ДНИ В ИСТОРИИ
Геворк Мелик-Карагёзян (Мелик-Каракозов Георгий Павлович), (1873-1940 гг.) — армянский общественно-политический деятель. Родился в Ереване. Окончил Берлинский университет и Брюссельскую консерваторию. Был редактором газеты “Аршалуйс”, журнала “Кавказский вестник” (1903-1905 гг.), газеты “Мшак” (1920 г.). Автор ряда публикаций по армянскому вопросу.
Являлся членом Закавказского комитета партии Народной свободы (кадетской), а с 1918 г. — членом ЦК Армянской народной партии.
В 1917-1918 гг. занимал пост комиссара по призрению солдат и их семей в правительстве Закавказья.
В 1918-1919 гг. был министром просвещения и искусств Республики Армения, являлся активным участником организации Ереванского университета и Государственной картинной галереи Армении.
В апреле-мае 1918 г. в составе делегации Армянского национального совета вел переговоры в Берлине с целью добиться воздействия Германии на Турцию, наступавшую тогда на Закавказье, угрожая физическому уничтожению армянского населения.
В 1921-33 гг. работал во внешнеторговых, финансовых и научно-просветительских организациях Закфедерации и Армении.
***
После Октябрьского переворота в России Особый Закавказский Комитет Временного правительства, как орган Всероссийского правительства в Закавказье, естественно должен был подать в отставку. Юридически Особый Закавказский Комитет (ОЗАКОМ), быть может, вправе был бы продолжать свое существование, поскольку общественное мнение в Закавказье устами всех политических партий здесь (кроме большевиков) считало смену власти в России результатом незаконного захвата ее со стороны большевиков. Но это возможно было бы только при условии, если бы ОЗАКОМ имел в это время реальную власть в крае и пользовался популярностью. На самом деле ни было не того, ни другого.
С первых же дней приезда из Петрограда членов ОЗАКОМа каждый из них сделался как бы представителем и адвокатом интересов своей нации в коллегии ОЗАКОМа. Так, Джафаров — для татар, Пападжанян — для армян и Чхенкели — для грузин. Вследствие этого, положение В.А. Харламова, человека русского, возглавлявшего ОЗАКОМ в качестве председателя, было весьма затруднительным, и голос его имел значение постольку, поскольку он мог опираться на Совет рабочих и солдатских депутатов, который как высший общекраевой революционный орган проводил вненациональные и общегосударственные принципы.
Что Закавказье, даже в первый период общереволюционного подъёма, не представляло из себя единого целого, видно из того, что очень скоро под боком ОЗАКОМа а и общереволюционных органов — Советов образовались Национальные советы: Грузинский, Армянский, Татарский (Азербайджанский). Эти национальные советы, чем дальше тем больше, становились средоточием национальных интересов и политики в крае, и тем самым, подрывали положение ОЗАКОМа. Кроме того, Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и образовавшийся из них Краевой Центр, как бы в миниатюре копируя то положение, которое создалось в Петрограде между Временным правительством и Советами, стягивали власть в свои руки, парализуя власть ОЗАКОМа, который переходом всего авторитета власти и национального представительства в Краевой Центр и национальные советы лишился всякого общественного фундамента, а с утверждением большевистского правительства во внутренней России совершенно повис в воздухе.
В таких обстоятельствах естественно возникли две проблемы — организация новой правительственной власти в крае и защита фронта, покинутого общероссийскими войсками. Первая проблема была разрешена учреждением местными революционными и общественными организациями 24 ноября 1917 г. нового правительства, названного Закавказским Комиссариатом (ЗАКОМ), члены которого назывались комиссарами. В том факте, что закавказская общественность в эту эпоху не решалась правительство Закавказья называть Советом министров и членов его — министрами, несомненно сказывалось чрезвычайно еще сильное моральное, политическое и идеологическое тяготение краевых политических организаций к России. Тогда никому и в голову не приходило (кроме, быть может, наиболее националистических элементов и, главным образом, среди грузин и туркофильствующих татар) порвать навсегда с Россией. Образование Закавказского правительства было выражением сознания необходимости и права создать свое правительство, раз пало общероссийское, без закономерной замены его другим и проникнуто было убеждением, что положение, установившееся в России благодаря Октябрьской революции, представляет из себя явление временное и, следовательно, не предопределяющее отрыв Закавказья от остальной России.
Другая проблема – проблема фронта, напрашивалась сама собой в силу инстинкта физической самозащиты на самостоятельное разрешение силами самого населения Закавказья.
Я не знаю какие царили в военных кругах и в кругах революционных организаций Закавказья мнение в отношении вопроса войны с Турцией и ее союзниками независимо от намерений новой русско-большевистской дипломатии, но несомненно, что в первый период после Октября и до Брестского мира в общественных кругах Закавказья сильно давал себя чувствовать взгляд, что Закавказье, как часть России, хотя и покинутое общегосударственными войсками и даже перед опасностью наводнения края турецкими войсками, не вправе самостоятельно решать вопросы войны и мира, касающиеся общегосударственного фронта России. Много труда пришлось потратить, чтобы пробить брешь в этом умонастроении, доказывая, что необходимо отличать технические вопросы о защите края от принципиального — об отношение его к России как к общему отечеству.
