ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Инна Лиснянская. Птичьи права. – М.: АСТ; АСТ
Москва; Хранитель, 2008. – 316 с

В поэтическом мире Инны Лиснянской музыка птиц целительна, птичьи молитвы и гнёзда воздеты к Создателю… В этом «вавилонском разноязычье птиц» природный поэтический голос звучит как родственный.
Новая книга И. Лиснянской «Птичьи права» – избранное из избранного, золотые зёрнышки 11 житниц, икона-складень. Цельная лирическая книга составлена из стихотворений 11 авторских книг – «Виноградный свет», «Дожди и зеркала», «Из первых уст», «Воздушный пласт», «Ветер покоя», «Музыка и берег», «При свете снега», «В пригороде Содома», «Без тебя», «Иерусалимская тетрадь», «Житьё-бытьё». Включая в себя многообразие их концепций, новая книга, словно рождаясь из их побегов и прожилок, растит в себе собственную концепцию. Даты создания стихотворений в книге – с 1966 по 2007 гг.
Тексты здесь даны фрагментами книг, по 11 разделам, наименованным “Из книги «…»”. В «Птичьих правах» видна эволюция как жизни лирической героини, за которой по многим внутренним и внешним приметам, безусловно, угадывается автор, так и поэтического стиля Инны Лиснянской.
Птичьи права, права поэта, права человека – это бесправие («на птичьих правах»), «это роскошь, но с грёзами радостно бедствовать». Поэты и птицы у И. Лиснянской бытуют в одном ряду («певчих птиц имена, имена калик и поэтов»), подобны друг другу («Если есть Осип Эмильевич – лучший на свете щегол»), растениям («Желтопёрая верба цыплячий разинула рот. / Неужели способен благовестить птенец?»), космосу («Звёздные мне отвечают просторы / Голосом птицы…») и высшим истинам («под клёкоты колоколов»). Птицы пророчески-сакральны: славка «подбивает итоги», мёртвый голубь приносит весть.
Название книги содержит в себе противоположные смыслы, рождённые игрой идиомы и художественного образа, а названия некоторых входящих в «Птичьи права» книг – оксюмороны («Воздушный пласт», «Ветер покоя»). Оксюморон («На нежной груди херувима / Стального столетья броня») и хиазм («Защиты жди от слабого, / От сильного не жди») – излюбленные И. Лиснянской троп и стилистическая фигура, нередко поддерживаемые параллелизмом («Нет ничего свежее древних развалин, / Нет ничего древнее свежих руин», «Ах, море бурное… / Ах, море тихое…»), градацией («Ежели к телу ближе своя рубашка, / Значит, к душе ближе своя земля»), метафорой («…вечный сон. А вечность бессонна»), символом («Что делать? – спросила у Жизни, – сказала: умри! / Что делать? – спросила у Смерти, – сказала: живи!»).
Внутренняя зеркальность оксюморона, зажигающая искру третьего смысла на стыке двух чужеродных слов («горящие слёзы»), и внешняя симметрия хиазма, построенного на обратной последовательности его членов («Не у святых прощения, у грешников проси»), важны для автора, константа мировидения которого – зеркальность и подобия. Нередко у И. Лиснянской встречается многократный зеркальный оксюморон типа:

Смерть твоя – это явь.
Жизнь моя – это мираж.

Хиазм с его симметричными «крыльями» органичен в «Птичьих правах», поскольку птицеподобен.
Поэт, как Творец («в одном ряду у Господа много земных имён»), даёт имена сущему. Особого внимания в процессе наименования удостаиваются пространство и время, память. Время / пространство – это «дух»/ «прах», «мотылёк» / «куколка», «молодость»/ «старость», память – «горящая спичка в соломе», «память есть душа, время – оболочка». По ходу книги эфирное время оплотневает, уподобляясь «кожице», «ткани», «дереву», «пружине», даже «зайцу на роликах», а материальное пространство покрывается туманом, дробится. Называя явление, лирическая героиня осознаёт его суть и обретает право уподоблять ему другие явления и предметы (море – береговой песок – песочные часы – время) и самоё себя («Я и время – мы так похожи!..»).
Лирическая героиня «трогает дрожко неодушевлённые вещи», словно боится испугать их. Её дыхание и дыхание леса взаимообменно. Как «скопидомка», она впитывает в себя летом «горстку зноя», «облачко жасмина кружевное», чтобы сберечь их в себе к зиме, и в этом похожа на память, хранящую всё светлое, тёплое.
И. Лиснянская создаёт взаимопроникновения стихий, особенно огня и воды («вспыхнет дождь»), играет их метафизическими контрастами («пекло адово» – «ливни милосердные», «то в пекло – то в прорубь»), делает жизнь их подобием и своеобразным посредником одновременно («жизнь проходит между небом и землёю (в промежуточном состоянии? – Е.З.) / Вертикальная и зыбкая, как дождь»). Живое существо, родившееся из воды («Больше всего привлекает вода – / Это усвоила раз навсегда / Солоноватая память плода») и вскормлённое влагой («молоко неба, которое кропит и овцу и волка»), заворожено «водной утробой» и счастливо обитать в воде («хожу по дну, похожему на сад»). Вода – это и дождь, и слёзы, и Божья роса. Это наиболее жизнеспособная и жизнетворящая стихия, равная живому.

