Геворк Мелик-Карагёзян

С первых же дней своего пребывания в Москве я желал установить связь с ЦК партии народной свободы или, по крайней мере, с отдельными лидерами партии, если ЦК последней не функционировал.

На основании устава партии, члены ее областных комитетов, будучи в столице, были вправе принимать участие на заседаниях Центрального Коми­тета с правом решающего голоса. Для меня, как члена Закавказского коми­тета партии, представлялся удобный случай принять участие в заседании ЦК познакомиться с лидерами партии, за время существования Государственной Думы успевших приобрести обаяние, сделать ЦК информацию о развивающихся в Закавказье событиях (которые ему тогда были совершенно неизвестны) и, кстати, неофициально выяснить для себя отношение лидеров партии к той миссии, которую мы должны были осуществить в Берлине. Однако, после долгого размышления, я решил этого последнего вопроса официально на обсуж­дение не ставить.

В те дни Партия народной свободы могла, конечно, действовать неле­гально. Помимо того, что в это время была уже установившаяся Советская власть, и Совет Народных Комиссаров имел свою резиденцию в Москве, в Кремле, еще далеко неизгладившееся впечатление от убийства Шингарева и Кокошкина (выдающихся деятелей партии Народной свободы), оставшегося притом безнаказанным, могло служить показателем прочим лидерам, что их может еще ожидать. Поэтому, не только ЦК собирался конспиративно, но и сами наиболее видные члены старались быть незамеченными, причем Родичев, помнится, даже изменил свою характерную прическу.

Через члена ЦК   Мандельштама, который жил в одном и том же со мною доме, я дал знать о своем желании быть на ближайшем заседании ЦК и через него же получил словесное приглашение. Конспиративное за­седание было назначено на частной квартире на Никольском бульваре. Мне было сказано, что после того, как на звонок мне откроют дверь, я должен назвать свою фамилию.

Когда я вошел в комнату, заседание уже шло. Это была средних раз­меров гостиная частной квартиры, в которой заседало около 12-15 человек (конечно, это был далеко не весь ЦК). На рояле лежала чайная посуда. Две женщины собирались разливать чай.

С первого же взгляда я узнал известных лидеров партии, лица которых достаточно уже были известны по их часто печатавшимся портретам. Тут был, например, Головин, бывший председатель второй Государственной Думы с его характерными усами и выдвинутым вперед подбородком, князь Шаховской[1] с длинной бородой и, несмотря на княжеский титул, очень смахивающий на еврея, князь Долгоруков, Кишкин и другие. Милюкова и Родичева, которых я больше всего хотел видеть, на заседании не было. Председатель­ствовал Кишкин, сидя сбоку за маленьким столиком у окна. Остальные сидели в креслах, на диване и стульях, расположившись по-домашнему.

Кишкин взволнованно и повышенным голосом излагал эволюцию послед­них событий. Существенную часть его доклада составляло утверждение, что немцы, несмотря на Брестский мир (фактически, мол, вследствие него)_, шаг за шагом овладевают всеми пунктами Москвы, что некоторые здания полицейских участков находятся уже в их руках или под их контролем. Он возмущался, что никто не обращает внимания на такие факты и что народ проявляет скандальное равнодушие ко всему этому, а большевики либо помогают немцам, либо делают вид, что не замечают, что делается вокруг. Если не обратить внимания на этот ход вещей и не принять своевременно мер, Москва, заключил слово Кишкин, в скором времени окажется в руках немцев.

— Что же надо сделать? — спросил один неизвестный мне член ЦК, за­писывающий в свою толстую тетрадь все, что говорилось на заседании, не знаю в качестве ли секретаря или лично для себя. Вопрос этот «что же надо сделать», сразу же воскресил в моей памяти сделавшийся историчес­ким, стереотипно поставленный Чернышевским и Лениным и по-разному отве­ченный. И вот, этот вопрос «что делать» вновь, но в другой обстановке, грозно встал перед русским обществом.

— Что делать? — повторил председатель, — вот я и ставлю этот вопрос на обсуждение и решение, приняв в основание, что наша партия не может, не вправе занять нейтральную позицию и глядеть, как благодаря пагубной деятельности большевиков, страна захватывается немцами.

