ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Когда я впервые увидел эти глаза?
И где?
В Сургутском аэропорту?
Душной летней ночью?..
В круговерти толпы?
Между бородатыми и небритыми мужиками с рюкзаками на плечах?
Или среди женщин? Усталых, измученных вылетоневозможностью, с малыми ребятами на руках? Они сидели на чемоданах и ждали своего часа, своего вылета, своего шанса.
Ждали вечер, ночь, утро… и снова вечер. Ждали.
Им только и оставалось, что ждать.
Где я видел эти глаза?
До чего же знакомые. Быть может, в Ижевске? Куда я попал по случайности. По насмешке Судьбы. После той, первой бессонной ночи в Сургуте.
Тогда я обрадовался этой возможности. Ведь не было билетов на мой, московский, но вот перед вылетом, перед самым вылетом в кассе вдруг «выбросили» место. Не до Москвы, конечно, а только до Ижевска. А от него до столицы еще о-го-го сколько! Но тогда я обрадовался, не век же сидеть в этом бедламе, в этой вылетобезысходности, в адской этой духоте.
Где я видел эти глаза?
Неужели мальчишкой? В бесконечно далеком детстве? Мы бежали легко и стремительно по самой крутой улице в городе… И вдруг они выглянули из-за угла.
Что я увидел в них? Злобу? Зависть? Любование нашим бегом?.. Самой возможностью передвигаться с такой легкостью? Что?..
Парня этого избили днем раньше здесь же, на Банном спуске. Чтобы не ябедничал, не подхалимничал.
Били ребята постарше, а мы — только смотрели.
Били сильно, и он кричал, что слаб, что болен, что безотцовщина, что мать пьет и его поколачивает, и надо же ему как-нибудь выжить!
— Как-нибудь! — кричал он. Слаб был, на силу воли-то, парень.
Его понятие о жизни нас рассмешило. Все было просто, как божий день: вот ябеда и подхалим. А за это бьют! Чтобы не предавал товарищей, чтобы был, как все, и знал, что такое справедливость и честь. Хотя… он и впрямь был мал, хрупок, и отец на самом деле бросил семью, а мать выпивала.
Его большие глаза тогда уперлись в меня и просили пощады, помощи, сострадания!
Но чем я мог ему помочь? Я был, как все. Заодно со всеми. Свидетель. Почему же он смотрел на меня?..
Когда им надоело его бить — бросили под откос. И он покатился по самой крутой улице в городе, а руки и ноги его как-то смешно и странно разбрасывались в стороны, потом складывались почему-то очень компактно, потом опять разлетались в стороны.
Где же я видел эти глаза?
Неужели в тот самый момент, когда сотни людей в аэропорте тысячеголосо взревели от переполоха и разом побежали к хлипким перилам, и, казалось — ничто не устоит перед напором толпы?.. И он один, замусоленный мужичишко, бросил вызов всем разом и, выхватив нож, отбивался от самых рьяных северян, жаждавших справедливости, так и норовивших съездить ему по морде, зацепить ногой о спину. А он, теснимый ими, постепенно отступал к стене, чтобы защитить себя сзади, но именно сзади уже наваливался милиционер. И мужичишко лишь злобно хрипел, проклиная людей и свою жизнь проклятую…
Неужели это его взгляд так запомнился мне?
Где я видел эти глаза? И в них — стародавнюю боль, унижение, ненависть и восхищение, радость неожиданной встречи и страх, что его опознают…
Чьи же это глаза? Неужели одного из прильнувших к перилам?
Или уже прорезающего мой карман?
А может, я путаю все?!
Но тогда — где я видел эти глаза? Неужели в том задрипанном и вонючем пивбаре, куда затащили меня ижевские ребята?
А, впрочем, неважно, где я видел эти глаза. Меня грабанули. И в этом весь фокус. При чем тут глаза, когда меня грабанули? Да так, что я и не заметил! Рванули карман лезвием бритвы: разрез идеально прямой, и не поймешь сразу — где зацепил, обо что… Сработано мастерски — что тут сказать. И лишь я об этом подумал, обиды — как ни бывало. Только вот денег нет, и видно, никогда не будет.
На чем же они меня подловили?
