ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Я не знаю, когда впервые услышал вдохновение. Не знаю: может, в той пощёчине от бабушки? Или от того нехорошего дяди на кресте, которого она всё время о чём-то просила? «Господи, лицо моё под пятой Твоей, омою ноги Твои слезами, Господи. Господи, прости грехи моим детям, одари всех здоровьем. Господи, благослови их, освяти день грядущий Твоей благодатью, вестью благой. За их грехи накажи меня, Господи. Позаботься о душе дочери моей, Асмик».
«Позаботься о душе дочери моей, Асмик…» Эту последнюю просьбу бабушка всегда произносила, заикаясь, каждое слово омывая слезами. Я не знал тётю Асмик, не знал, что это имя вообще значило для бабушки. Не понимал, почему она выговаривала каждую букву имени так, словно звала её издалека. Но всегда вместе с ней ощущал эту, чужую для меня, ребёнка, боль.
Наверное, из-за ревности к тёте Асмик — или же к Господу, во время очередной молитвы я спрятался за спину бабушки и как ни в чём не бывало начал передразнивать «таинство происходящего». Я до того увлёкся, что не заметил, как очутился в дальнем углу комнаты. Мои щека и ухо горели, словно мама приложила к ним противные горчичники. Ничего не понимая и не слыша, я, на свою удачу, вовремя рванул из комнаты, иначе воспитание могло бы продлиться долго.
Калепсия, Калэпсия — имя бабушки мне казалось смешным, хотелось хоть как-то отомстить. Я рыдал взахлёб, не понимая: за что? Но этот день, до сегодняшнего момента и до последнего в моей жизни, стал определяющим. Я глядел на свою старую бабку (правда, уже со двора — в распахнутое окно) и плакал вместе с ней. Она просила за меня прощения у своего Бога.
Вдохновение. Наверное, оно дышало мне в лицо, когда пьяный отец безо всякой причины избивал маму. Когда в огромной семье со всевозможными родными и родственниками ты часто слышишь притаившееся молчание.
Нет, нет, всё это глупости. Первая литературная строчка, которую я воспринял впоследствии как данную свыше, был мой вопрос к маме: «Ма-а, мы чё, армяне, да?» Правда, она ничего не ответила. В тот день вся наша улица была наполнена криками и плачем.
«Ма-а, мы чё, армяне?» — тогда, в 1988-м, мне было шестнадцать лет, и это был не глупый вопрос. Мои родители переехали в Баку из северной Армении — Ленинакана. В нашей семье мы могли использовать одновременно два языка и один диалект, сильно отличающийся от литературного армянского,— это ширакский диалект. А также при надобности, в редких случаях, говорили на одном из тюркских языков. Старшие в семье, как правило, обращались к нам на ширакском варианте армянского языка, а мы уже отвечали на русском. Только с бабушкой переходили на её родной, как она говорила, не диалект, а язык; её огорчал не только русский, но и литературный армянский. Это так, жители северной Армении очень дорожат «своим» армянским языком. Мои родители прожили в Баку двадцать пять лет, используя в быту три языка, но за эти двадцать пять лет ихширакский диалект даже в произношении не пострадал. Мы, их дети, как и они, знаем по два-три языка. Но нас уже отличала одна, казалось бы, незаметная особенность: мы, дети Баку, уже не могли мыслить на языках наших родителей… «Ма-а, мы чё, армяне, да?» Тогда, после избиения жителей нашей улицы, я впервые задал этот вопрос, наверное, не маме, а самому себе.
Вдохновение… Оно не заставило себя долго ждать. Единственное, с чем я хочу сравнить его, так это с гнойным нарывом. Не понимая, что происходит, я, не сопротивляясь, принял всё то, что мне навязала толпа. В те дни я впервые почувствовал необходимость писать. Мысль лилась рекой, не замечая преград на пути. Высокие берега, косогоры, неприступные скалы, заторы по руслу, рукотворные дамбы — всё это будет потом, в Литературном институте. А сейчас надо писать. Надо обвинить во всех смертных грехах какой-то ислам; вспомнилось, как покойная бабка часто упрекала отца, что он не собирается возвращаться домой, что он растит своих детей в чужом краю. Надо, надо разозлиться на какой-то появившийся народ — азербайджанцев — и обязательно полюбить незнакомый тебе армянский. И я писал.
Армения — это мой Арарат, там Ной, там, как и в Баку, много солнца, много винограда. В Армении могила моего деда. Мы потом приедем и заберём бабушку, ведь она умерла, а могилу не тронут, с ней ничего не случится. В Армении я посажу в новом дворе такой же тутовник, как и здесь, он будет лучше этого…
Хорошо, что бабушка умерла, теперь её не будут тревожить воспоминания о резне. Она не будет вспоминать своего младшего брата, зарезанного турками. Теперь мы сможем спокойно смотреть фильмы, где есть большевики, Ленин. Всё хорошо. Ты не замечаешь, как приходит отчуждение. Дом становится холодным, неуютным. Двор постепеннозахламляется необходимыми когда-то вещами. Начинаешь равнодушно подыгрывать обстановке, чтобы не сойти с ума.
Путь, возвращение в Отчизну, был нескончаемым. Опустошённая душа цеплялась за каждую мелочь, ей было мало тяжести сердца. Гардероб, телевизор, старый диван, кровати, книги, поцарапанные пластинки, словно память, удерживали её на этой земле. Потом — какая-то внутренняя паника, отвращение ко всему, и снова пустота. Хочется тишины, ты мысленно нащупываешь её где-то у себя внутри, чтобы погрузится в неё… От всего и от всех.
В час великого бедствия осознаёшь истинное значение таких слов, как «вера», «надежда», «любовь». Они словно ждут твоего отчаяния и являются к тебе в образе боли, страха и смирения.
Я часто спрашивал у Отчизны: Армения, кто тебя выдумал? Зачем ты позвала меня, чужого? Разве мне есть место среди твоих величественных храмов? Они чужды мне. Мне нет до них дела. Ты — не та, которую я должен любить. Ты, как покойница Калепсия, неустанно славишь Господа, забывшего о нас. Отпусти меня, позволь уйти и позабыть о тебе…