ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Что ты видел из своего окна?
Старый завод?
Полуразвалившиеся хибары?
Хилые деревца?
Мацунщика, певшего по утрам свою за­унывную песню?
Мать, сгорбившуюся над ржавым корытом?
Что ты видел из своего окна?

Дорога вниз крута. Дом наш, с покосившимися стенами, похож на барак. Единственное окно в комнате, где мы ютимся впятером, смотрит в глухую стену из тонкого тифлисского камня. За стеной — небольшой завод. И каждое утро нас будит гудок — гудок на работу.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу; ноги сами несут, и что я могу с ними поделать? Только у забегаловки хитрого Хечо я останавливаюсь на мгновение…

В этом доме теперь магазин, и торгуют вином. А в те времена у Хечо продавали пиво, к нему по­давали сосиски и хлеб. И только. Все вместе стоило копеек пять, в те годы сумма немалая, во вся­ком случае, для нашей семьи. Отец погиб, а мать, кормилица, зараба­тывала гроши.

Однажды утром к нам пришел очень толстый человек в форме. Достал из красной папки бумаги, помахал ими перед носом нашей бедной мамы и рявкнул:

— Освобождайте… помещение!

Мы ничего не понимали, мать плакала, а толстяк все размахивал бумагами. На них — печать. Что бедная женщина, беззащитная женщина — против бумаги с печатью?

Нас выселили из каменного добротного дома недели через две после гибели отца, гибели нега­данной, нелепой. С арбы упал тюк с товаром, отец же по­пытался вытолкнуть хозяйский мешок из-под колеса, но то ли не рассчитал, то ли споткнулся и отскочить не успел. Арба прижала его к стене. Так встретил он свою смерть.

Пришлось нам тогда переехать в дом-барак, в который уже согнали шесть других семей, таких же бес­правных, как и наша. Конура, предназначенная нам, была седь­мой. Такое это было время…

Впрочем, нас не смущали ни покосившиеся стены, ни затхлость воздуха бывших мучных складов, ни другие неудобства… Жили мы дружно. И в самом-то деле, какой ты тифлисец, если не пригласишь в дом первого встречного, — а уж тем более соседа! — не поделишься с ним последними крохами, если не умеешь петь, не весел и не беспечен порою?! Но и трудностей хватало… При нашей-то бедности. В комнате едва умещались сундук — память от деда, — стол, старый комод и несколько стульев. Спали на матрасах, поближе друг к другу. И постоянно хотелось есть. Особенно ночью, когда проснешься, а до утра еще далеко. Лежишь и думаешь: как бы чего-нибудь раздобыть? Чем забить разнывшуюся пустоту в желудке? Поесть частенько было нечего, вот и оставалось лишь мечтать. Было мне тогда лет десять или около того, и мечтал я, представьте себе… о кружке пива!

Аппетитные вывески вспоминались мне этими голодными ночами. Барашки на вертеле. Надписи: «Ни баись — захади! Гостем будишь!», «Симпатия», «Неузжай, голубчик мой!», «У старика Хечо»… Последняя отличалась роскошно нарисованной круж­кой, из которой, понятное дело, пенилось через край пиво неопределенного цвета…

Как хотелось попробовать его! Пиво пред­ставлялось мне удивительно вкусным напитком, к тому же и сытным до необыкновенности, что было немаловажно при моем постоянном недоедании.

Однако истинного понятия о пиве я не имел, в семье лишних денег не водилось, и един­ственным моим развлечением, доступным по тем временам, было два раза в день останавливаться у забегаловки хитрого Хечо и лишь поглядывать на завсег­датаев сквозь окно, разукрашенное бродячим худож­ником Пиросмани.

Дорога вниз крута. И утром я не спускаюсь по ней, а бегу. Вот и у погребка Хечо остановиться могу только на секунду, не больше: надо в школу, и без опозданий, учителя и так недовольны моим поведением, да и успехами по основным предметам. И матери то и дело за меня попадает… А однажды я притащил в школу змею — какой переполох поднялся: мужчины гонялись за мной по длинным мрачным коридорам, дамочки, с визгом прятались по углам… Я, понятное дело, не стал дожидаться, пока они меня выловят и доставят к директору. Его я немного побаивался и потому сбежал через окно второго этажа, спустившись вниз по водосточной трубе. Эта шумная авантюра чуть не стоила мне места в школе, зато среди сверстников я приобрел популярность, почти такую же, что и знаменитый разбойник Зелим-хан, наводивший одно время на тифлисских об­­ы­­­­­­­­­в­а­­­­телей панический страх.

Пробегая мимо, я бросаю внутрь погребка лишь взгляд, чтобы убедиться: там ли толстый Хечо? Он, как всегда, на месте и разливает ранним посетителям пиво. Разве может он им отказать?

После школы, перед подъемом, я задерживаюсь несколько дольше. Вроде набираюсь сил перед крутым подъемом, а на деле… все, что происходит сейчас за стеклом, интересует меня больше всего на свете.

