ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Джамиль долго ходил по узеньким улочкам старого Стамбула, старательно выбирая отдаленные от центра места, где вероятность встретить знакомых сводилась к нулю. С Босфора дул холодный ветер, но он, поёживаясь, не спешил покинуть безлюдные улицы, ибо до возвращения домой надо было, во-первых, успокоиться после драки с однокурсником — греком Сакисом, а во-вторых, хотелось миновать расспросов родителей. Признаки жестокой драки явно отпечатались на его лице в виде синяков и царапин. Вспоминать высказывания однокурсника в адрес турков ему было неприятно, но как он ни старался, ни о чём другом думать не мог.
Всё началось с того, что недавно на одном из занятий по истории речь зашла о последних изданиях турецких писателей, которые, более или менее, касались истории. Преподаватель подверг резкой критике турецкого писателя Орхана Памука, ибо высказывания последнего не совпадали с официальной турецкой пропагандой. Высказывания писателя касались полутора миллионов армян, убитых в османский период. И преподаватель, и многие студенты считали, что подобные высказывания ничто другое, как результат внешнего давления. Таких диспутов в последнее время становилось всё больше. Вот и вчера все думали, что как прежде поговорят и забудут, но не тут-то было: вдруг, как ужаленный, вскочил возмущённый грек Сакис и накинулся на преподавателя. Он был возмущён тем фактом, что к правде турецкую молодёжь не подпускают, но зато «Майн кампф» Гитлера переиздаётся многократно.
— Не этот ли интерес к данному изданию, — спрашивал Сакис, — привёл к тому, что двадцатидвухтысячная еврейская община в Турции стала мишенью исламистов? В результате терактов много погибших.
Студенты были возмущенны, стали что-то выкрикивать, а преподаватель, подняв руку, потребовал тишины и сказал:
— Любой нации, живущей на чужбине, нелегко адаптироваться. Но как бы трудно ни было евреям, грекам и армянам, нельзя быть неблагодарными государству Турции, которое их приютило.
— Приютило? – возмутился Сакис. – Неужели армяне, живущие на своей земле в западной Армении, жили на чужбине? За что их погнали с родных мест в горы и в пустыни, убивая и насилуя? Не для того ли, чтобы сегодня в построенных ими городах жили турки, а в сёлах курды?
— Вы забываетесь! – разгневался преподаватель. — Дай вам волю, вы и грехи германских нацистов по отношению к евреям навяжете нам.
— Мир пришёл к тому, что именно безнаказанность совершённого турками преступления по отношению к армянам на их исторической родине спровоцировала геноцид евреев нацистской Германией и целую полосу других преступлений этого рода, — ответил смело Сакис.
Джамиля поразило то, что не все студенты были возмущенны поведением и высказываниями Сакиса. Многие сидели, повесив головы.
Он долго ругал себя вчера, что не воздал этому наглому греку по заслугам. И вот сегодня Сакис как бы в подтверждение своей правоты, стал распространять в институте листовки. В Джамиле взыграло униженное национальное самолюбие и он, даже не читая листовки и не имея ничего против других наций, ибо его отец всегда отзывался о любой нации с уважением, полез в драку. Кто-то вызвал полицию, но Сакис исчез. Появившийся через час ректор института объявил, что Сакис исключён из института…
Джамиль вспомнив о листовке, полез в карман. Одну он, не понимая зачем, всё же спрятал. Первые строчки листовки были оторваны, Но дальше всё было понятно, и он стал читать
«….Заключительная стадия уничтожения армян осуществлялась по тщательно разработанному правящей младотурецкой партией «Единение и прогресс» плану. Этот чудовищный свод инструкций (документ стал известен через британскую разведку лишь в январе 1919 года) предписывал местным властям, в частности: выслать армян в пустыни Месопотамии и уничтожить их в пути, либо по прибытии туда, подстрекать и натравлять мусульманское население на армян; уничтожать всех мужчин, священников и учителей в первую очередь; девушек и детей обращать в ислам. Предусмотренные меры надлежало держать в секретности и осуществлять одновременно, чтобы не дать армянам времени для подготовки на самозащиту».
