В.С.Налбандян

На протяжении своей многовековой истории армянская поэзия породила ряд величайших имен, среди которых особое место занимает выдающийся поэт и ашуг XVIII века, песенник и музыкант Саят-Нова. По определению В. Я. Брюсова, Саят-Нова — поэт «величественный, многообразный, по-тютчевски чуткий и, как Мюссе, страстный: один из тех «первоклассных» поэтов, которые силой своего гения уже перестают быть достоянием отдельного народа, но становятся любимцами всего человечества». (1) Не случайно, что по решению Всемирного Совета Мира в 1962 году юбилей Саят-Новы широко отмечался во многих странах мира.

Поэтическое наследие этого великого певца человека, любви, красоты и справедливости является одним из наиболее поразительных откровений армянского (и не только армянского) творческого гения. Благодаря своему общечеловеческому характеру, народности, социальной насыщенности и неповторимому поэтическому искусству, слово Саят-Новы и сегодня звучит с той же силой, созвучно наиболее сокровенным чувствам человеческой души.

Популярность поэзии Саят-Новы, в частности среди народов Кавказа, совершенно исключительна. Многие строки и пассажи его песен, созданных на армянском, грузинском и азербайджанском языках, которые воистину являются удивительными сгустками народной мудрости, издавна превратились в крылатые слова. Это явление, быть может, высшее признание и оценка художественных заслуг поэта.

Исследователи, которые занимались богатой легендами и многими загадками биографией Арутюна (на тифлисском диалекте армянского языка — Арутин) Саядяна, этого «гениального импровизатора» (определение Г. Ахвердяна), располагали лишь немногими достоверными данными. Эти случайные сведения рассыпаны в песнях поэта, по страницам рукописных сборников его творений, составленных им самим и его сыном Оганом (Иоанне Сеидов), по колофонам (памятным записям) рукописей, переписанных Саят-Новой, содержатся в грузинских письменных источниках.

Жизнью и творчеством Саят-Новы занимались многие, среди них особенного упоминания достойны Г. Ахвердян, Я. Полонский, Г. Асатур, В. Брюсов, Ов. Туманян, И. Гришашвили, М. Асратян, Г. Леонидзе, К. Кекелидзе, А. Барамидзе, Л. Меликсет-Бек, Г. Левонян, Р. Абраамян, Г. Абов, С. Арутюнян, Г. Араслы, П. Севак, С. Гайсарьян, М. Сеидов. Многое выяснено трудами исследователей, но многое еще нуждается в освещении и уточнении. Особенно велика здесь роль достойного благодарной памяти Геворга Ахвердяна, по существу открывшего Саят-Нову и ставшего первым его издателем. Врач по профессии, собиратель и исследователь фольклора, он первым решился изложить биографию поэта и опубликовал ее в содержательном предисловии к сборнику Саят-Новы, вышедшему в Москве в 1852 году. (2) Г. Ахвердян фактически воссоздал биографию поэта, которая была признана достоверной и составила основу для дальнейших исследований. Конечно, на основании вновь обнаруженных материалов, а также благодаря новому истолкованию известных данных ученые сделали ряд дополнений, но исследование Г. Ахвердяна и поныне во многом сохраняет свою научную ценность.

Итак, что же нам известно о жизни поэта?

Несмотря на многие усилия исследователей, до сих пор окончательно не уточнена дата рождения Саят-Новы. Отталкиваясь от различных данных, ученые называют ряд дат — 1712, 1717, 1718—1724 годы. По поводу каждой из указанных дат приводятся факты как за, так и против, так что вопрос остается открытым, а действительную дату рождения поэта следует искать между 1712 и 1718—1724 годами.

Не было единого мнения и по поводу места рождения Саят-Новы. В азербайджанской песне «Этот — друг твой, а та вот — услада ночей…» сам Саят-Нова говорит:

Где ж родился Саят? Сказал тот — Хамадан,
Этот — Инд. Нет, отец мой из дальних был стран:
Жил в Алеппо; а мать — авлабарка; мне дан
Свет в Тбилиси — свою в нем нашел я судьбу.

Основываясь на этих словах, Г. Ахвердян родиной поэта считал столицу Грузии Тбилиси. Но вскоре стало известно свидетельство грузинского царевича, почетного члена Российской Академии наук Теймураза Багратиони (1782—1846): Саят-Нова «был родом из Санаина — деревни удельного имения царевича Георгия, из армян, проживающих в Грузии». (3) Согласно Теймуразу, будущий поэт был крепостным отца Теймураза, упомянутого Георгия. На этом основании Г. Леонидзе полагал, что поэт родился в деревне Санаин. Сочтя свидетельство Теймураза достоверным и считая беспредметным спор, возникший по поводу месторождения Саят-Новы, весьма вероятное мнение высказал М. Асратян. Будущий поэт, утверждал он, мог родиться действительно в Санаине, откуда, по всей вероятности, происходила его мать, крепостная Георгия. Но «как личность, как деятель, как певец при грузинском дворе, Саят-Нова с полным правом должен был считать себя тбилисцем, независимо от того, родился он в Тбилиси или же в Санаине».(4)

Достаточно удовлетворительны наши сведения о родителях поэта. В колофоне одной рукописи, переписанной в деревне Кахи, Саят-Нова просил помянуть отца — махтеси Карапета и мать — Сарру. Отец поэта разделил судьбу многих тысяч армян: покинул свой родной город Алеппо (в Сирии) и нашел пристанище в Грузии, где встретился с Саррой и женился. Титул «махтеси» указывает на то, что Карапет совершил паломничество к святым местам Иерусалима.

Сын бедных родителей, Арутин с раннего возраста узнал горечь жизни. Вместо беззаботных детских игр он вынужден был в поте лица добывать хлеб насущный. Основываясь на рассказах стариков — современников Саят-Новы, первый биограф поэта Г. Ахвердян сообщает: «Маленького Арутина отдают учеником к ткачу. Он оказался весьма способным и в скором времени приобрел такую сноровку, что мастерил для себя станок, так что избавлен был от необходимости работать на улице, а мог ткать прямо в комнате». Арутин очень скоро, за два года, выучился ткацкому ремеслу.

Неизвестно, с какого возраста Арутин начал творить. Следует думать, что слагать стихи, тем более петь и играть, начал он рано, возможно с детских лет. Это подтверждается авторским примечанием к армянской песне «Красавица, певца Шахатаи ты унижать не станешь…». «Я, сын махтеси Арутин, — писал он, — сызмальства до тридцати лет занят был всякими песнями, а споспешествованием святого Карапета научился играть на каманче, чонгури и амбуре» (названы восточные музыкальные инструменты). Прав, по-видимому, Г. Ахвердян, который считает, что Арутин стал увлекаться песней уже в годы обучения ткацкому ремеслу (что было обычным явлением в среде армянских ремесленников-ашугов), а затем уже выступил в качестве профессионального певца-поэта, прославившись под именем ашуга Саят-Новы. Известно, что в то время большинство закавказских ашугов сочиняло песни на тюркском языке азери (азербайджанском), который, кстати, был понятен значительной части восточных армян. Вероятно, следуя традиции, Саят-Нова начал сочинять на азербайджанском, затем перешел на армянский и грузинский. Но нам в точности не известно, когда он начал сочинять на азербайджанском языке и когда приступил к творчеству на родном языке. Исходя из того, что дошедшая до нас наиболее ранняя азербайджанская песня («Дитя океана! Мой перл! Для тебя…») датирована 1742 годом, а написанная по-армянски песня «Как соловей, томилась ты…» — 1752 годом, некоторые исследователи считают, что этими годами следует датировать начало творчества и сочинение стихов на армянском языке. Подобное утверждение весьма сомнительно. Во-первых, поэтическое наследие Саят-Новы дошло до нас не полностью. Далее, значительная часть песен не имеет даты, неизвестно, не были ли они написаны ранее датированных. Пока можно лишь с уверенностью сказать, что вышеупомянутая «Красавица, певца Шахатаи ты унижать не станешь…» — первая песня (она не датирована) поэта, сочиненная на его родном языке, что видно из авторского примечания к этой песне, где Саят-Нова говорит: «А теперь желаю по-армянски слагать…»

Нельзя не согласиться с Г. Ахвердяном, считавшим маловероятным, чтобы Саят-Нова «в течение этих десяти лет (речь идет о промежутке между 1742 и 1752 годами. — В. H.) не написал по-армянски хотя бы одной песни. Возможно, что не обозначенные датой песни именно тогда и были сочинены».

Гений Саят-Новы в равной мере проявился в сочинении песен на языках трех народов Закавказья, и это принесло ему новую славу, новое признание. Начало творческого пути Саят-Новы падает, по всей видимости, на конец 30-х или начало 40-х годов XVIII века.

Поводом для разногласий послужила также этимология ашугского имени «Саят-Нова». Были предложены различные толкования этому имени: «Знаменитый охотник», «Новый учитель», «Царь песнопений», «Владыка музыки», «Похититель сердец песней». Сколь бы ни были поэтичны и соблазнительны эти толкования, они оказались отвергнутыми одно за другим. В настоящее время большинство исследователей наиболее верной и приемлемой считает этимологию «Внук Саяда» или «Саядян».

Различные, порой взаимоисключающие мнения были высказаны по поводу образования Саят-Новы, степени его грамотности. Если некоторые из исследователей полагают, что он не получил никакого образования и был даже неграмотен, то другие утверждают, что Саят-Нова в свое время получил школьное образование на родном языке, «в достаточной мере знал грабар (древнеармянский литературный язык)» и даже «ознакомился со всей как религиозной, так и светской литературой в печатных изданиях». Эти крайние точки зрения, однако, фактами не подкреплены. Каких-либо свидетельств по поводу образования, полученного Саят-Новой, не сохранилось. Единственным основанием для суждения об этом, как справедливо заметили Геворг Асатур и последний крупный исследователь жизни и творчества Саят-Новы известный советский поэт и филолог Паруйр Севак, служит рукописный сборник песен (доказано, что это автограф) и переписанные рукой Саят-Новы рукописи с его же колофонами. Грамматические и орфографические ошибки и погрешности явно показывают, что автор действительно не получил систематического школьного образования. И здесь безусловно прав первый биограф поэта, который, по тщательном изучении рукописного сборника-автографа, пришел к выводу, что «Саят-Нова грабара не знал, грамматики не учил, хотя и использует порой слова и обороты из письменного языка… Но что он умел читать и писать — это ясно видно из дошедшего рукописного сборника (давтара)».

Есть все основания думать, что сын бедных родителей Арутин лишен был возможности получить нормальное школьное образование и лишь в раннем детстве (вероятно, до ученичества у ткача) некоторое время учился грамоте в какой-либо армянской или грузинской монастырской школе. Он приобрел лишь начальные знания в языке, едва ознакомился с письмом, а в дальнейшем восполнял пробелы в знаниях самостоятельно.

Лингвистический анализ песен Саят-Новы привел ученых к убеждению, что их автор был особенно грамотен в грузинском, помимо армянского и грузинского хорошо владел разговорным азербайджанским.Кроме того, как полагают, он читал и писал, может быть, и говорил по-персидски и по-арабски, в свои песни он уместно и с тонким вкусом включил многочисленные, понятные современникам персидские и арабские слова.

При грузинском дворе и в позднее средневековье сохранялась традиция, идущая из предшествующих столетий. Здесь находили пристанище и удостаивались высокого государственного покровительства поэты, певцы-музыканты, люди науки. Следует отметить, что среди грузинских венценосцев и знати часто встречались творческие личности. Широко известной была и «концертная зала» («нагара-хана») грузинских царей, куда приглашались лучшие сочинители и исполнители. Примечательно, что под покровительством двора находились не только грузины, но и творцы иных национальностей, в частности армяне. Известно, например, что при дворе грузинского царя Георгия XI (1675—1688) пользовался любовью ашуг-армянин Бегтабек. Царь Вахтанг VI пригласил к себе во дворец из отдаленной армянской деревни Шорот прославленного поэта-певца и художника Овнатана Нагаша (1661—1722). Известны и другие примеры. Точно так же при Ираклии II ведущим среди придворных музыкантов стал крепостной царевича Георгия, прославленный поэт и ашуг Саят-Нова. В этой связи уместно привести свидетельство упомянутого выше Теймураза Багратиони: «Это было в царствование Ираклия II, когда Георгий XIII еще был царевичем. Саатнава (Саят-Нова) был его крепостным и находился в его свите, но часто бывал у Ираклия II, так как был хорошим сазандаристом. Играя на разных инструментах, он пел. И песенные стихи он сам сочинял… Он слагал и сочинял и армянские и азербайджанские песни и стихи по поводу разных событий. Соответствующие для каждого случая стихи он изумительно умел со смыслом и сообразно с текстом превращать в песни и талантливо их исполнять».

