КУЛЬТУРНЫЙ КОД

Агаси Семенович Айвазян  — писатель, кинорежиссер, сценарист, актер. Родился в 1925 году в Абастумани, Грузинская ССР, умер в 2007 г. в Ереване. Автор повестей и рассказов на армянском языке, большая часть которых переведена на русский.

Тема наивного мировосприятия – одна из сквозных в творчестве писателя. «Наивные» персонажи, трогательные, смешные, порой трагические густо населяют его рассказы и повести. Это люди разных профессий, возраста, пола. Они отличаются друг от друга  характерами, темпераментами, обстоятельствами жизни, линиями судеб. Роднит их одно – особое восприятие мира, которое в той или иной степени можно охарактеризовать как «наивное». Это некое «иное» зрение, отличающееся от обыденного и имеющее свои особенности. И хотя темой нашего доклада является образ именно наивного художника, а не «наивного» человека вообще, тем не менее, для ее более полного раскрытия и более глубокого понимания самого феномена «наивного» сознания, как оно описано в прозе Айвазяна, мы будем,  по мере надобности, обращаться и к другим персонажам, которые, будучи далеки от занятий живописью, тем не менее родственны своим мировосприятием наивному художнику.

Во избежание терминологической путаницы, надо сразу уточнить, что слово «наивный» мы будем употреблять в двух разных позициях (в зависимости от контекста):

1. наивный художник, т.е. художник, «не получивший профессиональной подготовки, однако вовлеченный в общий художественный процесс» («Популярная художественная энциклопедия», М., 1986 );
2. наивный человек, т.е. человек простодушный, бесхитростный, прямой, естественный (Большой толково-фразеологический словарь Михельсона, Толковый словарь Ушакова).

Сразу хотелось бы оговорить, что в докладе мы будем вести речь не о наивном художнике как таковом, но о конкретных литературных образах в прозе конкретного писателя.

И еще один момент. Хотя есть все основания считать, что у некоторых персонажей Айвазяна имеются реальные прототипы  (например, образ художника Григора из «Вывесок Тифлиса» скорее всего навеян личностью и творчеством художника Карапета Григорянца, а прототипом художника Вано из рассказа «Вано и городовой» явно  был Вано Ходжабеков), тем не менее в нашем докладе мы будем рассматривать именно литературные образы, а не биографии и творчество реальных художников.

Наиболее ярко и с особой теплотой выписаны образы «наивных» людей в тех рассказах Айвазяна, действие которых разворачивается в  Тифлисе начала прошлого века.

А образ наивного художника наиболее выпукло предстает перед читателем в рассказе «Вывески Тифлиса». Его главный герой – художник-самоучка Григор, расписывающий вывески. Из рассказа мы не можем узнать ни его фамилии, ни возраста (из контекста можно догадаться, что он не стар, но молодой ли это человек или более менее зрелый, остается неясным). Нам неизвестна его биография (предыстория). Мы не знаем, откуда он, где  живет, есть ли у него какая-либо родня. Мы почти  никогда не видим его в интимном внутреннем пространстве дома или квартиры, но всегда — в пространстве публичном, на людях.   Основное действие рассказа разворачивается в подвальном кабачке «Симпатия».

«Со стен «Симпатии» смотрели Шекспир, Коперник, Раффи, царица Тамар и Пушкин. Нарисовал их Григор. И остальные стены тоже он разукрасил. И все хорошо знали Шекспира, Раффи, Коперника и Григора. И Григор всех любил: хорошие были люди – веселились, кутили, тузили друг друга, порой плакали, песни горланили… Григор словно вобрал в себя этих людей: когда разговаривал с Бугданом (владельцем кабачка – Н.Г.), как бы сам с собой разговаривал; когда разговаривал с Пичхулой (шарманщиком – Н.Г.) – опять-таки сам с собой разговаривал. И Григор был Григором, и Пичхула был Григором. И все люди для Григора были единым существом» (1, с. 269).

Уже из этой цитаты видны основные черты сознания наивного художника. И в первую очередь, такие как  внесистемность и внеиерархичность. Надо заметить, что именно эти качества (наряду с некоторыми другими)  рассматривает как важный признак наивного письма Д.М.Давыдов в своей статье «Наивное письмо как медиатор между личностным и внеличностным». Хотя его статья посвящена не изобразительному творчеству, а словесному, тем не менее, ряд ее положений вполне могут быть распространены и на живопись. По крайней мере, исследуемый нами материал  дает для этого все основания.

