• Вт. Ноя 12th, 2024

Левон Осепян. Кража

Янв 4, 2016

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Левон Осепян
Левон Осепян

Когда я впервые увидел эти глаза?

И где?

В Сургутском аэропорту?

Душной летней ночью?..

В круговерти толпы?

Между бородатыми и небритыми мужиками с рюкзаками на плечах?

Или среди женщин? Усталых, измученных вылетоневозможностью, с малыми ребятами на руках? Они сидели на чемоданах и ждали своего часа, своего вылета, своего шанса.

Ждали вечер, ночь, утро… и снова вечер. Ждали.

Им только и оставалось, что ждать.

Где я видел эти глаза?

До чего же знакомые. Быть может, в Ижевске? Куда я попал по случайности. По насмешке Судьбы. После той, первой бессонной ночи в Сургуте.

Тогда я обрадовался этой возможности. Ведь не было билетов на мой, московский, но вот перед вылетом, перед самым вылетом в кассе вдруг «выбросили» место. Не до Москвы, конечно, а только до Ижевска. А от него до столицы еще о-го-го сколько! Но тогда я об­радовался, не век же сидеть в этом бедламе, в этой вылето­безысходности, в адской этой духоте.

Где я видел эти глаза?

Неужели мальчишкой? В бесконечно далеком детстве? Мы бежали легко и стремительно по самой крутой улице в городе… И вдруг они выглянули из-за угла.

Что я увидел в них? Злобу? Зависть? Любование нашим бегом?.. Самой возможностью передвигаться с такой легкостью? Что?..

Парня этого избили днем раньше здесь же, на Банном спуске. Чтобы не ябедничал, не подха­лим­ничал.

Били ребята постарше, а мы — только смотрели.

Били сильно, и он кричал, что слаб, что болен, что безотцовщина, что мать пьет и его поколачивает, и надо же ему как-нибудь выжить!

— Как-нибудь! — кричал он. Слаб был, на силу воли-то, парень.

Его понятие о жизни нас рассмешило. Все было просто, как божий день: вот ябеда и подхалим. А за это бьют! Чтобы не предавал товарищей, чтобы был, как все, и знал, что такое справедливость и честь. Хотя… он и впрямь был мал, хрупок, и отец на самом деле бросил семью, а мать выпивала.

Его большие глаза тогда уперлись в меня и просили пощады, помощи, сострадания!

Но чем я мог ему помочь? Я был, как все. Заодно со всеми. Сви­детель. Почему же он смотрел на меня?..

Когда им надоело его бить — бросили под откос. И он покатился по самой крутой улице в городе, а руки и ноги его как-то смешно и странно разбрасывались в стороны, потом складывались почему-то очень компактно, потом опять разлетались в стороны.

Где же я видел эти глаза?

Неужели в тот самый момент, когда сотни людей в аэропорте тысячеголосо взревели от переполоха и разом побежали к хлипким перилам, и, казалось — ничто не устоит перед напором толпы?.. И он один, замусоленный мужичишко, бросил вызов всем разом и, выхватив нож, отбивался от самых рьяных северян, жаждавших справедливости, так и норовивших съездить ему по морде, зацепить ногой о спину. А он, теснимый ими, постепенно отступал к стене, чтобы защитить себя сзади, но именно сзади уже наваливался милиционер. И мужичишко лишь злобно хрипел, проклиная людей и свою жизнь проклятую…

Неужели это его взгляд так запомнился мне?

Где я видел эти глаза? И в них — стародавнюю боль, унижение, ненависть и восхищение, радость неожиданной встречи и страх, что его опознают…

Чьи же это глаза? Неужели одного из приль­нувших к перилам?

Или уже прорезающего мой карман?

А может, я путаю все?!

Но тогда — где я видел эти глаза? Неужели в том задрипанном и вонючем пивбаре, куда затащили меня ижевские ребята?

А, впрочем, неважно, где я видел эти глаза. Меня грабанули. И в этом весь фокус. При чем тут глаза, когда меня грабанули? Да так, что я и не заметил! Рванули карман лезвием бритвы: разрез идеально прямой, и не поймешь сразу — где зацепил, обо что… Сработано мастерски — что тут сказать. И лишь я об этом подумал, обиды — как ни бывало. Только вот денег нет, и видно, никогда не будет.