Для иллюстрации этих настроений я могу указать на сильные дебаты, которые имели место в заседаниях Закавказского комитета партии Народной свободы в Тифлисе[1]. В целях постоянной и наилучшей осведомленности по текущим событиям члены президиума Комитета обязаны были по отдельным животрепещущим вопросам дня делать доклады на открытых заседаниях Комитета. На одном из них (это было за месяц до заключения Брестского мира и в разгар ультиматумов турецкого командования на Кавказском фронте) было высказано мнение, что Закавказье, покинутое общегосударственными войсками, командованием и отрезанное от России, вправе самостоятельно разрешать с Турцией вопросы войны и мира по аналогии с правом коменданта крепости, осажденной врагом и отрезанной от всего государства, решать участь крепости по собственному усмотрению. При этом всеми признавалось, что вследствие методического наступления турецкой армии на Закавказье через оголенный фронт для края создавалось очень серьезное положение. Однако, несмотря на это, в открывшихся прениях чувствовалась чрезвычайная неясность и нерешительность в формулировке вопроса: что же делать? В Комитете партии было немало русских. Принимая во внимание, что нашествие турецких войск далеко не в одинаковой степени угрожало армянам и русским (а также грузинам), эта разница давала свое отражение и во взглядах, высказывавшихся по этому вопросу в Комитете. Если русские, а с ними и некоторые армяне на первый план выдвигали необходимость согласования внешней политики Закавказья с остальной Россией, даже в эту роковую минуту, исходя из голого принципа целостности российского государства, большинство армян настаивало на необходимости более реальной и трезвой политики (без изменения в корне российской ориентации), так как продвижение турецких войск через оголенный фронт, как факт реальный, ставил конкретный вопрос: угодно ли во имя формального принципа единства российской политики армянам Закавказья разделить судьбу турецких армян, т. е. физически погибнуть, грузинам и русским в той или иной степени пострадать и вообще всему краю перенести все ужасы турецкой оккупации[2].
Позволю себе сказать о своем личном взгляде на вещи. Начиная с 1900 в течение двух десятилетий мне не раз приходилось по разным основаниям высказываться в печати по армянскому вопросу в широком смысле этого слова, и я всегда был того мнения, что судьба армянского народа не только в России, но и в Турции неразрывно связана с судьбою России, и что вне коренного изменения восточной политики России и усвоения ею принципа федеративного строя государства я не видел возможности разрешения внутренних и внешних проблем Армении, несмотря на все соблазны, пускавшиеся иностранными государствами. Даже после образования в Закавказье демократических республик, а именно в 1920 г. я, начиная с первого номера возобновленной под моей редакции газеты “Мшак”, в ряде статей доказывал необходимость для закавказских демократических республик поступиться своим “суверенитетом” и войти в федерацию с Россией.
Но все это, конечно, не могло помешать, а наоборот, элементарный здравый смысл требовал того, чтобы население края, лишенное общегосударственной защиты (независимо по чьей вине), само организовало свою самозащиту военную, дипломатическую и всякую иную. Таково было императивное требование момента, особенно в отношении армянского населения в массе своей находившегося под угрозой физического уничтожения.
Турецкие войска методически продвигались к Закавказью и шаг за шагом укреплялись на занимаемых позициях, устами их главнокомандующих делали самые лицемерные предложения закавказской власти о заключении то перемирия, то мира. Из обмена телеграммами и нотами видно, что сами турецкие верхи не знали, что предпочесть, — признать Закавказье, как неотъемлемую часть России, или же отделившимся и уже независимым государством? В первом случае закавказская власть обязана будет принимать условия разрабатывавшегося тогда в Бресте проекта мирного договора, второе же толкование развязывало бы Турции руки, освобождая ее от обязанности удовлетвориться границами, которые предпишет ей Брестский договор, и открыло бы возможность максимального продвижения вглубь Закавказья. В дальнейшем эта дилемма еще более осложнилась и Турция, решив, для себя программу-минимум в Бресте на общероссийской основе, стала явно домогаться не только отделения Закавказья от России, но и добиваться распада единства Закавказской республики на составные национальные части, предвидя в этом возможность осуществления своей программы-максимум.
Перед лицом грозной опасности и в этих юридических хитросплетения, надо признаться, Закавказский Сейм (впервые созванный 10 февраля 1918г.) и национальные советы являли жалкую картину. Путаясь и спотыкаясь на каждом шагу, дрожа перед надвигавшейся опасностью, боясь мести со стороны “северного колосса”, Закавказское правительство не сумело организовать защиту края, несмотря на значительные военные припасы, оставленные здесь русской армией и, как выяснилось после, незначительность турецких военных сил. Но в то время, как последние были организованы, объединены и руководились единой волей, закавказская “демократия”, в лице Сейма, правительства, национальных советов и партий занята была бесконечными словопрениями, взаимными упреками, уговариваниями и бездейственными призывами. Она металась между противоречивыми национальными интересами и, что совершенно было недопустимым- гласным обсуждением сокровенных вопросов политики и военной тактики во всех высших органах власти. Турецкое главное командование прекрасно информировалось через своих агентов и тюркских делегатов-мусаватистов, принимавших участие в этих органах, обо всем происходящем безошибочно и без риска осуществляла план своего безостановочного продвижения. Изданные впоследствии документы и сочинения, касающиеся этого периода, открывают перед нами плачевную картину полной политической беспомощности тогдашних руководящих партий, над которой, надо полагать, не раз посмеивались турецкие дипломаты и военные.
