ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

I

Петр Григорьевич Малинкин человеком был тихим, неказистым. В свои детские годы в деревенские драки не встревал, в сады за чужой малиной не лазил, в речке, что разделяла деревню Пронькино на две неравные части, плавал у самого берега, да и в школе, по правде говоря, ничем особенным не выделялся…

Казалось, была уготована Малинкину судьба заурядная. И верно, не везло ему в жизни. Учителя не любили за равнодушие к учебе и постоянное отмалчивание на уроках, ребята-одноклассники, случалось, и поколачивали — за отсутствие интереса к их проказам, да и просто так — чтобы знал наших. Отца не помнил — погиб в гражданскую, а в двадцать седьмом неожиданно умерла и мать, Серафима Кузьминична, сельская учительница, нежно любившая своего единственного сына. По этой причине Малинкин последние годы прожил с бабушкой, жалевшей его, сиротушку, пуще надобности, оттого и рос он изнеженным, не при­-способленным к жизни. Но в тридцать первом не стало и ее…

От прошлого достались старый дом и несколько семейных альбомов с фотографиями. Остальное особой ценности не представляло.

В грустные длинные деревенские вечера Малин­кин всматривался в семейные фотографии, аккуратно и со вкусом вклеенные матушкой, и ему казалась уди­ви­тельной связь между его самой заурядной сегод­няш­ней жизнью и прошлым, бурно и, видно, не на­прасно прожитым его близкими и дальними род­ствен­­никами. Со старых вирированных фото­-графий на Петра глядели бравые и уверенные в себе гвар­дей­ские офицеры, серьезные, вальяжные ин­­тел­ли­ген­ты с бородками: профессора, ученые, юристы, один де­йстви­тельный статский советник, два горных ин­женера, известный строитель мостов и даже пу­т­ешественник, участво­вавший во всех без исключения экспедициях самого Пржевальского…

Как Малинкин завидовал им! В мечтах — и он попадал в передряги и самые увлекательные приключения, совершал на редкость благо­родные поступки, но в жизни…

Когда пришла пора определяться, Петр выбрал профессию скром­ную, не очень денежную, но вполне по его тогдашним возможностям — бухгалтера. Работа увлекала не очень, скорее, наоборот, но, не умея ничего другого, довольствовался и этим.

Кто знает, может, и прожил бы Малинкин жизнь свою скромно, тихо и бесславно, как проживают ее многие из нас, но в тридцать четвертом, совершенно неожиданно для сельских сплетниц, красавица местная, Анастасия, среди великолепного разнообразия женихов выбрала себе Петра Малинкина, выбрала и окрутила за две недели, а после и замуж вышла, к немалому удивлению всей деревни.

Всезнающие и всепонимающие старухи охали да ахали, иные причитали:

— Не будет счастия тебе, Анастасия, с Лопухом этим. Одумайся…

— Это же надо: такая красавица — за заморыша, за самого неказистого, ну, самого никудышного, к жизни не приспособленного…

— Что же ты, доченька, судьбу свою так переко­реживаешь? Не выпрямишь после-то…

— Пропадешь…

Но Анастасия советов добрых не слушала, стояла на своем, видно, верила в своего Лопушонка, видно, сердцем чуяла — ради нее пойдет он на все… И на наветы все, на причитания улыбалась обескура­живающе и приговоривала:

— Милей Лопушонка — нет на деревне парня…

Свадьбу не играли — не до того было. И средств никаких, да и помещения подходящего. Остав­шийся от родителей дом успел уже покоситься да подгнить кое-где — без хозяйского глаза-то и рук умелых…

И вообще Петр счастью своему не верил, ждал от жизни одних неурядиц, а тут — красавица первая на селе в мужья берет. Не он ее — в жены, а она его — в мужья. Он даже плохо представлял себе, что это такое — супружеская жизнь. Отец погиб в гражданскую, вот и жили они втроем: Петр, мать-учительница да старая бабка. И боязно было, тоскливо — что впереди?..

