Мокс и его обитатели | Наша Среда online

КУЛЬТУРНЫЙ КОД

Продолжаем публикацию глав из книги Иосифа Орбели «Фольклор и быт Мокса»

Приложения:

3
Объединяющим центром всего Мокса являлся городок, носивший то же название, что и область. Здесь находилось управление областью, по рангу административных подразделений являвшейся «нахиэ» Ванского вилайета. На главной рыночной площади города расположено было здание «хукумета», где были сосредоточены присутственные места Мокса и отправлял свои Функции мудир Мокса, одновременно — старший из курдских бегов Мокса, Муртулла-бег.

Площадь эта представляла собой большой прямоугольник, по обеим длинным сторонам которого шли мелкие лавочки под общими продольными навесами, каждая из которых тороговала всем (рис. 9). Лавочки запирались на ночь ставнями, закрывавшимися вертикально, так что один ставень откидывался вниз, другой же поднимался. На рыночной площади, в небольшой двухэтажной постройке, помещалась кофейня, являвшаяся местом отдыха и развлечения, где играли в шашки, шахматы (пользовавшиеся, как везде на Востоке, большим почетом), а по-тайности и в кости, официально осужденные.

На этой площади каждый четверг происходил торг, на который сходились и «городские» мужчины, и жители почти всех деревень Мокса. Площадь буквально кишела народом — мужчинами, подростками и деревенскими бабами (а «горожанки» считали зазорным появляться на рынке); бывали тут и армяне и курды, женщины, разумеется, всегда с открытыми лицами. Торговали тут всем: шалями и платками из Алеппо и с местного станка, московскими ситцами, которые были очень в ходу, съестными припасами, всяческой мелочью (рис. 10). При покупке мелочей, стоивших несколько копеек, особенно было заметно, что обеим сторонам — и продавцу и покупателю — нравится и доставляет удовольствие самый процесс, растягивавшийся иногда надолго, с перерывами молчания и оживленной беседы о чем-либо ином, о тех или иных новостях или для передачи, к слову, какого-нибудь из «занимательных рассказов», которые были так излюблены в Моксе.

Моксские деревни, армянские и курдские, по внешности мало чем отличались друг от друга, что особенно было заметно, когда одна и та же деревня была населена и армянами и курдами. Как видно из списка деревень, таких было немало, и — что особенно характерно — были деревни, в которых при господствующем армянском населении был лишь один курдский дом и наоборот. В таких случаях, сколько я мог заключить, не чувствовалось никакой напряженности в отношениях между двумя национальностями; бывало, так же как на Кавказе, курды-мусульмане принимали участие в армянских паломничествах к местным «святыням» и в празднествах, связанных с ними. Иное я заметил в отношениях и армян и курдов с цыганами, которых здесь именовали «мытырб». Это были музыканты, плясуны и плясуньи, о которых обычно говорили пренебрежительно и насмешливо; нельзя не заметить, что в качестве прилагательных, определяющих различные отрицательные черты характера, и армяне и курды использовали несколько разновидностей племенных названий цыган.

Деревни, в большинстве случаев расположенные по горным склонам, соответственно представляли многоярусный тип поселения, причем, как это часто бывает в Дагестане, крыша одного дома служила как бы двором для вышестоящего дома (7). Все жилые и хозяйственные строения возводились из плитняка, уложенного на «грязи», получаемой путем замешивания того грунта, который составлял площадь данной деревни. Любопытно, что эта грязь носила у армян две разновидности названия «месиво»; «шагах» и «тагах», что весьма сближает этот термин с его грузинской формой «талахи» — «грунтовая грязь». Внутри жилые помещения были оштукатурены глиной или глиной с примесью коровьего навоза (для первого слоя штукатурки), а за тем, в лучших помещениях, вторым слоем чисто заглаженной глины. Оконные рамы были на петлях или подъемные, с обрешеткой (в большинстве случаев оклеенной бумагой, иногда промасленной), и лишь изредка остеклены.