Чем успешнее развивались для турок события на Кавказском фронте (вернее они продвигались, почти не встречая сопротивления), тем более обнаруживалась номинальность власти Закавказского Сейма и правительства, разнородность и даже резкие противоречия национально-политической ориентации основных закавказских народов. Закавказские татары недвусмысленно жаждали прихода турок, грузины колебались, выбирая между дипломатией и войной, армяне же, зная, что никакого примирения и мира между ними и турками после всего, что произошло в Турции с армянами быть не может находились в лихорадочном возбуждении от сознания полного своего одиночества и смертельной опасности.
Все эти настроения бродили, оформлялись в национальных советах, в которых с течением времени и стал биться настоящий пульс политической жизни края. Импульсивность национальных переживаний, вызванных исключительными событиями, несколько умерялась в закавказских краевых органах — в Сейме, Советах, но больше всего, если не ошибаюсь, в ЦК общероссийских социалистических партий — эсдеков и эсеров. Но преломляясь в последних через призму единства краевой демократии, эти переживания и выдвигаемые ими военно-политические задачи не получили в них того единодушного, а главное действенного разрешения, которое только и могло бы организовать и объединить все силы сопротивления для обороны края. Наоборот, несмотря на зачастую очень энергичное осуждение сепаратистских и всяких партикулярных тенденций и благородные призывы к единству в борьбе (например, со стороны Ир. Церетели и др.) узконациональные страсти делали свое разрушающее дело, парализуя закавказскую государственную власть. Ясно, что при таком положении для турецких военных было слишком соблазнительным продвижение вглубь Закавказья, так как это явилось бы не только блестящим актом реванша против России, которая в течении двух веков отторгала от Турции область за областью, но и реализовало бы панисламиские и пантюранские планы Энвера, Талаата и К°.
В такой атмосфере всё осознание необходимости защиты фронта сосредоточилось на армянах, — и географически и политически они должны были принять первый удар наступающего врага, это был вопрос жизни и смерти. Для грузин, проживающих глубже в крае и не обремененных историческими отношениями с турками, продвижением турецких войск было вопросом тактической проблемы: не лучше ли сговориться с турками, чем из-за армян ввязываться в прямую борьбу с ними. Те же из грузинских руководящих лиц, которые полагали, что необходимо во что бы ни стало предотвратить путем военного сопротивления нашествие турецких войск, в своем понимании ограничивали это сопротивление границами Грузии и насколько оно необходимо было самой Грузии. Только незначительная часть руководителей социал-демократической партии во главе с Церетели, и то не всегда, отстаивала интересы всей закавказской революционной демократии.
Позиция татар (мусаватистов) была прямо противоположна позиции армян. В Сейме и в высших межпартийных сферах, прикрываясь общими тогда крылатыми фразами “о борьбе за завоевания революции против феодальной Турции”, а иногда совсем не прикрываясь, мусаватисты вели разрушительную работу, очищая путь турецким войскам и предательски ведя себя во время мирных переговоров с Турцией в Трапезунде и Батуме. Всеми чувствовалась их двусмысленная позиция и та игра, которую они вели в интересах “близкого по крови и религии государства”. Однако в закавказских организациях говорить об этом громко долго не решались, боясь поставить точку над « i» и тем расстроить вконец и без того расшатанное единство закавказской демократии.
Сознание чрезвычайно шаткого положения внутри и тревожного на фронте вызывало исключительно возбужденное состояние в армянских массах, обществе, партиях и в воинских отрядах. Армяне развили большую деятельность по формированию национального войска. Агитация, сбор средств, принудительное самообложение армянского населения, гнетущее сознание изолированности, царившее в Армянском национальном совете и в то же время ожесточенная его борьба с Грузинским и Азербайджанским национальными советами за руководящее положение в закавказских правительственных органах в целях использования их для обороны (финансы, провиант, вооружение, дипломатия) — все это происходило в состоянии крайнего возбуждения, торопливости и беспокойства. Все армянские организации, общество и печать всячески старались поднять грузин и татар на дело борьбы и обороны края. Но большая часть этих усилий разбивалась об инертность грузин, находившихся в отличных от армян условиях и сопротивление татар. Между тем, комплектование армянских воинских частей при всей энергии, которая вкладывалась в это дело, в частности, со стороны доминирующей партии Дашнакцутюн, протекало в атмосфере подавлявшего всех сознание почти безнадежности всего этого предприятия.[3]
После четырехлетней мировой войны армяне-солдаты общероссийского войска, а также добровольческих отрядов естественно были утомлены. С уходом же русского войска в связи с революцией с турецко-персидского фронта в них должен был сказаться и упадок воинского духа. Уничтожение всего армянского населения в Турции, ставшее уже бесспорным и общеизвестным фактом, в корне подкашивало весь нравственный смысл старых добровольческих отрядов. К этому чувству бесцельности и одиночества присоединялось сознание, которое разделялось всем армянским населением, что приближающиеся турецкие войска будут вести беспощадную борьбу не на жизнь, а на смерть, ибо, как уже показали случаи столкновений с ними на передовых линиях (таким было по крайней мере тогда распространенное мнение), турки уничтожали всех попадавших к ним в плен армян, сохраняя жизнь пленным не армянам. Такая психология не могла не отразиться на мобилизации армянской армии. Армянские общественные организации, в частности партия Дашнакцутюн, делали крайние усилия, чтобы поднять дух масс, рекрутов, найти денежные средства, снаряжение, сформировать правильные войсковые части. Во главе новой армянской армии (корпуса) Армянским национальным советом был поставлен генерал Фома Иванович Назарбеков.