Действительно, усмотреть какую-либо систему в выборе персонажей, изображенных  Григором, довольно-таки сложно. Три писателя (английский, армянский и русский), польский астроном и  грузинская царица, причем все жившие в разное время,  сведены художником в единое пространство крайне произвольно. Общее у них лишь одно – это знаменитые люди.  Как тонко подмечает все в той же статье Д.М. Давыдов, «наивность автора… может совмещаться с оперированием весьма обширными культурными пластами, — важно здесь то, что индивидуальный архив  (личный канон) наивного автора неконвенционально структурирован, он внеположен исторически существующим культурным моделям» ( 2, с. 126 ).

Как «разукрасил» Григор другие стены, мы не знаем. Но знаем, что позже, женившись на местной проститутке Соне («Григору захотелось сделать добро Соне, и он решил взять ее в жены »  — 1, с. 272), он решает рядом с Пушкиным, Коперником и Шекспиром нарисовать  и портрет жены. Это свидетельствует не только о том, что мировосприятие Григора неиерархично, но и о том, что в его сознании отсутствует дихотомия «публичное-частное». Это, в свою очередь, связано с особой фокусировкой его внутреннего зрения, а именно неспособностью видеть в людях дурное: он любит всех, потому что все – «хорошие люди». Его психика столь пластична, что он способен полностью отождествиться с другим человеком: «И Григор был Григором, и Пичхула был Григором». Он видит мир не расщепленным – до степени антагонизма – на особи и индивидуальности, воспринимая его как некое всеединство: все люди для него – «единое существо».

Это вовсе не означает, что у Григора отсутствует личность или что она поглощается личностью «другого». Напротив, она расширяется до «другого».

Наверное, для того, чтобы лучше понять особенности такой личности, на нее имеет смысл посмотреть под тем углом, под каким рассматривают проблему личности некоторые религиозные мыслители.  Проза Агаси Айвазяна дает для этого все основания.

Так, например, один из его рассказов неслучайно называется «Евангелие от Авлабара» (Авлабар – один из старейших районов в Тбилиси – Н.Г.). Неожиданный финал этого рассказа оказывается для его персонажей своего рода благой вестью о том, что в мире существует нечто, превосходящее очевидность обыденных вещей и находящееся «по ту сторону обычных, простых законов тела» (1, с. 341). Персонаж другого рассказа («Тифлис»)  Аветик, который  «был хорошим мальчиком, пионером, а потом комсомольцем и даже членом колхозной футбольной команды»  (1, с.281), попадает в больницу, потому что  «узрел Христа» ( 1, с. 281 ).  А священник Мартирос из повести «Путешествие синьора Мартироса», взятый в плен шайкой  разбойников, пытается проповедовать им идеи любви и добра, приводя аргументы, весьма близкие к мыслям и чувствам художника Григора: « … ты никогда не смотрел человеку в лицо, когда убивал его? … ты не заметил сходства с собой?  … не убиваешь ли ты самого себя?.. »  (1, с. 194).

Можно привести  множество аналогичных примеров и из других повестей и рассказов Айвазяна, которые свидетельствуют о том, что хотя его персонажи, зачастую описанные с большим юмором, отнюдь не философы и не богословы, а простые люди, порой даже и не очень грамотные, тем не менее, основной пафос произведений писателя  близок к религиозному.

И потому попробуем посмотреть на личность наивного художника сквозь призму воззрений на проблему личности некоторых богословов и религиозных философов.

Так, например, С.Л. Франк считал, что «… явление встречи с «ты» именно и есть место, в котором впервые в подлинном смысле возникает само «я» (3, с. 355).

А Владимир Лосский высказывал следующую мысль:

«После первородного греха человеческая природа разделяется, раздробляется, расторгается на множество индивидов. …Личность, утверждающая себя как индивид и заключающая себя в пределах своей частной природы, не может в полноте себя осуществлять – она оскудевает» (с. 175). «Личность «другого» предстанет образом Божиим тому, кто сумеет отрешиться от своей индивидуальной ограниченности, чтобы вновь обрести общую природу и тем самым «реализовать» собственную свою личность» (4, с. 174).