Особенное значение приобретают слова самого Саят-Новы, которые дошли до нас в изложении выдающегося грузинского писателя Иоанна Багратиони, в его энциклопедического типа труде «Калма-соба». Из соответствующего раздела этой книги можно заключить, что Саят-Нова был взят ко двору Ираклия II, увлеченного идеей укрепления национального духа, не только как одаренный сочинитель и исполнитель. Для того времени было важнее, быть может, что Саят-Нова стал великим новатором, нужда в нем ощущалась при дворе (и не только при дворе), там, где наряду с политическим влиянием особенно ощущалось культурное влияние Ирана. Спустя годы после того, как Саят-Нова был взят ко двору, уже будучи монахом в обители Ахпат, он, согласно свидетельству автора «Калмасобы», рассказывал своему собеседнику, грузинскому иподиакону Ионе Хелашвили, вспоминая минувшие дни: «Я хорошо играл на чонгури и переложил на голоса Персидских напевов грузинские стихи. Это еще не было принято, и когда по велению царя Ираклия устроили пиршество и вывели нас — музыкантов, тогда я и исполнил грузинские песни на персидский лад. Царь остался очень доволен и наградил меня — пожаловал мне халат. После этого многие другие начали так петь и мне подражать». (5) Вряд ли есть основания сомневаться в достоверности слов Саят-Новы, приведенных в «Калмасобе», тем более что это подтверждается словами самого ее автора.

Понятно, что это новшество Саят-Новы в какой-то мере должно было способствовать утверждению национальных черт грузинского искусства, по-видимому именно это привлекло Ираклия II, хотя сразу освободиться от персидского влияния в те времена, как видно, было нелегко.

Интересно продолжение слов Саят-Новы. «Мне всюду были открыты двери не только из-за песни, но и ради острословия, и во многие мирские дела я был вовлечен». Во время беседы либо Саят-Нова не развил своей мысли, либо автор «Калмасобы» не счел нужным приводить подробности. Мы, к сожалению, не знаем, в какие «мирские дела» был вовлечен поэт, помимо песен и «ради острословия », благодаря чему перед ним повсюду «были открыты двери». Тем не менее, отталкиваясь от того, что нам известно о добрых отношениях, сложившихся в ранний период между Саят-Новой и его патроном, можно высказать некоторые предположения. То обстоятельство, что армянский певец и стихотворец, осведомленный, мудрый человек, в течение определенного периода своей придворной жизни пользовался, вопреки своему происхождению из крепостных, симпатией, доброжелательным покровительством, может быть и открытым доверием царя, подтверждается знаменательным фактом. В статье известного литературоведа и общественного деятеля второй половины XIX века Мтацминдели (литературный псевдоним З. Чичинадзе), опубликованной в № 119 и 120 редактированной Ильей Чавчавадзе газеты «Иверия», говорится: «Саят-Нова сочинил стихотворение о крепостничестве, и оно распространилось по всей Грузии. Многие князья сочли это за обиду и пожаловались царю Ираклию II, прося его запретить Саят-Нове писать. Однако царь Ираклий оставил их просьбу без внимания». (6) Возможно, что отношение Ираклия к своему протеже в какой-то мере объясняется личной симпатией. Скорее же здесь следует усматривать причины общественного порядка. Проводя политику государственной централизации, Ираклий II был заинтересован в том, чтобы ослабить центробежные усилия грузинских феодалов. Этой политике оказало, по-видимому, своеобразную услугу и упомянутое выше, но нам не известное стихотворение (может быть, и другие стихи, о которых мы не знаем). В связи с этим следует обратить внимание на некоторые замечания специалиста по истории грузинского театра Дм. Джанелидзе. Он обращает внимание на то обстоятельство, что «Саят-Нова был выразителем дум и чаяний городской бедноты — ремесленного люда» и его творчество будет понятно, «если вспомнить, что царь Ираклий искал поддержки городского населения в борьбе против реакционных феодалов». (7) Небезынтересно и другое замечание Дм. Джанелидзе, согласно которому Ираклий всячески пытался объединить силы трех основных народов Закавказья — грузин, армян и азербайджанцев против турецких и персидских завоевателей, создать единый фронт. Помимо прочих организационных мер, он, естественно, должен был дать простор и покровительствовать тем деятелям искусства и литературы, творчество которых могло способствовать сближению этих народов, укреплению их дружественных связей. В этих условиях роль искусства Саят-Новы, песни которого в равной степени были понятными, близкими и родными и армянину, и грузину, и азербайджанцу, кажется несомненной. В этом смысле вполне вероятно утверждение автора, что искусство Саят-Новы «как нельзя лучше отвечало политике Ираклия II».

Не на эти ли и подобные «мирские дела» намекает поэт и певец, ведя беседу в своей келье в Ахпатском монастыре с грузинским клириком? Это вполне возможно. Не исключено также некоторое участие Саят-Новы в формировании положительного отношения Ираклия II к освободительной борьбе армян.

Как бы ни были достоверны свидетельства о симпатии и доверии царя Ираклия к Саят-Нове, так же как и факты о привязанности, даже чувстве восхищения, которое испытывал поэт по отношению к своему покровителю, тем не менее действительность была сложной и противоречивой.

Следует думать, что в отношениях между Саят-Новой и его покровителем, в особенности поначалу, царила взаимная симпатия. В своих песнях Саят-Нова воздавал должное благожелательному отношению и доверию Ираклия, и для его века это кажется совершенно
естественным. В песнях, написанных в разные годы и по разным поводам, поэт выражает свое восхищение Ираклием: «Царь Саят-Новы — прекрасней царственных орлов — Ираклий», «Ты — пресветлый царь, Грузии услада», «Ты, наставник мой, ты, моя отрада». Он с гордостью подчеркивал: «Я — сазандар грузинского царя». Для поэта имели значение в первую очередь, быть может, достоинства царя на общественном и политическом поприще, хотя при этом нельзя не учитывать и личное обаяние Ираклия II (об этом свидетельствуют грузинские первоисточники).

В грузинской историографии давно показана прогрессивная роль и значение политики царя Ираклия. Ираклий характеризуется как один из наиболее выдающихся государственных деятелей своего века. Одновременно он был удалым бойцом и храбрым военачальником, который в сложных политических условиях умело возглавил борьбу за свободу и независимость. Благодаря этому он пользовался славой и авторитетом не только в Грузии, но и за ее пределами, среди других народов и в других странах. Таким образом, положительное отношение к нему Саят-Новы как в общественном аспекте, так и в личном плане вполне естественно и понятно.

Здесь считаем необходимым подчеркнуть следующее обстоятельство. Песни, посвященные прославлению царя Ираклия II (или строки в других песнях), естественно, в какой-то мере отмечены печатью традиционной придворной поэзии. Саят-Нова как бы сам это чувствовал, говоря в одном из своих грузинских стихотворений: «Без возвышенных речений восхваленье — невозможно». Но, как это явствует из всестороннего изучения наследия Саят-Новы, взятого в целом, было бы несправедливо считать Саят-Нову одописцем в обычном смысле и не видеть в соответствующих песнях проявления искреннего чувства.

Нет сомнения, что доброе, покровительственное отношение царя Ираклия к Саят-Нове рано или поздно должно было пробудить зависть дворцового окружения и бездарных придворных поэтов, среди которых были лица знатного происхождения, и они должны были использовать первый удобный повод, чтобы очернить в глазах царя талантливого и дерзкого поэта, происходящего из крепостных, а если возможно, то и удалить его из дворца. Именно так, по-видимому, и произошло, тем более что сам Саят-Нова, как это явствует из его песен, не мирился с нравами придворного окружения, всегда сохранял свое достоинство человека и поэта. В этой связи привлекает внимание стихотворение на грузинском языке «Сколько звезда ни свети — в море воды не убавит…», сохранившееся в тетради, переписанной рукою его сына Огана, и примечание (на том же языке), сделанное переписчиком. «Эта (песня), сложенная в форме теджниса, по образцу притч, — брань. В бытность в Телави у преблаженной памяти царевича Вахтанга к Саят-Нове пристал (привязался) один муж неразумный. Там же (Саят-Нова) сочинил эту песнь в 1751 году».

Кто этот «муж неразумный»? Полагают, что это был кто-то из грузинской знати, из придворной среды. Как видно из содержания упомянутого стихотворения, он кичился, вероятно, своим знатным происхождением или ролью при дворе, с пренебрежением относился к поэту и оскорбил его. Но последний защитил свою честь (вспомним слова из другой песни: «Я сохранил достоинство, изведав бед немало…»), выступив против возомнившего о себе вельможи, не постигшего его, Саят-Новы, творческого величия, с едкой сатирой:

Сколько звезда ни свети — в море воды не убавит.
Мерящий ситом Куру — только людей позабавит.
Каменный дом устоит, сколько бы ветер ни дул.
Разве он стену пробьет, разве ее продырявит?

…Кто я, и как меня звать? Доблесть моя какова?
Имя мое — Арутин, прозвище — Саят-Нова!
Грамоту я изучил, знаю азы мастерства.
Слово мое загреметь купол небесный заставит!

Подобные столкновения в период придворной жизни поэта, по всей вероятности, имели место не раз. Постепенно разрастался конфликт между поэтом и чуждым ему придворным окружением. Этот конфликт, даже если учесть поначалу благосклонное отношение царя Ираклия к поэту, должен был иметь для Саят-Новы трагический исход. Из песен поэта выясняется со всей очевидностью, что конфликт созревал преимущественно на социальной почве. С этой точки зрения привлекает особенное внимание грузинское стихотворение «Твоему суду сердце будет радо…», адресованное Ираклию II, в котором поэт с присущей ему непосредственностью высказывает истину:

Люди говорят — я, мол, их досада,
Мусор я дрянной, кладезь, полный яда…
…Я — мужик: толкнут — и не ждут ответа;
Вот я целью стал для насмешек света;
Сердце я раскрыл — молвят мне на это:
«Холм бесплодный ты меж грядами сада!»

О бесконечных муках, причиненных поэту высокопоставленными врагами Саят-Новы, свидетельствует проникнутое тоской и отчаянием грузинское стихотворение «Говорят, гора крутая разделила два селенья. Это верно…». Здесь мы читаем:

Обожжен горячим пловом, на холодную похлебку дую ныне.
И во мне теперь не больше проку, чем в горшке разбитом
иль кувшине.
Дай покоя!.. Исхудалый лик мой цветом не уступит краске синей.
Зря терплю от Гурген-хана (8) я, Саят-Нова, мученья. Это верно!

А в азербайджанской песне «Из-за тебя, красавица, в морях страстен — погибну…» поэт говорит с горечью: «Я в Грузии, среди князей, напрасно жизнь растрачу».

Зависть придворной среды, бесконечные козни и наветы в конце концов достигают своей цели. Милостивое отношение царя Ираклия к поэту переходит в гнев, в результате чего Саят-Нова оказывается изгнанным из дворца.

Точно не известно, когда Саят-Нова стал придворным поэтом и как долго он пребывал дворцовым певцом-музыкантом. Полагают, однако (М. Асратян), что поэт был взят ко двору в 1744 году, когда Ираклий стал царем Кахетии (после смерти его отца Теймураза в 1762 году он стал царем всей Грузии), и с перерывом в два или три года оставался здесь до 1758—1759 годов. Поэт был удален от двора царя Ираклия не один, а два раза, поначалу временно, в 1752—1753 годах, а затем и окончательно, в 1758—1759 годах. Гипотеза по этому поводу, высказанная в свое время Г. Асатуром, ныне представляется почти бесспорной.

Это событие вызвало тяжкие переживания у поэта, которые, по мнению исследователей, своеобразно отразились в его песнях, исполненных глубокого драматизма. В этой связи обращали внимание на его армянские стихи: «Твой силен ум: таким рожден, — себя глупцу равнять зачем?..» (1753), «Ты, безумное сердце, мне внемли…» (1 мая 1753), «Я взываю к лалани…» (1753). (9) Думается, что к этому ряду принадлежат также стихи на армянском языке: «Твой волос — смоченный рехан, иль шелка нить, или струна…» (1 марта 1754), «Друг, ты попал в сети любви, — песенный дар я для тебя…» (1 апреля 1754), азербайджанское стихотворение «Не поведаю миру моих скорбей…» (20 апреля 1753), равно как и недатированные, но, по-видимому, в эти же годы написанные песни, внутренний настрой которых согласуется с упомянутыми выше стихами.

Разбито чувствительное сердце поэта, оклеветанного, преследуемого врагами, покинутого друзьями. Но не принижен его дух, он все еще лелеет надежду на победу справедливости, призывает сердце выдержать удары судьбы, «возлюбить терпение», не растерять мужества, остаться твердым, неколебимым, быть может откроется спасительная дверь.

Если данные об обстоятельствах социально-общественного порядка, послуживших источником стольких мук Саят-Новы, более или менее ясны — об этом мы можем судить на основании его песен, то личные причины его переживаний в течение долгого времени были скрыты.

Довольно поздно, только в наши дни, путем интересных и скрупулезных расшифровок некоторых песен-криптограмм и строчек отдельных песен, содержащих тайнопись, — исследователям (М. Агаян,Г. Асатур, М. Асратян, П. Севак) удалось довольно убедительно и аргументированно раскрыть истинную причину драматических переживаний поэта, раскрыть историю его любви. Согласно новейшим исследованиям, объектом заветных чувств поэта была реальная личность, принадлежащая царской фамилии: сестра царя Ираклия II, прославленная красавица Анна Батонишвили. Это очень важное открытие, благодаря которому окончательно решена загадка душевных мук Саят-Новы, всей его жизни. Благодаря этому представилась возможность по-новому прочесть некоторые страницы книги любви Саят-Новы, вообще глубже проникнуть в тайны поэтического мира певца.