Я не знаю[4] насколько эта наша национальная армия с военной точки зрения была на высоте своего назначения в эти трагические дни 1918г. далеко не лишенные, надо признать, моментов высокого подъема и блестящих дел, когда предоставленная самой себе, и имея в тылу враждебные элементы, она отражала натиск турецких войск, проникавших в русскую Армению. И не зная, не буду касаться этого вопроса. Однако, придавая слишком большое значение роли руководящей личности, в особенности в критические эпохи, я не могу не остановиться на личности Главнокомандующего армянской армией.
Когда вспыхнула мировая война, военные чины командного состава всех рангов, бывшие в отставке, были вызваны на действительную службу. В их числе был призван, также находившийся в отставке, генерал Ф.И. Назарбеков, живший вдали от всяких общественных и национальных дел.
Тогда ему было, вероятно, около 60-и лет. Мне говорил тогда же А.И. Хатисов, бывший тифлисский городской голова, что когда он выразил наместнику удивление, что такие старики призываются в армию, наместник сказал: “А что делать? Людей нет. Укажите других[5]”. Вскоре, однако, действия Назарбекова на персидском фронте показали, что он далеко не заслуживал такого отношения. Многие военные люди, приезжавшие с фронта в Тифлис, говорили мне (возглавлявшему тогда один из тифлисских городских комитетов помощи лицам, пострадавшим от войны), что генерал Назарбеков имел в действующей армии репутацию человека долга, воина храброго и хладнокровного военачальника, притом снискавшего всеобщую любовь и уважение в армии. Характеристикой его может служить также то, что, кажется, это был единственный или один из немногих генералов, который в течение всей кампании ни разу не приезжал в Тифлис “в отпуск” под тем или иным предлогом. Насколько мне известно, он зарекомендовал себя с отличной стороны и в сферах Главного Кавказского Командования. Из немногих армянских генералов имя Назарбекова было в то время наиболее уважаемым и вызывающим доверие и, естественно, что, когда Армянскому национальному совету необходимо было назначить кого-нибудь в Главнокомандующие Армянской армией, Назарбеков бросился в глаза, как наиболее подходящий, с достаточным авторитетом и тактом, дававшим надежду, что он сумеет ладить с прочими армянскими генералами и импонировать хамоватым хмбапетам.
Наскоро организованный штаб Назарбекова находился в Тифлисе на Бебутовской улице, здании 3-ей женской гимназии. В первые же дни, когда он устраивался здесь, я посетил его. Еще тогда и после, вплоть до своей смерти, он неоднократно говорил мне, что армяне устали, не хотят воевать, что из такого материала трудно организовать боеспособную армию и потому у него мало уверенности, что можно приостановить продвижение турецких войск. Он так часто повторял эти слова и тогда и после (и надо полагать не только мне), что, очевидно, они не были случайны и исходили либо из глубокого убеждения, либо из-за упреков ввиду неудачных результатов. Но сам собою напрашивается вопрос,- должен ли он был при таком скептицизме брать на себя столь ответственную роль — организатора и Главнокомандующего национальной армией? Но я заметил тогда же, что он не честолюбив и не цеплялся за высокие назначения. В таком случае мне оставалось сделать вывод, что им руководило исключительно сознание долга перед народом и коль скоро Национальный совет в столь критический момент вверял ему организацию и водительство армии, он счел себя обязанным принять это поручение. Если это так (а с течением времени я в этом убедился), то в этом была его гражданская доблесть, но в тоже время, может быть, и …историческая вина.
Лично я думаю, что для того бурного и рокового периода требовался военачальник иного калибра, темперамента, склада характера и даже, быть может, возраста. Назарбеков был опытным генералом регулярной, уже организованной старой русской армии. Но для того, чтобы спешно скомплектовать новую национальную армию на развалинах проигранной мировой войны, повести ее против испытанных турецких сил, наводивших ужас на армянское население по понятным причинам одним своим приближением, бороться с честолюбием и своеволием прочих генералов и с капризами хамоватых и зазнавшихся хмбапетов, вдохнуть в войско, общество и весь народ новую энергию и отвагу, вызывать энтузиазм одним своим появлением, требовался вождь более экспансивный и изобретательный с громадной деятельной энергией, решительный и способный следовать велению своего здравого инстинкта, даже наперекор высшей закавказской власти, барахтавшейся перед лицом грозного врага в бесконечных колебаниях и словоизвержениях, в атмосфере безволия и предательства. Спросят, а где же было взять такого человека и был ли среди высших армянских офицеров человек более подходящий, чем Назарбеков? Не знаю. Возможно, что и не было. Но революция и момент рождают вождей и, может быть, такого следовало искать непременно не среди кадровых военных, а среди тех, которые особенно подавали надежды своими талантами, энергией и организаторскими способностями. Такому должна была быть в этот период вверена диктаторская власть и вокруг него, как это бывает в революционных армиях, вскоре образовалась бы целая плеяда способных деятелей. Только под руководством такого вождя роковые 1917-1918 годы увенчались бы лучшими результатами, чем теми, которых добился несчастный армянский народ, спасший свои остатки, несмотря на воистину героические его подвиги на той убогой территории, которая наполовину оккупированная Турцией, называлась Армянской республикой.
Мысли, высказанные здесь, ни в малейшей степени не могут умалить уважения, которым, по справедливости пользовался покойный Ф.И.Назарбеков в глазах всех. Назарбеков сделал все, что было в его силах и способностях при тогдашних условиях, при бездействии двух остальных национальных армий и при его принципах корректного подчиненного государственной власти военачальника. Но он не учел того, что когда государственная власть расшатана, безвольна и находится в состоянии распада, выполнение задач исторического момента требует самостоятельного выступления на историческую арену человека, которому вверена судьба народа.