Но для того, чтобы выйти за пределы индивидуальной ограниченности, вновь обрести общую природу и увидеть в «другом» образ Божий (то есть, выражаясь словами Григора, увидеть, что «другой» — «хороший человек», а все люди – «единое существо»),  необходимо обладать особыми душевными качествами —  простодушием, искренностью, открытостью, т.е. качествами наивного сознания:

«У Григора душа нараспашку, сам до конца раскрывался и у других все выпытывал. …всю свою душу выскребал – и наружу… …ему казалось, если он не разоткровенничается, если не обнажит свои слабости, свои страхи, свою веру, то не будет ему жизни. Скрывать свою сущность… значит скрыть себя, убить себя и взамен создать другого человека. Но это уже видимость, а не человек, иллюзия, маска. А самого человека нет. И потому Григор чувствовал необходимость внутренней правды, — это было единственным доказательством его существования» ( 1, с.с. 269 – 270).

Все это выводит разговор о наивном сознании на уровень серьезных антропологических и (как мы постараемся показать чуть позже) гносеологических проблем.

Агаси Айвазян описывает наивное сознание своего героя вовсе не как некий недостаток или изъян, не как «худшее»  или «неправильное» сознание по отношению к сознанию «правильному».  Но как сознание  и н а к о е. Рассмотрим еще некоторые его особенности.

Как мы уже упоминали,  мировосприятию Григора не свойственна дихотомия «публичное-частное». Это личность масштабная, способная расшириться не только до собеседника, но и до целого города: «Откровенность Григора распространялась по всему Тифлису: он расписал вывески на дверях кабачков, на витринах парикмахерских, над духанами…» ( 1, с. 270 ). «Откровенность Григора была откровенностью Тифлиса… ( она – Н.Г. ) парила над городом, и каждое его чувство окрашивало в определенные тона районы и кварталы… » ( 1., с.с. 271-272 ).

В контексте рассказа слова «откровенность», «внутренняя правда», «существование» (в смысле — «жизнь», а также в смысле – «реальность») тесно связаны друг с другом, образуя почти что синонимический ряд: для Григора реально лишь то, что правдиво и откровенно. То, что неправдиво, является нереальным, иллюзорным, не существующим. Для более полного понимания личности  наивного художника, в этот контекстуально синонимический ряд – «откровенность», «внутренняя правда», «существование», «жизнь», «реальность» – необходимо добавить еще несколько понятий, а именно – «радость», «простота», «свобода»:

«Над витриной духана Капло Григор нарисовал танцующих кинто и ниже вывел очень свободно и ясно, радостно и просто:

ТАНЦУЮ Я

ТАНЦУЮТ ВСЕ

ХОЧИШ СМАТРИ

ХОЧИШ НЕ

Григор был уверен, что эти неуклюжие слова… одухотворенны, живы. Истинная свобода… ХОЧИШ СМАТРИ НИ ХОЧИШ НИ СМАТРИ… Ва!..  Это был гимн его свободе… » (1, с. 270).

Для полноты представления процитируем еще пару вывесок. (Заметим в скобках, что в армянском оригинале все вывески приведены на русском языке и именно в том виде, в каком мы их и цитируем):

Вывеска в Сололаке:

В ДУХАНЕ ГОГА

АПЕТИТ БОГА

Вывеска на Авлабаре:

ДУША РАЙ

ДВЕР ОТКРИВАЙ

НЕ СТУЧАЙ

Вывеска в Нарикала:

САЛИДНИ ОБЕДИ ДЛЯ САЛИДНИ ЛЮДИ

Было бы неверным охарактеризовать эти надписи как просто малограмотные. Орфографические ошибки и прочие языковые погрешности в данном случае вполне простительны нерусскому человеку, живущему в многоязычном городе, где можно говорить «в Сололаке …по-армянски, в Вере – по-грузински, … на Дворцовой площади – по-русски, на турецком майдане – по-персидски, в Киричной – по-немецки…» ( «Евангелие от Авлабара», 1, с. 337 ). Главное в другом —  в этих вывесках есть обаяние, им присущи своеобразная афористичность, поэтичность и остроумие. Григор не просто неграмотно пишет, он именно творит. Неслучайно в этих надписях присутствуют приемы поэзии, как-то: рифма ( Гога – Бога; рай – откривай – не стучай ), повторы  и структурный параллелизм ( салидни обеди – салидни люди ). И что особенно важно для нашей темы, между художником и его творением нет никакой дистанции, ни малейшего зазора: «И дело было не только в содержании слов. Григор был во всем: его нутро, все без остатка изливалось в этих надписях» ( 1, с. 271 ). Иными словами произведения наивного художника полностью адекватны его личности.

