КУЛЬТУРНЫЙ КОД
История жизни народной артистки Армении ЛЕЙЛИ ХАЧАТУРЯН
Продолжаем публикацию глав из книги «Лейли», вышедшей в издательстве «Антарес» в 2010 году по госзаказу Министерства культуры Республики Армения.
Эта книга – история жизни ведущей актрисы Ереванского ордена Дружбы Народов Государственного русского драматического театра им. К.С.Станиславского, народной артистки Армении Лейли Хачатурян, представительницы легендарного армянского рода Хачатурянов, записанная с ее же слов. Вместе с тем, это история жизни армянской интеллигенции, рассказ о трудном, но замечательном времени расцвета искусства в Армении.
Текст публикуется с согласия автора литературной записи книги Армена Арнаутова-Саркисяна.
Продолжение. 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10
Москва. Театральное училище им. Б.В.Щукина
В Москве не все было гладко, далеко не все. Дядя мой вдруг отказался брать Таривердиева в свой класс, опять-таки никоим образом не умоляя его достоинств. Он говорил, что это очень талантливый человек, просто не его как бы нутра композитор, не его профиля… Арам Ильич все-таки был крупным симфонистом, а у Таривердиева более камерная музыка, та, которую, во всяком случае, он ему тогда показывал. И дядя заявил: «Я не могу его взять в свой класс! Это не мое, хоть и очень талантливое, но не мое…».
Какой же это был удар! А Гарик, кстати, ничего так и не узнал. Моя семья удар взяла на себя. Папа специально вылетел в Москву, и я помню этот кошмарный день. Дядя у себя на квартире доказывал, объяснял моему папе: «Я не могу его взять, пойми, не потому, что он плохой! Я помогу ему устроиться в «Гнесинку», в консерваторию, куда захочет, он бесспорно достоин этого! Но в свой класс я его взять не могу, поймите вы это, наконец…». Это был кромешный ад! И папа, который обожал своего брата, он готов был жизнь отдать за него, он так разозлился, так рассердился, я его таким никогда не видела. Он схватил дядю за руку, повел в кабинет и захлопнул дверь за собой. Мы все притихли и слышим, как папа со всего размаху ударяет кулаком по роялю и кричит: «Ты мне брат или не брат…!». Как ни странно, дядя понял все, все понял и уступил…
Так Микаел Таривердиев стал студентом Арама Ильича Хачатуряна! Дядя сказал: «Пусть Таривердиев подает дела и туда, и туда…». Так как у него было два диплома об окончании музыкального училища, он опять-таки сдавал только специальность, а я сдавала все экзамены. Я тоже хотела поступить в институт им. Гнесиных на вокальное отделение. Разумеется, Гарик был принят, а я сдала все предметы, причем, на «отлично», даже ту же гармонию, к которой он мне помогал готовиться, я ее за короткое время довольно прилично освоила. Но я не смогла сдать специальность, у меня на нервной почве пропал голос…
Что случилось, для меня до сих пор загадка. Меня смотрели лучшие профессора в Москве и ничего толком не могли сказать. Это была и не простуда, и не потеря голоса, я разговаривала, я даже на экзамене Таривердиева робко спела два романса, иллюстрируя его музыку. А свою большую программу — Моцарта, Римского-Корсакова, Чайковского и т.д. — я не смогла представить… Но две вещи Таривердиева, как сейчас помню, «Колыбельная» и «Сказка», такие две небольшие миниатюры я спела на его экзамене при большой комиссии и, главное, в присутствии моего дяди, которого я безумно стеснялась, уважала, где-то чуть-чуть даже побаивалась. Его мнение всю жизнь меня сопровождало, и я очень прислушивалась к нему, всегда была несколько нервозно настроена, когда он приезжал и хотел меня послушать. Я спела, но свой экзамен я сдать не смогла, у меня была очень сложная программа. Время шло, я лечилась, но ничего не помогало. И так ждали, ждали, ждали, и я не поступила…
Супруга Левона Ильича, мама Эмина Хачатуряна, Антонина Арсеньевна, между прочим, столбовая дворянка, была близкой подругой жены Вахтангова Надежды Михайловны. Она сказала: «Пошли к ней!». А экзамены уже идут везде. «Пошли к ней, пусть она тебя послушает…».
Я мечтала и о театре тоже, а театр Вхтангова был тогда для меня самым любимым. В Ереване я сдавала оперный класс, такой предмет был у нас в музыкальном училище, к нему нужно было сдавать и сценическое мастерство. У нас была определенная литературная программа. Я читала монолог Катюши Масловой в тюрьме, читала басню Михалкова, стихи Исаковского…
Все это я повторила, и мы пришли домой к Надежде Михайловне, очаровательнейшей женщине, такой неземной… По-моему, она не очень понимала, где что происходит, как… Когда я сказала, что собираюсь подавать документы сразу и в Щепкинское и во МХАТ… «Ни в коем случае, — немного прикрыв глаза, мягко так, певуче, почти пропела она, после того как послушала меня, это была ее манера, как выяснилось, — только к нам, в «Щуку», в Щукинское, никуда больше!!! Я вас очень прошу!», -сказала Надежда Михайловна, не понимая, что происходит в этом училище, чуть ли не пятьсот человек на одно место…
Тетя моя Антонина Арсеньевна была в высшей степени деловая, тоже педагог по вокалу в музыкальном училище. Она в присутствии Надежды Михайловны крепко взяла меня за руку и сказала: «Ну все, Лелька, давай!»…
В это же время, когда происходили все эти события, к тете Нине, жене Арама Ильича, в дом пришли гости. Я была потрясена! Олег Ефремов, Александр Михайлов и Геннадий Печников!