Тифлис, 26 февраля 1918 г.
Сегодня я пришел на службу почти к концу дня. (Я был тогда закавказским комиссаром призрения солдат и их семей.) Секретарь сказал мне, что из Армянского национального совета звонил мне Аветис Агаронян (председатель Совета) и просил зайти к нему, как только я явлюсь. В три часа я был у Агароняна. Армянский национальный совет находился тогда на углу Ново-Бебутовской и Ермоловской улиц в доме Амбарцума Меликова. Приняв меня в своем кабинете, приказав никого не впускать к нему и даже заперев дверь на ключ, он обратился ко мне с таинственными словами. Агаронян сказал, что у него есть просьба ко мне. Выполню я ее или нет, она должна остаться в секрете. Такое вступление меня очень озадачило и даже встревожило. После данного мною слова, он сказал:
— Ты должен поехать в Берлин.
Трудно описать до какой степени я был поражён! Правда, Германия уже не воевала с Россией, но она ещё воевала, и воевала со всем ожесточением с бывшими союзниками России. Я невольно улыбнулся и спросил:
— Как в Берлин?! Что ты говоришь?
Агаронян объяснил в чем дело. Положение фронта против Турции почти безнадежное, народ устал от войны и не верит в успешность сопротивления. Политическое положение в крае шаткое. После ухода русских войск татары в тылу помогают туркам, грузины воевать не будут. Руководитель Грузинского национального совета заявил ему, что грузины своих войск не дадут для противодействия туркам, идущим со стороны Турецкой Армении и ограничатся защитой грузинских границ. Таким образом всё армянское население края с армянскими беженцами из Турции предоставлено своей судьбе. Остаётся только одно — обратиться к могущественным союзникам Турции, чтобы они, как государства христианские и культурные, оказали на нее давление и тем предотвратили вторжение турецких войск в пределы Закавказья и неизбежное истребление армянского населения. На мой вопрос,- а как отнесутся к этому военные представители бывших союзных России держав в Тифлисе, Агаронян ответил, что никаких препятствий с их стороны нет, что и английский и прочие представители не скрывают, что их страны никакой военной помощи на закавказском фронте оказать не могут, что тем самым они признают трагическое положение армян, причем один из них даже заявил ему: “Sauvez vous, comme vous pouvez”[6].
Даже более, они ничего не имеют против предложения о командировании делегации в Берлин. Я выразил сомнение в успешности миссии, которая будет возложена на делегацию, ибо трудная задача требовать обуздания аппетитов Турции, являющейся союзницей Германии, в особенности если они входят в общий военный план Гинденбурга, одним призывом к человеколюбию, не давая никаких существенных компенсаций. На это Агаронян ответил: “Ты прав. Все, что необходимо будет сделать в этом смысле,- сделайте, но об этом поговорим позже. Сперва скажи, поедешь?”
Я спросил, кто составляет делегацию и когда надо выехать?
— Два дашнака, из коих один — Джамалян, второго еще не могу назвать. От социал-демократов — д-р Иосиф Бекзадян, от вашей Народной партии — ты. А выехать надо поскорее — сегодня же.
Все это,- и предложение, темпы были ошеломляющими, и я не мог собраться с мыслями. Я даже забыл спросить его, кто выдвинул эти кандидатуры. Например, мою. Да и вообще, о делегации не было речи в ЦК Армянской народной партии. Агаронян просил настойчиво дать ответ. Я обещал ответить через часа три, и на этом мы расстались.
Спустившись по Ермоловской ул. на Головинский пр-т, я встретил у дворца М.И.Пападжанова[7], который, взглянув на меня, как-то странно улыбнулся. Хотя я был связан словом держать вопрос в секрете, но, конечно, это не могло касаться Пападжанова, состоявшего членом бюро Армянского национального совета и председателем ЦК той партии, к которой я принадлежал[8]. После первых же слов для меня было несомненно, что Пападжанов отлично знал, что Агароняном мне будет сделано такое предложение и что это, быть может, даже предварительно было согласовано с ним. Мы пошли по проспекту в сторону Барятинской ул.. Я спросил его, почему выбор остановился на мне, что поехать следовало скорее ему, имевшему за собою стаж государственной деятельности, и, наконец, как члену бюро Армянского национального совета.
— Ну что вы говорите. Мне совсем неудобно. Вы только что сами говорили, что поехать сейчас в Германию, союзницу Турции, — это очень щекотливое поручение. Я слишком обременен прошлой государственной деятельностью и более вас связан с Россией. Как бывший член Государственной Думы и будучи еще недавно Зам. Председателя Закавказского правительства. Об этом речи не может быть. А Вы такой нагрузки не имеете. Вы говорите по-немецки, когда в Бюро Национального Совета намечались кандидаты, мы нашли, что Вы очень подходящий человек и хорошо разбираетесь в политических вопросах.
У угла Барятинской ул. подошел к нам, шедший навстречу С.С. Арутюнов, член ЦК нашей партии. Мы втроем устроили на тротуаре нечто вроде летучего совещания. Тут я сказал, что если ехать не ему, М.И. Пападжанову, то по крайней мере С.С. Арутюнову, состоявшему также членом Бюро национального совета, и что это придает его представительству больший авторитет. На это С. Арутюнов, отвернув вяло голову в сторону, ответил: “Нет, я ехать не могу” и на мой вопрос,- “почему”?, прибавил : “Никак не могу.” И в интонации Арутюнова я почувствовал его представление об этой делегации, как об очень экстравагантной и фантастической затее. Вдруг он сказал:
— Еще вопрос, сумеете ли добраться до Германии Ведь дороги нет. Все пути закрыты.