Дома были в два этажа, из которых в нижнем помещались скот, хозяйственная кладовая (обычно в полуземлянке, в задней части дома), а также основное помещение дома (у армян — «тантун», у курдов — «малемале», т. е. «дом дома»), в котором были врыты в землю один или два тонира (у курдов — танюр) для приготовления пищи и выпечки хлеба. Бывали случаи, когда еще один тонир устраивался во втором этаже, в подвешенном положении, с помощью каркаса или клетки из деревянных брусьев, обмазанных у стенок тонира глиной. Но название «тантун» и какой-то оттенок почтительного отношения оставались только за указанным помещением первого этажа. Кроме тонира в этом же помещении устраивался и открытый очаг называвшийся «ангют». Отопление комнат верхнего этажа во время моего пребывания в Моксе осуществлялось печками и: кровельного железа с такими же трубами; они ввозились из России, а также изготовлялись в Ване из русского железа (8).

Во втором этаже размещались одна-две комнаты, в том числе гостевая, в зажиточных домах снабженная выступающим фонарем с окнами или теремком, под двускатной кровлей, который носил название «кёшк», что означает также и «дворец».

В стенах жилых комнат и тантуна устраивались ниши, заменявшие собою полки, и глубокие стенные шкапы, служившие для хранения постелей в дневное время. Чистое платье хранилось в двух видах сундуков.
Освещение вечером осуществлялось при помощи самодельных глиняных масляных светильников на особой подставке, а для освещения при передвижениях по дому пользовались восковыми свечами домашнего изготовления, с толстым фитилем из бумажной пряжи и тонким слоем воска, которые, будучи длиною в два метра, а то и более, сматывались в моток или клубок, как толстая шерстяная пряжа, и по мере потребления постепенно разматывались.

Двери запирались или железным пробоем с висячим замком, или, и это чаще, по-старинке, выдвижным деревянным засовом, который можно было выдвигать или убирать снаружи при помощи деревянного или железного ключа; засов этот при открытых дверях задвигался в глубокое гнездо в каменной стене, устроенное на уровне замыкающего дверь засова (пактун).

Непременной принадлежностью каждого дома был ток, устраивавшийся на ровной площадке перед домом или на крыше нижележащего дома. Ток этот обычно имел небольшие размеры, так как молотьба производилась способом топтания на месте трех-пяти телков или телок, обычно двухгодовалых, того возраста, который определялся в Моксе термином «запретный для ярма» или «запретный для упряжки», в отличие от трехгодовалых, «дозволенных для ярма, для упряжки». Этих телков туго привязывали друг к другу за шею, так что их головы были прижаты одна к другой, а спины соответственно расходились по радиусам. Подгоняя по кругу этих бычков и телок, их тем самым заставляли топтаться на площадке тока, вымолачивая копытами накиданные на току колосья, после чего обмолот провевался подкидыванием деревянной лопатой. Вторичное провевание производилось опять-таки подкидыванием решета или сита, или деревянного подноса.

Ток замыкался входящим в план дома строением в виде как бы длинной комнаты из трех стен, одной стороной (где нет стены) обращенной к току; эта отсутствующая стена заменялась, для поддержки настила кровли, несколькими столбами, с теми характерными для армянских и курдских домов капителями, в которых усматривается сходство с капителями древних ахеменидских построек,— с выступающими по сторонам столба концами капители. В случае внезапного дождя хлеб убирался в это крытое помещение, туда же ссыпалось обмолоченное зерно, до его обмера откупщиком податей (9), тут же хранился несложный инвентарь гумна и пахоты. Наконец, в этом же помещении, называвшемся калатун или калату, т. е. «гуменный дом», устраивался зимовник для ульев на полу или на особого рода хворостяных полках. Калатун находился всегда на одном уровне с гумном или током, т. е. на уровне земли или на крыше нижестоящего дома, почему крыша этого дома должна была быть достаточно прочной и надежной.

Домашними закромами служили большие, сплетенные из толстых прутьев корзины, обмазанные с обеих сторон коровьим навозом с примесью глины, и зерновые ямы, вроде тех, куда зарывались к зиме плоды и овощи.

