Рождественский Роберт Иванович (1932 — 1994) (настоящая фамилия — Петкевич) русский поэт, публицист. Родился 20 июня 1932 г. в селе Косиха — районном центре на Алтае. Отец его — Станислав Никодимович Петкевич — потомок ссыльных поляков. Мальчик запомнил об отце немного так как, в 1937 году родители разошлись. А в 1941-м отец ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб. Мать, Вера Павловна, накануне войны окончила Омский медицинский институт и сразу ушла на фронт военным врачом. Роберт остался с бабушкой. В июле 1941-го в «Омской правде» появилось небольшое стихотворение, написанное школьником — Робертом Петкевичем. Свой первый — девяти рублевый гонорар Роберт перечислил в Фонд обороны.

Его военное детство мало, чем отличалось оттого, что испытывали его ровесники — мальчишки и девчонки той поры: голод, холод, ожидание писем с фронта, страх за родителей.

Затем учеба в военно-музыкальном училище, но будущему поэту удалось закончить лишь первый его курс. Летом сорок пятого приехали родители — мать и отчим — и увезли его с собой. Роберт был усыновлен офицером, у него появился отец, которого он сразу полюбил. Семье часто приходилось переезжать с места на место. Сначала это был Кенигсберг, потом Каунас, затем Таганрог, потом Вена. Самое сложное, для поэта, было менять школы, а значит, товарищей, компании. Нелегко было этому застенчивому, с дефектом речи парню, знакомиться с новыми товарищами, быть вечным новичком.

Заканчивать школьное обучение Роберту пришлось в Ленинграде. Он мечтал о Московском Литературном институте. И в 1951 году его мечта осуществилась — он первокурсник Литинститута. Молодой поэт сразу же окунулся в атмосферу литературных споров, коридорных дискуссий, дружеских застолий.

Тогда здесь учились Евгений Евтушенко, Расул Гамзатов, Григорий Бакланов, Владимир Соколов. С ними будущий поэт познакомился, подружился. Здесь в 1953 году, Роберт встретил свою первую и единственную любовь, студентку отделения критики Аллу Кирееву, будущую жену. Ему было 21 год, а Алле 20.

Первокурсницу Кирееву, как он позже вспоминал, приходилось на комсомольском бюро прорабатывать за курение. Вот и допрорабатывался до того, что пришлось отправиться в ЗАКС. Невозможно, кажется подсчитать, сколько у Рождественского стихотворений посвящено любимой. Где бы ни был поэт, мысль его неизменно возвращается к родному дому. Он обращается к любимой из Америки в стихотворении «Оттуда» и с дрейфующей льдины («Я уехал от весны»), с целины «Ожидание». Он не просто тоскует — он уверен, что, и любимая его тоже ждет, тоже неспокойна. И эта мысль помогает ему переносить и разлуку и невзгоды.

В 1952 году стихи Рождественского печатаются в журнале «Смена», а несколько позже появляются и в других центральных изданиях. Первая книга стихов Рождественского «Флаги весны» вышла в 1955 году в Петрозаводске, а через год в Москве был издан второй сборник «Испытание». Затем поэтические сборники, стали выходить с регулярностью движения поездов, — их насчитывается более семидесяти.

Поэт много и легко печатался. Он объездил весь мир, практически никогда не нуждался материально. Популярность огромная: книги расхватывались, творческие вечера при полных залах, государственные премии. Рождественский читал любому, кто умел и хотел слушать! От строителей БАМа до академиков. От физиков до лириков. Оно чутко улавливало вызовы времени, другими еще не услышанные. Поэтому он так остро чувствовал свою обязанность перед поэзией — вернуть ей имена всех незаслуженно забытых поэтов. Именно Рождественский возглавил комиссию по литературному наследию Владимира Высоцкого при Союзе писателей. Возвращение Цветаевой в отечественную литературу тоже случилось во многом благодаря его усилиям: поэт помог открыть в Москве ее Дом-музей. Так же он работал в игровом и анимационном кино. Был членом жюри 26-го и 32-го МКФ в Канне (1973, 1979). Роберта Рождественского несколько раз награждали премиями:

