• Чт. Мар 28th, 2024

Елена Крюкова. Время. Фреска вторая

Дек 12, 2022

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Владимир Фуфачёв. Булочная на Монмартре.

Время. Фреска первая

ЕЛЕНА КРЮКОВА

ВРЕМЯ

ФРЕСКА ВТОРАЯ. КОПЬЯ ВРЕМЕНИ

“Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?”
Орхан Памук, “Черная книга”

ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ

Сказочные башенки,
черные с золотом…
Коркою дынною – выгнулся мост…
Время над нами
занесено – молотом,
А щетина кисти твоей
полна казнящих звезд.

То ты морковной,
то ты брусничной,
То – веронезской лазури зачерпнешь…
Время застукало нас с поличным.
Туча – рубаха, а Сена – нож.

Высверк и выблеск!
Выпад, еще выпад.
Кисть – это шпага.
Где д’Артаньян?!.. –
Русский художник,
ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
в дым от Солнца пьян!

А Солнце – от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту – запредельную – без цвета – пустоту.

Я слышу ее звон… –
а губы твои близко!
Я чую эту пропасть… –
гляди сюда, смотри! –
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку –
тюрьма Консьержери!

Рисуй ее, рисуй.
Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
в паучьих сетях
Ржавых решеток –
сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
в пожизненных слезах…

Рисуй ее, рисуй.
Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
Спина твоя в мыле.
Настанет час – поклонимся
снежным полям.

Наступит день – под ветром,
визжащим пилою,
Падем на колени
пред Зимней Звездой…
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.

Пока мы вдвоем
летаем в Париже
Русскими чайками,
чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
смеха и тепла,

Пока мы целуемся
ежеминутно,
Кормя французят любовью – задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
птичья,
чугунная тюрьма.

СВЕЧИ В НОТР-ДАМ

Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
…Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.

Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.
Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.

Царю Артаксерксу я не повинилась.
Давиду-царю – не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, – не втоптал меня в грязь.

Меня не убили с детьми бедной Риццы.
И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.

Расстрельная ночь не ночнее родильных;
Зачатье – в Зачатьевском; смерть –
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.

Католики в лбы двоеперстье втыкают.
Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.

По четкам горчайших березовых почек,
По четкам собачьих когтей…
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.

Вы белые, жирные, сладкие свечи,
Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью – далече –
От Сахарно-Снежной, Святой,

Великой земли, где великие звезды –
Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.

Прожгите живот мой в порезах и шрамах,
Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку – взглянуть

На светлой картине – поверх моей бедной,
Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы

На корточках, на четвереньках смеются,
Суют в пеленах червячку –
Златые орехи,
сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку…

И низка жемчужная, снежная низка –
На шее родильницы – хлесь
Меня по зрачкам!
…Лупоглазая киска,
Все счастие – ныне и здесь.

Все счастие – ныне, вовеки и присно,
В трещанье лучинок Нотр-Дам.

…Дай Сына мне, дай
в угасающей жизни –
И я Тебе душу отдам.

БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД

Нет для писания войны
Ни масла, ни глотка, ни крошки…
По дегтю северной волны –
Баржа с прогнившею картошкой.

Клешнями уцепив штурвал,
Следя огни на стылой суше,
Отец не плакал – он давал
Слезам затечь обратно в душу.

Моряцкий стаж, не подкачай!
Художник, он глядит угрюмо.
И горек невский черный чай
У рта задраенного трюма.

Баржу с картошкой он ведет
Не по фарватеру и створу –
Во тьму, где молится народ
Войной увенчанному вору.

Где варят детям желатин.
Где золотом – за слиток масла.
Где жизнью пахнет керосин,
А смех – трисвят и триедин,
Хоть радость – фитилем погасла!

Где смерть – не таинство, а быт.
Где за проржавленное сало
Мужик на Карповке убит.
И где ничто не воскресало.

Баржа с картошкою, вперед!
Обветренные скулы красны.
Он был фрунжак – он доведет.
Хоть кто-нибудь – да не умрет.
Хоть кто-нибудь – да не погаснет.

Накормит сытно он братву.
Парной мундир сдерут ногтями.
И не во сне, а наяву
Мешок картошки он притянет

В академический подвал
И на чердак, где топят печку
Подрамником! Где целовал
Натурщицу – худую свечку!

Рогожа драная, шерстись!
Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!
И станет прожитая жизнь
Безвыходней и неприступней.

