ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
1972 год. После лекции по научному коммунизму ко мне подошла Лена Куманёва из отделения психологии и загадочно прошептала на ухо:
— Сегодня у Эдика один поэт будет антисоветские стихи читать. Пойдем?
Эдмунд Иодковский, к кому приглашала пойти в гости Алёна — известный советский поэт, автор слов, некогда популярной, песни «Расцветай Сибирь!» Помните эти строчки?
Веет свежестью ночь сибирская,
Собрались друзья у костра…
Ты навеки нам стала близкою
Величавая Ангара.
Иодковский, время от времени, организовывал на своей квартире полувечерние-полуночные «поэтические капустники». Они начинались в 6-7 вечера и заканчивались, как правило, далеко за полночь. Для бодрости духа покупали 2-3 бутылки вина, каждому по стакану, этим и ограничивались. Многие, в том числе и я, оставались ночевать в его двухкомнатной хрущёвке и расходились рано утром, с началом работы московского метро и другого, доступного простым смертным, транспорта.
На эти «капустники», для поддержания имиджа, Иодковский приглашал своих знакомых, уже состоявшихся поэтов, авторов книг, которым, в свою очередь, импонировала встреча с молодыми людьми.
Уже в перестроечные годы Иодковский издавал газету «Литературные новости», но в один из печальных дождливых московских вечеров произошел несчастный случай: его раздавил потерявший управление грузовик.
— А кого это Эдик пригласил? — спросил я Лену.
Лена призадумалась и со словами, — Сейчас, сейчас, — стала копаться в своем портфеле. Выудила блокнот и, полистав несколько страниц, шёпотом, загадочно произнесла: — Владимир Карпеко.
Конечно, мне было знакомо имя Владимира Карпеко – известного писателя- фронтовика, автора, на мой взгляд, потрясающего стихотворения о конце войны.
2 мая 1945 года в Берлине
Ещё невнятна тишина,
Ещё в патронниках патроны,
И по привычке старшина
Бежит, пригнувшись к батальону.
Еще косится автомат
На окон темные провалы,
Еще «цивильные» дрожат
И не выходят из подвалов.
И, тишиною потрясен,
Солдат, открывший миру двери,
Не верит в день, в который он
Четыре долгих года верил.
Будут там антисоветские стихи или нет, еще не известно, (Эдик мог и приукрасить) но даже обыкновенная встреча с таким поэтом — уже подарок.
— Пойдём, да-да, я знаю этого поэта, — уже настраиваясь на приятную волну ответил я.
Карпеко, как и положено, опаздывал и мы, чтобы окончательно не заснуть, по второму и третьему кругу читали свои стихи, выслушивали очередную порцию замечаний, советов. Дискуссия то возобновлялась, то затихала. Затем переходили на анекдоты — раздавалась пара хихиканий и опять наступала тишина. Но, вот в дверь позвонили.
Владимир Карпеко вошёл, извинился за опоздание и, не обращая внимания на предложенный стакан вина, достал несколько книг и блокнотов. Аккуратно разложил их перед собой и, хорошо поставленным голосом, стал читать стихи: о любви, о родине, о советском характере, о настоящих коммунистах и прочее и прочее.
— А теперь, «Такая моя планида» — смотря куда-то в потолок и хитро улыбаясь, в минуту, когда напор Карпеко стал ослабевать, обратился к гостю Иодковский.
– А я как раз и собирался, — словно бы оправдываясь, ответил Карпеко.
Стихотворение поразило своей откровенностью. В какой то момент, по телу мурашки побежали, стало неуютно, боязно.
— Это ведь откровенная антисоветчина, как он решился такое написать? — подумал я, — за это и посадить могут.
Конечно читатель в XXI веке, пробежав глазами стихотворение, которое я ниже процитирую, иронически хмыкнет. Но попробовал бы он это сделать в 1972 году…
– Этот стих опубликовали! — воскликнул Иодковский, — но зарезали основательно. Сокрушаясь добавил он и стал аплодировать автору.
На следующий день, после занятий, я отправился в библиотеку, стал искать книгу вечернего гостя-поэта, теперь уже мне лично знакомого. Нашёл. Помню, с каким я с любопытством вчитывался в строки, которые слышал несколько часов тому назад. Но оно показалось мне каким-то блеклым и невыразительным, чего-то не хватало.