После полудня, когда духота в городе достигает немыслимой силы, все прячутся по местам про­хладным, затененным, и в подвальчик к Хечо наби­вается много народу.

Там царит какая-то своя, особая атмосфера, мне, по малости лет, не совсем понятная. К тому же, я ведь не слышу звуков, а только вижу всю эту разношерстую толпу сквозь разукрашенные стекла.

Атмосфера эта шла от Хечо. Как наливал он пиво! Я мог целый час простоять у окна, благо не гнали (не то, что на Головинском проспекте или в любом богатом квартале). Руки Хечо словно плыли по воздуху, поражая необыкновенной плавностью движений, и казалось, что это маг, волшебник или, на худой конец, шарлатан, но шарлатан добрый, помогающий всем этим людям найти здесь уют, взаимопонимание, родственные души, а некоторым — и развеять тоску, загнавшую их сюда…

Пиво пенилось в массивных стеклянных кружках, а потом бла­гоговейно выпивалось. Мужчины удов­лет­воренно крякали, смахивали с пышных усов ос­­тат­ки пива, закусывали… и о чем-то долго-долго вели разговоры.

Непонятно мне было в ту пору только одно: почему глаза этих мужественных людей были грустными-прегрустными, и если даже случалось им улыбаться, улыбались только краешком губ, словно стыдясь веселья в такую раннюю пору. Вот к вечеру — другое дело. Песня тогда обязательна. Только и песни почему-то тоже были грустными…

Впрочем, чужая грусть мало тогда занимала меня. Хотелось отведать пива. Очень хотелось. Оттого еще, верно, что мне казалось — стоит попробовать этого чудесного напитка и со мною что-то произойдет. Что? Я не знал. Но верил — должна наступить новая жизнь… Глупые рассуждения. Оно и понятно: что взять с десятилетнего пацана.

Просить у матери денег на пиво было стыдно. Ладно бы еще на книги, а то — на пиво! Лишних денег в семье не водилось сроду. Так что мне ос­тавалось лишь мечтать о пиве, о единственной круж­ке пива, сосисках и хлебе в придачу…

Порою во мне возникало непреодолимое желание пробраться в погребок Хечо, покрутиться там, вдохнуть аромат пива, послушать мужские разговоры, но без денег входить туда стыдно. Богатые родственники не объявлялись, а с бедных, которых хоть пруд пру­ди, что возьмешь…

Вот и решил я хоть как-нибудь подработать. Учитывая мой малый рост и возраст, конкурентом амбалам-грузчикам я был несерьезным. И все же мне удалось однажды наняться к купцу с соседней улицы обирать сад. Купец был руки средней, зато больно жаден. А когда я, оступившись, неловко упал с дерева, он, подлец, вместе со своим семейством чуть не захлебнулся смехом…

Пришлось проучить негодяя: я убежал с задатком (целой копейкой!), перемахнув через забор, а на прощанье в эту «веселую» семейку запустил горсть переспелых абрикосов, податливых, размякших… Так что напоследок посмеялся и я, но пришлось потом целую неделю отсиживаться дома, чтобы не попасться ему на глаза…

В другой раз подрядился одной даме саквояж поднести. Насилу упросил ее. Можно сказать, на­вязался. Зато еще копейку раздобыл и вместе с пер­вой припрятал в надежном месте.

Потом началась полоса невезения. Я слонялся по улицам и базарам, крутился на привокзальной площади, но нигде не мог подрядиться даже за пол­копейки! Грузчиков было предостаточно в Тиф­лисе, работы — мало. А кому нужен десятилетний маль­чишка? Никому! Почему-то и мне грустные мыс­ли приходили все чаще… к тому же шатания эти по городу к добру не привели: я запустил за­нятия в школе, и меня частенько наказывали, несколько раз вызывали мать и предупредили, наконец, что выгонят за отвратное мое поведение и не­успеваемость.

Мать плакала, стыдила меня и изредка задавала трепку. Пришлось «исправляться», хоть и трудно мне это давалось. К зубрежке душа не лежала — меня тянуло в мир живой, в мир людей. Сколько интересного я находил в нем! А в нашем Тифлисе удивительным было все: и люди, и базары, и улицы старинные, кривые, и прямолинейные проспекты на европейский манер, и Кура с отвесными берегами, и мосты, и даже ишаки с разноцветными хурджинами на спине были удивительны, как сказка. И все это было нашим и с нами. Каждый день и час. Даже когда мы спали в своей конуре — это было с нами. И именно таким осталось мое детство в памяти…

За «учебой» время пролетело очень быстро. Наступило лето. К тому времени в моем тайнике уже скопилось целых четыре копейки, и я решил во что бы то ни стало раздобыть пятую, к дню свое­го рож­дения! Это был бы самый желанный по­дарок для меня. Но пятая, последняя копейка никак не давалась, хотя я старался изо всех сил.

Однажды все же удалось раздобыть и ее. В сол­нечный майский день в два часа пополудни у церкви св. Карапета я увидел копейку. Господи! Неужели она?! Неужели это она валяется в пыли на тротуаре? Застыл неподалеку: смотрел и не верил. Неужели она?! Пятая, последняя! Господи! Ведь есть же Ты, раз послал такую удачу!..