И станет будущая боль
Громадным, грубым Настоящим –
Щепотью, где замерзла соль,
Ножом – заморышем ледащим,

Друзьями, что в виду холста
Над паром жадно греют руки,
И Радостью, когда чиста
Душа – вне сытости и муки.

ЦЫГАНКА ОЛЬГА. 1947 ГОД

Против ветра – как в забое!
Гневный айсберг – Эрмитаж…
Ты, художник, не в запое.
Нынче – красочный кураж.
Как дрова, несешь этюдник!
Жжет худую плоть кашне…
Что, блокадник, что, простудник?..
Где там истина: в вине?..
Ты шагаешь, не шатаясь.
Держишь марку: голод – гиль.
В зале Рембрандта – святая
Оботрет старуха пыль
С этой пламенной картины,
С этой вспаханной земли,
Пред которою мужчины
Статус Бога обрели…

Два шага до тяжкой двери.
Не свалиться. Не упасть.
Вой декабрьского зверя.
Белая разверста пасть.
Но когда ты рухнул, плача,
В ледяную нашу грязь,
Кто-то вдруг рукой незрячей
За плечо тебя потряс.

Ты очнулся. Вьюга пела.
Плыл этюдник кораблем.
Одиноко ныло тело.
Только были вы вдвоем.
Заморённая цыганка,
Вся замотана в тряпье,
Кинула:
– Ослаб по пьянке
Или скушал все свое?.. –
Больше не сронив ни слова,
Крепко за руку взяла –
И дошли, светло, сурово,
К дому, к запаху стола.

Дом?.. Орущей глоткой арки,
Вонью лестницы вобрал…
Дом?.. Поближе к печи жаркой
Руки, ноги подбирал…
Малый щеник черномазый,
Кучерявый, головня –
Вмиг в этюдник нищий слазал,
Разложил вблизи огня
Яркие цветы – этюды…
Маслом выпачкался весь…
Кашель питерской простуды
Сотрясал дыханья взвесь…

Не взглянула. Не спросила.
Лишь молчала и ждала.
Лишь поила и кормила –
На тугом крыле стола.
Суп дымился. И селедка
Пахла ржавой кочергой.
И дышала баба кротко,
Будто – самый дорогой…

На плечах платки лежали
Лихом выцветших дорог…
В мочках серьги задрожали…
Закрутился завиток
За щекою – дравидийской,
Той тоской – огню сродни…

– Ну, наелся?.. Оглядись-ка
И маленько отдохни…
“Живописец этот парень…
Уж такая худерьба…
Хоть во сне – отпустит Память
И отступится Судьба…”

И, пока он спал, сутулый,
До полу прогнув кровать, –
Космосом во щели дуло,
Время шло – за ратью рать,
Мать, груба, тоща, чернява,
Прямо на пол села – и
Ну давай глядеть на славу
Красоты – и мощь любви.

Вы, отцовские этюды, –
Как вас нюхала она,
Краски жара и остуды,
Кадмий, злато, белизна!
Ледокол во льдах Вайгача.
И Венеру, где Амур
Держит зеркало… И плача
Старой матери прищур.
И негодную картонку,
Где, лияся, как вино,
Во метель плыла девчонка
Сквозь отверстое окно…
И медведицу с дитятей:
Мать мертва, остался вой
Медвежонка…
И Распятье
С подожженной головой.

Спал художник. А цыганка
Все глядела. Все ждала.
Уложила на лежанку
Сына. Снова подожгла
Синие огни поленьев.
Разогрела кипятку.

Жизнь текла без промедленья –
Тьмой, сужденной на веку.

Он запомнил только имя:

– Ольга!.. – гул……………..
……….сырой подвал………..

__________

Поздно. Пальцами моими
Ты ее поцеловал.

ЗАЙЧИШКА

Пасть оранжево небо разъяло над градом –
Так закат нынче страшен.
Но черненому серебру улиц я рада,
Словно воздуху пашен.
Рада – холоду, голоду, буйному шагу
В сапожонках железных.
Рада ветру, клеймящему щеки отвагой
В переулковых безднах.
Я иду – в сундуках подворотен собачьих
Рассекут пули визгом
Тишину! Кто, в сугроб упадая горячий,
Боль увидит так близко…

За историю нашу, что сажи чернее,
Золотее светила,
Мы привыкли: стреляют… Кто встанет над нею –
Над своею могилой?
А встаем же! На выстрел – лишь шубы поднимем
Воротник, чуть поежась…
Ах вы, дикие войны, победные гимны –
Шрам за шрамом на коже…
Детской порки рубцы – иль навылет – сквозные –
Госпитальными швами?..
Мы привыкли к домам, что плывут ледяными –
Вдоль шоссеек – гробами.