Когда к концу второй недели их «бурного» и неожиданного романа Анастасия, укрывшись потрепанным малинкинским пиджачком в самом укромном местечке на берегу Проньки, прижалась к его груди, робко и нежно спросила: «Возьмешь меня в жены?..» — он испугался, убежал… Не спал всю ночь, бродил по берегу реки, в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды…

Что он? Песчинка в безбрежном мире…

Хватит ли сил у него, умения, воли, чтобы взвалить на себя ношу такую?

Три дня и три ночи не мог он решиться. Три дня и три ночи внутренняя опустошенность и неизвестность будущего изводили его, и он, чтобы не мучаться более, все же рискнул и, отыскав Анастасию, сказал ей почти шепотом: «Будь что будет…»

Счастью своему не верил. Просыпаяясь по утрам в нетопленой хате, с ужасом думал: не сон ли это? Она ли, Анастасия, лежит рядом с ним? Живая и такая доступная? Его женою спит на этой старой скрипучей кровати, и он ощущает ее тепло, слегка тревожное дыхание, разглядывает родное красивое лицо, так и не веря в свое удивительное счастье, в такой непонятный, совсем нелогичный, абсурдный поворот Судьбы…

За что Анастасия любила Петра, одному Богу известно: ведь не было в нем ни нарочитого мужества, ни особой красоты, ни обаяния, хоть сколько-нибудь малого, ни умения в интимном обхождении, ни просто какого-нибудь умения, видимого не­во­оруженным деревенским глазом.

Но Анастасия любила его, доверяя одному только сердцу, как, верно, и должно женщине, любящей не по расчету.

Он тоже не знал, за что она его любила, и хотя сам любил ее крепко, но от беззащитности своей и неумения что-либо делать  при­ходил в уныние и большую тоску. Не было в его жизни точки опоры, не было в нем самом той жизненной силы, которая бы при­дает уверенности, заставляя решаться на поступки, порою дерзкие, и многое — брать на себя…

А между тем Анастасия родила. Спустя год — еще двойню. И покосившийся дом, грозивший рухнуть при первом удобном случае, наполнился детским плачем, блаженными улыбками и извечными заботами молодых родителей.

После второго такого радостного события Петр сел за письменный стол старинной работы и, подсчитав местные плюсы-минусы да свои доходы-расходы, понял: здесь, на селе, ему семью не поднять.

Посовещавшись с женой, Малинкин через некоторое время подался в город. Счастья пытать…

II

Вот так в феврале тридцать шестого Петр впервые появился в областном центре и после долгих мытарств устроился в одно госучреждение рядовым бухгалтером.

Город удивил, озадачил суетой на улицах, бешеным для сельского жителя темпом жизни, обилием и разнообразием соблазнов, на которые Малинкину никак нельзя было отвлекаться, —  не за тем приехал. И, чтобы отдаваться работе до конца (а так он рассчитывал быстро продвинуться по службе, заработать побольше денег и еще до зимы перевезти семью в город), сменил Петр три квартиры, пока не нашел угол в двух шагах от своего учреждения.

Хозяйка, очень даже милая женщина, вдовушка со времен ми­ровой войны, любила длинными непогодными вечерами рассказывать мо­лодому квартиранту о своей прошлой и в чем-то блестящей жизни, будоражащей и сейчас былыми любовными страстями и прочими амурными приключениями… Ах, эти длинные непогодные вечера…

Именно близость к работе и позволяла Петру появляться в уч­реждении раньше всех и уходить позже, успевая в свой трудовой и напряженный день немалое. А ведь он, человек со стороны и без всякой протекции, мог уповать только на усердие и исключительное благо­разумие. Вот и рассчитывал Малинкин каждый свой шаг, все воз­можные варианты поведения, чтобы, не дай Бог, не совершить ошибки ро­ковой… В конторе на посторонние дела не отвлекался. Регулярно платил во все профсоюзы и даже записался в члены Меж­дународной организации помощи борцам революции (МОПР). Ничего дурного в учреждении про него сказать не могли. Петр даже на симпатичных дамочек не поглядывал, разве что по служебной необходимости, а на улице — изредка прикидывал, подойдет ли Анастасии что-нибудь из гардероба городских красавиц. Он и в магазины заходил редко, чтобы не ис­кушать судьбу — жалко-то денег, уйдут окаянные, а ведь даются какой ценой…