Ее квартира находилась этажом выше дядиной. Ей как композитору, а это был Дом композиторов, тоже полагалась квартира, там жили ее родители и сестра…
Так вот, эти прекрасные три молодых человека, все они тогда были артистами детского театра, а тетя Нина написала музыку к спектаклю «Два капитана». В связи с этим был устроен маленький банкет, весь вечер мы провели вместе у нее дома. Когда Олег Ефремов узнал, что я собираюсь поступать в «Щуку», он удивился: «А почему в «Щуку»? Я являюсь секретарем экзаменационной комиссии во МХАТе. Давайте, — говорит, — во МХАТ! Я вас завтра же прослушаю, посмотрю, и давайте в наше училище!». Я неопределенно говорила с ним на эту тему, а тетя Нина была «за» обеими руками, она очень дружила с этими молодыми актерами…
Встреча получилась чудесная! Сколько остроумия, сколько смеха! Сидели они очень долго, до пяти утра сидели в квартире у тети. Дядя несколько раз поднимался к нам, как только освобождался от каких-то своих дел, поднимался и присоединялся к нашей теплой компании. Было весело, очень остроумно, фонтан остроумия, доброты, ума, интеллекта, можно бесконечно перечислять достоинства этих талантливых и тогда еще очень молодых людей. Я была очарована! Кстати, «Два капитана» замечательный получился спектакль, я несколько раз его смотрела, и наши гости все трое играли в нем…
Я этот вечер не могу забыть, как будто это было вчера. Я сейчас рассказываю, и все эти улыбки, эти добрые, красивые благородные лица передо мной. Александр Михайлов был удивительно красив, а Олег Ефремов…
Я не пошла к Ефремову, но мы часто перезванивались, поддерживали отношения, они приглашали меня на свои замечательные спектакли…
Все выросли, конечно, стали большими людьми. Геннадий Печников стал директором театра, много полезного и хорошего сделал. Он приезжал в Ереван, и я принимала его у себя дома… Александр Михайлов много снимался в кино, кстати, первый сыграл Лермонтова, замечательно сыграл! Кем стал Олег Ефремов, даже незачем говорить, сами понимаете, какое это уникальное явление в мировой, я бы сказала, истории театра и кино…
… После встречи с Надеждой Михайловной, женой Вахтангова, я повторила все, все, все и пошла на экзамен, на первый тур. Видимо это было удачно, и меня с первого тура перекинули сразу на третий. Когда я вышла из театра Вахтангова, навстречу шел мой старший брат Карен Суренович. Он шел как раз, чтоб узнать, как все там в связи со мной состоялось. И когда я сказала, что меня перевели на третий тур: «Ну, сестра, ну ты вообще! Слушай, ты громишь Москву!»…
Только меня попросили вместо Катюши Масловой подготовить монолог Липочки из пьесы Островского «Свои люди — сочтемся». Опять пришла я к Надежде Михайловне… Она с удовольствием достала книгу, и мы стали с ней читать монолог. Я прочла, она говорит: «Да, это замечательно! А давайте так… А может быть так…». Я говорю: «А можно я буду читать сидя? Как-то хочется сидя эту вещь читать…». «Пожалуйста!!! Конечно!!! Давайте, начните, вот так…». В общем, я подготовила за сутки этот монолог, просто монолог — «Какое хорошее занятие эти танцы! Ох уж как хорошо!»… Я была очень благодарна Надежде Михайловне за поддержку, за интерес и внимание ко мне, за доброе отношение и участие в моей судьбе. Впоследствии я еще раз была у нее в Доме-музее Вахтангова, она была директором музея. Много интересного я узнала и увидела в фотографиях, архивах об этом великом человеке, я ей очень благодарна за все…
Борис Захава был председателем комиссии! Мама моя приехала, папа приехал на экзамены, все в дикой панике… Дядя в Стокгольме! Дяди нет! Дядя не может слово никому сказать! Вы понимаете, какой ужас! В общем, когда все уже закончилось, приехал дядя и кинулся благодарить Захаву…
Я поступала с дочкой Шпиллер. Почему я это подчеркиваю, она выделялась на общем фоне, была очень высокого роста, хорошенькая… Мне тогда показалось, как будто вот она только встала с постели и такая сонная, безразличная, ей на всех наплевать, она заранее знает, что уже студентка, уже поступила… Томно, медленно, с большим одолжением она разговаривала…
А раньше знаете, как сдавались экзамены: все в зале, все студенты, аудитория полная, сидит громадная комиссия. В общем, волнение, конечно, невероятное! Наверное, я голос там потеряла окончательно…
И вот вышла эта чудесная девочка и так читала, что после нее я как-то воспряла духом. Думаю, ну если она так читает… Конечно, было понятно, что ее примут, у нее такая мама, замечательная певица, красавица, в Большом театре, в фаворе была в это время… Наталья Шпиллер!