Крыши моксских домов, всегда плоские, покрывались сверх бревен, жердей и растительного настила из ветвей и листвы глиняной обмазкой — толстым слоем земли, которая плотно убивалась деревянной тяжелой «бабой» или, у более богатых, укатывалась каменным катком в виде цилиндра. Этой «бабой» или катком крыша неоднократно в течение года дополнительно утрамбовывалась. Для предохранения крыши, ее земляного покрова, от прорастания трав, разрушавших ее разрыхлением земляного настила, крышу изредка поливали соляным раствором, и все эти операции, как и необходимые приспособления, имели свои названия, отраженные в словаре. По краю кровли, над стенками, укладывались каменные плиты, выступавшие на полметра (примерно) наружу.

В этом кратком описании дома, существенно дополняемом пояснениями к терминам, внесенным в словарь (10), имеется в виду дом армянский; в курдских крестьянских домах мне не приходилось бывать, но по внешности, повторяю, они мало отличались от армянских.

Не приходилось мне бывать и в жилищах курдских бегов, преимущественно проживавших в хуторах Мокса, которые обычно состояли из двух-трех домов. Так, в хуторе Кялэ (у армян — Пирт), т. е. «замок», в ущелье Далаи проживал Hyp-бег, брат Муртуллы-бега, славившийся крутым нравом и очень не любимый армянами, резко разошедшийся со своим братом Муртуллой из-за различного отношения к армянам. В хуторе Бесюан жили два бега, в хуторе Юастанг — четыре бега, из которых один перебрался в деревню Нанис. Другие беги жили в деревнях, так, в Сипе — один, в Норованце — один, в Касре — два бега. Наконец, среди развалин городского замка Кяла бажер жили два или три бега, но совсем захудалые (рис. 11,12) (11). В деревне Арванц проживала семья шейхов, из которой четверо носили звание шейха и являлись местной знатью высшего разбора (12).
4
За время обеих поездок в Мокс мне часто приходилось бывать, а в первую поездку и жить целый месяц, в доме Муртуллы-бега (рис. 13). моксского мудира, впрочем, больше меня интересовавшего в его прирожденном качестве — курдского бега, притом старшего по рождению и возрасту среди моксских бегов. Дом его как жилище курдского бега, однако, не был типичен и характерен; комнаты, гостевые, в которых я бывал, потеряли уже местный облик, дом был новый и комнаты были устроены, как тогда говорили в Турции, ала-франка, на иноземный лад.

Это были две большие светлые комнаты с несколькими окнами каждая, притом с окнами полностью остекленными, с хорошо сделанными оконными рамами и дверями. В более почетной из этих двух комнат было два новеньких нелакированных кресла орехового дерева, с гладким дощатым сиденьем, один маленький круглый столик на точеной ножке, и эти три вещи составляли всю меблировку. Но зато на одном из широких подоконников подымалась высокая горка из квадратных плоских
довольно мягких подушек, как бы тюфячков. Это были те подушки для сидения, которые выкладывались в случае надобности на пол для приходящих гостей. Подушки были той деталью убранствв дома, которая впервые привлекла мое внимание своей связанностью по церемониальной функции с подушками, составлявшими особую черту быта Ирана и Армении феодального периода, быта IV—VI вв.

При дворе сасанидских царей и армянских царей дииастии Аршакидов подушка или, в особых случаях, две подушки для сидения во дворце являлись привилегией высших и особо близких к царю феодалов, и право на подушку, или две, отмечалось историками наряду с упоминанием о «пативе», той почетной повязке на груди, плече или головном уборе, которая служили внешним отличительным признаком знатного вельможи. А в доме Муртуллы-бега подушка для сидения, «дымпик», давалась лишь некоторым гостям; за все время моего пребывания в Моксе лишь одному из приходивших гостей-бегов было дано два или три раза по две подушки, но не сразу, а сначала одна, а потом вторая, уже из-под самого хозяина. Одним гостям подушка давалась «дворецким», «мальхуэ» (который одновременно являлся «мехмандаром», т. е. «гостепринмцем», «мажордомом»), по знаку рукою Муртуллы-бега; другим подушка подавалась без такого знака, очевидно, являясь постоянным выражением почета cо стороны хозяина, и, наконец, в особых случаях мехмандар предлагал подушку гостю лишь после того, как сам хозяин прикоснулся пальцами к ней. Как выглядела эта горка дымпиков на подоконнике, легче всего можно судить, взглянув на замечательное сасанидское блюдо Эрмитажа, где изображен царь Хосров Ануширван, восседающий на троне, имея под рукой точно такую горку подушек, но в чехлах не из бумажной набойки, а из парчовой ткани (13).