Джамиль, скомкав бумажку, размахнулся, чтобы выбросить, но вдруг передумал и положил обратно в карман. – Ну и идиот! — подумал он о Сакисе. — Вот тупица, откуда он это скачал? Ведь по фактам нашей истории, османская армия начала завоёвывать территории, брошенные российской армией после революции, а армянские силы не только оказывали серьёзное сопротивление, но даже нападали на турецкие сёла и вырезали население. Как можно учить одну и ту же историю, но говорить разные вещи?
Раздумывая об однокурснике, Джамиль не заметил, как подошёл к дому. Стало совсем темно. Думая, что родители и младший брат уже спят, он тихо, чтобы не всполошить домашних, миновал прихожую и зал. Повернул, было, уже в свою комнату, но его остановил голос отца.
— Джамиль, что случилось? — Ты никогда так не запаздывал. – Увидав синяки на лице сына, он удивился ещё больше. – Что это всё означает?
— Подрался с однокурсником.
— А из-за чего, можно узнать?
— Из-за его абсолютной неосведомлённости о событиях давних лет.
— А ты у нас осведомлённый учёный, — улыбнулся в усы отец. – Это из-за каких таких давних событий?
— Отец, я знаю, что ты сейчас скажешь, что я не прав.
— Твой ответ означает, что ты сам не уверен в своей правоте. Рассказывай, — приказал он.
Джамиль не знал, с чего начать и вдруг облегчённо вспомнил про листовку.
— Вот из-за этого, — он, расправляя скомканную бумажку, протянул её отцу.
Тот начал читать и чем дальше вчитывался в строчки, тем бледнее становилось его лицо. Наконец, он закончил и, не отводя взгляда от строчек, глухо спросил:
— Почему, …почему именно тебе было вручено это, с какой целью?
— Почему только мне, — пожав плечами, ответил Джамиль. — Листовки с таким и другим содержанием он многим успел раздать. Его вот за это и за длинный язык исключили из института.
— Проблема входит в совершенно новую форму, — тихо, но внятно сказал Кемал. — Только гласность и серьёзное изучение первоисточников спасёт нашу молодёжь от нового кровопролития.
— Ты это о чём, отец? – удивился Джамиль.
— Я о том, сын мой, что всё, что здесь написано, сущая правда, — сказал Кемал, понимая, что сказанное им для сына окажется шоком.
— Как, как ты можешь это говорить?! – воскликнул Джамиль. — И главное, так уверенно! Я не хочу, …нет, не могу поверить, что это говорит мой отец!
Они замолчали, но ненадолго. Кемал, вдруг резко повернувшись, схватил сына за руку: — Пойдём! — Они вошли в кабинет. Усадив сына в кресло и сев напротив, он неожиданно спросил:
— Джамиль, ты любишь свою бабушку Нубар?
— Что? – опешил Джамиль, услышав совсем не то, чего ожидал. — Бабушку? Очень! А причём здесь бабушка? — спросил подозрительно он.
— А притом, что твоя бабушка, то есть моя мать — армянка.
— Как ар-мян-ка? – ещё не веря сказанному, по слогам спросил он, вставая с места.
— Я давно хотел тебе рассказать об этом, но как-то не выходило, и вот видишь, как получилось. Я знаю, что тебе трудно в это поверить, но всё, что написано на этом листочке, правда. И то, что я тебе сейчас расскажу, тоже, правда! — Он посмотрел на сына и, не дав тому опомниться, стал рассказывать:
… — Твоей бабушке было восемнадцать лет, когда её село окружили и заполонили турецкие заптии (турецкие жандармы). Людей, не предупреждая, выгоняли из собственных домов, а кто противился, того убивали на месте. Так у Нубар, то есть у моей мамы, на глазах погибли дед и бабушка, не желающие покидать дом. Отца и многих других пригнали с поля, и они присоединились к колонне уже в пути. Куда и почему их гонят с родных мест, никто не знал, ибо им ничего не объясняли. За любой вопрос или недовольство в адрес турецких солдат тут же раздавались выстрелы. Согнанные двигались, обходя главные центральные дороги. Хоть к ним прибавлялись новые колонны людей из других мест, численность их катастрофически уменьшалась. Люди гибли от голода, от жажды, от зверского насилия, от похищения людей курдскими разбойническими налётами, — рассказывал тихим печальным голосом Кемал. Вдруг раздались раскаты грома, и электричество погасло. Джамиль вжался в кресло. Ему казалось, что он сидит в кинотеатре и смотрит фильм ужасов. По оконным стёклам бешено стал барабанить дождь, выбивая своей дикой пляской то, что кричала его душа: — Не прав-да! Не прав-да! Не прав-да!