Итак, наивное сознание внесистемно, недихотомично, внеиерархично, оно стремится к самораскрытию, а не к замкнутости, это сознание нерасщепленное, простое, цельное, пластичное, свободное, радостное.

Именно совокупность этих качеств, помноженных на любовь, дает герою возможность проникнуть в такие тайны, которые неведомы сознанию  системному, дихотомичному, иерархизированному:

«И полюбил Григор Соню. Каждую ночь он рассказывал Соне о любви, говорил о таких вещах, о которых сам до сих пор не подозревал…  Говорил о том, что знает Соню уже несколько сотен лет и с ее помощью вспомнил свое начало, своих предков и ту их большую любовь, с которой зародилась, взорвалась, разлетелась в разные стороны и теперь вновь соединилась их любовь. Вспомнил и внутренним оком увидел людей, которых было много и которые размножались… И он, и Соня были воплощением этого множества людей…  и оба они были единым существом»  ( 1, с. 273 ).

Оптика наивного зрения у героев Айвазяна, сфокусирована таким образом, что ей доступно знание, превосходящее обыденность.  С некоторыми оговорками, можно назвать такое зрение «райским». Неслучайно в рассказе «Вано и городовой» один из персонажей  — кстати, тоже вполне наивно  — сравнивает художника-самоучку Вано с самим Христом: «Ты, Вано, как Христос… Если захочешь, пойдешь по Куре, от Муштаида до Ортачалы по воде пойдешь… … Тебя Бог послал для того, …чтоб ты наивным был, чтоб чистым и доверчивым был, чтоб всех любил…» ( 1, с.с. 287-288 ).

Однако наивная проницательность, способная  прозревать тайны родового космоса и человеческого всеединства, в делах житейских может обернуться слепотой. В обыденной реальности  люди, подобные Григору,  зачастую оказываются просто неспособными разглядеть обман.  В некоторых случаях их жизнь становится от этого более счастливой. Так например, дочь покойного генерала Барсегова, старая дева Машо из рассказа «Тифлис», растерявшая в катаклизмах революции и гражданской войны всю свою родню, много лет спустя поселяет у себя восьмерых человек, разного возраста и национальностей, каждый из которых утверждает, что он внук генерала Барсегова. И хотя у читателя  могут возникнуть сильные сомнения относительно родства некоторых из них  (а может быть, и всех ) со старой Машо, сама она «довольна и счастлива» (1, с. 284). И вовсе не из-за глупости. Просто ей ведомо нечто, превышающее законы биологии:  «Если кто-нибудь подойдет и шутки ради скажет: «Я внук генерала Барсегова», — Машо поверит, … не потому, что не поймет насмешки, а потому что человек этот и сам не знает, что он внук генерала… Или имеет к нему какое-то отношение… А в этом Машо глубоко убеждена» ( 1, с.285 ).

Но в других случаях, столкновение наивного человека с житейским обманом может обернуться трагедией. Как это и произошло с Григором. После того, как он взял в жены Соню, ему ни разу не пришло в голову, что она может продолжать заниматься проституцией. Но однажды, зайдя в неурочный час в «Симпатию» и случайно заглянув за занавеску, он обнаруживает там свою жену с шарманщиком Пичхулой в весьма недвусмысленных обстоятельствах. Шок от увиденного мгновенно приводит его к утрате «райского» зрения: «Поздоровался, поискал глазами знакомых, увидел Бугдана, еле узнал… …Потом Григор заметил, что это не Бугдан, немного погодя заметил, что Пичхула – это не Пичхула и Соня – не Соня, а какая-то другая женщина. Григор потер глаза, снова вгляделся – другие это были люди, не мог он их признать. …Глянул на сидящего в углу Капло. Капло тут же на глазах как-то изменился и превратился в другого человека, и этот другой человек улыбнулся. Григору показалось, что его тоже не узнают, что он тоже другой… Может, он и  не был знаком с этими людьми?.. Смутился Григор, собрал свои краски и пошел к выходу».  (  1, с. 274 ).