Горечь града – горелая гиблая корка:
Дёсны, губы сдираем…
На витрины сощурясь, в роскошных опорках
На ветру умираем.
Время, время… Ты нас измотало, что веник
Во березовой бане.
Скрип зубовный, кулак, полный мусорных денег,
Да проклятье – губами.
Ты фальшивишь фальцетом, оратор несносный,
Подбородочек сытый…
Погляди: черный град, и народ богоносный
Меж богатства – убитый.
Униженье, когда, распахнувшись ракушкой,
Зрят глаза твои пьяно
На витрину, что блещет расшитой подушкой,
Важных яств караваны!
А тебе б – наскрести на похлебку из лука,
На шматок того сала,
Что на противне ржавом топить – это мука:
Пахнет сажей вокзала…

Расслоился пирог на богатых и бедных,
Как пить дать, раскроился!
А в ночи – красный месяц, как бешеный беркут,
В крышу когтем вцепился…
Покати же, пацан, ту железную бочку
Опустелого века,
Где и гильзы, и порох, и жуткие ночки,
Прямо в звездную реку!
Вся осталась отрада – закат отпылает
Патриаршей парчою,
И звездами – водою колодезной Рая –
Лик сгоревший умою…

И, чеканя шаг между блестящих, как стразы,
Меж снегов грязно-хлипких,
Вижу: в черном, ссутулившись, будто от сглазу
Прячась, с нежной улыбкой –
Средь толпы, близ метро, что гудит – круглый жёрнов
Той, людской, мукомольни –
Ты, монашенка! Сыплются слезные зерна,
Будто звон с колокольни!..

А в руках у нее – не схожу ли с ума я?! –
Ближе к сердцу, где ряса
Подзаштопана: заяц!.. Мордаха немая
Да крыжовина глаза…

Крепко, крепко так держит зайчонка монашка,
Как больного дитятю,
Как от мужа убитого держат рубашку
Или гвоздь от Распятья.

Видно, шибко в сем мире душа одинока –
Жизнь звериную сжала,
Словно ключ от хибары, когда при дороге
Ветер был – одеялом…

Всё погибнет, зайдется ли в вое и плясе
Иль дотлеет, мерцая,
Я запомню навек ту девчоночку в рясе,
Зайца – морда косая…

Мертвый час комендантский, закат на полнеба,
Пули свищут и хлещут!..
Да, зайчонка, теплее горбушечки хлеба,
Чей зрачок Марсом блещет,

Тот хвостишко, дрожащий между исхудалых
Пальцев, бедных, иконных,
И лицо – как сто лиц в перехлестьях вокзалов,
С кожей скулок лимонных,

С брызгом ситных веснушек в колодцах подглазий,
Синью радужек нежных,
Что пронзили насквозь – посреди безобразья –
Всю – любовью безбрежной.

ДОРОГА. ПЕСНЯ

К соли разымчивых рельсов язык примерзает –
Кровь опятнает неснятую шкуру зимы.
Узел платка. Старый ватник. Прольемся слезами
Вдоль да по лику земли жесткокрылые МЫ.

Крепко работала – вдоль поездов проходила,
Звон проверяла колесный – стучала киркой…
Все. Рассчиталась. Тяни меня, слезная сила.
Рядом со станцией – сын мой в земле под доской.

Перекрестилась на два семафора я – красный и синий.
Вот разрешающий, белый, диспетчер дает.
Свечи столбов вдоль дороги зажгла мне Россия.
В храме вагона душа Литургию поет.

Лейся, зеленый! Качайте кадилами, кедры!
Колотом бейся, сиротское сердце мое!
Я – небожитель… дыханием Лунного ветра,
Млечно, с исподу, продуто страстное белье.

А небожителю дом – заревая дорога.
А небожителю счастье – с едой котома.
Так и влачимся по снегу подолами Бога,
Пылью миров пропитавшись дотла, задарма!

Так вот и я, покидав на ладони монеты,
Чай закуплю, затолкаю в мешок сухари –
И – под звездами Медведиц – по грязному свету:
Ночью – костры. Утром – белые слезы зари.

Мне подмигнет на разъезде попутчик корявый,
Ведать не ведая то, что я родом с Луны…
И одеялом укроет мне тело со славой;
Шепчет: “Снегами валите, веселые сны!..”