Ведь ждал я такого подвоха. Готовился. Знал. А для надежности — пристегнул даже кармашек внутренний пиджака: и вроде не видно, да и воришке — не так чтоб удобно.
А только взяли, все равно взяли.
Резанули бритвой и… Как только я не приметил? Где и когда?
В школе ему не давали покоя. С тех самых пор. И били почти ежедневно. Даже кличку придумали — Битый. Ходил он зачуханный и боялся сказать лишнее слово, даже словечко. За слово получал подзатыльник, а уж если выступать начинал, тут уж без темной по первому разряду не обходилось.
Однажды у завуча нашего, хитрого Харитоныча, утащили бумажник. Это было событие. У старого Харитоныча украли бумажник! Школа от радости на ушах стояла. Один только Битый жался по углам, всего боялся. Потом исчез.
Говорили, что бумажник украл именно он, а подбили его на это ребята с улицы, известная в городе шпана, хулиганье отъявленное, а чтобы наверняка все вышло, пригрозили ножом.
И Битый, наша цыпуля трусливая, украл-таки у Харитоныча бумажник.
Впрочем, наверняка-то я не знаю, но по слухам все было именно так.
Где и когда я попался на их удочку? В аэропорту? В игральном зале? Когда играл азартно в баскетбол? со случайно подвернувшимся «спортсменом»?..
Или в очереди у кассы, где пытался безуспешно достать билет до Москвы.
А может, у будки дежурного по аэропорту, где коротал на ногах эту длинную душную летнюю ночь?
Где и когда?
Неужели в пивбаре, в тот самый момент, когда выходили на улицу, и взрослый огромный детина вдруг перегородил мне дорогу, а потом и вовсе пригрозил, а я, дурак, отвернулся к нему, чтобы запомнить это лицо, наглое до откровенности, мерзкое по фактуре.
Конечно же, меня отвлекли.
Но неужели так быстро это можно проделать? Что тут сказать: профессионалы… И откуда — в такой провинции? Впрочем, они повсюду. Но как же я так облапошился!? И ведь знал, готовился: нет, не возьмете, кармашек на пуговицу. Изредка взглянешь — все ли в порядке. И если застегнута, значит, порядок! Деньги на месте, и жизнь продолжается…
Эй! Где вы, воры-крокодилы, карманники ушлые, головорезы-дьяволы, дети сукины и «джазбанда»? А ну, налетай!
Неужели парнишка тот, баскетболист липовый?
Он ведь сам предложил сыграть в этот стеклянный ящик. И играл неумело как-то, скорее, подыгрывал, поддавался, чтобы разжечь во мне дешевый азарт! А тогда ты беспечен! Сам рвешься в бой! Бежишь к разменщикам за пятнашками для автомата-разбойника, и девка редкой красоты небрежно бросает в твою вспотевшую ладонь горсть липких монет…
Да разве думаешь ты в такой момент о своем кармане, о пачке червонцев, которую так и ждут и все-таки не дождутся дома?
Неудачник из детства, разнесчастный сопливец-врунишка и доносчик по прозвищу Битый исчез однажды из нашей жизни, исчез, как казалось, навсегда. Только изредка до нас доходили разные слухи. Мы и школу не успели окончить, а он уже вышел из первой в своей жизни исправительно-трудовой колонии. Но год спустя снова туда вернулся : «способствовал ограблению магазина». Дальше — хуже. Сроки росли, а побывки на свободе сокращались.
Впрочем, нас это мало занимало, хватало и дел своих, и суеты общей. Только изредка попадался он кому-нибудь на глаза. И тогда, как рассказывали мне одноклассники, они почему-то не выдерживали взгляда его, отворачивались, находя причину или обстоятельства, чтобы смыться, увильнуть, исчезнуть из поля зрения Битого.
И ощущали спиной его презрительный взгляд.
Что за старикашка пристроился тогда, в огнедышащем Ижевске, на одной из центральных улиц? Оборванец какой-то. Маленький, косоглазый, небритый. Подозрительный.
И пристроился как-то тихо… И сбоку, и сзади одновременно. И даже чуточку прижался к моей спине. И тогда я почувствовал его дыхание, его приглушенный кашель, его сопение, наконец.