— Наполеона сделать? — спросило, то же лицо, не поднимая головы и все записывая в свою толстую тетрадь.

В этом вопросе была некоторая доля иронии, хотя и не злой, но, во вся­ком случае, дешевой, и некоторые усмехнулись.

— Наполеона — не Наполеона, а то, что мы должны создать противодействие, — как будто несколько задетый, повышенным голосом ответил Кишкин. По этому вопросу никакого серьезного и конкретного предложения никем сделано не было, и ЦК, насколько помнится, не вынес по нему практически никакого постановления, и у меня от дискуссии осталось впечатление, что все свелось к тому, что надо и далее «быть в курсе событий» и «иметь постоянную информацию».

Затем олово было предоставлено мне.

Так как Закавказье уже несколько месяцев было отрезано от внутренней России, я вынужден был изложить развитие военно-политических событий с самого начала революции. Доклад мой продолжался около часа и был выслу­шан с живым интересом, в особенности в той части, где я рассказывал об организации у нас национальных войск и твердой решимости всех политичес­ких партий не дать турецкой армии вторгнуться в наши пределы. Особенно сильное впечатление произвело на членов ЦК мое сообщение, что еще до подписания Брестского мира закавказские правящие сферы, узнав о предъявлен­ном Германией ультиматуме от 21 февраля, открыто заявили, что народы Закавказья не могут признать договор, заключенный без участия его представителей, если он коснется и Закавказья.

Было явно заметно, что на слушателей, приведенных в полное отчаяние от событий в России, ободрявшим образом действовал тот факт, что в России оказался хоть один угол, где большевикам не удалось захватить власть и где население, несмотря на свою малочисленность, имеет решимость мужес­твенно отстаивать свою родину от сильного врага.

В своем докладе я между прочим указал, что благодаря социалистичес­ким партиям националистические устремления в Закавказье были несколько обузданы, что позиция закавказских татар после ухода русских войск и началом продвижения турецких очень подозрительна, что, как член общерос­сийской партии, я обязан вполне объективно констатировать слабость надежды на полное единодушие между армянами и грузинами в деле защи­ты фронта, что наибольшая опасность угрожает армянам по географичес­ким и историческим причинам и что, наконец, ввиду почти катастрофического положения вещей, Армянский национальный совет, развив наибольшую активность по организации национальной армии, решил обратиться к Германии, апеллируя к ней, как к христианской и цивилизованной державе, с просьбой удержать Турцию от вторжения в пределы Закавказья.

После некоторых вопросов, заданных мне и одобрительных замечаний, собрание перешло к следующему вопросу.

Профессора Н. и К. сделали информацию о визите, который они нанесли по поручению ЦК послу Соединенных Штатов Америки Френсису, находившемуся тогда в Вологде[2]. Это была интересная информация и поэтому я хочу ее здесь отметить.

Насколько я понял указанные делегаты ходили к послу Френсису выяс­нить, чем была вызвана известная телеграмма президента Соединенных Штатов Вудро Вильсона 4-му Всероссийскому   съезду Советов, который был созван в Москве для ратификации Брестского договора о мире[3].

— Но посол Френсис пошел еще дальше «мудрого Вудро», он спросил, почему мы, кадеты, отказываемся работать с большевиками? — сказал один из докладчиков.

Вопрос этот ошеломляюще подействовал на слушателей. Все ахнули от удивления, переглянулись и, ухмыляясь в недоумении, стали пожимать плечами. У всех на лице было выражение какого-то внезапного застоя мысли, как у человека, долго ищущего в извилистом переулке выхода и вдруг на­тыкающегося на тупик. И в самом деле, делегация либеральной партии отправляется к представителю государства, которое в течение всего века создавалось и развивалось на принципе свободы, и вдруг он предлагает сотрудничать с большевиками, с «угнетателями всякой свободы», с этими «тиранами» и «предателями» собственного отечества! И кому предлагает посол сотрудничество? Партии, на знамени которой написано «конституция и свобода» и которая даже не социалистическая!