На чем же они меня подловили?

Ведь ждал я такого подвоха. Готовился. Знал. А для надежности — пристегнул даже кармашек внутренний пиджака: и вроде не видно, да и воришке — не так чтоб удобно.

А только взяли, все равно взяли.

Резанули бритвой и… Как только я не приметил? Где и когда?

В школе ему не давали покоя. С тех самых пор. И били почти ежедневно. Даже кличку придумали — Битый. Ходил он зачуханный и боялся сказать лишнее слово, даже словечко. За слово получал подзатыльник, а уж если выступать начинал, тут уж без темной по первому разряду не обходилось.

Однажды у завуча нашего, хитрого Харитоныча, утащили бумаж­ник. Это было событие. У старого Харитоныча украли бумажник! Школа от радости на ушах стояла. Один только Битый жался по углам, всего боялся. Потом исчез.

Говорили, что бумажник украл именно он, а подбили его на это ребята с улицы, известная в городе шпана, хулиганье отъяв­ленное, а чтобы наверняка все вышло, пригрозили ножом.

И Битый, наша цыпуля трусливая, украл-таки у Харитоныча бумажник.

Впрочем, наверняка-то я не знаю, но по слухам все было именно так.

Где и когда я попался на их удочку? В аэропорту? В игральном зале? Когда играл азартно в баскетбол? со случайно подвернувшимся «спортсменом»?..

Или в очереди у кассы, где пытался безуспешно достать билет до Москвы.

А может, у будки дежурного по аэропорту, где коротал на ногах эту длинную душную летнюю ночь?

Где и когда?

Неужели в пивбаре, в тот самый момент, когда выходили на улицу, и взрослый огромный детина вдруг перегородил мне дорогу, а потом и вовсе пригрозил, а я, дурак, отвернулся к нему, чтобы запомнить это лицо, наглое до откровенности, мерзкое по фактуре.

Конечно же, меня отвлекли.

Но неужели так быстро это можно проделать? Что тут сказать: профессионалы… И откуда — в такой провинции? Впрочем, они повсюду. Но как же я так облапошился!? И ведь знал, готовился: нет, не возьмете, кармашек на пуговицу. Изредка взглянешь — все ли в порядке. И если застегнута, значит, порядок! Деньги на месте, и жизнь продолжается…

Эй! Где вы, воры-крокодилы, карманники ушлые, головорезы-дьяволы, дети сукины и «джазбанда»? А ну, налетай!

Неужели парнишка тот, баскетболист липовый?

Он ведь сам предложил сыграть в этот стеклянный ящик. И играл неумело как-то, скорее, подыгрывал, поддавался, чтобы разжечь во мне дешевый азарт! А тогда ты беспечен! Сам рвешься в бой! Бежишь к разменщикам за пятнашками для автомата-разбойника, и девка редкой красоты небрежно бросает в твою вспотевшую ладонь горсть липких монет…

Да разве думаешь ты в такой момент о своем кармане, о пачке червонцев, которую так и ждут и все-таки не дождутся дома?

Неудачник из детства, разнесчастный сопливец-врунишка и доносчик по прозвищу Битый исчез однажды из нашей жизни, исчез, как казалось, навсегда. Только изредка до нас доходили разные слухи. Мы и школу не успели окончить, а он уже вышел из первой в своей жизни исправительно-трудовой колонии. Но год спустя снова туда вернулся : «способствовал ограблению магазина». Дальше — хуже. Сроки росли, а побывки на свободе сокра­щались.

Впрочем, нас это мало занимало, хватало и дел своих, и суеты общей. Только изредка попадался он кому-нибудь на глаза. И тогда, как рассказывали мне одноклассники, они почему-то не выдерживали взгляда его, отворачивались, находя причину или обстоятельства, чтобы смыться, увильнуть, исчезнуть из поля зрения Битого.

И ощущали спиной его презрительный взгляд.

Что за старикашка пристроился тогда, в огне­дышащем Ижевске, на одной из центральных улиц? Оборванец какой-то. Маленький, косоглазый, небритый. Подозрительный.

И при­строился как-то тихо… И сбоку, и сзади одновременно. И даже чуточку прижался к моей спине. И тогда я почувствовал его дыхание, его приглушенный кашель, его сопение, наконец.

