«Наша Среда online»— Дорога в ад вымощена не благими намерениями. Она мостится «третьим путём». Именно этот третий путь ищут те, кто не хочет и не может осознать свою принадлежность к той или иной цивилизации. Но цивилизация сама распознает своих.

Александр Куприн вернулся в СССР в 1937 году.
Нина Берберова приехала только в перестроечный СССР в 1989 году.
Читая её «Курсив мой», была восхищена её мужским аналитическим складом ума. Но из сегодняшнего дня многое видится иначе.
Называйте, как хотите, этот процесс.
Срывание всех и всяческих масок.
Облетание позолоты с кумиров.
Штукатурка падает.

Не будем здесь говорить о нашем любимом и выдающемся русском писателе Куприне. Только скажу, если русскому рассказу суждено возродиться — это должен быть «купринский рассказ», «купринская повесть».

Что касается Нины Берберовой, тут все сложнее. И есть ощущение, что у неё была попытка замостить свой третий путь, но в трагические переходные времена это невозможно. Поэтому и ей не было это дано, она выбрала латинскую цивилизацию, враждебную России.

Тридцать лет и более мы всё время искали уклончивые слова, чтобы как-то описать возвращенцев, оттепелистов, диссидентов. Но сегодня это время закончилось.

Сегодня наступило Время жёсткого осознания своей причастности и битвы за свои ценности, свой культурный код, свою цивилизацию.

Можно быть блестяще образованной, писать великолепную, стилистически отточенную прозу на русском языке, и в то же время быть во враждебной России цивилизации.

Берберова, кажется, выживала, не всем было суждено быть героями, Красными Княжнами. Но когда фашисты убивали французских коммунистов, она была на стороне первых. Это выбор. Попытка спасения Ольги Марголиной — это тоже выбор, но он ситуативный. Вся её жизнь была конъюнктурной, это настоящий выбор, и вышла замуж она за гомосексуалиста в США тоже из чистых соображений удобства.

Можно понять Георгия Иванова, не принявшего Октябрь, но он умирал в богадельне. Но такая смерть была не для Нины Николаевны.

Так она оказалась в Принстоне и стала последней любовью Роберта Оппенгеймера. Литературовед Ирина Винокурова («Вопросы литературы»/март-апрель #2 2014) пишет о том, что летом в 1958 году Берберовой предложили преподавательское место в Йельском университете, руководство которой получило деньги на расширение своей «русской» программы. Работа в Йеле положила начало успешной академической карьере, однако американский период в «Курсиве…» описан скупо. Оттуда мы не можем узнать о том, как Нина Николаевна перешла в Принстон, кто ей помогал получить эту более значимую должность. Когда она приехала туда, она знала о том, что там работает Роберт Оппенгеймер. Он с конца 1940-х годов возглавлял там Институт перспективных исследований. Одновременно он развивал и теоретическую физику, и гуманитарные науки. В самом начале его директорства при Институте была создана Школа исторических исследований, где работали несколько хороших знакомых Берберовой.

Оппенгеймер стал известен после бомбардировки Японии в августе 1945 года, когда публика узнала о Манхэттенском проекте. Вскоре после этого он занял важную государственную должность – главного советника Комиссии США по атомной энергии. Сначала Нина Берберова не рассчитывала на личное знакомство. Но её близкий друг, журналист и советолог Луис Фишер близко знал Оппенгеймера. Через Фишера они и познакомились в апреле 1965 года на праздничном обеде в честь получения Фишером Национальной книжной премии за биографию Ленина.

Её поразил усталый и болезненный вид Роберта, особенно его глаза – невесёлые, блекло-голубые, слезящиеся. Ему был шестьдесят один год, но выглядел он на все семьдесят. Винокурова за этим воспоминаниям обращалась к свидетельствам биографов учёного. Берберова отмечает едкость и неожиданную эмоциональность речи Оппенгеймера. У неё сложилось впечатление, что он выделяет её среди других гостей. Хотя народу, по её подсчетам, собралось не менее двадцати пяти человек, он каким-то образом оказывался всё время рядом. Как покажет дальнейшее, Берберовой вовсе не померещился его интерес. В свои шестьдесят три года она выглядела молодо и привлекательно. Однако Оппенгеймера привлекло не только её очарование и не только подсознательное (или сознательное) соперничество с Фишером. Он всегда испытывал тягу к «людям искусства». Как мы знаем из книги «Курсив мой», Нина по Петербургу, Парижу, Праге, другим европейским городам знала очень многих писателей, учёных. Среди них – Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Блок, Николай Бердяев, Георгий Иванов, Максим Горький, у которого они с Владиславом Ходасевичем жили в Сорренто целых полгода. Исследователь пишет, что Оппенгеймера к ней влекло её русское происхождение, так как у него был глубокий интерес к русской культуре. О том, что Берберова была наполовину армянка, автор статьи умалчивает. Между тем, одной из её знаменитых фраз писательницы стала следующая: «Я несу, как дар судьбы, то обстоятельство, что две крови русская, северная, и армянская, южная, слились во мне и во многом с детства обусловили меня».

