезами сумасшедшего слепого дождя на тихую землю нашу, тоже до рыданья родную, да кровь и жизнь не жаль за неё, родимую, до капли отдать… а почему думы мои о грядущем так выворачивают душу, так отжимают ее досуха, — так баба отжимает на реке белье… Где обещанье счастья? Да полно, есть ли оно?
Наше счастье — холод. Осень. Резкая синева. Чугунные кандалы, а иной раз серебряные цаты царственной зимы.
Всё дышащее, всё живое, спаси, не замерзни, не умри, двигайся, плещись, лети, отзовись!..
Задыхаюсь от косноязычья,
Но уже не зайти за черту —
Слово рыбье, звериное, птичье,
Словно кость, застревает во рту.
Снова древнюю книгу листаю,
Чей волнующий запах знаком.
Вы, от века живущие в стае,
Не считайте меня чужаком!
Виктор Кирюшин по этому предзимнему полю, по мерзлой, твердейшей, почти железной этой степной земле идёт вперёд, идет дальше Алексея Прасолова и Юрия Кузнецова, хотя я, музыкант, великолепно слышу наследие их интонаций, их криков и шёпотов в текучей, то богато изукрашенной, то скупо-прозрачной словесной вязи его стихотворений, рождённых строго-космично, под крылом предвечной гармонии; но ведь это так и надо, чтобы поэт шёл дальше и выше; а ещё — чтобы он однажды возвратился к воде ключевой детства, к песне материнской рождения. Тогда исход становится истоком.
А кто перемешал нам времена?
Да есть ли Время? Может быть, оно — выдумка человека, что так не желает уходить с родной земли, пусть острые камни, тернии и волчцы впиваются в живую плоть и в плачущую душу, а у Господа, там, в надзвёздных чертогах, никакого Времени нет и в помине? И юность легко сравнима со старостью, обнимаются они, как весёлые сёстры, и по-толстовски мощно зеленеет старый дуб-богатырь, и перекликаются юный нежный соловушка и старая мудрая, уставшая человечьи года считать, седая кукушка?..
Но ведь символ это тоже, трагический… символ-знак… Кукушка-то — да, нам годы считает… Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?..
Мы птице этой такой вопрос детьми задавали, заливисто хохоча, заслышав её мерные, монотонные, как тиканье часов или удары метронома, вскрики в лесу. Чаща жизни! Всё равно перейдем тебя из конца в конец!
Варится варево, мелется мелево —
Вечности неистощимая снедь.
Старое дерево, старое дерево
Снова надеется зазеленеть.
Свежей корой затянуло отметину
Молнии, плоть опалившей твою.
Слышишь, за речкой кукушка ответила
Юному, в неге любви, соловью? (…)
Виктор Кирюшин в поэзии — и живописец, и музыкант; его мазки и штрихи видишь, его музыку, даже тишайшую, слышишь; но звучит в нём, во всей совокупности его творчества, одна могучая нота, и она часто пересиливает всё красочное, строгостью церковного хора побеждает любые мiрские изобразительные моменты.
Это нота высокой философии.
Всякий художник — философ.
А основная позиция художественно рождённой философии Кирюшина — и это в стихе тоже видно и слышно — пожалуй, даже не отдельно взятая нота, а интервал.
Сопряжение малого и великого, микромира и Вселенной — и боль суждённого всем ухода с нашей прекрасной, столь измученной-избичёванной-исполосованной нами, людьми, многострадальной земли.
Консонанс ли этот интервал? Или диссонанс?
Вселенная без края и конца
Вселяла б ужас до последней клетки,
Когда б не трепыхался у лица
Листок зелёный
С муравьём на ветке.
Мы носим великость Космоса в себе. Порой эта ноша неподъёмна. Садимся, утыкаем лицо в ладони. Ах, это уже с нами было! Когда-то! Давно! И вот повторилось… Повторяемость Мiра, репризность его, возвращение наше на круги своя — и не только наше, но и Времени самого… ведь и Время, то идучи то в ногу с нами, то, насмешливо хохоча, убегая прочь от нас, и не можем понять-определить, назад или вперёд… — как охота разгадать дрожащую в тумане дней траекторию, открыть, как учёный открывает планету, заплатив за это пускай целою жизнью, судьбой, — почему Время возвращается, как звери возвращаются на водопой, и вместе с собою возвращает нас…
И мы находим потерянное.
И мы изумляемся себе: почему я про это, наиважнейшее, гибельно забыл!..
И мы спокойно и светло глядим туда, куда вчера глядели с ужасом и отчаяньем.
Наступает в свой черёд
То, что было многократно:
Даже двигаясь вперёд,
Возвращаешься в обратно.
Прорастает, как лоза,
Наше прошлое в грядущем,
Но раскаянья слеза
Не видна во след идущим.
И мы можем молиться и прощать.
Ибо прощение — благодать.
Снова сгорают в багряном огне
Тихие рощи.
Время подумать о завтрашнем дне
Строже и проще.
Что там в логу, на ветру трепеща,
Шепчет осина?
Время прощать,
Даже то, что прощать
Невыносимо.
