К творческому портрету Сэды Вермишевой

Характер и судьба поэта в гармонии или в трагическом противостоянии с временем — это и есть его сущность, это и есть та его почва, из которой его мысли и чувства произрастают. А талант – это только мера величины его сущности и глубины его почвы.

И потому – скажи мне не о том, что написал, а как жил истинный русский поэт и что он для своего времени значил, и я скажу, в какое время жил.

Вот Ломоносов с его громовым характером и великаньей судьбой вроде бы не столько поэтом был, сколько устроителем русской науки. И Державин вроде бы не столько сочинял, сколько трудился в качестве чиновника и сановника . И при них наша Империя прирастала разумом и богатством. Вот «наше всё» Пушкин – сначала бунтарь, а затем собеседник самого Императора. И при нем Империя то так, то эдак поигрывала полнотою своих могучих мускулов. Вот воистину великий Толстой поставил себя в один рост с Церковью, но и смута во всей империи уже вызревала. Вот вроде бы обласканный царской семьей, но и сладко да горько сгинувший в переполохе революционных противостояний Есенин. Вот Маяковский – неугомонная душа самой революции – в удушающих (даже на бытовом уровне) объятиях революции сгинул. Нет сомнения, что от «Исповеди» Толстого до гибели Маяковского время было нехорошее. Вот казак станицы Вешенской вступает в переписку, страшно сказать, с самим Сталиным, возмущается тем, что при народной власти простой казак в поле с голоду умирает, «как вол». И это значит, что из ожидаемого то ли немецким генштабом, то ли американскими банкирами банкрота Империя наша стала превращаться в ведущую мировую державу, и Шолохов затем принимает у себя в станице, как высочайшую награду, первого космонавта Гагарина. Вот Твардовский – обласканный сын кулака – благополучно садится в редакторский кабинет «Нового мира», но в этом кабинете тихо спивается. Вот наш национальный поэт Рубцов долго не находит себе жилого угла во всей России. И это значит, что и сама Империя уже смертельно больна. Вот по всей России, как яблоки в брошенном саду, вызрели крупнейшие современные поэты Кирюшин, Сырнева, Семенова, Фролов, Зиновьев, Аввакумова, Перминов, Тюленев, Мирошниченко, Семичев, Брыксина, Ефимовская, Полянская… , но власть вложилась в модифицированных литераторов; а это значит, что Россия находится в плену у тех новых монголов, для которых живое русское слово родным не является.

Когда я размышляю о характере и судьбе поэта Сэды Вермишевой, то отдаю себе отчет в том, что она могла бы быть, как Державин, сановником, но – если б и страна при этом была не в разорении, а на взлете. Могла бы она, как Пушкин, из ссылок вольнодумных возвращаться в милость властителя, но – если бы страна пребывала в величии. Могла бы она, как Маяковский, не поместиться в диковатом большевистском уюте и сгинуть .

А теперь мы не в Чесменском сражении и не под Сталинградом роняем свои белые кости, теперь мы для всех невидимо вымираем.

И Сэда Вермишева с её жертвенным характером даже не может понять, куда себя применить.

То есть, она-то знает, но уже никто не понимает и не хочет понимать, отчего и у кого болит не только голова, а и душа.

Страшно сказать, время Великой Отечественной войны – страшнее всех самых страшных времен – для Сэды Вермишевой как поэта было бы счастливым. Ведь она бы, как Ахматова, выдохнула: «Час мужества пробил на наших часах…» и вся страна бы вздрогнула. Она бы, как Симонов, написала: «Ты помнишь, Алеша, дороги смоленщины…» и вся страна омылась бы, как пустыня дождем, животворнейшими слезами. Она не смогла бы написать «Василия Теркина», но только потому что её армянским корням сподручнее не не крестьянское, а горнее византийство в русских культурных и духовных потоках.

Вот же она пишет:

Разбит наш дом.
Он превратился в прах.
Как мне срастить
Обломки прежней жизни?
Как отыскать

На новых берегах
Пути к потерянной
Моей большой Отчизне?

А её большая Отчизна уже ничего не слышит, не вздрагивает.

С такой же исповедальной достоверностью в безмятежные 70-е годы она рисует свой автопортрет в интерьере тогда еще живой Отчизны:

А я — как былинка, стою и качаюсь,
Веки смежив и руки сложив.
А я постепенно в себя превращаюсь,–
Срок на исходе – кокон ожил…

И в этом пространстве,
От века желанном

Все стороны света –
А я — посреди…

Подобна я глине на круге гончарном

И вертится круг,
И все впереди…

Но и это давнее, пока еще не трагическое стихотворение теперь воспринимается как сам для себя уцелевший листик давно погибшего дерева.

В стихах Сэды Вермишевой нет плача о собственной поэтической судьбе. Собственная судьба её не волнует. Для неё само слово «судьба» подразумевает только судьбу нашу общую.

Она — Давид с пращой, она — Пересвет с копьем…

Но…

Но – она Давид, которому навстречу не вышел Голиаф.