Я подкрадывался к ней не спеша, стараясь ничем не выдать своих намерений, но как я боялся, что кто-нибудь из прохожих тоже заметит ее и опе­редит меня хотя бы на секунду. Как я боялся и как ненавидел каждого встречного, проходящего мимо.

Наконец, я дошел до копейки и резко наступил на нее. Тут же оглянулся: никто не заметил! Но я-то, я-то уже накрыл ее. Вот она, под ногой, и я ощущаю ее каждой клеткой своего тела! Радость обладания ею переполнила меня. Душа ликовала, но разум выжидал, когда поблизости не окажется прохожих, чтобы быстро и незаметно поднять мое сокровище.

Итак, я сумел ее раздобыть, но, на свою беду (надо же, как беспечен человек в удаче!), домой возвращался другой дорогой, думал, ближе выйдет, а оказалось еще длиннее, еще дольше… На одной из улиц меня общипали, как курицу, ребята постарше.

Я им не давался: крутился, изворачивался, ку­сался, но на помощь не звал — не принято у нас такое. А под конец свою копейку сунул в рот и прикусил губу…

Что они сделали со мной?.. Очнулся я, да толь­ко их уже ветром сдуло. Копейки нет, рот в крови. Еле до дому добрался. Там все всполошились. Меня же не столько зуб выбитый мучал, сколько обида за пропавшую денежку. Вот ведь, почти что в руках своих держал заветную кружку пива, и на тебе, все к черту, все кувырком!

Сам виноват: не терпелось, поспешил! А надо было стороной обойти, знал ведь, что за шпана там водится. Нет, понесло, а ведь сделай как все нор­мальные люди делают, так через неделю бы ворвался в этот загадочный, недоступный пока мир взрослых.

У меня еще болели зубы после этой злополучной драки, но ровно в срок копейку я раздобыл и, сбежав с середины занятий, отправился поскорее в забе­галовку Хечо.

Ноги неслись, а сам я не торопился, шел с до­стоинством, как и подобает мужчине. Это пусть мальчишки носятся: у меня в кармане целых пять копеек, и не просто копеек, а заработанных… И у очень хитрого Хечо я сегодня обязательно выпью пива. Целую кружку. То-то расскажу потом в школе, да и сестренкам похвастаюсь!

Не знаю почему, но перед дверью я шаркнул ногою, словно вытирая свои грязные башмаки о влажную тряпку. Тряпки не оказалось, впрочем, ее тут никогда и не было, а со стороны я мог показаться смешным; и потому, собравшись с духом, я рывком открыл дверь и юркнул в погребок.

Народу, как и всегда в это время, было предо­статочно. Когда я протянул старику свои пять ме­дяшек, Хечо удивился! Хотел было что-то спросить, по­том взглянул мне в глаза и передумал (и что такого в них увидел?).

Молча налил Хечо мне кружку пенящегося пива, подал сосисок, хлеба. Глубокомысленно вздохнул и выдавил из себя только:

— Эх!

Я не понял тогда, к чему он это. Отошел по­скорее в угол, мало ли чего, отнимут еще… и замер, держа кружку в руке. Так простоял я, на­верное, с минуту. Завсегдатаи Хечо уставились на меня, как на истукана… А я не решался, не мог вот так просто, так быстро выпить эту золотистую и пеня­щуюся жидкость.

Когда же попробовал — горечь обожгла неожиданно рот, потом горло. Я не мог ничего понять. Напиток показался мне гадким, противным, мерзким…

От обиды слезы потекли по щекам, а я не плакал, даже когда меня били…

Ничего не понимал: почему каждый день, все эти мужчины, которые сейчас беззвучно смеются надо мной, пьют это противное пиво?!

Я видел лица людей, смеющихся надо мной, глупцом, попытавшимся раньше времени перешагнуть через детство, ворваться в чужую и совсем нерадостную жизнь.

А может, они смеялись над собой, над своими непутевыми судьбами, несбывшимися надеждами?.. Над чем смеялись они?

Вылетел я от Хечо и вскарабкался на свой подъем. Дома упал на матрас и проплакал до вечера. Мне не хотелось никого видеть. Я проклинал мир, людей, жизнь… Только утром я отошел немного.

Сейчас я с улыбкой вспоминаю свою первую кружку пива… Много времени прошло с тех пор. Там, где некогда была забегаловка доброго и умного Хечо, теперь большой магазин. Чем там только не торгуют: и «Пиросмани», и «Гурджаани», и «Цинандали»… и всего вдоволь. Хочешь, бутылками покупай, а хочешь — из бочки нальют самого лучшего, какого только твоя душа пожелает…

Нашего дома-сарая уже нет. На том месте вырыт большой котлован, вот-вот начнут строить что-то огромное, а спуск остался. И ноги несут меня, уже немолодого. Разве прикажешь им…

ЛЕВОН ОСЕПЯН