Сжавшись в комок, я под тем одеялом заплачу,
Утлым подранком, последом-щенком заскулю…
Эх, астронавтка. Свалилась с Луны наудачу…
Звездным морозом-венцом лоб охватит горячий…
Все полюблю! Все прославлю! И все претерплю.

И на слепом полустанке я спрыгну, босая,
И упаду на колени я близ котомы:
К соли серебряных рельсов мой рот примерзает –
Кровь широко окрестит плащаницу Зимы.

ГЕНОФОНД

письмена

ПАМЯТЬ КРОВИ

Как я помню мороз тот железный,
Кровь из десен и хриплый смешок.
Как я помню – под снежною бездной –
Тусклой тундры холщовый мешок.

Как я помню громады Сиянья –
Стрелы синие, злые огни…
Хлеб, беспомощный, как подаянье,
В телогрейку скорей затолкни…

Карты, выкрики пьяной охраны
И землянок барачных тепло…
И побег, и последнюю рану.
Это солнце, что рано зашло.

И во льдах затонувшее судно,
Этот ягель в расщелинах скал,
Крик отчаянный,
крик неподсудный,
Что проклятья великие слал.

***

История – кровь меж завьюженных шпал.
Владыке рабы его кланялись в пояс!
А там, на вокзале прогорклом, стоял
Товарный, забитый соломою поезд.
До Мурманска ехали, там – кораблем.
Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…
“Ну что же, ребята!” – “А коли помрем?..”
“Но прежде на славу построим хоромы!..”
Мороз в корабельные щели проник,
Хоть их дымом пахнущей паклей забили.
И Маточкин Шар назывался пролив,
Который в слезах они так материли…

И все это были НАРОДА ВРАГИ –
Пред ликом голодным седого Простора,
Пред нимбом серебряным светлой пурги,
Объемлющей равно начдива и вора.

И плотник глазастый, с усами Христа,
Блевал прямо на пол железного трюма.
И новая жизнь поднималась, чиста,
Над Новой Землею, глядящей угрюмо.

***

Мне выстрел – в спину!
Не больно – странно!..
Отцу и Сыну…

Дымится рана.

Парок над шубой.
Я весь горячий.
Я очень глупо
О жизни плачу.

Снег пахнет зверем.
Снег пахнет хлебом.
Чугунной дверью
Открыто небо!

Открыто небо –
Алтарь громадный –
Голодно, немо
И безотрадно.

И вот уж больно
Спине простреленной…
Мне мир мой дольний
Любить не велено!

Ногтями – в наст
Промерзлой тундры…

……………………………………

Все пули – в нас.
Смерть – это трудно.

***

…А заключенье прадеда звалось
Так весело, по-детски, по-индейски,
И пахло громким порохом открытья,
И парусиной Флинта, и смолой,
И бочкой сельди – Новая Земля!
…Они там шили, шили без конца
Для армии – овчинные тулупы
И валенки чугунные валяли,
А радио хрипящий грубый ангел
К ним все равно никак не прилетал,
И вот они не знали, что на свете
Родилась вновь безногая война
И проползла на запад, как на запах…
Что было, что же было там еще,
В тех лагерных, в тех отсыревших стенах?
А выкликали их – по номерам?..
А на работы затемно гоняли?..
И кто-то шил, а кто – и вахту нес
У острых ледяных зубов забора,
Вколачивая колья, а потом,
Для завтрашней работы, выдирая,
И руки окуная в жесткий снег,
Как в шайку с кипятком в забытой бане…
А пели там?.. А как его варили,
Весь высохший картофель драгоценный,
Как шелушили бережно его,
Как бы чесали голову ребенка,
И в пахнущие горечью котлы,
Блестя глазами-щелками, ссыпали,
Улыбкою цинготною светясь?..
И что там было – горестные книги,
Все в дырках-иероглифах жучка?..
Да и была ли там библиотека?..
Наверное, наверное была, –
Они читали, чтобы не забыть,
Что есть на свете Родина, народ,
Родные, революция, свобода,
Что жен мужья целуют горячо,
А дети по утрам едят хлеб с маслом…
Еще они читали, что есть Тот,
Кто держит в кулаке миропорядок,
И потому другим легко дышать…