Что-то она читала, какое-то стихотворение о пограничнике. Так томно, по-детски: «Пришооол, вот, пграааничник, псмааатриел, уж так уж псмааатриел… И я скааазала…». Вот так вот она читала…
Я думаю — ну, дорогая моя, если ты так читаешь, то я должна поступить и поступить. И я вышла! Вышла, села, очень удобно села, основательно и начала читать монолог Липочки. Как выяснилось, я прочла его очень хорошо…
Вы знаете, этот монолог потом много лет был моим концертным номером. Когда я по семейным обстоятельствам вернулась в Ереван, в то время было много военно-шефских концертов. За Ереваном в Советашене стояла громадная военная часть, и мы очень часто ездили туда на концерты. Я везде читала «Липочку» и читала с грандиозным успехом…
Ну вот, я поступила, стала студенткой Щукинского училища… Невероятная полоса в моей жизни, это великое счастье! Я не могу сказать, что вокруг были уникальные какие-то одаренные дети, мои сверстники, не поэтому… Сама атмосфера, постановка учебного процесса… Мы приходили с утра на занятия, и нам уходить не хотелось. Мы допоздна все были в училище. Заканчивался один предмет, начинался другой, потом мы оставались, все время что-то придумывали, помогали друг другу, сочиняли вместе этюды, стояли у станка… Каждая минута была наполнена чем-то очень значительным, очень творческим. Мы вместе решались посмотреть в театре спектакль или пойти на какой-нибудь концерт… Одним словом, солидарность была очень большая, как творческая, так и дружеская.
Я подружилась с одним мальчиком, он потом много снимался в кино. В последние годы я его не вижу, а до этого он много снимался. В фильме «Доживем до понедельника» это тот мальчик, который влюблен в героиню, а она его не замечает. Он говорит одну замечательную фразу, говорит-то он много, но эта фраза, мне кажется, стала легендарной — «Счастье — это когда тебя понимают». В этом фильме есть такая фраза, он говорит ее, и эти глаза, эти умные его глаза! Я его запомнила еще с экзамена. Когда я прочитала Липочкин монолог и пришла села в зале, он сидел недалеко, повернулся ко мне и сказал шепотом: «Здорово, как Вы прочли, замечательно!». Я тогда посмотрела в его умные глаза и также шепотом прохрипела: «Спасибо!». А он, оказывается, уже снимался в кино… Жаль, фамилию не помню… не помню… Но вспомню обязательно! У него роль на весь фильм. И фраза эта, понимаете, вот она пошла, запомнилась, пошла в жизнь, в народ, в сердце, в душу. «Счастье — это когда тебя понимают» — одной фразой написал сочинение и все сказано…
Учиться было очень интересно! Я училась в классе у Орочко Анны Алексеевны. Она была тогда действующей актрисой театра Вахтангова, народная артистка РСФСР, уже лауреат Сталинской премии. Она получила ее за спектакль «Заговор обречённых», а я ее видела в спектакле «Перед заходом солнца», она играла мать героини, которую играла Целиковская, Астангов играл главную роль. Спектакль этот я смотрела несколько раз… В Щукинском училище Анна Алексеевна была одним из ведущих профессоров. Эта уже пожилая дама, в высшей степени интеллигентная, с крепким фундаментом под ногами, уверенная, очень умная, авторитетная… В течение нескольких лет она возглавляла кафедру актёрского мастерства. Именно Орочко набрала и обучала курс, на котором Любимовым был поставлен студенческий спектакль «Добрый человек из Сезуана» Брехта, с которого, собственно, и начался Театр на Таганке…
Когда я поступила, она мне сказала: «На втором курсе я возьму пьесу «Гроза»… Ну вот, Варвару я постараюсь вам дать… Мне кажется, должно получиться. Хотя у вас, конечно, такая внешность… Надо специально что-то искать для такой внешности… Должно получиться!», — вот так она мне сказала. Рядом были, действительно, очень русские девочки. Я не могу сказать, что у меня ярко выраженная восточная внешность, но, тем не менее, видимо она учитывала что-то. Она и маме моей говорила, что, безусловно, способная девочка, но с ней будет сложновато…
Прекрасные были у нас педагоги! Сейчас я, конечно, многих фамилий не помню, но педагоги были замечательные. Вообще дружелюбие, интеллект, эстетика, высочайшая культура, даже юмор… Щукинское училище по Москве всегда отличалось именно педагогическим составом. Недаром о театре Вахтангова говорят, что это определенная атмосфера. И, действительно, актеры вахтанговского театра отличаются от актеров других школ какой-то своей спецификой, обаянием что ли, определенным почерком, свойственным только вахтанговцам…