По сути, драма, разыгравшаяся в рассказе – это драма изгнания из рая. С той разницей, что герой утрачивает рай не из-за своих грехов, а из-за чужих, и изгоняется оттуда не Богом, а стечением обстоятельств, заставивших его увидеть мир и людей не в идеальном измерении, в каком он их видел прежде, а в обыденном. А в этом измерении он, действительно, «не был знаком с этими людьми». Теперь же он видит других именно как «других», то есть, «чужих» — почти что в том радикальном смысле, который вкладывал в это понятие Сартр: «Ад – это другие». Социальные связи рвутся,  и вне этих связей герой тоже становится «другим» («чужим») человеком – и по отношению к этим людям и по отношению к себе прежнему. Неслучайно, именно после того, как Григор утрачивает наивное зрение, мы впервые видим его уже не в публичном пространстве, в котором его личность всегда «расширялась» до слияния с другими людьми,  а в частном, изолированном от мира, пространстве  дома. Причем в полном одиночестве. Повествует об этом всего одна короткая, но очень емкая фраза: «Дома водки выпил Григор и стал бить себя по голове» (1, с. 274).

Утрата наивного зрения влечет за собой для героя разрыв социальных связей не только с людьми, но и с миром: «Всю ночь бродил Григор по улицам Тифлиса и срывал свои вывески.  …Проснулся Тифлис, и вывесок Григора уже не было». ( 1, с. 274 ).

Дальнейшая судьба художника нам неизвестна. Его исчезновения по сути даже и не замечают. Соня возвращается к своей прежней хозяйке. А на месте старых вывесок появляются новые, написанные более профессиональными художниками.

Но, оказывается,  наивный человек и его «непрофессиональная»  наивная живопись являются важной составляющей человеческого сообщества:

«…мало-помалу Тифлис загрустил, и какая-то серость навалилась на него, словно зевота нашла на город… …Медленно, но все-таки тифлисцы почувствовали, что в городе чего-то недостает. …Никто не понимал, почему новые вывески – более красочные, написанные более опытными руками – не могут заменить вывесок Григора… Никто не мог представить, что откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» (1, с.274).

Неслучайно, в рассказе «Вано и городовой» кинто Цакуле, призывая художника Вано оставаться таким же наивным, как он есть, приводит следующий аргумент: «А то все перепутается, и мы уже сами не будем знать, кто из нас сатана, а кто святой…» (1, с. 288 ).

Безусловно, ни Вано, ни Григор не святые (в «Вывесках Тифлиса»  вскользь упоминается о «сомнениях», «слабостях» и «грешках» Григора). Но это люди — «инакие», на их личностях лежит отблеск чего-то, находящегося за пределами обыденного сознания. И потому их присутствие в человеческом сообществе и в художественном пространстве является очень важным:

«Много позже, когда догадались, чего недостает городу, начали искать вывески Григора…

И по сей день, заприметив в комиссионном магазине или в лавке старьевщика на черном рынке старый рисунок, будь-то на искромсанной тряпице, на куске фанеры или жести, — люди с жадностью набрасываются на него, бережно берут в руки в надежде обрести откровенность…»  (1, с.с. 274-275 ).

Нина Габриэлян

Примечания:

Проза А. Айвазяна цитируется в переводах Л.Бояджяна  ( «Вывески Тифлиса» ), М. Ай-Артян ( «Тифлис» ),  Анаит Баяндур  ( «Вано и городовой», «Приключения синьора Мартироса ), Дж. Карумян («Евангелие от Авлабара»).

ЛИТЕРАТУРА

1. Агаси Айвазян «Кавказское эсперанто». Повести. Рассказы. Перевод с армянского. М., «Советский писатель», 1990
2. Д.М. Давыдов «Наивное письмо как медиатор между личностным и внеличностным» // «Язык как медиатор между знанием и искусством». Сборник докладов Международного научного семинара. М., 2009
3. С.Л. Франк «Непостижимое» // С.Л. Франк «Сочинения». М., 1990
4. Вл. Лосский «Очерк мистического богословия Восточной церкви // «Мистическое богословие». Киев, 1991

(Опубликовано в сборнике материалов научной конференции «Музейная политика в области маргинального искусства». М., 2010)