Насильно изгнанный из дворца, поэт очень тяжело переживал разлуку с возлюбленной.

«Даже шах не вынес бы моих утрат…» — с душевной болью восклицает поэт в стихотворении «Я взываю к лалани…».

Следует думать, что в словах «Уже два года протекли, как я тоскую о красе» (из песни «Твой волос — смоченный рехан, иль шелка нить, или струна…», 1 марта 1754) Саят-Нова прямо указывает на время, истекшее после первого удаления из дворца. Трагедия расставания, муки любви, чувство тоски, сомнения, раздирающие сердце поэта, явственно проглядывают в стихотворении «Друг, ты попал в сети любви, — песенный дар я для тебя…», написанном спустя месяц, 1 апреля 1754 года. Но здесь же заметна еще смутнаянадежда поэта на возвращение счастливых дней.

Точно не известно, когда Саят-Нова вновь вернулся во дворец. Высказано мнение (М.Асратян), что это произошло самое позднее летом 1755 года. Быть может, косвенным подтверждением этого является песня «Лишь знать, как много лет тебе! — с тобою твой гусляр блажен…», датированная этим годом, которая дышит непосредственностью и ощущением вернувшегося счастья.

В литературе не раз ставился вопрос о том, удостоился ли Саят-Нова взаимной любви прославленной им красавицы Анны. Окончательный ответ на этот вопрос не дан. Нам представляется, что если даже знатная дама и питала какую-то симпатию по отношению к поэту, чувство его она не разделяла. Вполне вероятно, что основную роль сыграло здесь сословное неравенство.

В связи с первым изгнанием Саят-Новы из дворца возникает естественный вопрос — была ли тогда известна «преступная» любовь поэта, не использовали ли ее в качестве оружия те, что оклеветали его перед царем? Более вероятным представляется отрицательный ответ. Трудно допустить, что, зная о подобной «дерзости» поэта, весьма задевавшей честь царской фамилии, царь Ираклий спустя некоторое время вновь призвал его ко двору. Более вероятным кажется, что эта история стала известна спустя годы и, быть может, явилась главной причиной не только окончательного удаления Саят-Новы от двора, но и его последующих преследований.

Нетрудно представить себе счастье и ликование, которое овладело поэтом, когда он вернулся во дворец и удостоился возможности вновь лицезреть предмет своих заветных чувств. Упомянутое выше стихотворение «Лишь знать, как много лет тебе! — с тобою твой гусляр блажен…», написанное, вероятно, по этому счастливому поводу, излучает удивительную теплоту, проникнуто предвкушением будущего счастья.

Лишь знать, как много лет тебе! — с тобою твой гусляр блажен.
Не хочет есть, не хочет пить, — с тобою сидя, яр блажен.
Алеешь розой, вкруг тебя обвившись, сусамбар блажен.
В слезах бюльбюль и день и ночь. Твоих шипов удар блажен.

…Давай садись, Саят-Нова, и молви сладостно свой сказ.
Не предавайся звукам весь, в томленьи дум откинь свой саз.

Хрусталь в руках твоих. Налей! Две чаши выпьем мы зараз.
Тобой на диво принят гость. С тобою сазандар блажен.
* * *
Нам неизвестны обстоятельства нового поворота в жизни Саят-Новы, его возвращения во дворец. Представляется вероятным, что, убедившись в невиновности поэта или во всяком случае сочтя, что обвинения, которые предъявляли ему враги, недостаточно обоснованы,царь сменил гнев на милость. Некоторые ученые высказали мнение, что какую-то роль в изменении настроения царя сыграло стихотворное прошение на армянском языке «Твой силен ум: таким рожден, — себя глупцу равнять зачем?..» (1753). Как явствует из содержания, поводом для его написания послужила клевета, а адресовано оно царю Ираклию II. (10)

Эта песня является одним из наиболее замечательных откровений творческого дара и музыкального таланта Саят-Новы, своим поэтическим строем и задушевной, богатой мелодией она и сегодня приносит высокое художественное наслаждение. С учетом обстоятельств сочинения этой песни казалось, что это обыкновенная ода в рамках придворной поэзии, написанная в традиционной манере. Действительно, это стихотворение, так же как и некоторые другие, несет на себе некоторый отпечаток придворной поэзии, от которого (с учетом в особенности конкретных обстоятельств) не мог быть свободен певец. Существенно здесь, однако, что Саят-Нова могуществом своего дара преодолел силу традиции, подарив армянской поэзии в своем роде неповторимое творение. Истинная сущность этой замечательной песни, созданной в тяжкие дни, поражает поэтической силой и непосредственностью, с какой отражены здесь бесконечные муки человеческие.

Эта песня-прошение ценна не только для понимания драматических событий в жизни поэта, но и — что, возможно, еще важнее — для выявления философской глубины его поэтического мира.

В этой песне Саят-Нова напоминает своему былому покровителю, что невидимые руки и без того его много терзали, к чему умножать муки? Он умоляет Ираклия не прислушиваться к направленным против него, Саят-Новы, наветам. Еще раз убеждая царя в собственной невиновности, певец просит, чтобы царь без оснований не заставлял его стать бродягой, скитаться по всей земле. Нельзя внимать поэту без волнения.

Я богом истинным клянусь: меня нещадно гнать зачем?
…Бьет ветр морской, песок гоня: песка не меньше будет
всё ж!
Живу ль, не станет ли меня — толпу напев разбудит всё ж!
Уйду, но в мире с того дня и волос не убудет всё ж!
В Абаш, к арабам, к индам прах Саят-Новы ссылать зачем?

Следует думать, что именно стихотворение «Твой силен ум: таким рожден, — себя глупцу равнять зачем?..» имеет в виду поэт, когда в азербайджанской песне «Не поведаю миру моих скорбей…», написанной 20 апреля того же 1753 года, говорит: «Написал я прошение и оставил на усмотрение хана, (11) Пусть решит справедливо, коль есть вина, Веревку накинет на шею мою». Нельзя не заметить, что в стихотворении «Твой силен ум…» поэт выступает не в качестве униженного просителя. Его просьба имеет что-то общее с требованием, и это очень важно. Далее чрезвычайно знаменательно, что именно здесь мы обнаруживаем знаменитые слова певца, глубоко сознающего могучую силу и достоинство своего искусства, слова, к которым он заставлял прислушиваться не только тех, кто клеветал на него, но и самого царя Ираклия:

Не всем мой ключ гремучий пить: особый вкус ручьев моих!
Не всем мои писанья чтить: особый смысл у слов моих!
Не верь: меня легко свалить! Гранитна твердь основ моих!
Так наводненьем без конца их тщетно подрывать зачем?

Эти слова со всей очевидностью подтверждают представление, которое складывается о поэте — «слуге народа», о его самозабвенной преданности искусству песни и стиха, о глубоком понимании общественной значимости этого искусства, о несгибаемой гражданской воле.

Если мы будем руководствоваться датированными стихотворениями (а пока, очевидно, это единственно верный путь), станет ясно, что 1753—1758/59 годы знаменовали наиболее зрелый и плодотворный период в творчестве Саят-Новы, когда он создал множество замечательных стихотворений. Но в личном плане новый период придворной жизни вряд ли отличался от предыдущего в положительную сторону. Как видно, даже жестокие уроки жизни не смогли изменить великого поэта с его твердыми социальными убеждениями, поэта, прославляющего справедливость, эти уроки оказались бессильны подавить его мятежный дух, заставить умолкнуть его правдивый язык. И вновь он остался верен себе, когда в написанной в июне 1758 года песне на армянском языке «Ах, почему мой влажен глаз и кровь на сердце? Жжет она!..» с твердым убеждением повторил:

Язык ашуга — соловей: он славит, не клянет сплеча!
Пред шахом он поет смелей, и для него нет палача,
Нет правил, судей и царей, он сам спасает всех, звуча…

Вряд ли успокоились неблагородные страсти высокомерных, злобных и мстительных врагов поэта, острый язык поэта мог только усилить их ненависть. Саят-Нова становится жертвой новых козней, новых преследований и оскорблений. С душевной тоской и горечью говорит он об этом в своих произведениях. В этом смысле привлекает внимание, например, написанное на армянском языке стихотворное раздумье «Наш мир — окно, но улиц вид меня гнетет, мне стал не мил…» (1759), безусловно представляющее интерес и для выяснения некоторых моментов биографии поэта.

Отголоски тяжелого душевного состояния Саят-Новы мы находим и в нескольких грузинских песнях. Они не датированы, но по своему содержанию и внутреннему настрою согласуются с обстоятельствами жизни поэта в этот период. Полагают, что они созданы в последние годы пребывания поэта при дворе Ираклия II и в годы, последовавшие за этим. В особенности интересно упомянутое выше стихотворение «Твоему суду сердце будет радо…» (с ним перекликается написанная, вероятно, тогда же армянская песня «О царь, люби закон и суд, не будь жесток, коль жизнь мила…»). Оно сохранилось в сборнике, составленном сыном поэта Оганом. Составитель снабдил его следующей припиской на грузинском языке: «Песнь эту сложил Саят-Нова, когда его благодетель, его величество царь всей Грузии, блаженной памяти (Ираклий II) разгневался на своего недостойного слугу, бедного Саят-Нову и выгнал его…» Оган, к сожалению, не вдается в подробности, ничего не говорит об истинных причинах подобного отношения царя, считая, по-видимому, это излишним или, что вероятнее, недостойным, если в особенности к этому времени стала известна «преступная» любовь Саят-Новы. Тем не менее, намеки, имеющиеся в самой песне, позволяют составить хотя бы приблизительное представление о действительном положении вещей. Как видно, ничто не изменилось во взаимоотношениях поэта и царского окружения. Но на сей раз царь Ираклий, к которому обращал свои протестующие слова Саят-Нова, оказался более беспощадным и жестоким:

Я царю предстал в чистом облаченье,
Саза моего чуя нетерпенье, —
Мне б грузинских слов позабыть значенье! —
Прочь меня прогнал царь в ожесточенье:
«Грязный войлок ты, поношенье взгляда!»

Так узел был разрублен. Исход оказался для поэта неожиданным и жестоким. Он не поверил свершившемуся, надеялся, что, взывая к совести Ираклия («ты — пресветлый царь, Грузии услада»), он вновь удостоится его милостей. Отсюда и противоречивое настроение песни:

Боже, будь твоя милость надо мною!
Неужели я и суда не стою?

Возможно, что особенно неожиданным покажется молящий тон в словах поэта, растерявшегося в тяжких условиях, утратившего власть над собой:

Лучше бы казнил царскою рукою —
Ты, наставник мой, ты, моя отрада.

В его словах слышится отчаяние:

Грудь мне сокруши — всё равно я вскоре
Возвращусь к тебе с жалобой во взоре.
Брошусь я в Куру, не в Куру — так в море!
Пой, Саят-Нова, пой, лелея горе!
Горе да беда — вот твоя награда.

Но что так сломило, так неузнаваемо изменило некогда дерзкого, гордого и самолюбивого поэта? Перспектива лишиться обеспеченной жизни при дворце? Вряд ли. В этой связи весьма логичными кажутся суждения ряда знатоков Саят-Новы (М. Асратян, П. Севак, Г. Мурадян), которые главное объяснение противоречивых настроений поэта ищут в истории его несчастной любви. Неповторимый певец любви покидает дворец, оставив там предмет своих заветных мечтаний, свою жизнь. Действительно, что, кроме этой невосполнимой утраты, могло так подавить поэта, его несгибаемый дух бунтаря?

Надежды Саят-Новы не оправдались, в своем решении царь остался неколебим, поэт был изгнан навсегда.

Но новые беды, новые муки поджидали измученного поэта и после изгнания.

Когда удалили Саят-Нову из дворца? Одни датируют это событие 1758—1759 годами, другие указывают 1762 год. Ближе к истине 1759—1760 годы, это подтверждается недавней весьма важной публикацией филолога Б. Чукасзяна. Выясняется, что Саят-Нова был священником в армянской церкви, находящейся в гавани Энзели, на берегу Каспийского моря, в персидской провинции Гилян; тогда он принял духовное имя Степанос. Этот факт подтверждается колофоном рукописи, переписанной Саят-Новой собственноручно и обнаруженной лишь недавно. Рукопись содержит «Книгу скорбных песнопений» — величайшее произведение крупнейшего поэта и мыслителя средневековой Армении Григора Нарекаци. В колофоне значится: «Писано в церкви в Анзали, что в Гиляне, в лето 1210 (1761 год нашего летосчисления. — В. Н.). Читатель, помяни переписчика вардапета Степаноса, которого называют Саят-Нова, и отца моего махтеси Карапета, и вы помянуты будьте. Настоятелем в Ахпате был вардапет Закария Тифлисец».