… Так мы с Таривердиевым жили и учились в Москве, я в «Щуке», Гарик в «Гнесинке», и все, казалось бы, образовалось, весь мир у наших ног. Невзирая на разные учебные заведения, мы вместе все свободное от уроков время… Мы занимались, конечно, много, и он, и я, но ходили в театры почти ежедневно. Я не могла без этого, и он с удовольствием присоединялся ко мне, а иногда и ко всем ребятам с моего курса. Смотрели массу интересных спектаклей, ходили в Большой зал консерватории на все концерты, два раза были даже в Большом театре, дядя нам организовывал билеты…
В доме у моего двоюродного брата Эмина мы проводили потрясающие вечера. У него на квартире всегда собиралось интересное общество. Там бывало много интересных людей, потому что жена его была арфистка и училась у Веры Дуловой — первой арфы страны, ну и он сам пианист и дирижер. Приходили ученики Дуловой, известные музыканты, и сама Дулова однажды была в гостях у них…
Из Еревана от моего папы постоянно шли вкусные посылки. Папа задаривал и дядю, и Эмина, и его отца, брата своего, и меня с Гариком отдельно. Мы ни в чем не чувствовали себя обделенными, но…
Мне не суждено было работать в театре Вахтангова. Пришлось оставить Щукинское училище и срочно вернуться в Ереван. Случилась беда, у меня тяжело заболела мама. Оказывается, пока я сдавала экзамены, металась с Гариком по всей Москве, у нее случился инфаркт, очень сильный. Долго скрывали от меня, не хотели срывать с места, чтобы дать возможность как-то устроить свою жизнь, но потом папа решил, если не дай Бог что-то случится, то я ему не прощу этого никогда, и вызвал меня… Конечно, я все бросила и стала срочно собираться в Ереван…
Расставание оказалось безумно тяжелым. Мы прекрасно понимали, как нам будет трудно друг без друга. Может быть, странно прозвучит, но я скажу, наши отношения были на таком высоком уровне и в плане дружеских, человеческих взаимоотношений, и в плане большой-большой громадной любви, безумной привязанности! Я совершенно не стесняюсь и не боюсь этих слов, да, это была настоящая Большая Любовь, и расставаться нам, конечно, было безумно трудно, невыносимо…
До сих пор картина на вокзале у меня перед глазами. Меня провожал Эмин, мои московские родственники, много всяких вещей мне надавали, чтобы все это я привезла в Ереван, все без меня куда-то ставили в купе… Я ни в чем не принимала участие, я расставалась со своим СЧАСТЬЕМ…
Мы не могли оторваться друг от друга. Он уже цеплялся за ручки вагона поезда, он начал бежать за ним, я не заходила в вагон, меня проводница чуть ли ни силой заталкивала внутрь… И вот, он остановился, мгновенно мои руки выскользнули из его рук, и я сразу ощутила, как нарушилось что-то очень важное… Что-то единое, большое, целое стало, вдруг, половиной. Он начал с неимоверной быстротой отдаляться и, наконец, исчез…
«Остались рельсы и протянутые руки» …
Возвращение в Ереван
Я приехала. Мама в тяжелом состоянии, сразу стало понятно, насколько ей важно и нужно, чтоб я была с ней рядом. Почти полгода я не отходила от ее постели…
Заболела-то она, инфаркт этот получила, кошмарный какой-то инфаркт, просто от тоски. Я была единственной ее дочерью, очень любимой, обожаемой, хотя она по натуре всегда казалась сдержанной в проявлениях своих эмоций. Папа мог меня зацеловывать, задаривать, мог на коленях передо мной стоять, он мог все, что угодно. Мама была более сдержанной, строгой, более жесткой, может быть даже. Как я уже говорила, мне кажется, это ее специальность наложила на нее такой отпечаток, прокурорский… В процессе того, как я с ней пробыла, последние так сказать годы, я поняла, как безумно она меня любила и кем я была в ее жизни… Она… Она получила этот инфаркт из-за меня, короче говоря, она очень тяжело переживала разлуку со мной и не выдержала. Это крепкая, умная, сдержанная женщина оказалась безумно нежной и сентиментальной, и мое присутствие у ее постели играло для нее очень важную роль. Никогда не забуду ее огромные синие глаза, устремленные на меня, как на единственную и последнюю надежду…
Я считаю, что поступила правильно, хотя и потеряла нечто большое и прекрасное в своей жизни…
Конечно, Таривердиев звонил каждый день. По возможности звонила и я, он мне сообщал, где он находится, и я звонила. В это время освободили его отца, и он позвонил из Тбилиси, познакомился со мной по телефону. Был благородный красивый голос, он говорил, что надеется в скором времени встретиться со мной, и я в свою очередь сказала, что очень хочу с ним познакомиться. Мама его звонила тоже достаточно часто…
Начались зимние каникулы, и Гарик приехал ко мне в Ереван, был со мной все время, даже с опозданием уезжал потом. Опять планы, планы, планы, опять разговоры… Но он понял, что я сейчас не могу оставить маму. Он меня успокаивал: «Один год, подумаешь, потеря одного года, академические отпуска существуют… Мы всегда будем вместе, мы будем вместе…».