Прошли годы, но это стихотворение не выветрилось из памяти — оно не давало мне покоя. Я, иногда, мысленно возвращался к нему, пытался разобраться, что поразило меня в тот вечер, но не находил ответа.
Несколько лет тому назад, я не выдержал, отыскал адрес Дома-музея поэта, в его родном городе Казатин и позвонил. Объяснил сотрудникам музея, что меня беспокоит многие годы. Они не совсем поняли причину моего звонка, но вошли в моё положение, прислали фотографии страниц с текстом этого стихотворения.
К сожалению, качество снимков оставляет желать лучшего, но имеем то, что имеем и на том спасибо. Так что не обессудьте.
Впервые это стихотворение увидело свет в книге 1963 года «Такая моя планета». Быть может эту книгу я и нашёл в библиотеке. Вот оно.
Оно хорошо написано, но обратите внимание между восьмым и девятым четверостишием, вроде как, смысловой разрыв. Предложение не законченное, обрывается, а текст следующего четверостишия не является логическим продолжением. Десятое четверостишие ещё больше запутывает нас.
Получается так: выгнали из авиации, отобрали орден, естественно — обидно. Но герой стихотворения не унывает, он занялся чтением газет, очевидно, вальяжно расположившись, наверное на даче, на веранде или в беседке у озера. Непонятно.
И даже намёк в очередном четверостишии ни о чём не говорит. О каком лагере там идёт речь: тренировочном, пионерском, концентрационном ? И какое к этим лагерям имеет отношение сам лётчик?
Через семнадцать лет, поэт вновь возвращается к этому стихотворению. В книге «Страницы моей памяти» — оно выходит в новой редакции. Между восьмым и девятым четверостишием появляется еще одно, призванное соединить две разрозненные части стихотворения.
в смятении и в печали сжимая сухие губы,
он ехал в дальние дали
из летчиков – в лесорубы.
Какой вывод можно сделать из этой редакции: выгнали из авиации, отобрали орден, но жить-то надо. Вот и подался в лесорубы. Погнался, так сказать, за длинным рублём…
Присланные фотографии из книг сотрудниками музея не приблизили меня к разгадке, ведь, когда я слушал поэта, в тот вечер, я не заметил недосказанности в тексте. Вспомнились слова Эдмунда «Этот стих опубликовали! Но зарезали основательно…»
Что там убрали, где сократили? Я терзался в догадках. Оно мучило меня. Все последующие дни, по несколько раз читал и перечитывал, и вслух и про себя, оба варианта стихотворения, присланные из музея. Пытался “добраться” до строчек, оставленные «за бортом» главлитом СССР. Через неделю, когда я совсем было отчаялся, лежа в постели стал декламировать это стихотворение (К тому времени я выучил его наизусть) и вдруг в моей памяти, непонятно каким образом, вспыхнули строки, которые я так безуспешно искал. Я вскочил с постели, вмиг схватил то ли ручку, то ли карандаш и на первой же попавшейся бумажке записал эти строки. А когда я, не веря своим глазам и ушам, стал перечитывать стихотворение мне послышался голос Владимира Карпеко с того вечера… Он так же, как и в тот вечер, взволнованно читал стихотворение, и я вслед за ним торопливо повторял.
… он ехал в дальние дали Конвойные ржали грубо:
«Ужо вам будут медали, Летчики – лесорубы»
Вот она разгадка, вот та строка, которую я безуспешно искал в своей памяти столько лет. «Конвойные ржали грубо:» Вот чего опасались чиновники из Главлита. Они опасались признания, что даже лётчик герой, сражавшийся с фашистами в испанском небе, не был застрахован от перегибов, имевших место в нашей стране.
С последней строкой я, потрясённый, дико завизжал от распирающей меня радости. Да настолько громко, что домочадцы в соседней комнате переполошились. Оставив куклы, ворвались в комнату мои дочери, мол, что случилось? Ты в порядке?
Но не буду томить больше читателя. Ниже следует стихотворение в полном объеме, без купюр, с тем четверостишием, которое советская власть так долго не решалась опубликовать. И в данном случае ничего объяснять, тем более домысливать не надо. Всё просто и понятно.
P.S.
Затем я вновь позвонил на родину Владимира Карпеко в город Казатин, рассказал о моём “открытии” сотруднику музея пану Муралю. Он охотно выслушал меня и поблагодарил за интересную информацию.