Этот факт ценен, конечно, для уточнения важной биографической даты Саят-Новы. Кажется, однако, что он представляет исключительный интерес и для уяснения идейного и поэтического мира великого певца. Ведь «Книга скорбных песнопений» автора X века Григора Нарекаци на протяжении веков была для армян предметом истинного поклонения. В обиходе это произведение называли «Нареком», и народ, даже не постигая его содержания, верил, что «Нарек» обладает чудесными целительными особенностями, излечивает от телесных недугов, утоляет душевные страдания. Кажется совершенно вероятным, что утомленный бесконечной несправедливостью жизни, испытывая удары видимых и невидимых рук, глубоко озабоченный вопросами человеческой судьбы, поэт обратился к тяжкому труду, связанному с переписыванием «Книги скорбных песнопений», почувствовав душевное родство с автором, великим гуманистом, главное содержание творчества которого также составляла людская судьба, проблема спасения человека. Кажется почти несомненным, что в годы великого душевного смятения и волнения в творении Григора Нарекаци Саят-Нова искал личного утешения и ответа на мучившие его вопросы творчества, связанные с бытием человека и его судьбой.

Однако вернемся к биографии Саят-Новы.

Совершенно очевидно, что враги Саят-Новы не ограничились тем, что добились удаления его из дворца. Вероятно, по их наущению и, разумеется, не без ведома, а возможно, по приказу царя Ираклия Саят-Нова был насильственно пострижен и выслан в далекую Персию. Вопрос настолько ясен, что нет нужды в опровержении некогда имевшего хождение мнения, будто Саят-Нова добровольно принял постриг. Но, как видно, через некоторое время Саят-Нове было разрешено вернуться в Грузию, где он продолжил церковное служение в деревне Кахи под тем же духовным именем — Степанос. В эти годы он переписал еще одну рукопись, содержащую притчи Соломона и послания апостолов. В колофоне рукописи мы читаем: «В год армянской эры 1215 (1766 год нашего летосчисления. — В. Н.) …писано в караван-сарае Кахи. Читатель, помяни переписчика сей книги, грешного священника Степаноса, которого зовут Саят-Нова…» Но и здесь не наступил конец мукам. Полагают, что после 1768 года
(в этот год скончалась жена поэта Мармар) ему был пожалован сан вардапета, после чего Саят-Нова был выслан в Ахпатский монастырь — расположенный недалеко от Тбилиси центр армянской епархии в Грузии. Здесь он исполнял должность ризничего. Сохранились слова утраченной песни — «Я, Саят-Нова, ризничий Ахпата, нет у меня масла для того, чтобы возжечь одну лишь лампаду».

Саят-Нова не мог забыть бесчеловечное поведение царя и выразил свое недовольство и раздумья в грузинском стихотворении «Оставь меня! Хитрить, платить бесчестью дань я не хочу!..». Это стихотворение не имеет даты, но справедливо полагают, что оно было написано после удаления из дворца, когда Саят-Нова принял духовный сан. Здесь также заметны двойственность, противоречивость чувств и раздумий поэта. С одной стороны, Саят-Нова сожалеет, что он удален от царя, мечтает вернуться к нему, уверяет его в своей преданности, но, с другой стороны, в певце словно вновь просыпается возмущение, он смело бросает вызов феодальной действительности, ее нравам. И здесь перед нами встает замечательный образ гуманиста и поэта-демократа с его определенным общественно-философским кредо. Это стихотворение можно считать не только правдивым отображением противоречивых личных переживаний поэта, но и замечательным поэтическим воплощением его общественных раздумий.

Дерзкие и недвусмысленные слова этой песни, обращенные к царю Ираклию: «Но хлеба с твоего стола, с тобой братанья — не хочу!» — являются глубоко осознанным протестом против произвола сильных мира сего.

В этом стихотворении Саят-Нова, по существу, выдвигает свой общественный идеал, который одновременно является идеалом этическим. Обращаясь к царю Ираклию II, поэт говорит:

Оставь меня! Хитрить, платить бесчестью дань я не хочу!
Я униженья не хочу, в ногах валяться не хочу.
Исподтишка передавать чужую брань я не хочу.
И сколько б ни твердили мне: «Двуличным стань!» — я не хочу.
Я простолюдин, а не князь. Другого званья не хочу!

Он решительно выступает против навязанного ему духовного сана: «С каймою черной нипочем я одеянья не хочу!» По прошествии лет мы услышим то же недовольство из уст монаха Ахпатского монастыря — в грузинском стихотворении «Пропащая головушка! Доколе…», созданном при любопытных обстоятельствах:

Был голубем, а стал я перепелкой!
Был рисом я, а стал овсом, — что толку?
Обет я дал, стал чернецом, — что толку? —
Благодаря моей несчастной доле.

Кого винить мне в этом — не пойму?
Рассудок мой причиною всему!

Мирная и безмятежная жизнь монастыря также не принесла покоя смятенной душе поэта, наоборот, как об этом недвусмысленно свидетельствуют факты, монастырская действительность осталась чуждой Саят-Нове — неповторимому певцу мирских радостей. Об этом сохранились достоверные свидетельства и интересные предания.

Особенно важные свидетельства об ахпатских годах Саят-Новы мы находим прежде всего в «Калмасобе» Иоанна Багратиони. Возвращаясь из Эчмиадзина в Грузию, грузинский клирик Ионе Хелашвили посетил Ахпатский монастырь, где «некий монах из армян» пригласил его в келью и на славу угостил яствами и питьем, причем и сам «порядочно угостился». «Тогда вардапет тот снял чонгури и начал наигрывать, а затем и стал напевать эту песню: «„Пропащая головушка! Доколе…»» Хелашвили с удивлением взирал на него и промолвил: «Бедняк, как он жалеет о мирской доле». Потом автор приводит их интересную беседу. Хелашвили не без упрека говорит ему, что ушедшему от земной юдоли монаху не пристало предаваться усладам песни, а вардапет ему отвечает: «Если бы мой игумен оставил бы меня в покое, то мирское положение для меня было бы лучше, чем это монашество». Услышав эти смелые и неожиданные для него слова, Хелашвили поинтересовался, кто же его собеседник? Тот ответил, что он — Саят-Нова и поведал ему кратко о своей жизни. Тогда Хелашвили сказал ему: «Раз вы покинули мир, должны оставить инструмент в покое». На это последовал ответ Саят-Новы: «Мой игумен тоже так приказал, но я поставил такое условие: пока эти струны на этом чонгури держатся и не оборвутся, я не перестану играть, так как, когда меня посвящали в монахи, эти струны лежали у меня за пазухой, и они оказались освященными вместе со мной, и я издаю звуки на этих освященных струнах».

Из содержания приведенной беседы нетрудно заключить, что строгие запреты монастырского быта не смогли заставить умолкнуть лиру Саят-Новы, он и здесь продолжал творить. К сожалению, немногие песни этого периода дошли до нас — это грузинская песня «Пропащая головушка! Доколе…» и, как полагают, несколько армянских стихотворений, два из которых — басни.

Как видно, монах Саят-Нова не только продолжал слагать песни, но и не прерывал связей с внешним миром. Хотя достоверные свидетельства на этот счет и отсутствуют, но сохранились интересные предания, одно из которых передает первый биограф Саят-Новы. Он пишет: «О монастырской жизни Саят-Новы у меня нет сведений… знаю лишь, что тифлисские любители песни и в монастыре не давали покоя своему певцу. Под островерхим клобуком ведущего аскетический образ жизни вардапета они видели беспокойную голову своего веселого ашуга и слагали о нем рассказы…» Сам Г. Ахвердян не верит этим рассказам, но в предисловии к своей работе он приводит один из них. «Дошло до Саят-Новы, что в Тифлис прибыл знаменитый чужеземец-ашуг. Боясь, что его город понесет в состязании поражение, он пренебрегает зимним временем и поспешно направляется из Ахпата в Тифлис. Вот он уже в церкви Мец Берда, Никому не говоря ни слова, он незаметно выходит из епископских хором. Тифлисский епархиальный начальник епископ Давид прослышал о его прибытии и, не видя монаха на месте, требует его к себе. Выяснив, что тот отсутствует, весьма недовольный, приказывает служителям, чтобы его нашли. Они бросаются на поиски и видят, что Саят-Нова в мирской одежде, в окружении своих прежних друзей и товарищей под мостом над застывшей Курой, с каманчой в руках, состязается в игре с пришельцем. Он вот-вот должен был победить, когда налетели служители епископа».

Другое предание, услышанное «у стариков», рассказывает ашуг Скандар-Наве. Прибыв из Ахпата в Тифлис, у церкви св. Саргиса, Саят-Нова встретился с чужеземцем ашугом, который хвалится своими победами над прочими ашугами. Он говорит, что слышал об ашуге Саят-Нове, но с ним не встречался, и спрашивает у своего собеседника по-азербайджански: «Знаешь ли ты, что есть такой ашуг, знаком ли ты с ним, видел ли его?» Саят-Нова отвечает ему на том же языке, но двусмысленно: «Бильманам, горманам, танманам». Тот не сразу понимает смысл слов Саят-Новы и впадает в раздумье. Дело в том, что, в зависимости от ударений, эти слова передают два противоположных смысла. «Бильманам» — не знаю, «горманам» — не видел, «танманам» — не знаком. Другой смысл: «биль, манам» — знай, это я, «гор, манам» — взгляни, это я, «тан, манам» — узнай, это я. Не в силах понять собеседника, тот вновь обращается к Саят-Нове: «Я не верю твоим ответам, ибо все его знают и прославляют». На это Саят-Нова отвечает: «Инан-манам». И здесь смысл зависит от ударения. «Инанманам» — не верю, но «инан, манам» — верь, это я.

Постигнув смысл слов собеседника, догадавшись, что перед ним прославленный ашуг Саят-Нова, чужеземец признает себя побежденным без борьбы, вручает Саят-Нове свой саз и удаляется из Тифлиса.

Трудно, конечно, сказать, что истинно в подобных преданиях, но нет никакого сомнения в том, что слагались они на основе реальных фактов.

Как закончилась многострадальная жизнь великого певца и стихотворца? По этому поводу высказывались различные точки зрения. В настоящее время считается, что вероятнее всего мнение, высказанное Ахвердяном. Он преподносит его как «многим известную истину», почерпнутую из воспоминаний стариков, присутствовавших на похоронах Саят-Новы. Когда Саят-Нова, будучи в Ахпате, узнает о приближении к Грузии войск персидского шаха Ага-Мехмеда, он, озабоченный судьбой своих детей, спешит в Тифлис (у него было двое сыновей, Оган и Меликсет, и две дочери, Сарра и Мариам), отправляет их на Северный Кавказ, в город Моздок, а сам остается в Тифлисе. Персидские воины настигают поэта, молящегося в церкви под Большой Крепостью, требуют, чтобы он вышел и отрекся от своей веры, но он отказывается подчиниться и испускает дух под ударами персидских сабель, говоря: «Из церкви нег, не выйду я, не отрекусь от Христа!» Насколько эти слова созвучны написанной по-азербайджански много лет тому назад песне «Слова великих мудрецов…», где поэт так говорит о себе: «Он в вере тверд, он — армянин»!

Далее Г. Ахвердян добавляет: «Так «слуга народа» гибнет как раб божий в сентябре 1795 г. Через несколько дней, после того как персы уходят из Тифлиса, его тело предают земле у малого северного входа в ту-же церковь под Большой Крепостью. Хотя на могиле Саят-Новы и нет камня, но те, что участвовали в погребении, рассказывают именно так». В какой бы мере ни был примешан здесь сказочный элемент, само время, строгий критик всего, не опровергло историю трагической гибели Саят-Новы.

В кровавые дни 1916 года великий поклонник таланта Саят-Новы классик армянской литературы Ованес Туманян писал: «С печатью гения на челе, с мечом в большом, благородном сердце! Ведь можно же считать Саят-Нову символом жизни и мук армянского народа. С печатью гения на челе, с христианским крестом в руке, с мечом в сердце. Так и не высох этот кровавый меч, ни до него, ни после него до нынешнего дня…» (12)

По инициативе и благодаря энергичным усилиям Ованеса Туманяна и известного живописца Геворга Башинджагяна, на пожертвования, собранные в народе, на месте, указанном Г. Ахвердяном, был установлен могильный камень. Открытие состоялось 15 мая 1914 года. С этого дня, согласно прекрасной традиции, каждый год в мае у могилы Саят-Новы собираются многочисленные представители братских народов Кавказа. С большой пышностью проводится празднество, посвященное гениальному поэту и бессмертному певцу, — «Праздник роз». Точно так же, как и в день открытия памятника, участники приходят с розой, и торжество обращается в подлинный, вечный праздник поэзии.
* * *
Опираясь на достижения национального художественного мышления, в частности на достижения армянской средневековой поэзии, а также фольклора (не только армянского, но и грузинского и азербайджанского), с успехом продолжая традиции средневековой лирической поэзии, одновременно творчески усваивая и развивая на национальной почве наиболее ценные элементы восточной ашугской поэзии в целом, выдающиеся мастера армянского поэтического искусства, и в первую очередь Саят-Нова, освободили армянскую поэзию от стягивающих ее чужеродных уз и направили ее по пути национального развития. Думается, что прежде всего именно в этом следует видеть великую творческую заслугу Саят-Новы в развитии всей армянской поэзии.