Я как-то немножко отдалилась от всего прежнего. Горе, которое свалилось на мою семью, оно, конечно, вырвало меня с корнем из той гущи событий, в которой я находилась. Жизнь моя совершенно повернулась в другую сторону, больная мама, я без работы, без учебы, он далеко, хотя звонки и письма были все время… Но что-то вот мне показалось, что-то не то…
Это уже дело моего характера… Я какая-то странная в этом плане. Может женская интуиция, а может абсолютный слух или излишняя мнительность, не знаю. Никаких компромиссов я никогда не допускала в отношениях с людьми! Я могла услышать что-то очень отдаленное и незначительное в интонации, прочесть что-то несуществующее между строк письма… На малейшие изменения я могла отреагировать моментально, даже если их еще и в помине не было, но они могли вдруг появиться в перспективе… Молодость, что поделаешь… И вы знаете, с возрастом, мне кажется, мой характер ничуть не изменился, хотя впоследствии я так не поступала никогда. Характер тот же, а поступки другие, более обдуманные, мудрые и менее скоропалительные и категоричные. Наверное, потому, что больше настоящего чувства в моей жизни так и не возникло, чувства с моей стороны. Я привыкла к постоянному вниманию со стороны мужчин, к постоянному поклонению в полном смысле этого слова. Я, можно сказать даже, избалована в этом плане. Иногда это меня раздражало, иногда наоборот. Всю мою жизнь, где бы я ни появлялась, я была окружена до безумия влюбленными в меня мужчинами, прекрасными мужчинами. Они преследовали меня, но я никогда не позволяла себе отвечать любовью не любя! С моей стороны ни повода, ни продолжения не следовало. Я могла им предложить только хорошую крепкую человеческую дружбу. Многие из них впоследствии становились моими лучшими друзьями… У меня было два мужа, об этих замечательных людях я расскажу позже…
Смешно, конечно, мне много лет, даже страшно называть эту цифру, но до сих пор я получаю букеты цветов от мужчин-поклонников, до сих пор я ловлю на себе мужские взгляды, а иногда даже слышу невероятные признания и слова восхищения в свой адрес. Смешно, безумно смешно! Что значит женское начало, оно во мне какое-то гипертрофированное, причем с детства и, как выясняется, до сих пор…
Так вот, я могла бы ничего не заметить, тем более ничего как такового в это время не происходило, и быть не могло. Но мне показалось… Что-то изменилось, какие-то интересы уже другие, куда-то он ходит уже без меня… Это была не ревность, нет, кстати, я вообще не умею ревновать, я так и не поняла за всю свою жизнь, что это за чувство… Но одно то, что вот кто-то другой сейчас, другие, вернее, люди, которых я прекрасно знаю, находятся с ним рядом… меня это, видимо, глубоко волновало…
Началось все с одного ничего не значащего письма. После каких-то невероятно потрясающих писем, я вдруг получаю два исписанных листа томного, вместе с тем, очень подробного описания какого-то концерта, какого-то произведения, он дает музыковедческие оценки, делает подробный разбор… На мое ужасное настроение еще и это письмо! Я разозлилась, но уверяю вас, никакого повода для этого не было, но я прочла что-то в своей интерпретации между строк и написала очень нехорошее письмо ему в ответ. Я даже написала: «…Такие письма пиши своей бабушке…». Он немедленно откликнулся…
Прошло некоторое время, Гарик приехал из Москвы, заехав на два дня в Тбилиси к своей маме. Он приехал и провел две недели, дней двадцать со мной. Все было нормально, все хорошо, и мама моя, вроде бы, стала чувствовать себя немножко лучше, не знаю, может мне тогда так казалось… Расстались мы опять, конечно, очень тяжело, но с тем, что вот-вот, скоро-скоро мы снова будем вместе, и все будет хорошо. Но я не смогла… Я не выдержала… Наверное, сейчас я так бы, конечно, никогда не поступила, так категорично и так безапелляционно заявляя ему о каких-то вещах… Я просто не смогла тогда, и я это сделала. Я расторгла наши взаимоотношения, хотя продолжалось все еще достаточно долго…
После того, как мама оправилась, было уже лето, я уехала в Кисловодск, в санаторий. Гарик приехал на летние каникулы в Ереван, уже мы не переписывались, он даже не знал где я, он приехал ко мне и выяснил, что я в Кисловодске. Я отдыхала с моим другом дирижером и композитором Константином Орбеляном. Я с ним страшно дружила и дружу до сих пор, хотя живем мы в разных странах, Котик бывает довольно редко в Ереване. Мы с Котиком случайно вместе оказались в Кисловодске и в один из вечеров пошли на концерт Ленинградского симфонического оркестра. Концерт проходил в Верхней раковине, и после него, гуляя по аллее, мы возвращались обратно. Это такая красивая дорога в Кисловодске, аллея с цветущими розами. Мы возвращаемся, делимся впечатлениями, и вдруг на встречу идет мой дорогой Таривердиев. Он приехал в Кисловодск!
Я была потрясена! Он подошел к нам и говорит: «Да, теперь я понимаю, почему ты так поступила…». Котик сразу громко сказал: «Лейли, я пошел. Всего хорошего.», — и ушел. Мы остались вдвоем. Я говорю ему: «Пожалуйста, не фантазируй, мы просто друзья и ничего большего. Мое отношение к тебе изменилось совсем не по этой причине, и вообще, не по подобным причинам. Знаешь, что-то сломалось. Что-то очень важное сломалось, не могу тебе объяснить, сломалось и все… Я тебя очень прошу, пожалуйста, верни мне все мои письма!». Он посмотрел на меня своими огромными глазищами и сказал, что никогда этого не сделает, потому что это самое дорогое и самое прекрасное, что было и есть в его жизни. «Я никогда тебе их не верну! Это мое, это принадлежит только мне…». И вот он провожает меня, спускаемся, уже в городе почти, мы не уславливаемся о встрече, это так страшно, так больно, я чувствовала его боль. Я такая холодная, вспоминаю сейчас, мне просто жутко делается, откуда этот холод, почему…
У меня не было особых оснований причинять ему такую боль. Было мимолетное интуитивное чувство, ни на чем конкретном не основанное. Как ветерок, легкий-легкий, в одном дурацком письме я почувствовала что-то такое, мне показалось… Я вся изменилась сразу, моментально сломалось у меня что-то, какой-то женский механизм самозащиты заработал во мне… Что поделать, это характер, это мой характер…
Мы идем, и он мне говорит: «Но я же приехал к тебе! Мне уезжать?». Я говорю: «Конечно, уезжай. А что ты будешь здесь делать, уезжай…», — это была последняя встреча в плане объяснений и выяснений наших дальнейших взаимоотношений. Все…