Тут мне пришла в голову мысль, что на моих товарищей по партии влиял отвлекающее и этот технический момент. Оба они стали уговаривать меня согласиться на поездку, “чтобы сделать и эту крайнюю попытку ввиду создавшегося очень опасного положения”. Я спросил, каково их мнение о составе делегации?
— Второй дашнак еще неизвестен. Но ничего, Вы вместе с Бекзадяном сумеете перевесить двух дашнаков,- сказал Пападжанов.
Далее я задал вопрос, не находят ли они необходимым обсудить вопрос в Президиуме нашего ЦК, хотя бы для того, чтобы узнать до каких пределов так называемых уступок может пойти представитель нашей партии в делегации? На это оба собеседника ответили, что дело очень спешное и, кроме того, не следует его сейчас разглашать. “Да, наконец, почти половина Президиума уже здесь. Я берусь принципиальный вопрос оформить в Президиуме”,- добавил Пападжанов.
Не дав окончательного слова, я расстался с ними. Семья моя уже садилась за стол, когда я пришел. Я позвал жену в кабинет, затворил дверь и, предупредив, чтобы она не волновалась, сообщил о предстоящей поездке. Мне очень понравилось, что она встретила мое сообщение стойко. А чтобы достойно оценить это, надо знать, какое это было ужасное время анархии, которая все более и более захлестывала всю Россию. Страшные эксцессы всюду, в особенности в пути, самосуды, разбои и убийства. Солдаты стояли всюду — на тамбурах, на буферах, на ступеньках и лежали на крышах вагонов, и даже локомотивы были облеплены ими, как мухами.
Закавказье было совершенно отрезано от всего Севера. Что там делалось иногда бывало известно благодаря случайным сообщениям по радио из Москвы или по прямому проводу из Ростова. Никто не мог сказать по какой дороге можно было бы добраться до Москвы. Между Закавказьем и Северным Кавказом на всех путях образовались пробки. Единственный путь представлялся возможным-по Черному морю. Но находилась ли его северная часть под властью Советской России или под контролем Германо-Турции, тоже никто твердо не знал. При таком положении вещей считалось, что едущие в Россию обрекают себя на самые рискованные случайности. Вот почему я был очень удивлен, и в то же время не мог не оценить ответа моей жены на вопрос, как по ее мнению, дать Агароняну согласие или нет, когда она сказала:
— Конечно, немного страшно. Но если другим суждено теперь вновь идти на фронт, почему ты должен отказываться от поручения, если оно может принести пользу. Но принесет ли? Я ответил, что сомневаюсь. “Я хочу поговорить с Пападжановым”,- добавила она и взялась за трубку телефона. Пападжанов (со слов жены) ответил: “Да, я считаю эту поездку очень желательной и, скажу больше,- необходимой. Затем, попросив меня к аппарату, он стал уговаривать не отказываться, ибо если делегация не состоится, наша партия никогда не освободится от обвинения, что в такой критический момент пренебрегла этим средством. К 7 час. вечера я известил Агароняна о своем согласии. Решено было, что я выеду на следующий день вечером. Джамалян выезжает сегодня же.
Тифлис, 27 февраля.
Утром я вновь поехал к Агароняну — договориться относительно нашей миссии. Он несколько раз подводил меня к географической карте, висевшей на стене, но из этого ничего не выходило. “Вы там посмотрите, на каких условиях Германия и ее союзники готовы будут оказывать нам помощь, удержав Турцию, и сделайте максимум возможных уступок,” -говорил он. Но это было очень неопределенно. Неясно было о какого характера уступках может быть речь Тяжело было даже требовать ясного ответа. Ведь не территориальные уступки имелись ввиду? Я не способен был наседать на Агароняна с требованием ясных, категорических указаний, чувствуя что он не может их дать. В таких случаях, действительно, нельзя по пунктам формулировать мандат. Когда создается положение беспомощного отчаяния, парламентерам обыкновенно не дается точных указаний,- предоставляется их оценке положение и умение, сообразно конкретной обстановке, выговорить наилучшие условия при наименьших жертвах.
Но от этого мне не было легче, ибо я никак не мог себе представить каким образом наша делегация может входить в соглашение с влиятельными государствами при отсутствии почти какой бы то ни было надежды сноситься с Национальным Советом?
Агаронян позвонил во дворец, кажется в ЦК социал-демократической партии, спросить едет ли Бекзадян с делегацией? Ну, к черту, к черту!- крикнул Агаронян в телефон, узнав, что Бекзадян не едет[9].