Питался Петр очень просто, до идиотизма дешево, надеясь скопить нужную сумму. Голодными вечерами, под живописные рассказы эксцентричной хозяйки, он забывался порою, и тогда ему виделись, рисовались в разных цветах: изба покосившаяся, Анастасия, милые детки… Сердце на этом заклинивало, замирало, ныло… исчезали, расплываясь в тумане, лица, изба, деревенька Пронькино, сосновый бор у самой реки, а по ту сторону — луг, манящий своим разнотравьем и угасавшим красно-бордовым закатом… все, что он видел и знал… Потом Петр в растерянности бежал по крутому берегу реки, высматривая в водной глади, в отблесках луны, в далеких и холодных звездах свое будущее, и никак ему это не удавалось…

Спать Малинкин укладывался рано, тем самым решая проблему ужина и своего кошелька, которого, впрочем, у него не было. Скопленные удивительным самоедством деньги Петр хранил в сберегательной кассе, а книжку, в которой все это значилось и имело смысл, прятал в одном укромном месте, на случай негаданного и неожиданного воровства или еще какой непредвиденной ситуации…

Через полгода ему уже поручалась очень ответственная и срочная работа. Не каждому удавалось так скоро завоевать доверие начальства…

Однажды вызвали к самому Сан Санычу, и тот поручил Малинкину произвести ревизию в одном небольшом магазине,но упредил, чтобы был аккуратен, потому что директор — человек уважаемый и на своем месте.

Странным показалось Петру поручение…

III

Директор магазина появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда его ждал Малинкин. Петр отметил этот подозрительный факт, потому что и кабинет, и подсобки для хранения товаров располагались за дверью, прикрытой темно-зеленою занавескою. «Левый товар прячет или излишки какие…»

Маленький, плотный, рыжий, с уже расползаю­щейся лысиной, с простреливающим взглядом, ди­рек­тор сразу же не понравился Малинкину, и он для себя уже заранее определил — аферист, и не послед­ней гильдии, но дело-то служебное, государст­венное, требующее доказательств.

— Долин Иван Семенович, — представился директор. — А вы, собственно, кто будете?

— Я по делу, — ответил Малинкин и после паузы многозначительно добавил. — По сугубо кон­фи­денциальному…

Без лишних расспросов директор провел его в свой кабинет, усадил за стол внушительных размеров, никак не вязавшийся с небольшими размерами комнатушки, и уставился на Малинкина умными (Петру казалось — преступными) глазами.

«Возьмет или нет…» — думал Долин. Ему нельзя было ошибиться в эти первые минуты. Ставка немалая — целая жизнь.

«Даст сразу или погодя…» — размышлял Малинкин в некоторой растерянности, не зная, как вести себя в этой ситуации и что, собственно, делать.

Стало так тихо, будто остановилось время, за­мер­ла жизнь кругом, и только два человека во всем мире, во всей огромной Вселенной волею какого-то рока сошлись в этой маленькой комнате, уставились друг на друга, как два удава на жертву, гипнотизируя взглядом, парализуя волю и ясную мысль.

Но Малинкин не поддавался, и директор, подойдя вплотную, изо­-гнулся так, что несчастный ревизор увидел сверхкрупным планом два глаза хищника, хищника умного, наглого и очень опасного… Эти два глаза так и буравили его, Малинкина, бедную, неза­щищенную совесть.

Петр не выдержал и резко вскрикнул:

— Однако… ближе к делу!

Пауза после «однако», ненароком сделанная Петром, видимо, и решила все. Иван Семенович утверидительно и даже несколько обрадованно отпрянул.

— Минуточку! — чарующе, обворожительно сказал он и пружинистыми быстрыми шажками удалился из комнаты.

— Куда вы? — крикнул вдогонку ему Петр, ожидая какой-нибудь каверзы или хитрого обманного хода.

Директор, высунувшись из-за захлопнувшейся уже двери, загадочно улыбнулся и успокоил его:

— Все будет наилучшим образом, уважаемый…

Неприятное волнение охватило Петра. Он догадывался, к чему клонит этот мошенник, и сейчас ожидание неизвестности в этом небольшом кабинете с огромным директорским столом, нервировало его, а самое главное — он не знал, куда деть руки.