В дальнейшем, я, конечно, бывала в Москве, часто ездила, жила как всегда у дяди, спрашивала о его учебе, успехах… Мы специально больше не встречались, но на вечерах в Союзе композиторов мы с ним два-три раза столкнулись. Опять с его стороны были порывы в плане встреч, желаний увидеться, что-то объяснить… Я очень холодно, вежливо все это прекращала. До сих пор не могу понять, что такое было со мной, объяснений конкретных у меня нет… Я не страдала, у меня не было вообще никаких чувств, я не была влюблена в кого-то другого, не изменяла ему, ничего этого не было. Я закрылась, замкнулась в себе. Постепенно-постепенно все закончилось…
След наших взаимоотношений остался на всю жизнь. Чтоб сказать, что сейчас, после стольких лет я испытываю какие-то сожаления или бью себя по голове, зачем, почему — нет, этого тоже нет. Я просто благодарна судьбе, что в моей жизни была такая любовь и такой человек, благодарна этому чувству, которое он сумел во мне пробудить и продержать так долго. Я никого никогда больше так не любила! Я думаю, что он тоже, потому что у нас был один разговор, много лет спустя…
Содержание этого разговора я вам передавать не стану. Как я уже говорила, я всегда слышу и вижу немножечко больше, чем говорится и происходит чисто визуально, ничего не поделаешь, это особенности моего характера… Гарик всегда был галантен, и мне кажется, не совсем скромно будет с моей стороны буквально передавать его слова, тем более, вся его жизнь состоит из шикарных, я бы сказала, женщин. Это большие актрисы, певицы, с некоторыми я даже знакома и могу с уверенностью сказать, что все они в первую очередь роскошные женщины!..
Но обстоятельства и события, ставшие причиной этой встречи, я думаю, заслуживают вашего внимания. Это была наша последняя встреча, много лет спустя…
Умер Арам Ильич. Из Москвы должны были привезти тело. Вся Республика готовились к похоронам, нация прощалась со своим великим композитором…
Я узнала об этой трагедии, наверное, последней… 2-го мая — день моего рождения, который как всегда справлялся шумно, весело, в кругу близких друзей, был веселый шумный вечер. Мы много пели, и больше всего почему-то «Этот День Победы порохом пропах», причем на всю улицу. Я видела, как открывались окна соседей, которые странно прислушивались… Почему-то именно эта песня в тот день превалировала над всеми остальными музыкальными номерами…
Было весело, наконец, вечер закончился, и мы вышли провожать наших гостей. Открываем калитку, идем по улице и все еще поем «День Победы», а соседи продолжают смотреть в окна, но как-то странно, как мне тогда показалось, как-то неуместно серьезно… Я проводила всех и с близкой подругой вернулась домой, чтобы прибраться. Мы включили телевизор, и вдруг я вижу странную картину — темный экран, и издалека постепенно-постепенно начинает приближаться чье-то лицо. Приближается, приближается, приближается, и я вижу лицо Арама Ильича! Голос за кадром объявляет, что несколько часов назад скончался… не могу закончить фразу…
Я вдруг поняла, почему открывались окна соседей, я поняла многозначительность этих взглядов и всю абсурдность ситуации. Очевидно, люди знали, что он умер, и удивлялись веселью, которое происходило в моем доме, в его особняке…
Я не могла двигаться, какой-то столбняк наступил, был шок! И вдруг, почти все, кто ушел, врываются в двери моего дома, они тоже узнали об этом и сразу вернулись… Мы начали думать, как завтра утром отправить меня в Москву. В гостях у нас в этот день был мой очень близкий друг известный историк-международник, замминистра культуры Армении Марат Харазян. Он сказал: «Все будет сделано, Лейли, не волнуйся, ни о чем не думай, мы тебя проводим, если будет нужно, с кем-нибудь из нас полетишь…». Начало светать, все еще сидели, обсуждали, включили снова телевизор, снова шел повтор передачи, говорили, что он болел, плохо себя чувствовал… Мы все знали, что он болел, но чтоб он мог умереть, никаких предпосылок к этому не было… Страшно было, очень страшно…
Если я не ошибаюсь, заместителем Петра Демичева, курирующим тогда в ЦК КПСС вопросы идеологии, науки и культуры, был некто Кухарский. Именно он вершил всю культурную политику в масштабах огромной страны. Он в тот момент оказался в Ереване, и утром Марат Харазян срочно связался с ним. Он сказал: «Не надо никуда ехать, тело будут везти сюда…». Он сказал, что так распорядился Арам Ильич в своем завещании, которое уже обнародовано, и так рекомендовал Косыгин, который считает, что желание композитора должно быть исполнено. В последнее время дядя часто говорил о своем желании быть похороненным в Ереване…
В день прибытия самолета вдруг одна знакомая мне говорит: «А ты знаешь, Таривердиев вчера умер от инфаркта в Москве…». Я чуть с ума не сошла, я не поняла, что со мной случилось. Я потерялась вдруг, потерялась в пространстве, даже на мгновение забыла, что жду тело ушедшего из жизни моего любимого, родного, очень дорогого мне человека…
Мы всей семьей поехали в аэропорт. Шел дождь. Под проливным дождем с одной стороны стояла Государственная капелла, с другой какой-то еще хор, все искусство Армении находилось в аэропорту! Правительство, государственные деятели, чиновники, масса народу…
Наконец, нас, близких родственников, проводили к трапу, и стали спускаться те, кто приехал с телом дяди. И вдруг, из самолета прямо мне навстречу идет Таривердиев! Я не выдержала, кинулась к этой лестнице и кричу ему: «Гарик, это ты? Ты жив!?». Он протянул мне свои руки: «До тебя тоже дошла эта глупость!». «Да, — говорю, — дошла, какое счастье, что ты жив!», — кричу почти. Мы обнялись, он выразил мне свои соболезнования, я ему… Он сказал, что для него это невосполнимая утрата одного из самых дорогих ему людей, его Учителя… Сказал и прошел дальше, я продолжала встречать людей, и мы потеряли друг друга из виду…
Гроб повезли в Оперный театр, с самого утра началась гражданская панихида, которая должна была официально продолжаться до двух часов дня, но она продлилась до пяти часов вечера. Народ все шел и шел, и было дано распоряжение не прерывать эту процедуру…
На второй день состоялось отпевание в Кафедральном соборе в Эчмиадзине. Замечательно пел церковный хор, сам Католикос Вазген I вел церемонию. Прибыло множество людей, все дядины ученики из всевозможных стран, московские его студенты, композиторы, музыканты, много москвичей, родственников, и из Тбилиси приехали родственники… Все эти люди вместе с нашими известными деятелями культуры находились в Кафедральном соборе в Эчмиадзине.