Лишь море зыбкое живуче
Да папоротник хрупкий.

«Наследственный дар плакальщицы» – и подарок, и бремя. Слёзы светлеют до слёз покаяния и по воле Божьей высыхают, ведь сам Бог «плачет светом».
Подобия и симметрии – уже в названиях отдельных книг в структуре новой («Дожди и зеркала»). Как зеркало отражением творит подобие, так дождь, просачиваясь в землю, живёт и по ту сторону, в земле.
Важность подобий можно не только увидеть, но и услышать в стихах Инны Лиснянской. Плавно, просто и величаво читая свои стихи, И. Лиснянская чуть дольше привычного протягивает гласные звуки, особенно в конце стихотворных строк. Однако пары рифменных созвучий, крыльев хиазмов и прямых линий параллелизмов внутри одного стихотворения произносит одинаково, не модулируя голосом отличие явленных в них истин, а наоборот, маркируя их подобие.
Люди отчуждают лирическую героиню, желая видеть её «другой» – безумной («в смирительных, куда меня вы прочите…»), арестанткой («каторжанская тропа»). Но она остаётся самой собой – человечной, жалостливой, надмирной («Не мучайте меня – умру от жалости, / Мне жалко вас, не мучайте меня»). Лирическая героиня «с детства приучена прощения просить» и способна «встать перед миром на колени». Несмотря на почти непреодолимые препятствия – наветы, коллективное отступничество от Бога (в ранних книгах), потерю самого дорогого человека (в поздних книгах), лирическая героиня продолжает светло чувствовать («…неистребимы надежда, вера и любовь»). И мир воскресает «игрушкой», ведь «шедшая в огонь, сжегшая мосты, чёрная от дыма» – цела. Не просто ощущение родства с людьми или духовное их «присвоение», но ощущение их в себе («Но чьё-то дыханье во мне остаётся, / и чьё-то во мне разрывается сердце»), срастание с ближними и отождествление их с собой («Не ищите меня, не ищите, / На себя же наткнётесь в итоге») сопровождают лирику И. Лиснянской.
Лирическая героиня с её «одиноким даром» и «странностью любить людей и избегать людей» допускает к себе только истинно близких. И. Лиснянская с трепетом проводит через книгу «Птичьи права» дорогих сердцу творческих людей, в первую очередь супруга Семёна Липкина, образ которого воссоздан во многих стихотворениях книги. Способы соприкосновения с классиками (А. Ахматова, М. Цветаева, О. Мандельштам) и современниками (Б. Окуджава, А. Солженицын, О. Чухонцев, Н. Иванова, Ю. Алешковский) различные – это посвящение (Муза. Ю. Алешковскому), аллюзия («Я в замшевых варежках пальцы свои / От смутного страха сжимала»), реминисценция («У нищих прошу подаяния, / Богатым сама подаю…»), цитация («в первом «Камне»), полемика с цитатой («Стихи из ничего растут, а не из сора»), вовлечение в текст имени или фамилии («Мы разговляемся в складчину у Ивановой, / Нашей коллеги, живущей через забор»), создание лирического персонажа (сосед-затворник О. Чухонцев, чья «речь как птичий голос доходчива»). Особая находка – частичная центонность в венке сонетов «В госпитале лицевого ранения»: эпиграфы к сонетам, взятые из Блока, Цветаевой, Сологуба, Некрасова, Случевского, Мандельштама, Лермонтова, Пастернака, Ахматовой, Волошина, Липкина, Баратынского, Тургенева, Ходасевича, вплетаются и в тексты этих сонетов как самостоятельные строки.
Реалии жизни И. Лиснянской (уход за ранеными в госпитале лицевого ранения, «родные места от бакинской лозы до креста на лесистой московской окраине» – Баку, Москва, Переделкино) конкретны, но сквозь эту конкретику проступает символика («нет иллюзорней и нету отчётливей»). Так, мотив «виноградного света» исходит и от корзины с виноградом, которую в детстве лирической героини в Баку, «как чашу света», везёт ослик, и из души лирической героини. Эти сияния сливаются, как сопряжены в книге бакинский ослик и осёл из Библии, на котором в Иерусалим въехал мессия, бакинская крепость и священные ворота Иерусалима.
Художественное открытие Инны Лиснянской – чувственная лиризация отношений пожилых возлюбленных, достигающая невероятного подъёма в знаменитом «Гимне», состоящем из 13 озаглавленных, способных бытовать автономно текстов. «Ничего из любви и в старости не ушло…». Любовь в преклонные годы, когда «ноги утратили гибкость лоз», а «сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз», не обескровлена, ведь она «появилась Песне благодаря». Чувственная любовь здесь столь и возвышенна. «Лишь любовь не прошла, потому что одна она / Суть пространства и времени».
Явь и символ, как нередко происходит в поэзии Инны Лиснянской, прорастают друг в друга – в ванной комнате лирическая героиня купает возлюбленного «в своей глубокой любви», фимиам «пенится, словно шампунь», милый «стар, как вечнозелёное море»… Немолодость любящих столь разительна, что невольно возникает ситуация Эдема как утра их любви.