1970 год – поэт получает премию Московского комсомола, 1972 год – присуждение премии Ленинского комсомола, а в 1979 году Роберт Рождественский удостоен Государственной премии.
Ему было не безразлично, что происходит в его стране, поэтому в 1993 году Роберт Иванович вместе с единомышленниками подписывает «письмо 42-х», адресованное Борису Ельцину. Авторы письма требуют запретить коммунистические и националистические партии, оппозиционные демократическому курсу.

К концу жизни откровения даются многим. Но не все способны ими распорядиться. Роберту Рождественскому этот дар был дан сполна. Будучи тяжело больным, уединившись в Переделкине, поэт создал лучшую свою лирику, которая впоследствии и составила редкий по своей пронзительности и жизнелюбию сборник «Последние стихи Роберта Рождественского», который был опубликован уже после его смерти. Умер Роберт Рождественский от инфаркта 19 августа 1994 года. Похоронен на кладбище в Переделкино под Москвой. В этом же году в Москве выходит сборник «Последние стихи Роберта Рождественского».
Источник: http://www.rogdestvenskij.ru/

БАЛЛАДА О КРАСКАХ

Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим,
словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка сыночка родила…»
А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным,
будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына, оба-двое, соль Земли —
поклонились маме в пояс.
И ушли.
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына, оба-двое, два крыла,
воевали до победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка
обошла её избу.
Повезло ей.
Привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.
Повезло ей.
Повезло ей!
Повезло!—
Оба сына
воротилися в село.
Оба сына.
Оба-двое.
Плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы — что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы —
смертельной белизны!
Видно, много
белой краски
у войны.

1972

БОГИНИ

Василию Аксенову

Давай покинем этот дом,
давай покинем,-
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем
к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
Ждут.
Как ты думаешь?
Заварен чай,
крепкий чай.
Не чай — а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням,
к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим
приговор
уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены
к ссоре…
Богини сидят,
в немую тьму глаза тараща.
И в то,
что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так,
что это даже страшно.
Так подозрительны,
что это очень странно.
Они придумывают
разные разности,
они нас любят
горячо и неудобно.
Они всегда считают
самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
Москва ночная спит
и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням
два не очень трезвых
бога,
Желают боги одного:
быть
собою.

* * *

Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну —
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное —
в море брошусь,
густое,
зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
велено…
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама
готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла
не накопишь
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь…
Мне с тобою —
такой уверенной —
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье —
я прошу,
робея,-
помоги мне
в себя поверить,
стань
слабее.

1962

ГОРОДА

Л. Карпинскому

Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо,
И не сразу понятная
гордость…

Города, города!
Сколько было вас —
разных?!
Деревянные,
каменные,
глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю
забитые,
города, где любовь.
И работа.
И праздник…

Сколько раз, города,
вы
бежали навстречу,
задирая над нами
кулаки семафоров?..

Становился все ближе,
различался все резче
и домов
и заборов запутанный ворох —

Города,
озорные и полные грусти…
Сколько раз
к запыленным вагонам несли вы
папиросы и яблоки,
рыбу и грузди,
крутобокие дыни,
размякшие сливы!

Пиво в кружках тяжелых
и пиво
навынос…
…А вокзал,
как пальто для мальчишки,—
на вырост!

Так и кажется:
он из грядущего года,
из грядущего года,
не от этого
города!..
Отправленье.
Под самые тучи запущен
паровозный гудок.
И, рванувшись на запад,
остаются в прошлом
остаются
в будущем
города,
начинающиеся с вокзалов.