После службы Вазген I пригласил всех в свой конференц-зал. Не смотря на то, что Католикос неплохо владел русским языком, он решил говорить по-армянски. Так получилось, я сидела недалеко, и он попросил меня переводить все, что он говорит. Мы были знакомы, много раз общались, и с дядей Арамом я бывала у него в гостях, одним словом, для всех гостей я переводила на русский язык тексты, которые произносил наш Католикос. Он красиво говорил, его язык всегда был особенным, он рассказывал аудитории, как впервые встретился с Хачатуряном в Румынии, куда Арам Ильич приехал на гастроли. Вазген I был родом из Румынии, множество интересных фактов он озвучил в тот день, и сам, буквально, радовался этим воспоминаниям…
После этого мы с Гариком еще раз встретились. Мы долго разговаривали, и все время я чувствовала, что он хочет вернуться к тому времени, хочет выяснить, что же все-таки случилось, что произошло, хотя прошло уже много времени. Я это чувствовала в каждом его слове. Но все закончилось последним уже в нашей с ним жизни признанием, прекрасным признанием в любви… Он был очень искренен, а я, как обычно, вежлива и холодна, но безумно рада и счастлива, что он жив, хорошо выглядит, успешно живет и работает как большой композитор… У него за это время умерла мама, я очень сожалела! Это была замечательная женщина, интеллигентная, изумительно красивая и очень добрая. Я очень сожалела, очень… Мы говорили и об этом тоже…
В день похорон из Оперного театра гроб с телом Арама Ильича на руках понесли в Пантеон. У могилы выступали секретарь нашего ЦК Карен Серопович Демирчян, представители культуры, и все это под дождем, все мы под дождем, я у гроба, прямо у изголовья… Я даже попросила прикрыть лицо дяди, в гробу уже было много воды… Мы похоронили этого великого человека, очень торжественно похоронили, и Гарик был рядом…
Расстраиваюсь опять… Что же это такое, как тяжело… Рассказываю и переживаю все заново…
Страшный стресс, страшный день, и этот дождь… Все вокруг прощалось и плакало, даже природа…
Кажется, в ресторане «Двин» были накрыты столы, куда приглашалась публика на поминки. Туда я уже не поехала, слишком было тяжело мне, я прощалась с целой эпохой, не с великим композитором как все остальные, а с громадной эпохой в моей и только моей жизни, я прощалась с моим «праздником»…
Я не знаю, как они все разъехались, со многими дядиными учениками я была хорошо знакома, и, конечно, очень хотелось с ними встретиться, но очевидно не в этой атмосфере…
С Гариком я больше не встречалась…
Заканчивая эту главу, я бы хотела многим женщинам пожелать такой любви, таких отношений, потому что это богатство, настоящее богатство! На всю жизнь…
Недавно меня пригласили на одну интересную телепередачу, которая, как выяснилось, была посвящена мне и моему творчеству. Я об этом узнала непосредственно в телестудии во время съемки. Вся передача была построена на сюрпризах. В павильоне сидело масса народу, я же — на маленькой импровизированной сцене за столиком вместе с ведущим. Вдруг, начали появляться знакомые мне люди, мои друзья, коллеги, поклонники, букеты цветов с записками… Они признавались мне в любви, рассказывали разные истории, случаи из нашей жизни. Все это сопровождалось видеоматериалами, отрывками из моих спектаклей, концертных вечеров, много было музыки, ну и так далее… Очень красивая передача получилась, и ее неоднократно передавали по нашему телевидению…
И вот, один из сюрпризов: совершенно неожиданно ведущий передачи достает какую-то газету и начинает читать отрывок из книги о Таривердиеве. В статье о Микаэле Таривердиеве приводится этот отрывок. Он прочел и вручил мне газету, я ее сохранила, а отрывок следующий:
… «Л.В. Хачатурян. Это родственница Арама Ильича Хачатуряна, с которой начинается не просто роман. Фактически объявлено о помолвке. Гарику светит многое — поддержка карьеры мощным кланом, ереванский дом. Казалось бы, все складывается практично. Но уже тогда становится ясно: ничего из практично выстроенного у него сложиться не может. У него другое предназначение. У него другие точки отсчета в практицизме. Стоило ему уехать из Еревана, как Л.В. кидается в новый роман. Когда он возвращается, она кается, его умоляют простить ее родственники. Вмешивается Арам Ильич, уговаривая его и обещая все, что в его силах. Но он романтик. Он максималист, предательства он не может пережить. Это жуткий слом, он не может больше оставаться в Ереване. Он решает бросить консерваторию, тем более что на экзамене по специальности ему ставят тройку, обвиняя в космополитизме и формализме. Он принимает решение поступать в Гнесинский институт. К Араму Ильичу Хачатуряну.