Поэт прямо, храбро и печально глядит в лицо смерти. Смерть — не та материя, о которой можно упомянуть походя, вскользь, густо изукрасив речь свою самоцветами эпитетов и восклицаний, беззастенчиво впадая в лживый, лицемерный пафос. Смерть — то, рядом с чем нужно и можно молчать. Но как быть поэту, тому, кто искусством своим избрал Слово, гордый самосветящийся Логос?
«Умри и возродись» — древний архетип. Умирающий и воскресающий Бог нам о той незапамятной древности всем Своим Бытием говорит. И мы не можем не помышлять об этом парадоксальном и, для многих, житейски, бытово настроенных людей, нереальном пути. Так же, как Господь, мы будем просить в урочный час: «Отведи от меня чашу сию!» И так же смиренно и счастливо закрывать глаза, ощущая: суждено, суждено не только уснуть во смертных муках, но и проснуться…
Ходит солнце по низкому кругу,
Гаснут стылые дни вдалеке,
Чтобы снова по кроткому лугу
Вышла цапля к остывшей реке.
Это дерево знает и птица,
И вода понимает,
И твердь:
Можно заново будет родиться,
Если только рискнёшь умереть.
***
Виктор Кирюшин работает с архетипами и работает на архетипах.
Почему это так важно?
Да ведь это напрямую — работа с основными положениями и всеземной, и родной русской культуры.
Вот идёт в стихах Виктора Кирюшина странник.
О, какой архетипический образ для всего русского искусства! Тут и Афанасий Никитин, идущий-плывущий за три моря, и скорбный странник с посохом в «Боярыне Морозовой» Василия Сурикова, и с котомкой кочевой за плечами, прищур направивший вдаль, молодой Горький, и лирник Родион Ивана Бунина, и повлекшийся за Катюшей Масловой, ставший невольным странником присяжный заседатель Нехлюдов у Льва Толстого… Паломники, путешественники, скитальцы… Скажите, кому не хотелось кинуть на плечи котому и пуститься однажды в неведомый путь…
Всё бродит, взяв суму да посох,
Вдали от псов сторожевых,
В полях пустых и безголосых,
В лесах почти что неживых.
Где ливень хлещет,
Ветер свищет,
Блистают молнии во мгле…
Того, что странник этот ищет,
И не бывает на земле.
Очень показателен здесь грозовой, ненастный пейзаж. Пространство буйствует, гремит, устрашает. Пространство движется, оно безумствует, оно юродиво так же, как юродив Христа ради, в состоянии высокого аффекта провидящий будущее и выкрикивающий, вкупе с проклятиями насквозь грешному Мiру, ему — сияющие — благословенья…
И — смотрите! Поля — пусты. Они — молчат. Не звучат. Таким бывает не земля — Иномiрие. Запредельность. Посмертие.
Но каков и ландшафтный, и образный контраст! Леса странно неживые, а воздух вокруг странника, вся атмосфера, то, чем он дышит, — неистовствует и содрогается. А скиталец-то этот, дождями побиваемый, как казнящими Голгофскими кнутами, бредёт — куда? Ищет — что? Да он и сам не знает! Стремится к незнаемому! К тому, чего на земле никогда не бывало!
К небывалому…
Помните русскую сказку, где царь приказывает Андрею-стрелку: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что»? Куда пойти? В Мiръ Иной. Это значит — за грань жизни. В смерть.
Что там, в посмертии, найти — и принести обратно, в Мiръ живых?
Странник, дай нам ответ!
Опасно там, в Ином Мiре. Страшно. Необъяснимо.
Да надо ли объяснять неминучее?
Да ведь Андрей-стрелок может там, в посмертии, и навек остаться…
И — всякий из нас…
Как прекрасно жить! Здесь и сейчас! Жить, быть, дышать! Любить…
Не уходите, помедлите чуть у порога,
Не возвращает ушедшего эта дорога.
Прошлое можно лишь
памятью сердца окликнуть.
Надо привыкнуть,
к чему невозможно привыкнуть.
Только успеть бы,
свечой на ветру догорая,
Просто обняться
у самого-самого края,
У рубежа,
за которым иная обитель…
Не уходите, друзья мои,
не уходите!
Что вся наша философия рядом с живою, горячей любовью?
Что все наши трагические размышленья в виду рыбацкого костра, мерцанья звезд, нежно светящегося в ночной тьме любимого лица?..
Мне столько в жизни выпало любви!
Ту речку вспоминаю и поныне,
Где молнией мерцали голавли
В предутреннем тумане
На стремнине.
Стоял июнь,
Цвели вокруг луга,
К воде клонились сумрачные ели…
Потом иные были берега,
Водовороты, омуты и мели.
(…)
Жизнь, как река —
Внезапна и быстра.
А был ли счастлив я на самом деле?
Лишь только там,
У тихого костра,
Среди земли,
Как будто в колыбели.
Поверим. Сбережём. Запомним. У сердца понесём. Утешимся. Возрадуемся. Восплачем.
Помолимся.
Вместе с большим и светлым русским поэтом Виктором Кирюшиным.