За окном подвывал ветер, на улице было пустынно и холодно, а здесь, в кабинетной тиши, в тревожном одиночестве Петр Малинкин ждал свою судьбу…

Она появилась в облике небольшого черного чемоданчика.

Долин вошел тихо, так же неслышно проплыл от двери до своего стола и аккуратно уложил чемоданчик перед Малинкиным, потом тихо, но со значением сказал:

— Извольте…

— Что это? — спросил Петр.

Что это — он уже знал, но сработала реакция защиты, и он выговорил эти наивные, глупые слова, чтобы выиграть время.

— Как что? — сперва не понял директор, а когда понял — уверенно посоветовал. — А вы гляньте, и все будет ясно…

Петр робко открыл чемодан и тут же захлопнул.

— Зачем это Вы? — спросил в растерянности.

И Долин понял все: и что новому ревизору еще не приходилось брать взятки, «откупного», и что он вряд ли откажется теперь, если не отреагировал сразу и решительно, да и глазки забегали у Малинкина, значит, вот-вот расколется.

Директор тихо и четко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:

— Сегодня уже поздновато делать ревизию. Приходите завтра. Утром, пораньше. Как говорится: утро вечера мудренее…

Петр ничего ему не ответил: не мог ни сдвинуться с места, ни губ разжать. Какая-то неведомая и страшная сила обрушилась на него и придавила к стулу, сковала его сознание, оставив лишь маленькую щелочку — для чувств, заторможенных эмоций.

Петр ничего не ответил Долину, а тот, поняв его состояние, незаметно исчез, оставив Малинкина наедине с совестью и чемоданом, до отказа набитым купюрами.

Малинкин никогда не видел такого количества денег. И кто знает: дай ему этот проходимец откупного сотенными, небольшой пачечкой, может, и устоял бы Петр, не взял бы, а тут — чемодан денег…

Перед глазами — денег чемодан, а за спиной — покосившаяся изба, жена-красавица, детки ненаглядные, их ведь поднимать надо… И смотрит Петр на деньги и никак оторвать взгляда не может. Какая невидимая сила заставляет смотреть на эти проклятые бумажки? Сколько лет ему надо, чтобы заработать такую прорву?

От волнения у него задрожали колени. Он по­спешил унять их руками. Но взгляда от денег оторвать не смог: и то закрывал чемодан, чтобы не испытывать судьбу более, то снова открывал —уд остовериться, уж не мираж ли это. Раз даже пощупал червонцы и, убедившись в их материальности, вдруг запаниковал.

Шел сюда с мыслью изобличить преступника, а сейчас вот раз­мышлял: брать — не брать?! И хочется! И боязно! А вдруг накроют? Прощай тогда всё: и свободная жизнь, и жена, и детки… всё, чем богат сейчас…

Жил ведь до этого дня тихо и честно, а тут откуда ни возьмись Черт с деньгами… и хнычет: «Деньги возьми! Возьми деньги-то…» Деньги и впрямь нужны, деньги и впрямь большие — Малинкину за всю жизнь не заработать прорву эту… А ведь строиться надо, жену кра­савицу приодеть, принарядить, не век же маяться с мужем-лопухом… И надо было такому случиться — приснилась ему Анастасия ночью этой. В большой и нетопленой хате раздувала огонь в печи. Но то ли поленья оказались сырыми, то ли печь неисправна — огонь никак не раз­го­­рался. Плечи ее вздрагивали от холода, казалось, вселенского… И она повернула к нему до боли знакомое, любимое им лицо и, словно видя его на расстоянии, тихо попросила:

— Ну что же ты, Петр?! Помоги…

Долго маялся Петр, никак решиться не мог. Все жизнь свою вспо­минал, ночь эту, последнюю, — искал для себя оправдания.

Вдруг из настенных часов неожиданно для Малин­кина выскочила железная кукушка и начала куковать. Петр, очнувшись от раздумий, вслушивался в эти механические вскрики и бес­со­знательно считал их, загибая пальцы. Считал, не понимая, зачем ему это.