Надо признать, что недоумение ЦК было вполне основательно, ибо не­зависимо от каких-либо «этических» соображений, вытекавших из демаго­гии большевиков в 1917 г., подписания «пахабного» Брестского мира и разгона Учредительного собрания, такое сотрудничество в управлении страной была абсолютно немыслимо. Предложение американского посла мог­ло быть истолковано или как полным непониманием происшедших событий, или желанием подладиться под тон телеграммы президента Вильсона — его выс­шего начальника. Ибо совершенно бессмысленно допустить, что в момент коренного перелома политического и социального курса страны, партия, провозгласившая «диктатуру пролетариата» и считающая, что она произве­ла социальную революцию, могла бы поделить власть с наиболее тогда пра­вой партией, представителей которых она даже называла «врагами народа».

Ясно, следовательно, что такое сотрудничество в верхах, у кормила управления государства было совершенно неосуществимо. Если же посол подразумевал, чисто техническое сотрудничество в общественном и го­сударственном аппарате, то в этом могло бы и не быть непреодолимых препятствий, кроме чисто этических.

Чтобы понять значение «этического» момента в этом вопросе, необ­ходимо перенестись в то время, в 1918 г., когда всё решительно, что исходило от советской власти, считалось в обществе «извращением здравого смысла и морали», и следовательно, всякая работа, всякая де­ятельность, всякая служба хотя бы в низовом аппарате квалифицирова­лась, как соучастие в государственном преступлении, как способствова­ние укреплению незаконной власти. Для иллюстрации такого умонастрое­ния приведу один характерный факт.

Когда стало известно, что некоторые адвокаты, в их числе бывший член Государственной Думы Н. Я. Тесленко, стали выступать в большевистских судах в качестве защитников, в обществе и в самой адвокатуре раздался гром осуждений. Такие осуждения я сам слышал от адвокатов, которые своими выступлениями в царское время по политическим делам стяжали себе громкую известность. И если таково было отношение к та­кой всеми признававшейся святой обязанности, как судебная защита в каком бы то ни было суде, можно себе представить, каково должно было быть отношение к одной только мысли о поступлении на службу в админи­стративные и хозяйственные учреждения.

Все это происходило весною 1918 г., когда Советское правительство только что переехало из Петрограда в Москву и кроме аппарата Совнаркома не имело почти нигде своего государственного аппарата, когда все учреждения предприятия, хоть и возглавляемые большевиками, продолжали функционировать своим старым составом служащих, когда выходили еще «буржуазные» газеты («Русские ведомости» и др.), доживали дни банки. Всех их советская власть застала, так сказать, на местах, и все старые служащие, жившие на жалованье в той или иной степени ждали своей участи. Но для людей свободных профессий при этой ломке всех идеологических основ со­циально политической жизни пойти на службу к большевикам считалось не­допустимым. И если еще несколько лет спустя в кругах общества довольно стойко держалось мнение, что советская власть долго продержаться не сможет, то тогда, в первые месяцы после утверждения советской влас­ти такое мнение было почти бесспорным и, тем самым, поступать на ра­боту к большевикам и служить у них расценивалось как укрепление ненавис­тной власти, и, следовательно, как измена идеям демократии и свободы.

Но как много изменилось с тех пор …

По окончании заседания многие члены окружили меня и расспрашивали подробности о событиях у нас, а также о впечатлениях в пути. Я со сво­ей стороны спросил, почему отсутствуют Милюков и Родичев. О первом мне полушепотом ответили, что его нет в Москве, а о втором, что он отсут­ствует случайно.

Спустя два дня Родичев[4] звонил ко мне на квартиру несколько раз. Меня не было дома и на вопрос хозяина квартиры (Попова), куда ему поз­вонить, Родичев ответа не дал. Вскоре после того зашел ко мне Г.С. Саркисов, тифлисец, живший тогда в Москве и пригласил к себе на ужин, на который пригласил и Родичева, часто у него бывавшего. Он устроил это свидание, по его словам, по просьбе Родичева, желавшего «поговорить с приехавшим с Кавказа членом партии Народной свободы.»

Небезынтересен разговор с Родичевым с точки зрения характеристики тогдашних настроений интеллигенции.