Кемал встал, по памяти подошёл к высокому небольшому столику на кривых ножках, где стоял подсвечник с тремя массивными свечами и зажёг их. Пламя нехотя стало разгораться и постепенно преображать комнату, растекаясь своей таинственно дрожащей тенью по стенам. Кемал посмотрел на съёжившегося в кресле сына и подумал, что, наверно, поспешил со своим откровением, но, понимая безысходность своего положения, продолжил рассказ:
— Нубар потеряла счёт дням этого ада и была бы рада упасть и не встать, но шла через силу, жалея своих родных: отца, мать и двух младших братьев, одного из которых, больного, она тащила насильно за руку, нести не было сил. Обычно, на колонну измученных людей в начале пути турецкое население смотрело с ненавистью и старалось отнять последнее, что у них было. В основном, это были деньги и золото, которые не отобрали ещё заптии. Но чем дальше они уходили от родных мест, тем больше менялось и отношение населения. Смотрели по-разному: где с жалостью, где с непониманием и удивлением, а где и с безразличием. Влачившиеся через силу люди потеряли свой человеческий облик и были похожи на преступников. Последнее, что она помнит из того кошмара, то, что они проходили через небольшое турецкое село, которое встретило их молчанием и безлюдьем. Оно было последним турецким населённым пунктом на их пути, дальше начинались предпустынные арабские деревеньки. Вдруг, когда они шли по узкой улочке, по которой можно было пройти рядами по три человека, раздались шум и выстрелы в конце колонны. Солдаты, шедшие рядом с колонной, побежали на шум. И тут открылась калитка высокой каменной ограды и кто-то, схватив Нубар за руку, затащил её во двор. Калитка быстро захлопнулась и она, ошеломлённая, с больным братом, руку которого она так и не отпустила, оказалась вне колонны. Рядом стоял мужчина. Приложив палец к губам, мол, молчи, он, присев на корточки, некоторое время смотрел в щель ограды на улицу. Оказалось, что это был кзлбаши, староста деревни Омар, которого накануне известили об этапе армян и приказали жителям села не выходить из своих домов.
— Ты хочешь сказать, что это был твой отец? — постепенно приходя в себя спросил Джамиль.
— Да, это был твой дед, — подтвердил Кемал. — Так моя мама оказалась в семье своего будущего мужа, которому она впоследствии стала второй женой. А брата её, как ни старались, спасти не удалось. Он умер на третий день…
— Почему она нам ничего не рассказывала?
— Она боялась за мужа и его семью, за меня, — ответил с болью Кемал. — Но до глубокой старости она каждый день поднималась на плоскую крышу жилого дома и часами смотрела в ту сторону, куда ушла колонна. Её поддерживала вера в то, что надо только переждать какое-то время и родные вернутся. Им обязательно позволят вернуться! Нубар промолчала всю свою жизнь, никому не рассказывая о своём прошлом, но оставалась преданной своей вере. А когда я, её единственный сын, после смерти отца решил переехать в город со своей семьёй, она наотрез отказалась куда-то уезжать. Осталась в свои восемьдесят восемь лет в селе, в семье младшего сына от первой жены покойного мужа, где её — ты ведь знаешь — любят и почитают, как родную мать.