Он надеялся на новую встречу. Правда, предлог он выбрал не особенно удачно. Оппенгеймер сказал, что его дочь Тони изучает в колледже русский и, когда она приедет на каникулы в Принстон, он хотел бы их познакомить. У Берберовой такая перспектива не вызывала никакого энтузиазма (ей хватало собственных студентов), но она согласилась.

В декабре того же года он позвонил с сообщением, что Тони в Принстоне. Его звонка Нина, видимо, не ожидала. В своем мемуаре она подробно описывает, как гости появились в назначенное время, как он с нескрываемым любопытством осмотрел её жилище: книжные полки, письменный стол, бумаги, русскую пишущую машинку. С удовольствием послушав, как Нина по-русски беседуют с Тони, он оставил их. Но попросил Берберову привести Тони домой и заодно зайти к ним на ужин. Приглашение на ужин она отклонила, но Тони привезла. О том, что представляла из себя двадцатилетняя дочь Оппенгеймера, Нина Николаевна не пишет. Исследователь считает, что, возможно, из чувства ревности, ведь Фишер относился к ней с большим интересом. Это явствует из самих писем Фишера его общим с Оппенгеймером знакомым.
В Принстоне было известно, что жена Оппенгеймера сильно пила. Поэтому домой зайти отказалась, чтобы не знакомиться с хозяйкой дома. Через несколько дней Оппенгеймер снова появился у неё дома, уже без дочери, выглядел опять усталым и больным. Берберову удивил синий цвет его губ, какой она раньше замечала только у покойников. Он не жаловался на жизнь, он просто говорил об одиночестве, о том, что чувствует себя бездомным, о том, как ему понравилась её комната. Все это поразило её, ведь Оппенгеймер жил в предоставленном Институтом настоящем поместье – огромном доме, окружённым парком, где были даже стойла для лошадей. Но эта роскошь не делала его семейную жизнь лучше. Итак, его монолог принял романтический оттенок. Исследователь предполагает, что причиной тому могла быть «реинкарнация» его возлюбленной Руфи Толман, жены его коллеги Ричарда Толмана, бывшей, как писали биографы, самой длительной любовью Оппенгеймера, умершей в 1957 году. И та, и другая были старше его, но его к ним влекла их жизнелюбие и интеллект. Оппенгеймер рассчитывал на взаимность. Берберова числилась замужем, но Оппенгеймер этого, скорее всего, не знал. Она и пианист Георгий Кочевицкий заключили фиктивный брак, женщины его не интересовали, и в Принстоне он не появлялся. Общеизвестная любвеобильность Фишера также внушала Роберту надежду на успех.
Да, его внимание ей льстило. Ибо их отношения оборвались, едва начавшись. Про внезапно начавшийся рак горла он сообщил ей, видимо, сразу же после того, как ему был поставлен диагноз в феврале 1966 года. Правда, Берберова относит начало болезни к декабрю предыдущего года. Её ошибка, скорее всего, объясняется тем, что кашель и другие симптомы, такие, как повышенная усталость, появились у него уже в декабре.

Она спросила его, что он думает о смерти (он упомянул о ней первым) – окончательный ли это конец или начало пути в какое-то неведомое место. Он сказал, что считает, что это конец.
Многих биографов волновали вопросы раскаяния и вины Оппенгеймера. Им было известно, что своей ролью в Манхэттенском проекте он гордился, с поводами для раскаяния было сложнее. Биографы знали, что такие поводы у него имелись, но что думал и чувствовал в этой связи он сам, оставалось невыясненным.

Единственный документ проливает свет – это письмо Оппенгеймера своему бывшему ученику, физику Дэвиду Бому, посланное незадолго до смерти 2 декабря 1966 года. Обсуждая с Бомом чувства ответственности и вины, Оппенгеймер писал, что у него эти чувства «всегда были связаны с настоящим» и что «до сих пор в этой жизни (ему) было более чем достаточно». Получалось, что он был не склонен к рефлексии. Почему же он вычеркнул эти слова из окончательного текста письма?

Разобраться нам помогают записки Берберовой. Оппенгеймер был склонен к рефлексии над прошлым не меньше других смертных.

Валерия Олюнина