Как показано в грузинском литературоведении, своими замечательными грузинскими песнями эту же роль — вместе с известным грузинским поэтом Бесики — сыграл Саят-Нова и в грузинской литературе. В становлении азербайджанской поэзии также очевиден определенный вклад Саят-Новы, творения которого, написанные на трех языках, с их ярким интернациональным характером, не только сыграли, как известно, большую роль в общем развитии поэзии народов Закавказья, но и имели исключительное значение для сближения художественного мышления этих народов, укрепления их разносторонних и многообразных связей.

Творчество Саят-Новы воистину является живым воплощением литературного интернационализма. В свое время Ованес Туманян особенно подчеркнул это обстоятельство. Он писал, что Саят-Нова «это не какая-то вновь изобретенная форма, это не мода, которая с течением времени начнет надоедать и изменится… Прекрасный его облик наделен душой с негасимым пламенем, это большое, благородное сердце, могучее дыхание родного человека, и как дыхание нашей родной земли оно всегда будет овевать народы Кавказа — и армянина, и грузина, и азербайджанца, ибо с равной силой он пел и по-армянски, и по-грузински, и по-азербайджански».

Самобытное и богатое поэтическое наследие Саят-Новы — наиболее яркое выражение отличительных черт армянской (и не только армянской) поэзии XVIII века, которая характеризуется тенденциями, направленными на возрождение гуманистических идей многовековой национальной литературы, дальнейшее усиление процесса демократизации литературы, углубление ее социального начала, критическое отношение к окружающей действительности и феодальным устоям жизни, усовершенствование традиционных и поиски новых художественных форм, внимание к устному народному творчеству, тематическое и жанровое многообразие, расширение литературных связей с другими народами. Армянская поэзия этого периода отличается сложностью и эмоциональным богатством, народностью миросозерцания и многообразием выразительных средств, страстным призывом к наслаждению чудом реальной жизни и природы, мастерством в раскрытии тонких оттенков сложного внутреннего мира человека. Поэзия XVIII века не только использовала все завоевания средневекового армянского поэтического творчества, но и определила дальнейшую преемственность традиций национальной поэзии, подготовив в то же время почву для ее развития на новом историческом этапе. Этим поэзия XVIII века прежде всего обязана творчеству таких поэтов, как Багдасар Дпир, Петрос Капанци, Шамчи Мелко, Ованес Карнеци, Овнатан Нагаш и особенно — Саят-Нова.
* * *

Старый Тифлис, где сложился многогранный поэтический мир Саят-Новы, был удивительно своеобразным, колоритным городом. Поэт был привязан к нему всем своим существом. Среда старого Тифлиса наложила на творчество поэта особый отпечаток, обусловила некоторые важные черты поэзии Саят-Новы, колоритные нюансы. Интересную характеристику этого древнего города дал Ованес Туманян (который, кстати, провел там всю свою творческую жизнь). По его определению, «старый Тифлис издавна был каким-то клубком, здесь смешивались и соединялись различные восточные народы — со своими языками, религиями, философиями и национальным творчеством. Они создали самобытный город, которым восхищалась вся Малая Азия и Ближний Восток». Но грузинская столица, как уместно замечает Туманян, «не была собранием этнографически чуждых друг другу элементов, но скорее уподоблялась дружной семье различных народов и племен». По наблюдению Ов. Туманяна, жизни старого Тифлиса задавал тон «беззаботный и веселый грузинский дух».
* * *

Как уже говорилось, поэтическое наследие Саят-Новы дошло до нас не полностью. Часть его песен утрачена (возможно, бесследно), а из некоторых песен лишь отдельные строки сохранились в народной памяти. Основная часть стихотворений сохранилась в двух рукописных сборниках (давтарах). Как установил Г. Ахвердян, первый давтар в 1795 году увез с собой, направляясь в Моздок, старший сын поэта Меликсет. Много лет спустя сын Меликсета, протоиерей тифлисской церкви Джграшен Тер-Мовсес обнаружил его у своей сестры. Он привез давтар в Тифлис, и в 1848 году через посредство «уважаемого друга, ученого врача Ованеса Пондоянца» рукопись на время перешла к Г. Ахвердяну. Этот давтар, который считается автографом Саят-Новы, содержит только армянские и азербайджанские стихи, транскрибированные грузинскими и армянскими буквами. Сочинения расположены вне хронологической системы. Под каждым текстом или на полях названо имя автора и указана мелодия исполнения. После использования Г. Ахвердян вернул давтар наследникам Саят-Новы. Спустя десятилетия давтар приобрело Общество армянских писателей Тифлиса, а после установления в Армении Советской власти рукопись через посредство председателя этого Общества Ов. Туманяна была передана в дар Армении.

Второй давтар, по поручению грузинского царевича Теймураза,составил сын поэта Оган (Иоанне) в Петербурге, в 1823 году. Грузинская приписка гласит: «Сия книга принадлежит престолонаследнику Грузии Теймуразу. Сын Саят-Новы Иоанне записал для меня стихи своего отца Саят-Новы, в память о нем». Этот сборник содержит стихотворения на армянском, грузинском и азербайджанском языках. Большую ценность представляют примечания, которыми Оган снабдил ряд стихотворений.

Помимо этих сборников, отдельные песни Саят-Новы сохранились в различных рукописных песенниках и других письменных источниках.

В числе песен Саят-Новы имеются две двуязычные (на армянском и азербайджанском языках) и одна — четырехъязычная (на армянском, грузинском, азербайджанском и персидском языках).

Хотя замечательные песни Саят-Новы на языках трех закавказских народов издавна пользовались большой популярностью почти во всех слоях общества (в частности, в Тифлисе), хотя их с любовью исполняли на площадях, на семейных торжествах, во время различных празднеств, хотя, распространяясь, они приносили новую славу, новое признание их творцу, — в печати имя поэта-ашуга появляется довольно поздно. Имя «пишущего совсем по-народному», «знаменитого» поэта, «великого Саят-Новы» читатель впервые встретил в 1847 и 1851 годах в армянских журналах «Базмавеп» и «Арарат». Армянская литературная общественность, как уже отмечалось, познакомилась с творчеством Саят-Новы благодаря усилиям Геворга Ахвердяна, когда в 1852 году в Москве вышел в свет первый сборник армянских стихов поэта. Это своего рода классический труд, выполненный с научной точки зрения весьма умело и добросовестно. Опубликовано 46 стихотворений; им предпослано большое введение Г. Ахвердяна. Введение посвящено изучению жизни и творчества Саят-Новы, здесь же содержится очерк тифлисского диалекта армянского языка, на котором написаны армянские сочинения поэта. В конце каждой песни помещены примечания; в них дается толкование диалектных и заимствованных слов. Без этих пояснений даже армянский читатель не смог бы разобраться во многих строках и пассажах.

Но еще до появления этого труда Г. Ахвердяна в русской газете «Кавказ» (1851, № 1, 2), издававшейся в Тифлисе, появилась обстоятельная статья о Саят-Нове за подписью известного русского поэта Якова Полонского (в те годы он служил в Тифлисе). Значение статьи Полонского не только в том, что благодаря ей русский читатель впервые получил возможность ознакомиться с Саят-Новой, но и в том, что его выступление в печати было первым весомым научным словом о жизни и творчестве великого армянского народного певца. В этом смысле статья достойна особого внимания. Интересная с многих точек зрения, она явилась событием в литературной жизни и составила блестящую страницу в богатой истории армяно-русских литературных связей.

Полонский был в тесной связи со многими тифлисскими интеллигентами. К числу его близких друзей относился и Геворг Ахвердян (Юрий Ахвердов). С мая 1848 года Г. Ахвердян был поглощен работой над подготовкой к изданию давтара Саят-Новы. Полонский не только был в курсе этих дел, но, как видно, с помощью своего армянского друга достаточно подробно ознакомился с песнями Саят-Новы. Говоря о тетради (давтаре), автор статьи пишет: «Я видел ее у Ю. Ф. Ахвердова, любителя армянской литературы и собирателя армянских песен. Ему я обязан возможностью написать статью, предлагаемую читателям „Кавказа»». Автор верит, что «песни Саят-Новы скоро будут изданы».

Воистину вызывает удивление широта историко-философских а эстетических оценок, которые еще в середине прошлого столетия русский поэт сумел дать армянскому певцу, жившему за целый век до него, глубина проникновения в поэтический мир Саят-Новы, до сих пор Полонскому неведомый и, кажется, даже чуждый ему. Он предложил характеристики, которые и сегодня, несмотря на огромные достижения науки о Саят-Нове, в определенном смысле сохранили свою научную ценность и современное звучание.

В статье Полонского прежде всего привлекает внимание справедливая социальная оценка, данная творениям Саят-Новы. Как пишет автор, «для своего века, для Тифлиса, состарившегося под игом мусульманского владычества, среди разлагающегося смешанного общества, Саят-Нова — исключение в высшей степени отрадное». «Чувствуешь невольно, — продолжает Полонский, — как этот человек должен был страдать, потому что был выше своих современников».

Интересны (хотя и не всегда бесспорны) мысли Полонского об этических принципах, которые исповедовал великий поэт, о его назидательных песнях.

В поэзии Саят-Новы русский поэт обратил внимание на одно чрезвычайно важное обстоятельство — исключительную тонкость и глубину поэтизации человеческих чувств, в частности любви. И сегодня следует безоговорочно повторить следующий вывод Полонского: «В песнях Саят-Новы мало тех ярких блестящих красок, от которых природа на Востоке часто принимает какой-то странный, мишурный блеск, нет и тех фантастических образов, которые как будто порождает опиум. Вообще в стихах его мало воображения — много чувства: но это чувство, там, где оно высказывается в стихах его, по большей части так глубоко безмятежно, что любовь его похожа на дружбу, дружба — на любовь».
* * *

Демократическая сущность поэзии Саят-Новы определяется его пониманием места искусства в жизни, в основе которого лежало его социальное мышление, народолюбие и гуманистическое миросозерцание. В одном из стихотворений поэт называет себя «слугою народа», выражающим его думы, чаяния и надежды, «врачующим» его душевные раны, и видит свое единственное и высокое призвание в верном и беззаветном служении простому люду. Поэт с особой страстностью подчеркивает: «Я тот, кто чтит судьбою обойденных», с гордостью заявляет: «Сберег я честь народную…»

Как видно, эстетическое кредо Саят-Новы, этого мудрого народного поэта-певца, окончательно сформировалось в 50-х годах XVIII века. В этом смысле привлекает особое внимание стихотворение «Из всех людьми хваленных лир полней звучишь ты, каманча!..», посвященное музыкальному инструменту, символизирующему искусство (каманча считается наиболее совершенным музыкальным инструментом на Востоке). Умудренный жизненным опытом, страдающий под бременем личных невзгод, остро переживающий общественные бедствия в созданных в эти годы песнях поэт-пророк не только с особым проникновением раскрывает процессы, происходящие в окружающем его мире, противоречивые, часто кажущиеся непонятными явления в неустроенной действительности, но и исключительно глубоко размышляет о роли поэтического и музыкального искусства в жизни общества. Он раздумывает об истинном призвании художника и приходит к совершенно определенным выводам. По глубокому убеждению поэта, искусство должно звать человека к возвышенным идеалам, воспитывать в нем добродетель, незлобивость, честность, человеколюбие, «уводить» его от порочных страстей, от злобных и недостойных людей, которым недоступна и непонятна сама природа искусства. Обращаясь к каманче, поэт говорит:

Из всех людьми хваленных лир полней звучишь ты, каманча!
Кто низок, не иди на пир: пред ним молчишь ты, каманча!
Но к высшему стремись: весь мир, всех покоришь ты, каманча!
Тебя не уступлю я: мне принадлежишь ты, каманча!

…Тем, как бальзам, даришь ты сон, тех ты бодришь всю ночь
до дня.

…Ты всем даешь веселый вид, с тобой опять здоров больной;
Чуть сладкий зов твой зазвучит, блажен, кто говорит с тобой.
Проси, да скажут: «Бог продлит дни нас пленявшего игрой!»
Доколе жив Саят-Нова, что не узришь ты, каманча!

Поэт твердо убежден, что для настоящего искусства нет преград, даже сильные мира сего совершенно бессильны перед ним (вспомним его слова: для ашуга «нет палача, Нет правил, судей и царей, он сам спасает всех, звуча…»).

Николай Тихонов однажды писал о Саят-Нове: «Мы слушаем поэта как свидетеля, как судью своего времени, но для нас особое значение имеет то, что сказано им как человеком, чувствовавшим силу слова и веру в свое призвание». (13)

Поэзии Саят-Новы глубоко чужд созерцательный дух. Его глубинные, сложные поэтические размышления рождены живой и противоречивой действительностью, именно поэтому его лирика, и особенно философские раздумья, отличается активным отношением к жизни, несет в себе глубокие и самобытные обобщения. Его поэтическому слову присущи истинная страстность, огромное общественное звучание.