— Но откуда ты всё это знаешь? — ещё на что-то надеясь, спросил громко Джамиль. Пламя свечей, до сих пор сочувственно внимавшее в тиши рассказу, колыхнулось от его громкого голоса, брызжа искрами, как бы соглашаясь с вопросом: — откуда?
— Перед тем, как мы должны были уехать, она позвала меня в свою спальню и долго рассказывала о себе и о судьбе своего народа, чья кровь теперь течёт в жилах у меня и моих сыновей. Она рассказывала о тех местах, где родилась, вспоминая, называя и описывая всё до мелочей. После, ошеломлённый повествованием о её жизни, я провёл весь день в одиночестве, не замечая того, что ухожу всё дальше и дальше от села. Очнувшись, я вдруг понял, что иду именно в ту сторону, куда, по словам матери, ушли армяне. Несмотря на то, что я знал свою мать как умную и серьёзную женщину, непохожую на других, мне казалось, что всё, что я услышал неправда. Но тут же, вспоминая то, как мать изо дня в день поднималась, на плоскую крышу нашего дома, и что-то шепча, делала правой рукой какие-то непонятные знамения, я вдруг понял, что она крестилась и именно так, как крестятся христиане. Где-то внутри меня рождалось желание узнать всю правду, а название и описание матерью её родных мест только усилило стремление узнать достоверную историю предков. И тогда я решил не верить и не осуждать, пока сам не узнаю правды.
— Но всё, что ты рассказал, …всё это…, — Джамиль не знал, как назвать эту неведомую ему ещё одну модель Холокоста, — почему мы не знаем об этом?
— Мы не виноваты, ибо в наших учебниках по истории говорится, что это армяне убивали турок, а не наоборот. Мол, они с целью обретения независимости объединились с царской Россией против Османской империи, вследствие чего Талаат-паша инициировал переселение армян по пустыне в Сирию.
— Но, это же была депортация, — перебил отца Джамиль, защищая честь турецкой нации из последних сил. – Разве можно называть депортацию геноцидом?
— Мы, не зная истории, не знаем правды. Я побывал в тех местах, о которых мне рассказала твоя бабушка, и застал в живых немногих очевидцев 1915 года. Но они есть!
— Это были армяне?
— Это были и армяне, и их соседи-турки, которые знали о резне. Они помнят и знают правду, но боятся рассказывать, ибо многие, очень многие погибли из-за того, что укрывали своих соседей.
— Если там с тех пор ещё живут армяне, как же они остались в живых?
— Это в большинстве омусульманенные армяне, поменявшие веру.
— И они помнят бабушку?
— Они не помнят её, но помнят её родителей и даже указали на дом, где они жили. Там сейчас живёт молодая турецкая семья, которая понятия не имеет, что это не дом их предков. Если бы ты видел, в каком страхе были эти люди, рассказывающие о правде, столько лет держащейся в тайне, ты бы понял, что это правда. Они говорили, но боялись, что об этом узнают власти.
— Я не хочу в это верить, не хочу. Это не правда!
Кемал подошёл к сыну и обнял его.
— Я тоже не хотел в это верить, но мне пришлось это сделать. Надо не только поверить, но и успокоить бабушку, что мы на её стороне. Она столько лет одна. …Она очень любит нас, и всё ещё ждёт родных … из пустыни. — В глазах Кемала стояли слёзы. – Поверь, родной, для меня было во сто крат тяжелей, чем сейчас тебе, когда я узнал, что моя мать не турчанка и даже не мусульманка, а армянка. Одно название этой нации уже вызывало во мне протест, я был уверен, что это они начали погромы в те годы. — Он помолчал, потом, покачав осуждающе головой, продолжил: — Так что твой однокурсник прав. Такова политика нашего государства. После 1923 года, когда у нас была провозглашена республика и декларирована политика признания не национальных, а лишь религиозных меньшинств, все армянские школы, церкви и армянская пресса были закрыты. А оставшиеся в живых армяне из-за страха говорили на турецком языке, в результате чего выросло поколение, отрезанное от своих корней. Тема геноцида армян с тех пор осталась запрещённой — никто об этом не рассказывал и не писал, что и приводит к отрицанию этого факта.