На пятом вскрике внутри часов что-то заело, и железная птица умолкла. Тогда и решился он: «Пан или пропал…» И схватил чемодан.

IV

По улице он не шел, а мчался, пугливо озираясь, то и дело по­глядывая на чемоданишко: не раскрылся бы ненароком — плакали тогда его денежки, разнесет их по свету ветром, разбросает по мостовым…

Случись по дороге милиция, наверняка бы привлек внимание своим взбудораженным видом, очевидною боязливостью, ускоренным шагом, подо­зрительным черным чемоданом. Но обошлось,благополучно добрался до дому, незаметно для хозяйки проскочил в свою комнату и тут же захлопнул дверь.

Разделся, не зажигая света. Улегся в постель вместе с чемоданом. Прикрыл и чемодан одеялом. Обнял его, почти как жену, и, чувствуя липкую поверхность кожи, обволакивающей несметное богатство, заснул с блаженной улыбкой.

Так и провели они вместе эту ночь. Петр Малинкин, семейный человек, уже не рядовой бухгалтер, и черный небольшой чемоданчик.

Снилась ему степь бескрайняя. Он бегущий по степи. Чемоданчик в руках. Торопился Петр, изо всех сил, но где-то там, далеко, его все равно настигала огромная черная пылевая туча… Начинался буран.

Пыль застилала глаза, ветер сбивал с ног, наконец, мощный воздушный поток подхватил его и вырвал чемоданчик из рук, а через секунду из него, уже раскрывшегося, разлетались деньги, уносимые струями воздуха все дальше и дальше, а он старался их ухватить, и ему это не удавалось…

Утром Петр не знал, куда деть чемодан. Боялся старухи. Ее лю­-бопытства. Возможных непрошеных посетителей. Подгоняемый временем наскоро обвязал чемоданчик обрывком бечевки, закинул его на шкаф и прикрыл кучей барахла. Так он не очень-то привлекал чужое внимание.

До магазина добрался быстро. Торопился. Успеть надо было мно­гое: и оперативно провести ревизию, и домой пораньше вернуться — про­верить сохранность «имущества», все обдумать и принять нуж­ные меры предосторожности.

У служебного входа в магазин его ожидал Долин, любезный, доб­рожелательный и уверенный в себе. Провел в кабинет, предоставил все необходимые бумаги и удалился. На прощанье улыбнулся и с легкой иронией сказал:

— Не буду мешать Вам, молодой человек. Если понадоблюсь, вызовите… И всего-то дел — кнопку нажать.

Петр, совсем как Сан Саныч, буркнул что-то невнятное и углубился в документы. Проверил с особой тщательностью, чтобы потом, не дай Бог, не попасть под «статью»…

Но удивительное дело, все бумаги соответствовали своему наз­начению, все цифры —сходились тютелька в тютельку… И Петр, как ни старался, даже одной-единственной зацепки обнаружить не смог.

«И действительно: утро вечера мудренее», — подумал он, уходя из магазина успокоенным. Тыл был прикрыт. «Теперь и комар носа не подточит, не то что вышестоящая инспекция…»

V

Проработав в городе еще некоторое время и обменяв потихоньку большую часть денег на крупные купюры, Петр вернулся в село.

Жене про богатство ничего не сказал. Неожиданное возвращение объяснил пылкостью чувств и тяготами городской, уж очень цивилизо­ванной жизни.

Устроившись на прежнюю работу, он непро­дол­жительное время наслаждался раз­­­­­ме­­­рен­­­ностью деревенской жизни, близостью жены, красотами природы и даже мелкими домашними заботами…

Чуть позже, в свободное от бухгалтерских дел время, у мужиков обучился плотничьим хитростям, а после, сдружившись со старым печником дедом Ерофеичем и частенько помогая ему в работе, за год освоил и премудрости кладки печей.

На удивленье всем руки-то у Лопуха оказались золотые.