Социальные мотивы, к некоторым аспектам которых мы обратились при рассмотрении отдельных страниц биографии поэта, в поэтическом наследии Саят-Новы занимают важное место. Гордо звучит совершенно определенное социальное кредо поэта — «Я простолюдин, а не князь. Другого званья не хочу!» В этих словах, проникнутых высоким личным и общественным достоинством, исключительной гражданской страстностью и убежденностью великого поэта и мыслителя, гармонически сочетаются его социальные и эстетические идеалы. С их высот и сквозь их призму воспринимает он сложные и противоборствующие явления современной ему жизни.

Общественная трагедия поэта, призванного стать защитником простолюдина и справедливости, обусловлена конфликтом между его гуманистическими идеалами и феодальной действительностью. Особенно глубокую боль причиняют поэту социальные несправедливости и неравенство людей в созданном богом мире («Господь всем дал единую душу»). В стихотворении «Этот — друг твой, а та вот — услада ночей…» Саят-Нова, как бы перекликаясь с великим демократом армянского средневековья Фриком, с горечью и разочарованием пишет:

Этот — сахар вкушает, а тот — ляблябу.
Этот — всё веселится, тот — горестью пьян.
Этот — взял золотник, а вон тот — взял батман.
Здесь различные судьбы раскинули стан:
Этот — жизни исполнен, тот бедный — в гробу.
Этот — в полном достатке, тот — нищ, словно мышь.
…Этот — празднует пир, тот — кусает губу.

Именно эта действительность и сокрушает светлые мечты поэта и погружает его в уныние. Здесь невольно вспоминаются слова поэта — классика армянской литературы Аветика Исаакяна, в представлении которого глаза Саят-Новы «то подобны морю — вечно синему, то подобны горю — глубокому и черному». В философских раздумьях о социальном неустройстве мира и господствующей в нем несправедливости Саят-Нова приходит к подлинно художественным обобщениям.

Наш мир — окно, но улиц вид меня гнетет, мне стал не мил.
Кто взглянет, ранен. Язвы жар, что душу жжет, мне стал не мил.
Сегодня хуже, чем вчера; зари приход мне стал не мил.
Нельзя резвиться каждый день. Забав черед мне стал не мил.

(«Наш мир — окно, но улиц вид меня гнетет, мне стал не мил…»)

Поэт устал от общественного зла и личных страданий, которые тоже, в конце концов, имеют социальные корни, рождены той же действительностью :

Нет сил терпеть насмешек злых, душа моя изнемогла.
Врагами стали мне друзья, чужой народ мне стал не мил.

Саят-Нова сказал: дни бед меня гнетут превыше мер.

Трагически переживает поэт господствующие в подлунном мире нравы, при которых критерием суждения о человеке становятся не человеческие ценности, а имущество и родословная: «Видя на ком старую шаль, уже не спрашивают, кто это?» Для Саят-Новы это глубочайшим образом противоестественно, и он гневно отвергает античеловеческую мораль, предлагая свой идеал. Вспомним его стихотворение «Сколько звезда ни свети, — в море воды не убавит…», где поэт, едко высмеивая надменность своего противника, вызванную только его знатным происхождением, противопоставляет ему лишь доброе имя и свое высокое искусство.

Угроза Страшного суда звучит в стихах поэта как неизбежное социальное возмездие. В одной из азербайджанских песен он говорит:

Эй вы, аги! Придет беда, — огонь каких еще горнил!
В миру ином не различат — агой ли был, рабом ли жил.

(«Весь этот мир — лишь суета. Что край беды припоминать?..»)

Трагически переживая тяжелую долю простого народа и человека, поэт мечтает удалиться, «улететь соловьем», как говорит он, из этого бездушного мира. Однако это стремление — не бегство от жизни, как может показаться с первого взгляда, а своеобразный протест против человеконенавистнической сущности феодального мира. Чрезвычайно примечательно, что, представляя современную ему действительность в столь мрачных тонах и разоблачая сущность социального и общественного зла, поэт не становится мизантропом или пессимистом, не теряет веры в будущее и в человека. На это важное обстоятельство, характеризующее истинную сущность социально-философских раздумий Саят-Новы, его гуманистическое мировоззрение, в свое время указал Ованес Туманян, по наблюдениям которого поэт, «мучаясь и сокрушаясь, устав от мук и тревог, всегда остается тем же добрым, нежным и честным человеком. Он вступил в жизнь и в мир с поэтической красотой и с той же красотой улетает из жизни и мира сего».

Чрезвычайно существенно, что, как мы увидим, с тех же правильных позиций подошел Ов. Туманян и к любовной лирике Саят-Новы. В неразрешимых конфликтах жестокой действительности, которая разрушала гуманистический идеал поэта и человеческую сущность человека, своеобразно скрестились общественные раздумья Саят-Новы и его горькая личная судьба. В этом сложном конфликте единственной опорой поэта, поглощенного судьбами человека и мира, оказывается безграничная вера в победу добра и истины, которая освещается раздумьями о высоком предназначении Человека. В мире, исполненном горечи, поэт ищет личность возвышенную, благородную и добродетельную. Только эти поиски дают ему надежду на торжество справедливости.

Своеобразный философский оптимизм и вера в будущее вообще характерны для поэтического мира певца. Именно в этом сила, очарование и величие творчества великого гуманиста:

Смерть придет ко мне незванно, — и себе я кров ищу.
Для злокозненных и низких я клянущих слов ищу.
Что мне помнить о минувшем! Новых берегов ищу.
Мир усопшим! Тех, кто ныне мне внимать готов, ищу.

(«Смерть придет ко мне незванно, — и себе я кров ищу…»)

Идеал будущего и само будущее тесно связаны с созидательным трудом человека:

Благословен строитель, возведший мост!
С ним камень свой прохожий в лад положит.
Народу жизнь я отдал, — за это мне
Могильную плиту мой брат положит.

(«Благословен строитель, возведший мост!..»)

Социальные мотивы лирики Саят-Новы — продолжение и одновременно новая ступень развития традиций армянской средневековой светской поэзии. И в этой области Саят-Нова обогатил новыми чертами национальное художественное мышление переходного периода. Но и здесь заслуги поэта не ограничиваются только национальными рамками. И. Гришашвили писал: «Саят-Нова был первым ашугом, выразившим в своей поэзии настроения, чувства и переживания городских низов. Это и было то специфически новое, что утвердил Саят-Нова в литературе народов Закавказья и, в частности, в грузинской литературе».
* * *

Саят-Нова не был обычным ашугом-певцом, который в минуту горя и радости своими песнями радует сердца людей и доставляет им лишь преходящее художественное наслаждение, нет, он был настоящим учителем и пророком.

В поэтическом наследии Саят-Новы особое место занимают песни, принадлежащие к философско-назидательному жанру (точно так же, как и назидательно-нравоучительные мотивы в других песнях). Хотя их относительно немного, тем не менее они придают новую окраску, новый характер его творчеству, с новой и интересной стороны освещают его поэтический мир, позволяют правильно понять тайны мироощущения Саят-Новы и его глубоких поэтических раздумий.

Действительно, границы охвата назидательных, апеллирующих к разуму стихотворений Саят-Новы довольно широки. Здесь поэт размышляет о самых разнообразных явлениях жизни и мироздания — вечное и преходящее, человек и мир, жизнь и смерть, душа и тело, добро и зло, любовь и ненависть, добродетель и греховность, правдивость и лживость, разум, учение, просвещение и невежество и др.

Именно в таких песнях, впрочем, так же как и в отдельных произведениях иного рода, где щедро, словно драгоценные камни, рассыпаны мудрые слова-афоризмы, поэт изложил и защитил свои этические принципы, стремясь к тому, чтобы достичь внутренней гармонии личности, укрепить нравственные устои общественной жизни. Апеллирующие к разуму, назидательные стихи Саят-Новы также отличаются высоким поэтическим искусством, доступной народу ясностью.

По существу, этика Саят-Новы является блестящим проявлением демократического мировоззрения «слуги народа» и гуманистического идеала певца, идеала, покоящегося на твердом основании народности и веры в победу добра и справедливости. И здесь в центре философских раздумий поэта находится человек с его сложной и противоречивой судьбой, выступающий как единственное мерило всех ценностей.

Как и в прочих сферах, и в этике поэта заметна вполне естественная для эпохи раздвоенность. Так, например, если, следуя христианской морали, поэт утверждает: «Каким бы умелым ни был слуга, он не смеет выступить против господина», то, с другой стороны, Саят-Нова, как мы уже видели, с большим достоинством защищает собственную правоту против высокомерных вельмож, не щадя при этом даже духовного владыки страны. Сохранилось, кстати, сатирическое стихотворение Саят-Новы на грузинском языке о католикосе Антоне. В нем поэт едко высмеивает духовного пастыря страны, намекая, как полагают исследователи, на какие-то денежные сделки с миссионерами или же на несправедливое притеснение крестьян, а быть может, одновременно и на то, и на другое. Вот это стихотворение:

Пресвятейший патриарх,
Должен восславить я тебя достойно.
Говорят, что у тебя в кармане есть, —
Куда ты дел?
(Подымает то палкой, то рукояткой чонгури.)

В сердце разрядил ты мне ружье,
Прозывают меня Софи, (14)
Потерял я свой короб, —
Куда ты дел?
(Тогда вывернул карман, который был прорван,
и показал.)

(Подстрочный перевод А. Гвахария)

Если, с одной стороны, певец как богобоязненный верующий повторял слова в духе известного христианского наставления: «Желчь подносящим — сахар дай да поспеши, Саят-Нова» (хотя здесь же он оговаривается: «Но бойся камня, что тебе грозит в тиши, Саят-Нова»), то, с другой стороны, он разит этого «подносящего желчь», раскаленным железом клеймит жестокость: «„Злоба злобных им самим воздаст сторицей», — В мире сказано моим же, знать, собратом». Он клеймит зависть: «Кто завидует соседу — ни крупицы Беднякам не даст, хоть был бы он богатым», обличает и другие пороки человеческой природы — высокомерие, лукавство, ложь, злословие и т. д. и т. д.

С помощью своего единственного оружия — меткого поэтического слова, мобилизуя все возможности своего мощного дарования, поэт стремится с корнем вырвать чуждые истинной человеческой природе качества, мечтая видеть мир свободным от дурного и злого. Он глубоко верит, что в мире должны восторжествовать добро, правда и справедливость. «Пусть я сгорю, а правда не обманет» — в этом автор твердо убежден, в этом его идеал красоты.

В контексте всего его творчества воспринятые сквозь призму демократического мировоззрения поэта, его светлого гуманистического идеала, наставления Саят-Новы воспринимаются как сущностное выражение демократических и гуманистических принципов, исповедуемых поэтом. В этом смысле чрезвычайно характерным примером является стихотворение «Ты, безумное сердце, мне внемли…», одно из лучших в ряду нравоучительных раздумий. Обращаясь к своему «безумному сердцу», поэт, кажется, ищет точки соприкосновения между христианским нравоучением, близким и понятным его современникам, и собственным гуманистическим идеалом. Но что же, кроме любви к богу и к душе, проповедует певец себе и своим слушателям? Возлюби стыдливость, скромность, самолюбие, будь достоин хлеба и соли, возлюби наставление, терпение, справедливость! Продолжая свои мудрые наставления, Саят-Нова намечает пути их воплощения, обращается с новыми увещеваниями, которые в чем-то соприкасаются с известными принципами религиозного благочестия, но в то же время обладают определенной социальной направленностью:

Не будь тщеславен, станешь любезен Господу,
Проявляй смирение к тем, кто ниже тебя,
Бог всем дал единую душу.
Возлюби бедняка, возлюби гостя, возлюби чужеземца.

(Подстрочный перевод)

Нетрудно заметить, что в этих наставлениях явственно звучит горячее сочувствие поэта к обездоленным и преследуемым судьбой.

Человеколюбивое и народолюбивое миросозерцание Саят-Новы, его идеал гармонической личности немыслимо отделить от просветительских взглядов поэта. Весьма примечательно, что в творчестве Саят-Новы ярко выражен культ письма, книги и познания, которые рассматриваются как неиссякаемый источник добра и правды. Так, в стихотворении «Ты, безумное сердце, мне внемли…» читаем:

Святых целей три: возлюби перо,
Возлюби письмо, книги возлюби.
Сердце, пусть тебя скорби не гнетут!
Знай, что хлеб и соль люди чести чтут,
Но не будь смешным: возлюби свой труд,
Мудрость возлюби, правду возлюби.
* * *

Античеловеческой сущности феодального мира Саят-Нова противопоставляет Человека с его многокрасочным, богатым, чарующим внутренним миром. По существу, Человек и есть нравственное начало и святая святых его поэтического мира. Действительно, строка из 21-го сонета Шекспира: «В любви и в слове — правда мой закон» — могла бы стать прекрасным эпиграфом ко всему творчеству великого певца любви и справедливости.

В творчестве Саят-Новы центральное место занимает тема любви. В новых исторических условиях он продолжил и развил лучшие традиции армянской средневековой поэзии, в частности любовной лирики. Любовную песнь Саят-Нова вознес на новые художественные высоты и тем самым создал прочные предпосылки для подъема армянской поэзии и в особенности любовной лирики в новое время.

Любовная лирика Саят-Новы представляет собой своеобразное гармоническое целое, обнимающее личные и очень сложные психологические переживания и чувства поэта, исповедуемые им определенные этические принципы и даже общественные раздумья и идеалы. По существу, воспевание любви становится замечательным гимном человеку.