Гости рассаживались на полу, от входной двери вправо, вдоль стен, садились явно по старшинству, чем дальше от двери, тем почетнее, причем мне неоднократно приходилось видеть, как при появлении нового, более почетного по рангу гостя, старшего, чем часть уже сидевших гостей, происходила без напоминания пересадка гостей, так что для вновь прибывшего освобождалось подобающее ему место, не выше и не ниже, а тишина иногда нарушалась только голосом хозяина, говорившего: «сядь повыше», что означало — подальше от двери. Эти детали рассадки напоминали споры между армянскими феодалами и даже главой феодального рода и царем из-за нарушения обычаев местничества в рассадке гостей во время пира. Это напоминание звучало особенно явственно, когда два-три раза за вечер звучал голос хозяина, говорившего: «рахат рюна» («сядь удобно»), после чего гость, сидя на том же месте на полу, менял более официальную, так сказать временную, позу, на свидетельствующую о том, что гость уселся надолго. Любопытно было и то, как Муртулла-бег нашел для меня выход из положения: он не соглашался на мою просьбу позволить мне попробовать посидеть на полу и отвел мне место в одном из кресел, говоря, что это для меня привычнее, но, вероятно, избегая «порухи чести» не только для меня, но и для какого-либо из бегов.

Эти ежевечерние приходы гостей, среди которых бывали изредка беги, а чаще аги и рядовые курды и армяне, как, например, простые «горожане», ремесленники, купцы, крестьяне, сопровождались продолжительной беседой по-курдски или по-армянски, если сам хозяин заговаривал по-армянски (он безупречно говорил на этом языке, так же как по-турецки), но никогда по-турецки, сопровождались и долгим чаепитием. Каждому гостю немедленно по его приходе подавался крепкий чай с сахаром в маленьком пузатом стаканчике, а затем — второй стаканчик, ранее которого гостю не следовало отказываться от чая, чтобы не обидеть хозяина, а от третьего стаканчика можно было отказаться (14). Чай всем подавал мехмандар, держа блюдечко со стаканом в правой руке, а левую приложив ладонью к своему животу; в остальное время мехмандар стоял около двери, скрестив руки на груди, точно так, как стоят вельможи по сторонам Хосрова Ануширвана на вышеупомянутом сасанидском блюде Эрмитажа.

Эти вечерние приходы гостей были обязательной визитацией, подобающей феодалу, «повиданием» (тесутюн), предусмотренным средневековым распорядком армянского феодального двора. Во время этих «повиданий» те, кто хотел отлучиться за пределы области, должны были испросить у Муртуллы-бега дастур, т. с. устное разрешение, даже если это были свои беги или глава кочевого племени, зашедшего на кочевье в Мокс или прогоняющего свой скот. При этом всегда соблюдалась формула «Дай дастур на то-то», и разрешение давалось в формуле «Дастур у тебя!» Тут же и те, кто вернулся из отлучки, докладывали о своем возвращении, причем бег, уже совсем не официально, расспрашивал об успешности и благополучности совершенного пути, о новостях, которые еще не дошли до Мокса (15).

Все эти мелочи и многое другое в распорядке вечера в доме Муртуллы-бега в совокупности напоминали распорядок давнего прошлого, быть может, осуществлявшийся в ином здании, но на том же самом месте, где стоял дом Муртуллы-бега, сознательно, как мне объяснили, построенный на самой высокой точке над городом и его кварталами. Такое впечатление еще усиливалось, когда приходилось наблюдать своеобразную цепочку курдов, идущих по дороге или тропинке, если это не были простые крестьяне. Они всегда шли друг за другом, иногда только на пол-шага отставая от идущего впереди старшего, но обязательно отставая и идя слегка сбоку, так что даже на ходу соблюдалась разделявшая их феодальная лестница почета.