Зауважали Петра односельчане. Без печи —какая изба красна? Кому новую сладить надо, кому старую до ума довести. Его, Малин­кина, и в окрестные деревеньки приглашать начали, известным человеком стал… И когда пришло время самому строиться, никто не удивлялся этому, не возмущался исподтишка, не ковырялся в его прошлом… Многие даже подсобляли строить. Так Петр наскоро отстроил свой новый дом, отстроил и зажил.

Казалось, радоваться бы ему при таких обстоятельствах: и новоселье справил, и на ноги почти что встал, и уважением уже пользовался, даже фотографию на Доску почета повесили, в доме — мир и покой, а только заметил Петр: творится с ним что-то неладное. Порою накатывалась пустота непонятная и заполняла его всего, а потом страх, ужас непомерный, что все откроется, а, может, совесть, что нечестным путем нажил, — начинали сжимать его грудь, И, казалось, она не выдержит и расплющится под тяжестью этих жиз­ненных обстоятельств…

Жене про те деньги, злосчастные, окаянные, не говорил, чтобы на душу грех не брала, не маялась понапрасну: она-то при чем? Это все он, Петр. Его судьба непутевая. И чего с ним связалась? Эх, не к добру. Не к добру это…

Дурные мысли приходили не только бессонными ночами, но и днем, при исполнении служебных обязанностей, и вечером, дома, где все напоминало ему о том злополучном июльском вечере и разом переломившейся судьбе…

Ночами Петру часто снились проклятые деньги…Он или убегал с ними, надеясь спрятаться от постороннего взгляда, а то и преследования милиции, или же с факелом в руке пытался поджечь, но ветер вырывал купюры и разносил их по свету…

Какая-то неизвестная женщина, в белом, снилась ему изредка и приводила его в страшное смятение, тревогу, почти смертельную. Она старалась заглянуть ему в лицо, а он, отворачивался, покуда хватало сил…

Так и прожил Петр своею двойною жизнью последние мирные годы.

Все было у него: и дом новый, и жена-красавица, и детки, любимые, ненаглядные, и достаток во всем, и природа кругом прекрасная…

Все было, вот только счастья — не было…

VI

Нагрянула война и все решила за Малинкина.

Уезжали мужики на фронт, и женский плач да заунывная или веселящая на прощанье гармошка будоражили колхозников, выдавливая даже у тех, кто пока никого не провожал, слезы, и самые отъявленные сплетницы, самые зловредные из них, не могли удержаться и утирали краешком платка свои горькие соленые слезы.

Пора и Петру было собираться на войну… Но странно, Анастасия не видела у него ни печали, ни огорчения, словно собирался он на фронт, в самое пекло, нисколько не думая о дальнейшей судьбе. И своей, и их… «Неужели я ему так опостылела? Отчего?» Она понимала, что с мужем творится неладное, что он мучается какой-то тайной, но выспросить до конца ей не удавалось, и она терялась в догадках, нервничала, становясь все более раз­дражительной.

Семейные неурядицы озлобляли Петра, знавшего их первопричину, но бессильного что-либо изменить. И он молчал, не желая втравливать Анастасию в эту историю, грех на душу брать, после — маяться. Вот и рвался на фронт.

Но и через три месяца, в октябре 1941 года, уже после того, как под Гжатском эшелон с воинской частью Малинкина был растерзан немецкой авиацией, и он вместе с шестнадцатью другими, оставшимися в живых солдатами прорывался из окружения, длинными, холодными ночами в лесу снились ему обыски в новом их доме, испуганные, не понимающие ничего, заплаканные глаза жены и детей, их немой вопрос: «Как же ты мог?», а после и плач, разди­раю­щий душу Малинкина в клочья…

Когда немецкие самолеты там, под Гжатском, ог­рыз­нувшись напоследок пулеметными очередями, улетели на запад, шестнадцать юнцов, испытавших ужас бомбардировки, почти мгновенного уничтожения целой воинской части, сгрудились вокруг Малин­ки­на, растерянные и униженные страхом, и смотрели на него с надеждой.

Они не знали, что делать, куда бежать, с кем воевать, да и чем…

Самолеты уже улетели, и в наступившей тишине было особенно четко слышно, как догорал эшелон.