Основа философии любви Саят-Новы совершенно определенна. В восприятии поэта любовь — это высший земной и небесный дар, доставшийся человеку, и с какими бы муками и трагедиями он ни был связан — все равно это единственное вечное счастье. Это святое чистилище, которое освобождает человека от нечистых страстей и пороков, облагораживает и возвышает его и уносит в волшебную страну добра, красоты и совершенства. Уповая на любовь, на возлюбленную («Мерзну я, ищу — твоего покрова»), поэт стремится достичь осуществления своего гуманистического идеала, верит в утверждение человека в жестокой действительности, преисполненной несправедливости и зла.

Здесь тоже сложны творческие поиски поэта. Подобно своим предшественникам, Саят-Нова испытывал некоторую раздвоенность в поисках доминанты в «правах» души и плоти (что было совершенно понятно и естественно для его времени). Эта раздвоенность, идущая из глубины веков, является одной из характерных особенностей средневековой армянской поэзии.

Как человек своего времени, как благочестивый христианин, поэт, напоминая о Страшном суде, наставляет отказаться от мирских наслаждений («во имя души сократить жизнь плоти»), побуждает вести аскетический образ жизни, «возлюбить обитель, возлюбить пустынь». Но, с другой стороны, он постоянно устремлен к мирским радостям. Вот почему, рассматривая противоречивую действительность неустроенного мира с высоты своего гуманистического идеала, он не может ограничиться упомянутыми выше назиданиями. Ход его мыслей вновь и вновь приводит его к вечному, мучительному спору о «правах» души и тела, тем более что, как говорит поэт, «когда выполняешь веление души, плоть твоя страдает». И, оказавшись перед мучительным выбором, он с растерянностью обращается к самому себе: «какое горе превозмочь, о несчастный Саят-Нова?!»

Внутренняя боль и глубокая душевная драма поэта совершенно неприкрыты — для того чтобы выполнить волю души, человек вынужден подавить плоть. Но могучей силой своего поэтического гения Саят-Нова сумел решить дилемму, одолеть сомнения, которые грызли его сердце. И он склоняется к праву плоти, земного начала, посвящая ему блистательные и чарующие стихотворения, исполненные страстного эпикурейского призыва к упоению земными радостями, трепетом живой жизни. Не слабость, а сила его противоречия и их преодоление. Невольно вспоминаешь слова Шекспира (сонет № 151):

Мой дух лукаво соблазняет тело,
И плоть победу празднует свою.

Любовная лирика Саят-Новы, отмеченная исключительной глубиной психологического анализа, высокой эмоциональной напряженностью, подкупающей искренностью, точностью и непосредственностью доведенного до высшего совершенства стиха, является одним из блистательных откровений средневековой армянской лирики, а может быть, и всей многовековой армянской поэзии.

На первый взгляд, любовная лирика Саят-Новы может показаться однообразной. Но, как совершенно правильно подмечено Брюсовым, «какое неисчерпаемое разнообразие сумел вложить поэт в эту кажущуюся однотонность! Он почти везде говорит о любви, но как разноцветны оттенки ее в различных стихотворениях, все эти переходы от тихой нежности к пламенной страсти, от отчаяния к восторгу, от сомнения в самом себе к гордому самосознанию художника! Поистине Саят-Нову можно назвать «поэтом оттенков»… Но как в то же время остры, глубоки и сочны в песнях Саят-Новы эти «оттенки»: их воспринимаем мы как самые яркие цвета, с которыми не могут соперничать никакие мазки менее удачливых (скажем прямо: менее гениальных) поэтов, накладывающих краски слишком густо. Тонкой и нежной кистью живописал Саят-Нова, и тем больше очарования в его всегда пленительных стихах».

Лирические раздумья Саят-Новы в любовной поэзии также сложны. Это обусловлено самой сущностью ощущения любви. Любовь предстает перед ним отнюдь не одной только светлой стороной. По мнению поэта, это возвышенное чувство хотя и приносит человеку счастье, но по внутренней своей сути оно сложно и тяжко. Это чувство, в котором сталкиваются друг с другом две сущности, кажущиеся диаметрально противоположными, но в действительности своеобразно дополняющие друг друга. Поэт говорит: «Болезнь — любовь и этот раз, лекарство в свой черед — она!» Существование одного без другого бессмысленно, нелогично.

Характерно, что в образной системе поэта особенно выделяются повторенные в разных вариантах символы любви — опаляющее пламя и нежная роза: «Ты вся — огонь, твой плащ — огонь, — как воевать с таким огнем?», «Твои глаза огонь струят, ты силой красоты палишь…». «Я — певец любви. Откуда этот дар ниспослан мне? Он мой разум жжет, как пламя, а ведь я и так в огне», — говорит поэт, находясь в пламени и в то же время испытывая тайное счастье. А вот как звучит одна из азербайджанских песен, где каждая строка как бы осыпана розами:

Розой раскрылась прелесть любимой.
Родинка — роза, щеки — роза, рот — роза.
Ждет соловей, любовью томимый.
Снится мне роза, где же роза? Вот роза.
…В пышном наряде, сверкаешь тканью —
Вышиты розы: нечет — роза, чет — роза.
…Речь твоя — роза, сладость — роза, мед — роза.
…Вечно ты — роза: месяц — роза, год — роза.
…Пусть бы Саят-Нову ты опалила,
Жаркая — роза, пламя — роза, жжет — роза.

(«Розой раскрылась прелесть любимой…»)

Множество пленительных песен посвятил Саят-Нова предмету своей заветной мечты — возлюбленной. Но это не песни, адресованные только определенной, единственной женщине. По своей внутренней сущности и благодаря могучему, богатому в своих оттенках поэтическому наполнению они звучат как гимн вечной красоте и прекрасному. Возлюбленная поэта предстает как наиболее совершенное создание природы. С чем только не сравнивает поэт возлюбленную! Здесь можно найти все чудеса природы — солнце и луна, небесные светила, разнообразные деревья, кусты и цветы, драгоценные камни и редкие ткани и пр. и пр. Горячее воображение поэта здесь действительно не знает границ. Но, с какими бы чудесами ни сравнивал поэт свою возлюбленную, все они, тем не менее, меркнут рядом с ней. Прекрасная возлюбленная остается для Саят-Новы непревзойденной и несравнимой:

Скажу — ты шелк, но ткань года погубят;
Скажу — ты тополь, — тополь люди срубят;
Скажу — ты лань, — про лань все песни трубят.
Как петь? Слова со мной в раздоре, прелесть.

(«Отраден голос твой, и речь приятна…»)

Ему вдруг кажется, что все возможности исчерпаны, он глубоко убежден, что «слова бессильны пред тобой! Как алый лик твой описать? ». Он с полным правом мог бы повторить слова 101-го сонета Шекспира: «Да, совершенству не нужна хвала», признаться вместе с ним: «Я сознаю своих стихов бессилье» (сонет № 79).

Здесь следует заметить, что в песнях, посвященных прославлению возлюбленной, в прямой форме, а чаще в подтексте нашла отражение идея автора о единстве любви и природы, человека и природы, и это своеобразно согласуется с его гуманистической жизненной философией, возвеличивающей человека. Эта идея красной нитью проходит через весь поэтический мир Саят-Новы, всякий раз проявляясь в соответствующей поэтической форме.

Единственный смысл и содержание жизни усматривает Саят-Нова в своей пламенной, бессмертной любви и в прекрасной возлюбленной. Без возлюбленной нет ни жизни, ни счастья. «Вся жизнь без тебя — суета, пустота, болтовня!» Здесь невольно приходят на ум строки 109-го сонета Шекспира: «Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет». Даже искусство поэта-певца, которому он был безгранично предан, без любви и возлюбленной кажется бессмысленным и ненужным («И саз не звучит, и не в радость сойбат без тебя…»). Если есть любовь и возлюбленная, поэту больше ничего не нужно — ни сокровищ и богатства, ни славы и власти, ни обещанного рая. Он готов лишиться всего, даже жизнь принести в жертву во имя любви и возлюбленной. «Как отдать тебе сто жизней? Ах, одну я, знать, имею»,— восклицает поэт в отчаянии и разворачивает клубок своих лирических дум:

Пусть отвесят мне кораллов горсти, горсти,
На весах пусть блещут лалов горсти, горсти,
Не отдам, не разлучу тебя я с другом, милым другом!

Пусть я стану горсткой праха,
Яду я приму без страха,
Пусть придет указ от шаха, —
Не отдам, не разлучу тебя я с другом, милым другом.

(«Пусть отвесят мне кораллов горсти, горсти…»)

Поэт даже смерть предпочитает разлуке с возлюбленной («Яр, отдалиться от тебя тяжеле смерти для меня»), смерть от руки возлюбленной — для него великое блаженство («Сама убей Саят-Нову, он будет счастлив, бездыхан»). Кстати, опять же, насколько эти мысли поэта созвучны строкам сонетов Шекспира: «О ты, чье зло мне кажется добром, Убей меня, но мне не будь врагом!» (сонет № 40), «О, не щади! Пускай прямой твой взгляд Убьет меня, — я смерти буду рад» (сонет № 139). (15)

В песнях Саят-Новы — этого подлинного чародея любовной лирики — подобно реке, вышедшей из берегов, бьет через край возвышенное, благородное и чистое чувство. Будучи земным, это чувство совершенно свободно от грубой и отталкивающей чувственности. Действительно, сколько глубины, нежности, мягкой ласки в словах, обращенных к возлюбленной — предмету светлых мечтаний, единственному счастью:

Я в жизни вздоха не издам, доколе джан ты для меня!
Наполненный живой водой златой пинджан ты для меня!
Я сяду, ты мне бросишь тень, в пустыне — стан ты для меня!
Узнав мой грех, меня убей: султан и хан ты для меня!

…Как мне печаль перенести? Иль сердце стало как утес?
Ах! Я рассудок потерял! В кровь обратились токи слез!
Ты — новый сад, и в том саду, за тыном из роскошных роз,
Позволь мне над тобой порхать: краса полян ты для меня!

(«Я в жизни вздоха не издам, доколе джан ты для меня!..»)

Саят-Нова, по словам Ов. Туманяна, — «великий поэт несчастной любви». Его поэтический гений с особенной силой засверкал в песне о трагической любви.

Любовную лирику Саят-Новы, так же как вообще произведения любого крупного лирика в мировой поэзии, немыслимо представить вне зависимости от его общего миросозерцания. Глубоко озабоченный судьбами человека и мира, уставший от человеческого страдания и несправедливости, стремящийся к идеалу добра и правды, поэт, возвеличивая возлюбленную, со всей страстностью прославляет не просто женщину, но и преданного друга, он ищет в ней Человека (во многих произведениях Саят-Новы, как уже замечено, слово «яр» — возлюбленная — употребляется именно в таком широком значении). Это обстоятельство во многом определяет широту и глубину жизненного охвата в любовной лирике Саят-Новы, ее общественную направленность и социальное звучание; чувство как бы вторгается в сложный конфликт поэта с жестокой эпохой.

Вот какими горькими, полными слез словами передает Саят-Нова, этот подлинный «крестоносец любви» (П. Севак), трагедию любви отвергнутой:

Меня и милую мою година та ж родила, знай,
И потому я вздох таю, а в сердце кровь застыла, знай.
Я днем и ночью слезы лью, а в грезах много пыла, знай.
Мой влажен глаз, язык сожжен, уста любовь спалила, знай.

Ах, сердце замерло в груди, утомлено борьбой оно.
И око тускло, погляди, томится по одной оно,
Тьма перед мыслью впереди, лишь пение — со мной оно.
Но мне надежды в жизни нет, близка моя могила, знай.

(«Меня и милую мою година та ж родила, знай…»)

Подобные стихотворения поэта, созданные на армянском, грузинском и азербайджанском языках («Внемли: проникнуты слова мои мольбой, о свет очей…», «Я болен от любви к тебе, — о злом недуге плачу…», «Я — на чужбине соловей, а клетка золотая — ты!..», «Ах, почему мой влажен глаз и кровь на сердце? Жжет она!..», «Жив доколь я, джан, — милой в жертву дан. Как избыть дурман?..», «Златые пуговки твои под стать искусному шитью…», «Смерть придет ко мне незванно, — и себе я кров ищу…» и др.), в которых с огромной поэтической силой выражено глубокое человеческое чувство и безмерная тоска человеческого духа, льющаяся неостановимым потоком, составили блестящую страницу его книги любви.

Любовные муки, выпавшие поэту по воле судьбы, приводят К тому, что он утрачивает нить жизни, теряется, язык его немеет, настолько необычным и неповторимым представляется ему его собственное состояние:

Иль раньше не любил никто? Какая на меня напасть?
От чар твоих я без ума, меня испепеляет страсть.
Всех да минует мой удел, его не вынести и часть!
Как перепел, я опален твоей красой, о свет очей!