Все эти мелкие пережитки феодального распорядка вполне уживались с тем, что каждый армянский крестьянин, хозяин дома, именовался «танутэр» («домовладыка»), а жена его, если его матери не было в живых, именовалась «тандыки» («домовладычица»). И только резким напоминанием в терминологии о происшедших в течение веков сдвигах звучало обычное наименование армян-кулаков (были и такие) — «кетхуда» (иранский термин, соответствующий армянскому «танутэр», а затем ставший титулом феодального владетеля). Наряду с термином «кетхуда» в применении к зажиточным и домовитым армянам употребляли, притом без оттенка иронии или насмешки, наименование «ишхан» — термин феодальной эпохи Армении, совершенно утративший в Моксе свое основное значение «князь» (1б).
5
Склоны гор Мокса во многих местах перерезаны идущими на глаз почти горизонтально линиями оросительных каналов или канавами, забирающими воду из запруд в верховьях речек, протекающих в каждом ущелье. Нет никакого сомнения в том, что вся эта система искусственного орошения полей и иных насаждений, огородных и фруктовых, восходит к глубокой древности, за что говорит бросающееся в глаза обилие терминов, связанных с орошением и его организацией.

В Моксе обильны снегопады, о которых говорили не только рассказы местных жителей, но и устройство и размещение домов, домашний инвентарь и страшные красно-лиловые пятна вокруг глаз у мокцев от примочек, часто применявшихся для борьбы с весенним конъюнктивитом, вызываемым, по заявлению моксцев, сверканием снежного покрова. Эти снегопады и позднее таяние снега на склонах гор вызывали такого рода сельскохозяйственные мероприятия, как искусственное ускорение таяния снегов: на поверхности снега на больших пространствах разбрасывалась земля, которая представлялась издали на горных склонах в виде более или менее правильных прямоугольников. Эти мероприятия позволили увереннее рассчитывать на созревание урожая на теневых склонах и никогда не применялись на склонах, обильно освещенных солнцем (барожь).

Основным занятием населения Мокса, кроме земледелия, хлебопашества и огородничества (рис. 14), являлось животноводство — разводили главным образом овец и коз. Удивляло необычайное разнообразие способов использования получаемого молока, вынужденное бедностью умение выжать из молока все, что может быть сколько-нибудь питательно или пригодно в пищу. Отсюда большое разнообразие названий, относящихся как к скотоводству, его приемам и технике, так и к молочному хозяйству.

Наблюдалось очень широкое применение в качестве дополнительных питательных веществ, примешиваемых к молочным продуктам, самых разнообразных дикорастущих трав, корнеплодов и клубней, во многих случаях ложившихся (особенно в деревнях) в основу приготовления пищи, как свежей, так и заготовляемой на зиму в виде солений и залитых салом мясных консервов.

Высевались в Моксе пшеница, рожь, ячмень и особенно просо (в нескольких разновидностях), занимавшее значительное место и при варке пищи и при хлебопечении. Бросалась в глаза необычайно заботливая бережливость и при обмолоте урожая на току и при хранении зерна. Для приготовления крупы и первичной обдирки проса и ячменя применялись как большие каменные и деревянные ступы, так и, где они имелись, те сооружения из гигантских плит, которые служили, при соответственном переключении, и маслодавильнями, и крупорушками.