1960

ЗАЛ ОЖИДАНИЯ

Мы в зале ожидания
живем.
Любой из нас
все время ждет чего-то…

Начальника
у дома ждет шофер,
поигрывая
ключиком от «Волги»…
Вот аккуратный старичок в пенсне.
Он ждет.
Он едет в Вологду
за песнями.
Старуха,
что-то бормоча о пенсии,
блаженно
улыбается во сне…
Седеющего мужа
ждет
жена…
Девчонка ждет любви.
Ей очень боязно.
А на девчонку
смотрит старшина —
и у него есть целый час
до поезда…
Ждет поворота лоцман —
скоро
мель.
Учитель ждет
решения примеров.
Ребята
ожидают
перемены.
Колхозы
ожидают
перемен.
Разбуженная,
ждущая страна
и целый мир,
застывший в ожидании…

За нами —
штормовая тишина!
За нами —
нашей силы
нарастание!
Мы ждем открытий.
Мы друзей зовем.
Друг другу говорим
слова несладкие..
Мы
в зале ожидания
живем!
Но руки
в ожидании
не складываем!

1963

МАРК ШАГАЛ

Он стар и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу с вопроса:
«— А Вы не из Витебска?..»—
Пиджак старомодный на лацканах вытерся…
«—Нет, я не из Витебска…»—
Долгая пауза.
А после — слова
монотонно и пасмурно:
«— Тружусь и хвораю…
В Венеции выставка…
Так Вы не из Витебска?..»
«— Нет, не из Витебска…»

Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далекостью дышит,
пытаясь до детства дотронуться бережно…
И нету ни Канн,
ни Лазурного берега,
ни нынешней славы…
Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение…
Тот Витебск его —
пропыленный и жаркий —
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.
Там зреют особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…

«— А Вы не из Витебска?..».
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц:
Смоленская,
Замковая.
Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
«— Так Вы не из Витебска…»
Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой возвращаться…
Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…

И жалко, что я не из Витебска.

* * *

На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую…
И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.

…А когда он упал —
некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле
не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!

1969

* * *

Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
здраво.
У поэтов
с убийцами,
в сущности,
равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
в наслоенье мотивов!..
Мы не помним
царей.
Помним:
были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
нервные,
святые «блюстители долга».
Ну подумаешь,
невидаль:
однажды вспылили —
и только!
За могильной оградою
все обвиненья
напрасны…
Пахнут
их
биографии
лишь
типографскою
краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными.
Так что цельтесь
в поэтов —
и вы попадете
в историю!

НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА

Нет погоды над Диксоном.
Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд
мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца,
слепящего яростно,
а в гостинице.
На втором этаже.
Надоевшей.
Осточертевшей уже.
Там, где койки стоят в два яруса.
Там, где тихий бортштурман Леша
снисходительно,
полулежа,
на гитаре играет,
глядя в окно,
вальс задумчивый
«Домино».
Там, где бродят летчики по этажу,
там, где я тебе это письмо пишу,
там, где без рассуждений
почти с утра,-
за три дня,
наверно, в десятый раз,-
начинается «северная» игра —
преферанс.
Там, где дни друг на друга похожи,
там, где нам
ни о чем не спорится…
Ждем погоды мы.
Ждем в прихожей
Северного полюса.
Третий день
погоды над Диксоном нет.
Третий день…

А кажется:
двадцать лет!
Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
двадцать лет, как забыли мы слово:
летать!
И обидно.
И некого вроде винить.
Телефон в коридоре опять звонит.
Вновь синоптики,
самым святым клянясь,
обещают на завтра
вылет
для нас…
И опять, как в насмешку,
приходит с утра
завтра,
слишком похожее
на вчера.
Улететь —
дело очень не легкое,
потому что погода —
нелетная.

…Самолеты охране поручены.
Самолеты к земле прикручены,
будто очень опасные
звери они,
будто вышли уже
из доверья они.
Будто могут
плюнуть они на людей!
Вздрогнуть!
Воздух наполнить свистом.
И — туда!
Сквозь тучи…

Над Диксоном
третий день погоды нет.
Третий день.
Рисковать
приказами запрещено…

Тихий штурман Леша
глядит в окно.
Тихий штурман
наигрывает «Домино».
Улететь нельзя все равно
ни намеренно,
ни случайно,
ни начальникам,
ни отчаянным —
никому.