На санях я поехал к Саркисовым на Зубовский бульвар, 19. Пока я беседовал с премилой хозяйкой Еленой Арсеньевной Саркисовой, открылась дверь, и в комнату вошел мужчина высокого роста. Он был до такой степени похож на слишком хорошо известные портреты Родичева, что я сразу бы его опознал, если бы и не знал, что именно он ожидался Единственное, что несколько меняло его облик — перемена в прическе. Я понял, что эта перемена не случайна.

После нескольких малозначащих фраз, которыми мы обменялись, я спросил Родичева, чем объяснить, что наша партия так легко изменила параграф 13 своей программы, который ставил своей задачей сделать Россию конституционно-демократической монархией (в силу чего партия и называлась кадетской), а после отречения Николая и Михаила признала Россию республикой? Я сказал, что задаю этот вопрос не потому, что считаю монархию идеалом, а потому, что он сам собою напрашивается. Еще в прошлом году я поднял этот вопрос на учредительном собрании нашей партии в Тифлисе (19 марта 1917 г.) и несмотря на то, что на нем присутствовали два члена Государственной думы (Татаринов и Тер-Петросян), я не получил ни от них, ни от председателя (Г.М. Туманова) удовлетворительного ответа. И так как такая внезапная метаморфоза в сущес­твенной части программы партии роняло ее достоинство, я просил мой запрос занести в протокол.

Продолжая говорить на эту тему, я сказал, что из факта такой перемены в программе можно сделать следующие выводы:   во-первых, что партия при ее учреждении хотя и считала Россию созревшей для республиканского строя, од­нако вынуждена была считаться с фактом существования монархии, и, во избе­жание народных потрясений, перелагала на эволюцию процесс перехода монархии в республику; или, во-вторых, что партия, продолжая считать Россию дозревшем до конституционно-монархического строя по чисто тактическим соображениям, ввиду добровольного отречения монарха от престола и провозглашения всеми левыми партиями республики, признала бесполезным настаивать на монархии, и тем самым обречь себя на бессилие в новом государственном строительстве, тем более в атмосфере войны.

Родичев внимательно слушал и было заметно, что он все время порывался заговорить. Когда я закончил и заговорил Родичев, я получил такое впечатление, что ему не впервые приходиться отвечать на этот вопрос. Он начал с того, что вопрос, заданный мною, не праздный, и что на седьмом съезде пар­тии Народной свободы, состоявшемся 25 марта 1917 г. покойный Ф.Ф. Кокошкин выступил с докладом по этому поводу по поручению ЦК партии. Родичев объяснял, что наша партия никогда не считала парламентскую мо­нархию лучшей формой правления, что эта мысль неоднократно была выска­зываема на учредительном съезде партии, на котором многие требовали провозглашения партии республиканской. Партия, тем не менее, стала за парламентскую монархию по тактическим для того времени соображениям.

Он стал быстро перечислять исторические случаи, когда партии под вли­янием резко изменившейся конъюктуры вносили в свои программы коренные изменения. Наконец он добавил, что если при своем учреждении партия была вынуждена считаться с привычкой населения к монархическому строю, то потом Николай ΙΙ до такой степени уронил в глазах народа себя и династию, что всякая попытка восстановления монархии была бы совершенно безнадежной и бессмысленной, тем более, что волною революции был нис­провергнут сам принцип монархии.

Выразив сожаление, что ему не удалось быть в ЦК во время моей ин­формации о закавказских событиях, Федор Измайлович попросил, хотя бы вкратце, повторить ее. По мере того, как я рассказывал о принимаемых у нас мерах для защиты фронта, он то и дело давал реплики:

— Молодцы …

— Конечно, не то, что у нас …

— Там люди, а здесь скоты …

И, нервно встав, зашагал по комнате.

Вошла хозяйка и попросила к столу. За ужином Родичев взволнованным голосом описывал то «моральное и хозяйственное разрушение, которое вне­сли в страну большевики».

— Народ предоставлен самому себе, своим грубым, низменным и прес­тупным инстинктам, он гибнет от голода и болезней. Поймите, — восклинул он, схватив меня за локоть, — прекращена всякая борьба с венерическими болезнями, которые теперь беспрепятственно распространяются в населении.