Овцеводство снабжало моксцев не только пищевыми продуктами, но и материалом для очень характерного по своей продукции и распространенного в Моксе среди армян и среди курдов ремесла — ткачества. Прядением и отчасти подготовкой основы занимались женщины, но за станок садились только мужчины. Ткали не только грубоватые холсты, льняные и конопляные, и бумажные ткани из привозного (с юга) хлопка, но и очень тонкие разновидности льняного полотна, напоминавшие батист и называвшиеся «патиск». Но самым характерным для Мокса видом тканых изделий были так называемые «шаль» — узкие, около 35 см ширины, длиной в 7 м полосы тонкой шерстяной ткани холщового типа. Эта ткань шла на пошивку преимущественно мужской одежды, тех обычных и в Моксе и в прилегающих районах «шел» и «шылвал» (т. е. курток и широких прямых длинных, до пят, штанов, или шаровар), которые составляла основную одежду и армян и курдов. Шерстяные ткани выделывались и гладкими, и с продольно идущими в одну-две нитки красными полосками, и с повторявшимися геометризованными цветками различного рисунка; моксские и шатахские ткачи считались и вне Мокса непревзойденными в своем мастерстве. Действительно, некоторые из наиболее украшенных орнаментом дорогих тканей были необычайно тонки и плотны, причем моксские ткачи умели при помощи деревянной (сделанной из мореного, много лет моченного ореха) колоды придавать этим тканям дополнительный муаровый тисненый рисунок, не стиравшийся от употребления.

В Моксе развивались и другие ремесла, но, кроме кузнечного и башмачного, все остальные, так же как преимущественно и ткацкое, имели задачей удовлетворение домашних нужд своей деревни, а не регулярную поставку своих изделий на рынок. Так, например, во многих домах в семейной обстановке изготовлялись узорчатые пояски для женского платья и ткались дорожки и коврики паласного типа разной плотности и расцветки, изготовлялось то, что вообще нужно было для удовлетворения домашних нужд. В том числе дома же изготовлялись простая обувь типа поршней и мягкие войлочные папулы, и замечательно удобная для горцев, плетенная из бечевок обувь—рашик, имевшая подошву из густо простеганного конопляными бечевками войлока, которая в условиях каменистого Мокса удовлетворяла самые насущные нужды мужского населения.

Башмачники же производили на продажу нарядную, по преимуществу праздничную обувь — башмаки «соль», из кожи разных цветов, главным образом красные с зеленой оторочкой или зеленые с красной оторочкой; их толстая подошва делалась из двух слоев кожи, с укладкой в промежутке мелких обрезков кожи, и сплошь убивалась, как подошва горных сапог, коваными гвоздями с крупной и острой головкой; носки этих башмаков бывали усилены дополнительной кожаной накладкой и иногда подковывались снизу железной дужкой.

По поводу указанного сочетания цветов надо сказать, что у моксцев, так же как и в прочих местностях Армении, это сочетание — признак нарядности, праздничности и выражения «оделся в зеленое и красное», «убрал в зелено-красное» означают «нарядился», «украсил», даже если в отдельных случаях нет ничего зеленого и красного.

Выделка и окраска кож, козловых, бараньих и, реже, воловьих, составляла предмет занятий жителей некоторых определенных поселений. Некоторые производства являлись как бы монополией отдельных деревень, как, например, производство сит и решет в деревне Бедар (административно вне пределов Мокса), поставлявшей через моксский рынок сита и решета на всю область. Впрочем, здесь нет надобности перечислять эти мелкие производства, потому что они в большинстве упомянуты в той работной «Песне у каменной ступы», которая приводится в настоящем издании и затрагивает почти все деревни Мокса (17).

Иосиф Орбели

Публикуется по: Орбели И.А. Фольклор и быт Мокса. М., Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1982