“Геворк, значит, ты выедешь сегодня? — спросил он на прощание. Ответив утвердительно, я просил не забыть доставить мне на дом полномочие. Дома усиленно готовились к моему экстренному выезду. Вечером заехал Пападжанов проститься и написал несколько писем. Помню из них только одно — на имя украинского профессора Михайло Грушевского (бывшего члена Государственной Думы) об оказании нам содействия на случай, если мы поедем в Германию через Киев. Письмо начиналось: “Дорогой Миша… и было написано на “ты”. Очевидно, Пападжанов с ним был достаточно близок. Передавая этот пакет, Пападжанов сказал мне: “Только имейте ввиду, Грушевский в глазах большевиков одиозная персона. Смотрите, как бы при обыске Вы не попались[10]”. Часа за два до отъезда сотрудник Армянского национального совета привез мне на автомобиле мандат и распоряжение о выдаче мне для делегации Батумским армянским комитетом 10.000р. (николаевскими деньгами). Через час я уже прощался с женою и детьми и со всеми родными, приехавшими проститься со мною. Жилец нашего дома, полковник Иванов дал мне солдатскую шинель своего денщика, как “защитный” в эту эпоху наряд. Облачившись в нее, я поехал на вокзал. Вокзал был полон густой массой народа. В ту пору до того было естественно не покупать билетов, что только сейчас, когда пишу эти строки, я обратил внимание, вспомнив, что я не подошел к кассе, а прямо, с большим трудом пробравшись через огромную серую солдатскую массу, заполнявшую все залы и платформу вокзала, с большим трудом подошел к стоявшему поезду. Пролезть в какой-либо вагон не было никакой возможности, ибо каждый квадратный вершок в них, начиная со ступенек вагонов, был занят и вокруг них стояли солдатские массы, хмурые, роптавшие, обозленные. Заметив один вагон, особо охранявшийся поездной прислугой, и догадавшись, что он должно быть служебный, я, кое-как протиснувшись к нему, назвал свою должность (хотя и покинутую с этого дня) закавказского комиссара призрения солдат и их семей[11], а также показал особый мандат, выданный мне ранее от имени “Особого Комитета Временного правительства”, о праве моем ездить во всех поездах — пассажирских, товарных и военных. Возразив, что это вагон высших железнодорожных чинов, охранники были в то же время в нерешительности, не смея препятствовать, ”солдатскому комиссару” (о, сила революционных должностей! ), тем более, что я не очень ожидал разрешения, и поднявшись в вагон, занял одно пространное купе, где были железная кровать с бельем, умывальник, письменный стол, кресла и все необходимое.
Расположившись в купэ, после того, как поезд двинулся, я достал полномочие национального совета, чтобы повнимательнее прочесть его. Вот оно. Привожу по-русски.
Армянский Национальный Совет
14 февр. (ст. стиля ) 1918 г. 762
Носитель (владелец) настоящего документа г-н Георг Мелик-Карагезиан уполномочен Армянским национальным советом вести переговоры с правительством Германии и ее союзников для урегулирования всех вопросов, касающихся политической организации Турецкой Армении, а также и тех, которые проистекают из текущей войны.
Председатель Совета А.Агаронян
Секретарь Н.Агбалян[12]
Печать.
Написано на сложенном вчетверо полулисте обыкновенной бумаги. Прежде всего мне не понравилась форма. Мне казалось и кажется, что оно написано не в соответствующей для таких случаев редакции: “Le porteur du present document” — “владелец настоящего документа”, не подходящее выражение — точно паспорт. Но самое главное, что привело меня в недоумение и изумление, так это сам предмет полномочия делегации. Выходит, мы должны были вести переговоры о политическом устройстве Турецкой Армении, в которой уже не было в живых ни одного армянина, которая после занятия ее русской армией по праву войны, вновь занималась турецкими войсками. И с кем вести переговоры? С союзниками Турции, нашего злейшего врага? И это в то время, когда Национальный совет был бы счастлив, если бы турецкие войска остановились у бывшей русской границы и не угрожали бы вторжением в Закавказье, настолько счастлив, что во имя этой, казалось бы маленькой цели, мы были уполномочены сделать “максимум уступок”. Теперь это кажется совершенной бессмыслицей, возможность которой в настоящее время нельзя понять. Но такие нонсенсы становятся тогда только возможным, когда удается вникнуть в общее настроение умов эпохи. Что указанная редакция полномочия не есть плод случайного донкихотства выдававшего его лица, а соответствовала политическому настроению того времени, в этом не трудно убедиться, перелистывая хронику событий. Во всех случаях тогда Армянский национальный совет и представители армянских партий в Закавказском Сейме (в особенности партия Дашнакцутюн) при всех сношениях правительства и делегации Закавказского сейма с турецкими представителями втискивали пункт о “самоопределении Турецкой Армении”, который, конечно, приводил в бешенство турок[13], и которого в дальнейших переговорах представители Закавказья больше не повторяли. И если в этот момент, когда жизнь выдвинула главное и исключительно повелительное требование не допускать вторжения турецких войск в Закавказье, армянские политические органы все-таки выдвигали вопрос о Турецкой Армении, то это происходили по инерции, вследствие неспособности умов, в течение десятков лет одержимых этой идеей, внезапно отказаться от нее. Конечно здесь играло роль и требование политического такта в том смысле, что было бы неудобно, если бы Армянский национальный совет, как верховный орган армянского народа в Закавказье, под влиянием момента, ограничил бы задачи национальной делегации требованием, чтобы турки не перешагнули закавказских границ, что дипломатией и историей могло быть расценено как отказ от притязаний на Турецкую Армению. Однако, даже с учетом этих соображений полагаю, что редакция полномочия была неправильна и даже…смешна. Можно было бы согласовать политическое достоинство и требование момента в иной редакции, хорошо продуманной, и если это не было сделано, полагаю, ввиду охватившей всех крайней спешки. Я чувствовал какие-то угрызения совести, что не довел до сведения ЦК партии Народной свободы, родственной нашей Армянской народной партии, в Президиуме которого я также состоял, о моей командировке. Мысль эта беспокоила меня в течение всего дня до путешествия, тогда-то я явственно почувствовал разницу между обеими этими партиями, по крайней мере по внешнеполитическим вопросам.