— Почему же не говорят? — возразил сын, дотрагиваясь осторожно до синяка под глазом. — Ещё как говорят!
— У нас об этом стали говорить в последний год и то под натиском других государств.
— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Джамиль. — Что все знают об этой теме кроме нас?
— Поройся в Интернете, посмотри сайты политиков других стран, — предложил отец. — Я вот обнаружил, что в мире все, кроме наших нескольких союзнических государств, давно знают эту историческую правду.
— Я видел кое-что, но злился, что нас хотят оболгать. Но если даже это не так, разве мы виноваты? Это было в Османской Турции и очень давно.
— Но это сделала наша нация, не легче ли признать это и извиниться, чем трусливо отмалчиваться?
— Ты …ты так об этом говоришь …будто, … будто объявляешь приговор, а ведь возможно, что бабушка давно с этим …смирилась, — с трудом высказался юноша.
— Если бы она смирилась, то поменяла бы веру, — тихо сказал Кемал, — а она осталась преданной кресту, символу её земных страданий.
— Она, …она не поменяла веру?!
— Нет. И твой дед принял это, как должное, она ведь носит под одеждой крестик. Муж пытался отговорить не делать этого, боясь за неё, но, видя её молчаливое упорство, стал уважать жену и даже охранял её покой, когда она молилась. Но он скрывал всё, включая её происхождение, ибо боялся за жизнь жены. Мы тоже должны принять это как должное и должны гордиться ею. Она очень сильный человек!
В комнате повисла тишина, только пламя свечей, уменьшаясь постепенно, иногда виновато потрескивало и угасало, будто не выдержав всей тяжести печали молчания, повисшей в воздухе.
…Рассвет пробудил Кемала раньше обычного. На душе было неспокойно. Вчера, после ухода сына, он так и не прошёл в спальню и прилёг на диван в кабинете. Он долго думал, надо ли было рассказывать сыну о происхождении своей матери и, наконец, решив, что сделал всё правильно, заснул неспокойным сном. Всю ночь ему снилась мать. Она, одетая как всегда в свой чёрный траурный наряд, который проносила всю жизнь, стояла на плоской крыше их жилого дома и смотрела вдаль. Он же удивлялся тому, что мать смотрит не в сторону пустыни, а совсем в обратную сторону…
Кемал, услышав, что жена уже хлопочет на кухне, вышел из кабинета.
Мальчики ещё спали. Он, попросив налить ему чаю, подсел к столу и вдруг встретился с вопрошающим взглядом жены и понял, в чём дело: он не совершил утреннего намаза. Смущённо опустив голову, он приступил к завтраку. Телефонный звонок прервал их молчание. Кемал, напряжённо слушая по телефону, почти не говорил, только иногда вставлял дрожащим голосом слова: сделаю, привезу, хорошо, выезжаем…
— Это Омар, — объяснил он жене. Мама при смерти, ей плохо со вчерашнего дня. Буди детей, надо ехать.
Как он ни старался держаться, у него ничего не получалось: из глаз покатились слёзы. Жена, причитая по-женски, ушла будить мальчиков, и тут он дал волю своему горю, разрыдавшись почти в голос, чего с ним никогда не было. Слишком велико было ощущение груза трагедии.
В село по ухабистым дорогам доехали только к вечеру. В доме брата было торжественно печально, вполголоса переговаривались женщины у комнаты матери. Двое из них при виде Кемала встали и, осуждающе покачав головой, вышли.
— Что случилось? — смотря им вслед, спросил он у брата.
— Она запретила читать из Корана, — сообщил ему удивлённый поведением матери Омар.
— Не хочет — не надо. Будем делать так, как она пожелает, – ответил тихо Кемал и прошёл к матери. В руках у него был небольшой свёрточек. Никто кроме него не знал, что это армянский молитвенник, взятый им у старого армянина в торговой лавочке на краю Стамбула. Он долго упрашивал старика продать ему что-либо, касающееся его веры. Но только тогда, когда он сказал, что хочет купить для матери и что она армянка, тот, наконец, поверил ему и просто подарил небольшую, с ладонь, тёмно-вишнёвого цвета изрядно потрёпанную книжечку с крестом на обложке. Незнакомые ему доселе буквы были кое-где стёрты, отчего написанное название было похоже на послеоперационные, не везде исчезнувшие рубцы.