Что за сопение это было! Не приведи Господь услышать такое. Быть может, он меня раздражал специально. И чувствовал я оттого себя неуютно, неустроенно, одиноко в этом сумасшедшем, залитом жарою городе. Вот и привел Господь…
Подкладка была вспорота, в кармане — паспорт да жиденькая пачка зеленых бумажек. Все остальные, прижатые двумя сверхловкими воровскими пальчиками, «сделали мне ручкой»!
Но где и когда? И почему я не приметил? Не почувствовал? Не запаниковал? Не затрепетал душою? Брали родные, кровные, заработанные деньги, а я и слова сказать не мог. Потому что не знал, прозевал, прошляпил… Теперь дырявый карман напоминал о происшедшем фиаско, настроение же мое, подобно флюгеру на ветру, менялось каждую минуту.
Пути Господни неисповедимы.
Я встретился с ним в трамвае. Лет пять назад. Один только раз. Не успел подойти к кассе — почувствовал настороженный взгляд. И как назло — не хватило копейки. Бросил две, рванул билет и вдруг, ошпаренный взглядом, увидел Битого. Сидел он напротив в какой-то странной рабочей робе и презрительно улыбался прямо в лицо.
Куда было деться? Юркнул быстро в угол за спины дремлющих поутру мужиков и, воровски озираясь, подглядывал за ним.
Господи, что за глаза буравили меня тогда!
Где началась эта злосчастная цепь событий? Когда я решился лететь? Или когда получил те треклятые деньги? Нераспечатанной пачкой. Сто купюр трехрублевыми бумажками.
Мне бы, дураку, разменять их на червонцы, получилась бы пачка поменьше, и кто знает — клюнул бы вор на такую малость. А так — карман оттопыривался, манил и звал. Ох и звал!
И может, не столько я проклинаю вора, укравшего заработанные мною деньги, сколько он меня, так обманувшего его ожидания, самые лучшие намерения…
Он ведь рассчитывал на тысчонок десять, наверняка не меньше: уж больно оттопыривал карман, уж очень часто я проверял его сохранность…
А оказалось — всего-то двести рублей. И стоило ради этого так надрываться, так рисковать?! А если б засыпался? За какие-то двести вшивых рублей?.. И посему выходит, что виноват я в свершившемся больше, а он — только жертва, пострадавшая сторона.
Профессионал, которого жестоко надули в зарплате.
О Битом я не слышал ничего с тех пор. Он исчез из города нашего уже окончательно. И нелегкая судьба носила его по стране, и нигде он не мог приткнуться, осесть, заняться чем-нибудь дельным, стать семьянином, жить простой человеческой жизнью…
Озлобленный на всех и почему-то на меня тоже, он существовал, подчиняясь только своим, одному ему казавшимися справедливыми законам.
Я не видел его с тех пор, но глаза, буравившие меня в утреннем трамвае, уже не оставляли более… и порою он снился мне по ночам. Странным сном, повторяющимся каждый раз одинаково. Битый восседал за прокурорским столом, я же — на скамье подсудимых. И он говорил, все говорил, говорил, распаляясь от своего прокурорского тона, да и всего наболевшего за эти прошедшие годы. По странному стечению обстоятельств, я не помнил ни слова из той его речи, но она так потрясала, что хотелось бежать, превратиться во что-нибудь малое и спрятаться от извергающегося на меня потока правды и лжи. И я забивался в самую узкую скальную расщелину и отсиживался там. Но потом расщелина вдруг начинала сжиматься, и я кричал…
Утром — сна как не бывало. Какие-то отдельные обрывки его я старался забыть поскорее, и только тяжесть на душе отчасти напоминала о кошмарах прошедшей ночи.
У гостиницы «Ленинградская», ранним московским утром сидел я в сквере и в растерянности считал свои денежки. Те жалкие остатки, что не успели ухватить воровские изнеженные пальчики, что усмешкой судьбы дарованы были мне на жизнь, на эти несколько дней в столице.
Машины начинали потихоньку раскручивать день, а люди — свою суматошную беготню. И я, погоревав для порядку минут двадцать — все-таки жалко их, окаянных, послал эти треклятые деньги куда подальше!..