Почему судьба пощадила Петра на этот раз? Ведь он не прятался от смерти, как другие, хотя и спрыгнул с вагона, отбежал со всеми подальше от насыпи и вжался в землю, но только на минуту, на минуту — не больше. Зажмурившись от страха — увидел глаза Долина, буравившие его незащищенную совесть в тот июльский вечер 36-го. И такая злость его взяла! Он и не понял, что произошло с ним, но встал и как-то лихо, и даже бесстрашно, посмотрел на пикирующие самолеты, на извергаемый ими огонь, потом, отыскав винтовку под убитым красноармейцем, начал стрелять по железным стервятникам.

Проку от этого было мало, но он стрелял и стрелял, вкладывая в каждый выстрел всю свою злобу на нечисть, вселенскую нечисть, на фашистскую — прежде всего…

Они прорывались к своим три долгих недели: шли лесом, ориентируясь по танковым колеям, рвали линии связи, жгли деревянные мосты, при случае — вступали и в бой, но понапрасну не рисковали.

Петр был в ответе за этих ребят, так уж судьба повернула: он должен был спасти их, довести до своих.

Воевал Малинкин отчаянно, не боясь ничего… И как бы удивилась Анастасия, увидев его таким! За три недели боев и лишений он ощутил в себе ту самую жизненную силу, которой ему так не хватало прежде.

Возможно, им просто везло, а, может, сказывались приобретенная ловкость бойцов и точный расчет Петра (уж что-что, а рассчитывать он умел!) —но за все долгие дни октября они не потеряли ни одного человека… И дошли бы до своих, перебрались через линию фронта, если бы в самом конце октября мотоциклист, отрывающийся от погони, не перекроил их судьбы.

И, лишь только он успел проскочить, начался бой: они встретили немцев по уже отработанной схеме. В минуты боя Петр становился на редкость спокойным, твердым и даже жестким. Решения принимал быстро, единственно верные и дерзкие по замыслу…

Но сейчас и Малинкин, и его бойцы были обречены. Они должны были удерживать немцев, чтобы мотоциклист (наверняка с ценными сведениями) сумел оторваться и уйти. Они не могли отступить и погибали один за другим, пока в живых не остался только Малинкин. Ему предлагали сдаться, рассчитывая взять живьем и выпотрошить информацию о разведчике и диверсантах. Но он упорно отстреливался и даже раз руганулся матом…

Наступила тишина.

И вот в эту минуту осознал Петр, что было отпущено ему природой и что, в силу каких-то причин и обстоятельств, не понятых им, он так и не сумел проявить раньше…

Эх! Сколько бы дел он еще смог переделать в жизни, если бы не тот злополучный день, не его минутная слабость…

Он не успел додумать…

Раздался снайперский выстрел. И Петр упал.

Лицом в землю. Холодную, мерзлую.

Он видел смерть, идущую по зеленому лугу рядом с деревней Пронькино.

Ждал старуху безобразную, костлявую, а по лугу шла его Анас­тасия, в своем белом, на солнце — прозрачном платье…  Она улыбалась ему и протягивала руки. И он потянулся к ней, но силы уже оставили его. Петр хотел крикнуть ей: «Скорей!», но тут кукушка, неизвестно каким чудом оказавшаяся у этого пригорка, стала куковать…

Виденье пропало, и он слышал, как неумолимо кукует кукушка, не эта — живая, а та — меха­ни­ческая…

Он насчитал все пять вскриков, и тот последний, пятый, из прокукованных для него, пришелся на год сорок первый…

Смерть сжалилась над ним, и он успел еще увидеть своих маль­чуганов, бегущих к реке, где когда-то и он в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды, пытаясь распознать свое будущее… Они бежали ему навстречу и отчаянно кричали:

— Папка-а-а вернулся-я-я!..

Когда немецкий офицер носком сапога поддел и перевернул труп Малинкина, то от неожиданности сначала отпрянул назад, увидев на лице Петра непонятную ему застывшую улыбку, а потом, вспомнив Бога («Майн гот!»), отдал короткую, отрывистую команду.

К трупу подбежал солдат с огнеметом и окатил Малинкина огнедышащей жидкостью…

ЛЕВОН ОСЕПЯН