С горечью, большим темпераментом и выразительными словами он признавался, что никогда ранее не мог себе представить, чтобы русский на­род до такой степени мог быть равнодушен к своим правам, чести и оте­честву. Он употреблял настолько сильные выражения и так сгущал краски, что я несколько раз вмешивался в это национальное самобичевание, но тщетно. Он меня не слушал, не допускал возражений, и продолжал говорить, точно произносил речь. Мне оставалось молча слушать его, переглядыва­ясь иногда с хозяевами и любуясь темпераментом этого 60-летнего чело­века. И слушая, я понимал, какое должен был производить впечатление этот трибун в Государственной Думе, отдаваясь потоку собственного кра­сноречия. Несомненно, это был оратор чувства.

— Выходит так, что мы ошиблись в русском народе? — заметил я.

— Да что Вы? Вы еще молоды, да и откуда Вам было его узнать? А вот что я, все свои 60 лет проживший среди своего народа, не раскусил его, — вот это ужасно! Мы все идеализировали его. Но этот народ бесчестный и казнокрад. Он не может жить без обмана. Посмотрите хотя бы на рабочие артели, артели по загрузке и выгрузке вагонов. Они так и норо­вят друг друга объегорить. Из такого народа ни государства, ни социа­лизма не создать.

— Что же тогда осталось от республики? — спросил я.

На это Родичев ничего не ответил. Тогда я спросил:

— Значит, по Вашему, Федор Измайлович, были неправы Милюков и К°, опровергавшие в своем сборнике «Интеллигенция в России» те отрицательные качества, которые приписывали в «Вехах» русскому народу Струве, Булгаков, Франк и другие, называвшие его безрелигиозным, антигосударствен­ным и еще чем-то?

Но Милюков ведь лидер лидеров партии Народной свободы, и Родичев, после некоторого колебания, ответил

— Были не правы.

Далее я спросил, верно ли, что Милюков держится германской ориен­тации и что это означает, то есть, как это нужно понимать?

Родичев ответил неопределенно, сказав, что Милюков разошелся с ЦК партии и в нем сейчас не принимает участия. Мне неудобно было допытываться, где в настоящее время находится Милюков, так как видимо это скрывалось.

Следующее заседание ЦК партии Народной свободы, на котором я присутствовал, состоялось в другом месте. Заседание было кратковремен­ным и протекало небрежно и беспредметно. На этом заседании было мень­ше членов ЦК, чем на первом, но на нем был Родичев. Здесь же я встре­тил А.К. Дж., армянина, я не знал, что он состоит членом ЦК. У меня создалось впечатление, что люди собрались лишь для взаимной информа­ции только потому, что заседание было «назначено». До открытия заседания кн. Шаховской, держа в руках пачку своих портретов, отпечатанных на открытках, рассматривал их и показывал другим. Я невольно подумал, какое время заниматься фотографированием себя?

На заседании вновь и почти натянуто обсуждался безнадежный воп­рос, как пробудить в народе патриотическое чувство, для оказания сопротивления немцам. Когда один из членов ЦК стал излагать свои предложе­ния на этот счет, Родичев начал нетерпеливо ходить по комнате из угла в угол в ожидании, когда говоривший окончит свою речь.

Слово потребовал Родичев и сказал:

— У нашего народа нет патриотического чувства. У него нет госу­дарственного сознания. Можно организовать то, что есть, но того чего нет организовать нельзя. Русский народ достоин своей участи. Вгляди­тесь, как он реагирует на все, что происходит вокруг него — с полным безучастием и воспринимает все как должное и обычное. Сегодня в трамвае я наблюдал, как реагирует публика на сообщения газет, которые многие в это время читали, на занятие немцами Харькова и других городов. С полным безразличием. Я не слышал ни одного возражения, досады, возму­щения. Хотя бы выругался кто-нибудь. А вы сравните, как легко этот же народ реагирует, возмущается и ругается по самым обыденным случаям, непосредственно его задевающим!

Родичев говорил всего 2-3 минуты. Но речь его, интонация, волна чувств, произвели сильное, угнетающее впечатление.