Фотографии из книги

Окончание

________________________

7 По поводу одной из фотографий такого дома, которую не удалось воспроизвести в данной книге. Иосиф Абгаровнч писал: «Изображены крестьянки армянки на крыше одного дома, служащей двором другому. Очень характерны головные уборы с прекрасными вышивками жемчугом, напоминающие русские кокошники».
8 См. Словарь: тонир.
9 Обмер обмолоченного зерна производился откупщиком или его доверенным агентом. Взимание податей с урожая производилось казной в определенной доле урожая и являлось предметом откупа. Задолго до снятия урожая деревня «продавалась» с аукционного торга откупщику, который обязывался, независимо от того, каков будет урожай, внести в казну определенную сумму. Если, как обычно и бывало, откупщик сумеет выручить больше, то разница доставалась ему. Поэтому обмолоченное зерно ссыпалось в кучу, без всякой загородки вокруг, на гумне, и в нескольких местах на зерно клались комья сырой глины, на которой выдавливался условный знак или печать откупщика или его агента. В случае, если эти комья были потревожены или на их поверхности оказывались следы зерна, откупщик получал право взыскать с крестьянина, якобы повинного в покушении на кражу, большую долю урожая, чем установлено. Задержка обмера была в интересах откупщика, так как увеличивала вероятность того, что от ветра или от сотрясения крыши, на которой ссыпано зерно, возникнет видимость нарушения печати. Крестьяне с особой ненавистью отзывались обычно об этих откупщиках, выгадывавших, даже без обмана, не меньше половины суммы откупа. В 1911 г. откупная сумма по зерну деревни Дашт составила 50 золотых лир (432 рубля золотом). Агин — 50 лир, Арнанц — 45 лир. Цапанц — 40 лир. — Примеч. И Л. Орбели.
В архиве И. А. Орбели сохранилась черновая запись, под заглавием «Статистические данные о хозяйстве», в которой сказано: «Дашт продается за 50+10
Абрахаменц— 144-4
Агин —50 + ?
Арнанц — 45+ 10
Папанц — 40+20 (рублей)».
Сопоставляя сведения этой записи со сведениями статьи «Мокс и его обитатели», можно сделать вывод, что помимо основной откупной суммы, исчислявшейся в лирах, с деревень взималась еще дополнительная сумма откупа, исчисленная в рублях.
10 См. калатун, тонир и др.
14 К одной фотографии (см. рис. 11) сохранилась следующая запись И А. Орбели: «Моксский курд Халил-бег, напевший большую часть моих валиков». Халил-бег назван еще раз, в числе «опустившихся беев» (сч. примеч. 12).
12 В архиве И. А. Орбели сохранилась его черновая запись, пополняющая данные сведения:
«Места пребывания беев
1. В хуторе Beswan — Eznansir beg и Eziz beg.
В хуторе Wasting — Sekir beg, Hesen beg. Tahir beg и прежде Aqub beg, который временно в Naniso.
2. В хуторе Pirt — Nuri beg.
В Сипе — Avrehman beg.
В Норованце — Usiv beg.
В Kacpe — Said beg и Naci beg.
В городе (Kela bajer) «опустившиеся беи» Hemzo, Xelil и др.
В Неrvans’e — семья шейхов, из которых носят звание шейхов mele Huseyn, mele Mihon (был в Адильджаваре, ныне депутат); mele Hesen, mele Sidiq (бывший муфтий Вана)».
13 И. А Орбели, К. В. Тревер. Сасанидский металл. М.—Л., 1935, табл. 13.
14 В докладе «Восточная сказка» И. А. Орбели записывает этот обычай несколько иначе: «Нужно выпить две чашки, а от 3-й непременно отказаться, причем вам настойчиво будут предлагать».
15 На третий день пребывания в Моксе И. А. Орбели отметил в дневнике одну из своих личных бесед с Муртуллой-бегом.
«Пятница 26 августа [1911 г.].
Много и, кажется, удачно поработал.— Вечером, к счастью, не было гостей и много говорили с беем: „Человек самая совершенная машина, изобретатель всех других машин. И так как он самая совершенная, [то] он [и] уничтожается бесследно, а другие идут впрок, на железо, дерево и т. Д.— Нет вещи лучше, красивее, умнее человека, он венец творения; но нет ничего хуже худого человека.— Хорошо, если хороший человек получил хорошее воспитание, но если нет. то это гибель: человек ужаснее всякого зверя — зверь, волк, унесет одну овцу и сыт, а человек без нужды сожжет весь мир» (слова Муртуллы-бея)».
16 Сравнение такого рода перерождений социальных терминов становится еще значительнее, если вспомнить, что в быту курдов других районов слово «кетбану», некогда обозначавшее супругу феодального кетхуда, означает (в форме «кебани») стряпуху, которая только выпечкой хлеба в приютившем ее доме напоминает домовладычицу, а в средневековье — княгиню. — Примеч. И. А Орбели.
17 См. № 55.