Партия Народной свободы, как общероссийская, стоящая на почве общероссийской государственности, могла отнестись к вторжению турок в Армению и Закавказье несколько иначе, чем Армянская народная партия. Быть может, она примирилась бы с этим, если бы того потребовали высшие общегосударственные задачи. С этой точки зрения, при еще неиспарившейся романтики »верности союзникам», паломничество в Германию, в эту страну »злого гения» России и Антанты, могло быть признано несовместимым с достоинством России, если не просто “изменой”. Иное дело — точка зрения армянская. Это — точка зрения местная, реальная, периферическая в общегосударственном смысле, но превалирующая по существу, т. к. касается физического существования армянского народа. Я не думаю, тем не менее, что местная организация партии Народной свободы стала бы непременно на формальную и бесчеловечную точку зрения, но опять-таки ввиду спешки и неясности наших полномочий, а также необходимости не разглашать пока что нашу поездку, я решил воздержаться от внесения этого вопроса в ЦК партии Народной свободы. Кроме того, я полагал, что, быть может, неизбежна будет постановка этого вопроса в ЦК партии Народной свободы в Москве.
Геворк Мелик-Карагёзян
Публикация подготовлена внуком автора Михаилом Вермишевым по материалам личного архива Г.П. Мелик-Карагёзяна.
____________________________
[1] Первое организационное собрание партии Народной свободы в Тифлисе состоялось 19 марта 1917 г. в здании, где сейчас находится “Палас-отель”. Созвано оно было Г. М. Тумановым, который и председательствовал на собрании. В Закавказский Комитет вошло ядро бывшего общественного клуба. На собрании присуствовали два бывших члена Государственной Думы: Татаринов и Тер-Петросян.
[2] Теперь уже известно, что опоздай английский генерал Алленби своими удачными операциями в Сирии против турок на три недели, турки, не будучи вынужденными стянуть к Сирии свои военные силы, осуществили бы свой план вторжения в Закавказье значительными силами и, надо полагать, покончили бы здесь с русскими армянами, чтобы раз навсегда ликвидировать кошмарный для них армянский вопрос.
[3] Помню, вначале 1918 г. на одном большом собрании общественных армянских организаций, состоявшемся в доме армянского епархального начальника под председательством А. Агароняна, известный Андраник выступил с речью, оказавшейся пророческой. В сильных выражениях он подробно описывал пути, по которым турецкие войска (находившиеся в это время еще далеко от бывшей русской границы — т.е. линии Сарыкамыша) ворвутся в Закавказье и наводнят собою армянские области. Помню, как после каждого абзаца он говорил: “Вы будете изрублены”. Он предсказывал, что турки через Караклис и Дилижан проберутся к Баку, что на самом деле и осуществилось. В его речи чувствовался военный, прекрасно ориентировавшийся в топографии края.
[4] Почти с первых же дней мобилизации армянских частей до окончания войны с турками в пределах Армении я, как член делегации в Германию, был вне Закавказья.
[5] Здесь необходимо оговориться. В 1918 г. Назарбеков производил впечатление, несмотря на свой возраст, прекрасно сохранившегося, бодрого мужчины. Хатисова, как и всех тогда, удивляло, что в армию вызываются отставные военные такого возраста, как Назарбеков. Это обьяснялось, конечно, нехваткой офицерских кадров.
[6] “Спасайтесь сами, как можете” (фр.)
[7] Бывший депутат Государственной Думы последнего созыва. С 1917г.- член Особого Закавказского Комитета Временного правительства. После ликвидации ОЗАКОМа он уже не занимал официального положения, состоял членом Бюро Армянского национального совета и Председателем ЦК Армянской Народной партии.
[8] Я состоял членом партии Народной свободы (кадетской) со дня организации ее в Тифлисе. Спустя некоторое время я вошел также в организовавшуюся немного позднее, Армянскую народную партию, сродную кадетской партии. Ввиду этого Центральное Бюро разрешило мне и М.И. Тертеряну одновременно состоять в этих двух политических организациях и в их краевых комитетах.
[9] Не знаю, говорил ли он с одним из членов ЦК партии или лично с Бекзадяном Не знаю также , сам Бекзадян не пожелал ехать или это было решение ЦК его партии. В последнем случае нельзя не нвпомнить, что во второй делегации, отправленной в Германию же в конце мая, принимал участие Аршак Зурабян, один из виднейших социал-демократов (“интернационалист”).
[10] Письмо это, как и разные другие бумаги и заметки я вынужден был уничтожить в пути из Севастополя в Москву. В дороге неизвестными лицами часто производились обыски.
[11] Тогда это, кажется, звучало внушительно, чем делегат Армянского национального Совета.
[12] Текст подлинника:
На фр. языке: Conseil National Armenien, 14 fevreir 1918 N 762
“Le porteur du present document monsieur Georg Melik-Karageasian est chargepar la Conseil National Armenian de negocier avec le Gouvernement Allemand et ses allies en vue de regler tantes les questions, concernant l’organisation politique de l’Armenie Turque, ainsi que celles que resultent de la guerre actuelle.”
[13] Ов. Качазнуни, участник переговоров с турками в Трапезунде, говорил мне, что Реуф-бей сказал ему: »Ну как нам не бояться вас, армян?. В Турции нет более ни одного армянина, а вы все еще строите планы насчет Турецкой Армении!»