(«Внемли: проникнуты слова мои мольбой,о свет очей…»)

Воплощая в своих стихах драму измученной человеческой души, Саят-Нова всякий раз ищет и находит все новые и новые впечатляющие, выразительные образы, новые цвета и оттенки. В них слышится глубокая тоска, стенание, душераздирающий вопль и бесконечный плач. «Я ранен в сердце, я спален, нет больше для меня услад», «Не обжигай меня, я сам горю на медленном огне», «Нигде покоя не найду. Одна лишь смерть — отрада мне», «Я жив иль мертв, не знаю сам, но болен лишь тобою я!», «Сгорело сердце от любви, его не исцелить теперь», «Меня ты ранишь без ножа. Палач моих желаний ты», «Кровью давнишняя рана сочится, Старая рана, — я ранен голубкой, злою голубкой, жестокой голубкой», «Стал пловцом я, в волнах моря я поплыл, я поплыл. Как Фархад горел и в скалы ударял что есть сил. Как Меджнун, к Лейле взывая, по пескам я бродил» и т. д. и т, д.

Тайна непреходящего обаяния любовных стихотворений Саят-Новы и их философской глубины сокрыта в гуманизме поэта, исчерпывающую характеристику которого дал в свое время Ованес Туманян. «Саят-Нова, — писал он, — очарованный влюбленный, охваченный и воспламененный огнем любви, в зареве этого огня он видит мир и его вещность, он чувствует, что сгорает в этом огне, исчезает в нем, но он остается мужественным и добрым, незлобивым и беспристрастным, величавым и возвышенным, он остается великим другом человека и мира, он навсегда верен возлюбленной, которая сожгла его дотла, и навсегда остался равнодушным и к тем, кто судорожно грелся и ликовал у того огня, в котором он сгорел, и к тем, кто нанес ему тысячу и одну обиду и причинил столько огорчений. Он разгневался, но не озлобился, испытал боль, но не разразился проклятиями».

Мы уже убедились в том, что с той же точки зрения воспринимал Туманян и общественные мотивы в творчестве Саят-Новы. Такое понимание является, по существу, единственно правильным ключом, с помощью которого можно открыть доступ к философской глубине и гуманистическому духу творчества великого поэта и мыслителя позднего средневековья, во всей полноте и всесторонне понять общечеловеческую ценность и удивительно современное звучание этого творчества.

Для поэта, как ни несчастен он в любви, как ни безответны его чистые и святые чувства к нещадно сжигающей его жестокосердной возлюбленной, существует только один культ — культ любви. Возлюбленная остается единственным «врачевателем» его душевных ран, единственным существом, связывающим его с жизнью, без которого жизнь для него — ничто. И поэт, всецело поглощенный сжигающим его чувством любви, живет только им, снова и бесконечно прославляя и обожествляя свою любовь и ту, которая принесла ему столько страданий:

Любовью опьянен, не сплю, но сердце спит, тобой полно:
Всем миром пусть пресыщен мир, но алчет лишь тебя оно!
С чем, милая, сравню тебя? Всё, всё исчерпано давно.
Конь-Раш из огненных зыбей, степная лань ты для меня!
Поговори со мной хоть миг, будь милая Саят-Новы!
Ты блеском озаряешь мир, ты солнцу — щит средь синевы!
Ты — лилия долин, и ты — цветок багряный средь травы:
Гвоздика, роза, сусамбар и майоран ты для меня!

(«Я в жизни вздоха не издам, доколе джан ты для меня…»)

И как ни несчастен поэт в любви, как ни бессилен и ни беспомощен он перед этим тонким и нежным человеческим чувством — до того, что его пламенная сущность может погаснуть и обратиться в прах от одного лишь дыхания возлюбленной, тем не менее поэт, воодушевленный своей любовью, окрепший благодаря ее благодеяниям, чувствует себя гордым и непобедимым, настолько, что даже могучие мира сего кажутся ему бессильными:

Нет, Саят-Нова, не раб ты с робким взглядом!
И царя, пред кем все пали, ты не знаешь!

(«Прок ли в том, что злой печали ты не знаешь!..»)

Саят-Нова не только горд и могуч своей любовью, но и бесконечно счастлив. Неважно, что эта любовь отвергнута, она безответна и трагична: поэт счастлив уже этой несчастной любовью и муками, и порой кажется, что, если он вдруг избавится от этих мук и пережитой трагедии, он утратит свое счастье. Именно здесь сокрыто все обаяние гуманистической поэзии великого певца человека и мира, неповторимого певца любви. Воистину, какой великой душой и широким сердцем надо было обладать, чтобы, перенеся муки, идущие от жестокой возлюбленной, остаться добрым, незлобивым, почитать величайшим счастьем и блаженством, если любимая хоть раз вспомнит его, посетит его могилу, пожалеет о содеянном и, чтобы искупить «грехи», станет плакать над ним. Действительно, сколько величия, чистоты, благородного дыхания в словах поэта:

Будь у меня сто тысяч бед, не дрогнет сердце им в ответ.
Ты — повелительница, ты, и мне иного шаха — нет,
Саят-Нова сказал: «Увы, не страшно мне покинуть свет,
Но ты, — ты, косы распустив, плачь надо мной, о свет очей!»

(«Внемли: проникнуты слова мои мольбой,о свет очей…»)
* * *

Велика роль Саят-Новы в совершенствовании поэтики армянского стиха. И действительно, как отмечает В. Я. Брюсов, песни Саят-Новы «исполнены ассонансов, аллитераций, повторных и внутренних рифм: он один из высших мастеров «звукописи», каких знала мировая поэзия. Вместе с тем он и дивный эвритмист, умеющий находить новизну напева в общеупотребительных размерах».

Особое значение имеет вопрос о языке Саят-Новы. Песни поэта, щедро насыщенные выразительными, сочными и емкими оборотами и отмеченные стилем живого, народного, разговорного языка, созданы на диалекте тифлисских армян. Иногда поэт использует также отдельные элементы древнеармянского литературного языка (грабара), западноармянского и других армянских диалектов. В то же время в песнях Саят-Новы часто встречаются слова, обороты и стилистические интонации, заимствованные из персидского, арабского, турецкого, азербайджанского языков, которые, кстати, большей частью употреблялись в армянском диалекте Тифлиса и были понятны народу. Подмечено, что эти заимствованные слова и обороты, встречающиеся в армянских стихах, не воспринимаются как излишнее и чуждое украшательство, но проникают в язык как бы естественным путем, органически сочетаются с поэтической тканью, гармонически согласуются с духом поэтического искусства певца, придают своеобразный колорит его песням.

Разгадку одной из тайн огромной популярности песен Саят-Новы следует видеть, по всей вероятности, и в их чарующей мелодии. Нет никакого сомнения, что мелодия не только способствовала распространению песен Саят-Новы, но сохранила их в памяти поколений. Благодаря задушевной мелодии песни Саят-Новы и сегодня звучат повсюду, доставляя слушателям неповторимое эстетическое наслаждение. Песни Саят-Новы входят в число наиболее высоких достижений армянского народного музыкального искусства. Мелодия своеобразно обогатила поэтическое слово Саят-Новы, сделав его более выразительным, сердечным и впечатляющим. Права, безусловно, Мариэтта Шагинян, которая заметила, что «если… даже в чтении захватывает нас смелый и мужественный гуманизм поэта, то ведь двести с лишним лет назад народ не читал, а слушал эти стихи, и с какою же силой, с какой огромной впечатляемостью действовали эти стихи на народный слух, положенные на музыку, окрыленные магией пения!» (16)

Часть своих стихотворений Саят-Нова приспособил к существовавшим напевам, но для другой, значительной, части он сам сочинял музыку. К сожалению, мелодии ко многим стихотворениям Саят-Новы не сохранились. До сих пор удалось выявить лишь около 30 напевов. Но и этого достаточно, чтобы оценить исключительно самобытный талант Саят-Новы как величайшего песенника.

Музыковеды считают, что наиболее характерной чертой Саят-Новы-песенника является тонкий вкус и содержательность в построении мелодии, высокое мастерство и своеобразная согласованность в сочетании поэтического слова и напева. Один из выдающихся композиторов нашего времени Арам Хачатурян писал: «Великого ашуга я лучше узнаю и воспринимаю через его гениальные мелодии. Эти протяжные мелодии не только звучат красиво, но и содержат многообразный мир настроений и часто силой своего эмоционального воздействия, если даже исполняются одноголосно, потрясают слушателя. Незабываема песня Саят-Новы. Она так непосредственна и искренна, что сразу западает в память, становится твоей духовной собственностью. Услышав однажды, не можешь забыть ее, если даже хочешь выбросить из памяти, и непроизвольно продолжаешь напевать про себя, хочешь слушать еще и еще раз. Только настоящая музыка способна обладать такой впечатляющей силой». (17)

Богатое и самобытное поэтическое наследие Саят-Новы, отмеченное ярким духом светлого гуманизма, оставило глубокий след во всей армянской — и не только армянской — литературе. Влияние Саят-Новы на творчество многих видных армянских поэтов, начиная с конца XVIII века до Ованеса Туманяна и Егише Чаренца, бесспорно.

«Такими поэтами, как Саят-Нова, — писал В. Брюсов, — может и должен гордиться весь народ; это — великие дары неба, посылаемые не всем и не часто; это — избранники провидения, кладущие благословление на свой век и на свою родину…»

______________
(1) Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней, в переводе русских поэтов. Редакция, вступительный очерк и примечания Валерия Брюсова, Ереван, 1966, с. 11. Печатается по тексту первого издания (1916) с исправлениями и дополнениями. Далее высказывания В. Я. Брюсова цитируются по указанному изданию без ссылок
(2) Геворг Ахвердян, Гусаны, I, Саят-Нова, М., 1852 (на арм. яз.). Далее цитаты из Г. Ахвердяна приводятся по этому изданиюбез ссылок.
(3)Каталог библиотеки Теймураза-царевича. Подготовил к изданию, предисловием и примечаниями снабдил С. Иорданишвили, Тбилиси, 1948, с. 40 (на груз. яз.). Здесь и далее свидетельства Теймураза-царевича на русском языке цитируются по кн.: Дм. Джанелидзе, Грузинский театр с древнейших времен до второй половины XIX века, Тбилиси, 1959.
(4) Саят-Нова , Сборник армянских, грузинских, азербайджанских песен. Составил, отредактировал и снабдил примечаниями Moрус Асратян, Ереван, 1963, с. IX (на арм. яз.). Далее цитаты из М. Асратяна приводятся по этому изданию без ссылок.
(5) Царевич Иоанн, Калмасоба, или Хождение по сбору. Перевод с грузинского, введение и комментарий В. Д. Дондуа, Тбилиси, 1945. Отрывок, в котором излагается беседа, имевшая место в келье Ахпатского монастыря между грузинским клириком Ионе Хелашвили и Саят-Новой, в русском переводе сокращен. По нашей просьбе перевод с подлинника выполнил проф. А. А. Гвахария, которому приносим нашу благодарность. Здесь и ниже пользуемся этим переводом без ссылок.
(6) Цитируемся по вступительной статье И. Гришашвили к сб.: «Саят-Нова. Лирика», М., 1963, с. 7. Далее цитируется без ссылок.
(7) Дм. Джанелидзе , Грузинский театр с древнейших времен до второй половины XIX века, с. 289. Далее высказывания Дм. Джанелидзе цитируются по этому изданию без ссылок.
(8) Гурген-хан — царский отпрыск Георгий, крепостным которого и был Арутин Саят-Нова.
(9) Стихотворение построено на игре слов, поэтому непереводимо,
(10) Вопреки очевидным фактам, эта песня долгое время трактовалась как любовное стихотворение. Вместе со многими другими впал в заблуждение и ее русский переводчик В. Брюсов.
(11) Нетрудно догадаться, что хан — это царь Ираклий. В русском переводе «хан», к сожалению, обратился в «султаншу».
(12) Ов. Туманян , Саят-Нова, Ереван, 1945, с. 26 (на арм. яз.). Далее высказывания Ов. Туманяна цитируются по этому изданию без ссылок.
(13) Николай Тихонов, Слово о Великом. — «Литературная газета», 1963, 26 октября.
(14) Буквально: «Именем назвали Софи…» Не совсем ясен смысл; быть может, «софи» здесь в значении: суфий дервиш (?). (Примеч. переводчика).
(15) Любопытно, что, по имеющимся отдельным сведениям, классик армянской литературы Ованес Туманян намеревался заняться сравнением лирических песен Саят-Новы и сонетов Шекспира. Однако, в силу каких-то обстоятельств, он не осуществил этот интересный замысел. Паруйр Севак в своем ценном исследовании «Саят-Нова» (Ереван, 1968), сопоставляя песенное творчество армянского поэта позднего средневековья с сонетами Шекспира, обнаружил интересное сходство и параллели, выражающиеся как в лирических раздумьях, так и в поэтических образах. По-видимому, истоки подобного сходства в творчестве различных поэтов, принадлежащих к разным эпохам и народам, следует искать в общем для их миросозерцания возрожденческом гуманизме.
(16) Мариэтта Шагинян, «Сберег я честь народную». — «Литературная газета», 1963, 19 сентября.
(17) Арам Хачатурян , О музыке, музыкантах, о себе, Ереван,1980, с. 225.

Публикуется с сокращениями по: Саят-Нова. Стихотворения, Л.О. изд-ва «Советский писатель», 1982