Он положил молитвенник во внутренний карман пиджака, и ему всю дорогу казалось, что он ощущает на груди тепло.
— Мама, — окликнул Кемал неподвижную женщину, возлежащую на высоких подушках с величественно строгим лицом. — За его спиной стоял Джамиль по-новому, пристально глядящим на бабушку, к которой он всегда относился с трепетной любовью. Женщина открыла глаза. Казалось, она с трудом возвращается из далёких закоулков памяти. Осмотрев внимательно окруживших людей, она остановила взгляд на Кемале.
— Мернем кез, айрик, ду верадарцар! (Умереть мне за тебя, отец, ты вернулся!) – вдруг воскликнула она на незнакомом для всех языке. В её словах было столько радости, смешанной с болью, что все вздрогнули, хоть и не поняли ни слова.
— Выйдите, — попросил всех Кемал, — пожалуйста, выйдите! Джамиль, – окликнул он сына, — останься. — Из всего, сказанного матерью, он знал лишь одно слово «айрик», что означало отец, и понял: мать бредит. Она всегда говорила, что он похож на её отца. Такой же светловолосый и голубоглазый, отчего ей всю жизнь было за него страшно, ибо он выделялся среди турецких черноволосых ребятишек.
— Мама, это я — твой сын, — сквозь слёзы почти простонал он.
— Да-да, я знаю, что это ты. — Отвечала бедная, истерзанная ожиданием женщина, переходя на турецкий язык. — Я знала, что дождусь тебя, отец! Бог вознаградил меня за моё терпение! Мы вернёмся в наш дом, там нас ждут…
Кемал содрогаясь от немого плача, развернул свёрточек и вложил в руки матери молитвенник. Она поднесла книжечку к глазам и, осознав, что у неё в руках, стала неистово креститься и целовать молитвенник, шепча что-то опять на армянском языке. — … Айр мер, вор еркнкум эс…(Отче наш, сущий на небесах…), — расслышали отец с сыном и, даже не понимая сказанного, знали, что это молитва. Джамиль стоял с расширенными глазами и непроизвольно повторял за бабушкой незнакомые слова незнакомой молитвы, уже нашедшие в его душе место…
…По истечении третьего дня после смерти матери Кемал со своей семьёй возвращался в город. Он настоял на том, чтобы захоронить тело матери в далёком от их села районе, объясняя родным, что это последняя воля умершей. Встретившийся им пастух после долгих, настойчивых расспросов тайком показал им место, где раньше находилось армянское кладбище. Он считал себя наполовину христианином, ибо его отец был армянином и спасся в далёкие времена лишь потому, что его спас сосед-турок. То, что армяне и их следы всё же уцелели в этих местах, очень удивляло Джамиля. Кемал с сыном, поднявшись на холм за селом, убедились, что это действительно заброшенное армянское кладбище. Всюду валялись обломки окаменевших костей и камни, на которых под ржавым мхом угадывались надписи на армянском языке. – Следы исчезнувшей жизни, остатки исчезнувшей Армении, — подумал Джамиль, помогая отцу, и сердце сжалось от неведомой до сих пор непонятной тоски и протеста. А с трёх сторон на них виновато смотрели горы и два уцелевших на высоком выступе тополя, как свидетели мрачного злодеяния.
За небольшую плату пастух пообещал ухаживать за могилой, которую со всех сторон Кемал и Джамиль обложили уцелевшими обломками могильных плит и хачкаров. При выезде из села Кемал в очередной раз оглянулся на кладбище, откуда сиротливым взглядом их провожали деревья с торчавшими в серое небо обломанными ветвями. Он вытер слёзы и обнял поникшего за эти дни сына. Теперь их пожизненно связывало общее горе и бремя турецкой несправедливости, которое им, как эстафету от предков, передала Нубар…