Скупо и лаконично он пересказывал, через много лет после событий, свой разговор с Хачатуряном на эту тему. Арам Ильич задал ему вопрос:
— Как же я тебя приму в свой класс?
— Если вы считаете меня недостойным, то не примете, — был ответ.
Можно представить себе реакцию Хачатуряна.
Период Еревана закончился. Ему нельзя было быть практичным. И он непрактично поехал в Москву, поступать к Хачатуряну»… В.Таривердиева.
Я и понятия не имела, что существует какая-то книга, первая часть которой написана самим Гариком, а вторую написала его последняя жена. Кстати, я так и не прочитала эту книгу. Попрошу, чтоб мне ее выслали из Москвы, хочется почитать мемуары Гарика, а остальное, честно говоря, меня мало волнует…
Вы знаете, я уверена, он просто не мог ничего подобного от своего имени написать, и только потому, что он прекрасно знал настоящую правду! Жаль, что автор, будучи женщиной и тем более близким ему человеком, не смогла этого понять. Если то, что так коряво написано было бы правдой, а не его внутренней болью и одним из многочисленных его же объяснений нашего «непонятного» разрыва, то он, я уверена, написал бы об этом в своей книге сам! Он всегда был очень честен и безапелляционен в таких вопросах. Я уверена, что в книге об этом ничего нет и быть не может…
Так вот, от неожиданности я начала смеяться, и даже кокетливо сказала: «Ну и что?! Изменила, хорошо и сделала, я женщина, в конце концов!». Зал зааплодировал, но дело этим не закончилось. Ведущий не унимался, он начал задавать мне вопросы и даже сказал, что, якобы, в книге нарушена временная хронология фактов. Что в каком-то письме, которое приведено далее, Таривердиев пишет своей маме, что я прошла 3-й тур в Щукинское училище, и это говорит о том, что я была с ним в это время в Москве… В общем, я поняла, что в этой книге все перепутано именно в плане Еревана. Явно Гарик не хотел касаться этой темы, у него на то были свои основания, а автор решила все «домашние разговоры» вынести на суд читателя и даже не удосужилась проверить определенные факты.
Я обратилась к залу, к зрителю. Я сказала, что в первую очередь очень жаль, ведь искажены биографические факты жизни замечательного композитора. Во-вторых, конечно же смешно, чтоб мои родители, а тем более Арам Ильич, кого-то, будь он самим Господом Богом, уговаривали о чем-нибудь или того хуже просили меня простить, да и за что? Это, конечно, исключено и смешно для всех, кто хоть раз имел возможность общаться с нашей семьей. Я рассказала, как мы вместе сорвались и поехали в Москву, и как он поступал в Гнесинский институт на курс Арама Ильича. Я даже удивилась, что многие зрители об этом знали, все же в Ереване и в Москве по сей день живут люди моего поколения, известные музыканты, которые были свидетелями всех этих событий.
Я попросила дать мне совет, стоит ли писать какие-то опровержения и входить в диалог с автором. Люди реагировали очень интересно. Некоторые говорили об ее чисто женском ко мне отношении, некоторые о том, что она недавно приезжала в Ереван и была в нашей консерватории, интересовалась ереванским периодом жизни своего мужа, даже одна женщина в сердцах выпалила: «…почему же она не повидалась с вами, не пришла к вам…». Некоторые просили написать книгу и в ней рассказать всю правду о моей жизни, потому что в этой передаче звучали и другие интересные факты моей биографии…
Вы знаете, у меня такой характер, совершенно дурацкий характер, и я это отлично осознаю! Когда меня вынуждают что-то объяснять, или обвиняют в чем-то, я назло соглашаюсь со всеми предъявленными обвинениями и прерываю диалог, причем, иногда очень грубо… Но в данном случае я себе не могу этого позволить. Поймите правильно, я не собираюсь ничего доказывать и тем более оправдываться. А судьи кто? Я рассказала вам, как все было, а было все замечательно…
Мои друзья в Москве мне говорили: «Пойми, Лейли, она его выстрадала, буквально выстрадала…», — это-то как раз я понимаю. Я несколько раз видела эту женщину по телевидению и от всей души приветствую ее рвение «сделать все, чтобы музыка Микаэла Таривердиева звучала». Но я не могу понять, к чему, зачем нужно так навязывать и постоянно обсуждать личную жизнь выдающегося замечательного композитора, зачем делать из него «секс символа» или «плейбоя», как она говорит. Он — это его музыка! Его музыка прекрасна, она рассказывает, она говорит сама за себя, его музыка живет в сердцах людей и будет жить всегда! Она будет звучать независимо ни от чего и ни от кого. Все остальное, вы знаете, отвлекает, это мишура, и я хочу сказать, что если бы она вообще о нем не писала и не говорила, этого никто бы не заметил…