После несколько долгой паузы молчания заговорил Шаховской, оче­видно считавший необходимым смягчить впечатление от выступления Родичева.

— Я нахожу, Федор Измайлович, что Вы в корне ошибаетесь. Если русский народ так плох, значит, плохи и мы, так как мы не раз в полемике с нашими противниками, утверждали, что русская интеллигенция, в частности наша партия, является прямой выразительницей нашего народа. Я протестую против тяжких обвинений, которые Вы возвели на наш народ, ибо простой народ везде одинаков.

Не возражая этим словам, Родичев, как бы продолжая свою речь, порывисто сказал:

— Вам ничего не удастся. Все потеряно. В этом вы скоро убедитесь. Поймите, народ нас не понимает и не желает ни понять, ни признавать. Он следует за теми негодяями, которые льстят всем его инстинктам и обещают всякие блага. А если вы желаете выступить и действовать, так по­могите Закавказью спасти свою свободу от турок, тому Закавказью, кото­рое, как оно ни мало, сумело оградить себя от большевистской тирании. Идите туда, там сохранилась еще честь!

Слова эти произвели сильное впечатление. Заседание вскоре было закрыто, не приняв определенных решений. Все начали расходиться. После этого заседания я уже не встречался с лидерами нашей партии.

________________________

[1] Шаховской Д. И., князь (род. в 1861 г. ) видный земский деятель, активный участник земских съездов 1904-05 годов. Один из организаторов » Союз освобождения»(1903 г.). С 1905 г. – левый кадет и бессменный член ЦК кадетской партии. Член первой Государственной Думы от Ярославской губернии, секретарь Государственной Думы, секретарь Думской фракции кадетов. За подписание Выборгского воззвания был приговорен к заключению в крепость. В 1917 г. с мая по июнь входил в первое коалиционное (временное) правительство. В советское время – деятель советской кооперации.

[2] Послы держав Антанты в начале марта 1918 г. переехали из Петрограда в Вологду. Официальные и неофициальные причины следующие: протест против заключения Брест-Литовского договора, опасность дальнейшего пребывания в Петрограде под угрозой германской оккупации, нежелание переезда в Москву, вслед за переездом Совета Народных Комиссаров, «признать» советскую власть.

[3] Привожу часть Вильсоновского послания 4-ому Чрезвычайному съезду Советов: «хотя правительство США, к сожалению, в настоящий момент не в состоянии оказать России ту непосредственную и деятельную поддержку, которую оно желало бы оказать, я хотел бы уверить русский народ через посредство настоящего съезда, что правительство США использует все возможности обеспечить России снова полный суверенитет и полную независимость в ее внутренних делах и полное восста­новление ее великой роли в жизни Европы и современного человечес­тва. Народ США всем сердцем сочувствует русскому народу в его стремлении освободиться навсегда от самодержавия и сделаться самому вершителем своей судьбы». (Ключников, Сабинин. Международная политика нового времени, т. 2, с. 78).

Съезд ответил следующей телеграммой: «Съезд выражает свою благодарность американскому народу и прежде всего трудящимся и эксплуатируемым классам Северной Америки по поводу телеграммы, которой прези­дент Вильсон через Съезд выражает сочувствие русскому народу в то время когда Российская социалистическая республика подвергается тяже­лым испытаниям. Российская Советская федеративная социалистическая респ­ублика пользуется обращением президента Вильсона, чтобы выразить всем народам, страдающим и погибающим от ужасов империалистической войны, свое сочувствие и глубокую веру, что недалеко то счастливое время, когда трудящиеся массы всех стран сбросят ярмо капитала и утвердят социалистичес­кий правопорядок, который даст постоянный и справедливый мир, культуру и блага всем трудящимся». (перевод автора из газеты     1919 г. №61)

[4] Родичев Федор Измайлович, родился в 1856 г., предводитель уездного Тверского дворянства, один из составителей адреса царю тверского зем­ства в 1884 г. о необходимости дарования России конституции, участник земских городских съездов в 1904-05 гг., член «Союза освобождения», член Государственной думы всех четырех созывов от Тверской губернии, один из организаторов и наиболее деятельных членов кадетской партии. После Февральской революции был комиссаром по делам Финляндии.