* * *

Неправда, что время уходит.
Это уходим мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плесов с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами,—
мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево, согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами —
заиндевевший перрон.
Руки, не дотянувшиеся до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами,—
снежная глубина.
Там обожженные плечи деревенеют от боли.
Над затемненным городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» — отдается гулко, будто в пустом соборе.
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику, вредную для здоровья.
Идем к черте, за которой —
недолгие слезы жен.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий пересохшие губы.
Дорога — в виде спирали.
Дорога — в виде кольца.
Но —
отобедав картошкой или гречневой кашей —
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому — поочередно —
то солнечно, то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт —
есть повторенье ошибок…
И мы идем к горизонту.
Кашляем.
Рано встаем.
Открываем школы и памятники.
Звезды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто — мы устаем.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.

НОКТЮРН

Между мною и тобою — гул небытия,
звездные моря,
тайные моря.
Как тебе сейчас живется, вешняя моя,
нежная моя,
странная моя?
Если хочешь, если можешь — вспомни обо мне,
вспомни обо мне,
вспомни обо мне.
Хоть случайно, хоть однажды вспомни обо мне,
долгая любовь моя.

А между мною и тобой — века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им и тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя еще сильней люблю.

Как тебе сейчас живется, вешняя моя,
нежная моя,
странная моя?
Я тебе желаю счастья, добрая моя,
долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь,— только позови,
просто позови,
тихо позови.
Пусть с тобой все время будет свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Только ты останься прежней — трепетно живи,
солнечно живи,
радостно живи!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,
счастливо живи всегда.

А между мною и тобой — века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им к тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя еще сильней люблю.

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.
Счастливо живи всегда.

* * *

— Отдать тебе любовь?
— Отдай!
— Она в грязи…
— Отдай в грязи!..
— Я погадать хочу…
— Гадай.
— Еще хочу спросить…
— Спроси!..
— Допустим, постучусь…
— Впущу!
— Допустим, позову…
— Пойду!
— А если там беда?
— В беду!
— А если обману?
— Прощу!
— «Спой!»- прикажу тебе..
— Спою!
— Запри для друга дверь…
— Запру!
— Скажу тебе: убей!..
— Убью!
— Скажу тебе: умри!..
— Умру!
— А если захлебнусь?
— Спасу!
— А если будет боль?
— Стерплю!
— А если вдруг — стена?
— Снесу!
— А если — узел?
— Разрублю!
— А если сто узлов?
— И сто!..
— Любовь тебе отдать?
— Любовь!..
— Не будет этого!
— За что?!
— За то, что
не люблю рабов.

1969

ТВОРЧЕСТВО

Эрнсту Неизвестному

Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
в правоту резца..
Но постепенно
из сплошного чада
плывет лицо.
Верней —
подобие лица.

Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще
почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать
любому существу.
Ребенку,
женщине,
герою,
старцу…
Так оживает камень.
Он —
в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше
не идти…
Но вот уже
с мгновением великим
решимость Человека
сплетена.
Но вот уже
грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю жить.
Поверь в меня
светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую,
раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
толчками
каменная
кровь…
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
течет слеза..
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
гранитные
глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего
ветра.
В меня уже вошла
твоя весна!..»

А человек,
который создал
это,—
стоит и курит
около окна.

1961

* * *

Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг —
один
и враг —
один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей —
жила..

Человеку надо мало:
после грома —
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь —
одну.
И смерть —
одну.
Утром свежую газету —
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И —
межзвездную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности,-
немного.
Это, в общем-то,- пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал.
Человеку
мало
надо.
Лишь бы дома кто-то
ждал.

1973