Что за сопение это было! Не приведи Господь услышать такое. Быть может, он меня раздражал специально. И чувствовал я оттого себя неуютно, неустроенно, одиноко в этом сумасшедшем, залитом жарою городе. Вот и привел Господь…

Подкладка была вспорота, в кармане — паспорт да жиденькая пачка зеленых бумажек. Все остальные, прижатые двумя сверхловкими воровскими паль­чиками, «сделали мне ручкой»!

Но где и когда? И почему я не приметил? Не почувствовал? Не запаниковал? Не затрепетал ду­шою? Брали родные, кровные, заработанные деньги, а я и слова сказать не мог. Потому что не знал, про­зе­вал, прошляпил… Теперь дырявый карман напоминал о происшедшем фиаско, настроение же мое, подобно флюгеру на ветру, менялось каждую минуту.

Пути Господни неисповедимы.

Я встретился с ним в трамвае. Лет пять назад. Один только раз. Не успел подойти к кассе — почувствовал насто­роженный взгляд. И как назло — не хватило копейки. Бросил две, рванул билет и вдруг, ошпаренный взглядом, увидел Битого. Сидел он напротив в какой-то странной рабочей робе и презрительно улыбался прямо в лицо.

Куда было деться? Юркнул быстро в угол за спины дремлющих поутру мужиков и, воровски озираясь, подглядывал за ним.

Господи, что за глаза буравили меня тогда!

Где началась эта злосчастная цепь событий? Когда я решился лететь? Или когда получил те треклятые деньги? Нераспечатанной пачкой. Сто купюр трехрублевыми бумажками.

Мне бы, дураку, разменять их на червонцы, получилась бы пачка поменьше, и кто знает — клюнул бы вор на такую малость. А так — карман оттопыривался, манил и звал. Ох и звал!

И может, не столько я проклинаю вора, укравшего заработанные мною деньги, сколько он меня, так обманувшего его ожидания, самые лучшие намерения…

Он ведь рассчитывал на тысчонок десять, наверняка не меньше: уж больно оттопыривал карман, уж очень часто я проверял его сохранность…

А оказалось — всего-то двести рублей. И стоило ради этого так надрываться, так рисковать?! А если б засыпался? За какие-то двести вшивых рублей?.. И посему выходит, что виноват я в свершившемся больше, а он — только жертва, пострадавшая сторона.

Профессионал, которого жестоко надули в зарплате.

О Битом я не слышал ничего с тех пор. Он исчез из города нашего уже окончательно. И нелегкая судьба носила его по стране, и нигде он не мог приткнуться, осесть, заняться чем-нибудь дельным, стать семьянином, жить простой человеческой жизнью…

Озлобленный на всех и почему-то на меня тоже, он существовал, подчиняясь только своим, одному ему казавшимися справедливыми законам.

Я не видел его с тех пор, но глаза, буравившие меня в утреннем трамвае, уже не оставляли более… и порою он снился мне по ночам. Странным сном, повторяющимся каждый раз одинаково. Битый восседал за прокурорским столом, я же — на скамье подсудимых. И он говорил, все говорил, говорил, распаляясь от своего прокурорского тона, да и всего наболевшего за эти прошедшие годы. По странному стечению обстоятельств, я не помнил ни слова из той его речи, но она так потрясала, что хотелось бежать, превратиться во что-нибудь малое и спрятаться от извергающегося на меня потока правды и лжи. И я забивался в самую узкую скальную расщелину и отсиживался там. Но потом расщелина вдруг начинала сжиматься, и я кричал…

Утром — сна как не бывало. Какие-то отдельные обрывки его я старался забыть поскорее, и только тяжесть на душе отчасти напоминала о кошмарах прошедшей ночи.

У гостиницы «Ленинградская», ранним московским утром сидел я в сквере и в растерянности считал свои денежки. Те жалкие остатки, что не успели ухватить воровские изнеженные пальчики, что усмешкой судьбы дарованы были мне на жизнь, на эти несколько дней в столице.

Машины начинали потихоньку раскручивать день, а люди — свою суматошную беготню. И я, погоревав для порядку минут двадцать — все-таки жалко их, окаянных, послал эти треклятые деньги куда подальше!..

ЛЕВОН ОСЕПЯН