Она — Пересвет, на вызов которого не ответил в своих куршевельских содомах и гоморрах ненавистнейший Челубей.

Потому что в нынешних информационных противостояниях героями не рождаются, их назначают в шатрах мирового информационного хана. И никто, если не считать таких же, как она, пока еще живых людей, уже не может ощутить, как бьется её сердце в вот этих высоких строках:

Я альфа и омега.
Я — только
Прах.
Я — голос мира,
Ветвь его побега…
Я — эхо Бога
И пред Богом –
Страх.
Слепая жизнь,
Ползущая по кручам,
Ковчег Библейский
В буре снеговой…

Колени содраны…

Пред Ликом Всемогущим
Я есть ничто…

Но мной не правит случай…

В строке » Но мной не правит случай…» я вижу её одинокое, в нас не свершившееся, но каждым униженным человеком чаемое великое народное восстание, я вижу горделивую, под петлей, осанку Зои Космодемьянской, вижу Александра Матросова, упрямо устремляющегося к вражескому дзоту. У меня кружится голова от огромности нравственных смыслов, когда я читаю стихи Сэды Вермишевой. Её непривычное для моего русского уха имя – Сэда – подобно вымышленному Шекспиром сердцу , которое «проклятой привычкой насквозь не закалилось против чувства»…

Чистейшая и мудрейшая поэтическая душа — Татьяна Глушкова — мне когда-то подсказывала: почитай Сэду. И в стране, где «по нескольку веков … длится взмах ветвей » (Иван Жданов) , я наконец-то стихи её прочел. И эту статью свою назвал так, как сказала о содрогнувшем меня поэте Глушкова: «Сэда».

Сэда — это огромное трагическое имя в текущих потоках живой русской поэзии.

Нас когда-то смешила надпись Сталина на мелодраматической поэме Горького «Девушка и Смерть»: «Это посильнее, чем «Фауст» у Гете». И только теперь не без зависти к давно минувшей эпохе мы стали отдавать себе отчет в том, что автором был великий Горький, а читателем — великий Сталин. Что вместе с этими именами появилась одна из величайших страниц в нашей истории.

А что читают архитекторы нынешней удушающей тишины?

Что могут написать они на полях стихотворений Сэды Вермишевой?

Есть ли смысл в вечном гамлетовском «быть или не быть», если порушена не только «связь времен», но и слитность человеческих душ?

Кому адресованы смятение и прозрение вот этих строк Сэды Вермишевой?

Но дня не пройдет,
Не пройдет и полдня,
И я говорю:
«Сторонитесь меня,-
Я вся — пустозвонство. Ходячая лживость.
Вранье,
Что смогу оседлать я коня.
Что будет мне явлена высшая
Милость.
Все кони мои — никудышная шваль.
Вериги мои неподъемны и тяжки.
Коню не пройти мою долю и даль.
И мне не подарит Всевышний
Поблажки…

Я лгу,
Что надеюсь…

Надежда пуста.

Пустее придумать навряд ли
Возможно:

Не просто уйти в поднебесье с креста…

Но радуга в небе — как своды моста!..

Мне ветер целует лицо и уста,
Туманами кутает плечи тревожно…

И плачет, и плачет
На ветках листва…
И жизнь — бесконечна!
Все прочее — ложно…

Мы живем в оглушительной тишине.

Когда-то античный мир содрогнулся от вести о том, что «Пан умер». И стал этот античный мир различать не только свои закатные сумерки, а и высокие смыслы нравственного максимализма Сократа. Песнопения первых христиан стали прорастать из катакомб , как трава сквозь века и камни Аппиевой дороги.

А весть о том, что «образ и подобию Божье» – человек! – истаивает с лица земли, мы не заметили.

И нас уж нет —

Одно преданье…

И никакие пароходы
К нам в трудный час
Не приплывут:

Мы тонем в омуте свободы,-
Волна растет, сметая броды,
А  ближний берег
Наг и крут…

Даже эти пронзительнейшие строки Сэды не разлетелись по стране… Они, как звезды после первородного взрыва Вселенной, застыли в небесах безымянными и неизвестными. Лишь редкие читатели Сэды, уцелевшие в наши чернейшие египетские ночи и в нашем первобытном карфагенском варварстве, различают мерцания их высоких смыслов. И вздрагивают. И, может быть, плачут.

Но — только потому, что Бог есть, есть и смысл в этом удивительном русском поэтическом имени: Сэда!

Но — и «Моабитская тетрадь» Мусы Джалиля дошла до читателя лишь потому, что мы победили во второй мировой войне.

Но и стихи Сэды, как и стихи всех современных поэтов России, для мира сего станут слышимыми, если мы выживем в современных геополитических перепланировках нашего жизненного пространства.

Николай Дорошенко

Сэда Вермишева. Смятение: стихотворения. — М.: АНО РИД «Российский писатель», 2013. — 272 с.