Я – жена твоя и припадаю к твоим стопам, –
Увлажняю слезами и сукровицей ребра,
Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.

Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор…

Библейские («Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон»), а также иные интертекстуальные образы («…говорить тебе о весне, чьи незабудки, как танцовщицы Дега») здесь не случайны. Живописуя любовь пожилых людей, женщина-поэт абсолютно нуждается в ином, символико-мифологическом плане – ведь «славен духом мужчина, женщина – красотой». В лексическом поле гимна любящая и любимая уподобляет себя блоковской «жене» – России («потому что жена я твоя – Россия твоя»).
В «Гимне» и других гимнах любви запечатлено редкое по силе любви соединение творческих людей – супружеский союз Семёна Липкина и Инны Лиснянской. Их отношения характеризует ответ Инны Лиснянской на вопрос в интервью Анне Саед-Шах.
– Вы с Семёном Израилевичем никогда не примыкали ни к каким группам?
– Только друг к другу.
После смерти любимого лирическая героиня (и, безусловно, автор) бытует в трагическом, замкнутом состоянии послесмертия. На время всё замирает, живёт лишь текст, который у Лиснянской не может не жить. Рождается книга стихов «Без тебя», направленная к С. Липкину. Обращение к умершему возлюбленному продолжается и в других книгах: «И вся жизнь предо мной проплывает как некие кадры, где ты жив», «Скоро год, как нет тебя наяву» (Из книги «Иерусалимская тетрадь»). Любимый оставил на земле свою половину, чтобы «величальную пела», и «подпевают ей птицы».

Твоя могила станет, как тетрадка,
Где каждая травинка запоёт.

Смерть становится частью жизни, она неизбежна, к ней нужно быть готовым, но возможно ль избрать её? «Я упаду лицом, / Когда конвойные / Прошьют меня свинцом?!..». «Под соловьиный напев блаженно умру / В обнимку с морозом». Что легче перенести – Голгофу или блаженство Воскресения?.. В «конвойных» здесь угадывается всё то же время, которое похоже с лирической героиней как «конвоиры и беглецы».
Умирание отнимает движение у живого («видишь, сижу я с закушенною губою / двадцать девятые сутки перед окном»), наделяя им мёртвого. Возлюбленный растворился в окружающем мире, стал природой, и любящей «жутко на неё смотреть сейчас». Но ощущение красоты мира вдруг приходит к лирической героине как откровение («Мир, до чего ж красив ты!»). «И неожиданно, как божество, / Лунное млеко. / Кроме любви, и нет ничего / У человека».
Лирическая героиня «Птичьих прав» жалеет «всех ушедших», жука и «более всех – ангела»…
Какое существо между птицей и поэтом – не ангел?.. Мы все горние. «Тем уж чудесна земля, что небо – есть нимб её».

Елена Ивановна Зейферт, писатель, доктор филологических наук