Об этом вряд ли люди забывали.
Но все же там была библиотека,
И все туда ходили – помолиться…
И были, были там еще рассветы,
Когда сквозь туч холстинное рядно
Виднелось небо, нежное, как тело.
И средь тугих чудовищных снегов,
При выходе на скудную прогулку,
Все люди запрокидывали лица
И жадно пили слабенькое солнце,
Холодное, как с погреба хозяйки
Затянутое жиром молоко…
То солнце так и вмерзло в небеса.
А мы еще вокруг него крутились
И десять лет, и двадцать лет, и тридцать,
Чтоб правнучка хоть выросла чуть-чуть
И снег новоземельский ощутила
На пачканных помадою губах.
И тыльною ладонью их отерла –
Чтобы о Солнце людям рассказать
Не ртом, одними вздохами набитым,
А яростным, как тот прибой, глаголом,
Хоть на его нелегкое спряженье
Ушли под белым солнцем звезды лет.

***

…Я вышла в тундру. И остолбенела –
Из угольных, чужих небесных ям,
Вжимая в зиму золотое тело,
Из мертвых восставал огромный храм!
Белела стен отточенная ярость
У всех песцов, медведей на виду!
И купола корзинами казались –
А в них с материка везли еду.
Метеоритов пули били в спины
Бегущих и пылающих крестов…
Мой чистый храм, тебя я не покину! –
Хоть звездный саван уж давно готов.

И я глядела сквозь мороз
на церковь,
В которой Русь отпела всех своих –
Кто комиссар, а кто охранный цербер, –
Всех мертвых, всех нечаянно живых…

О храм! Целую щиколотки, пятки,
Чахоточные ребрышки твои
И золотую крестную заплатку
На рваной мгле замученной любви.
Но стой. Не исчезай пока! Я знаю –
Из кружки я чифира напилась
И брежу… Только правда – тьма ночная –
Вновь золотом и синью занялась!
И белый храм, где все грехи посмертны,
Где палачи и жертвы – наравне,
Летит, как лебедь белая, по ветру,
В том лагерном, неверующем сне!
И я хочу рукой его потрогать
И прошептать молитву поскорей –
Но слезы… И Луна висит двурого
Над маленькою жизнию моей.

ЖИЗНЬ В АДУ

Я живу в Аду. Я его обжила. Я его обняла.
На крышке гроба – о нет, на краю стола –
Ем свой хлеб со слезами: солёно и страшно, да, –
А в Аду такие ж, гляди, как на земле, дома, улицы, города.
А по улицам люди идут: так же скалят зубы они,
Лишь вместо глаз – головни, болотные злые огни.
Я между них, земножитель, пьяно шатаясь, иду.
За руки их хватаю. Кричу, как глухим: я попала в беду!
В сети, ты слышишь, в сети. В петлю. Ржавый капкан.
В резкий рыдальный ветер: Элькон, Сеймчан, Магадан.
Не пытайте, прошу, не мучьте, не распинайте! – на суд,
Безобразный, адски бесстрастный, молотки и гвозди несут.
Под полою куртки, в кармане пальто, в кулаке, на виду… –
Как зовут тебя, кат?!
Я – никто. Зверь истерзанный. Зрачки горят.
Отползу. Далеко не уйду.
Поползу по бедному снегу, по дворцовому царскому льду… –
Да вы врали всё, что человек человеку
Друг-товарищ-брат!.. это ж в Раю!.. а в Аду…
Подомну животом слюду мороза. С ветки – рябину скушу:
Эй вы, люди!.. Глядите – глотаю кровавые слёзы!
В ожерелье лжи – не дышу…
Но бумаг этих ваших, враньёвых, проклятых,
Вместо слов людских сыплющих песь и паршу
Клеветы, что рук-ног жаждет живых, распятых, –
Никогда – и под пыткой – не подпишу!
Ни рукою. Ни зраком. Обрубите пальцы
вместе с бешеной болью –
Карандаш ваш поганый меж зубов не возьму:
Я вашу ненависть на ветру спалю всей любовью,
Я собой подожгу вашего Ада тюрьму!
Себя возожгу, как факел – гори, Персеполис!
Эти Адовы рожи, ухмылки, хищь, оскалы в бреду…
Я всего лишь – вокруг земли моей – огненный, звездный пояс,
Ну, рубите меня, рвите меня, – все равно мне не жить в Аду!
Мне не жить средь предателей! Не жить среди волчьих клыков!
Что я сделала вам, насельники Ада, насильники,
скитальцы меж болотных огней?!
А, знаю! Кричала громче, пела ярче, любила сильней,
Сбивала камнями железо навечных оков
С израненных шей,
с изъязвлённых, в пыли, ступней!
За это меня и убьете. Ну, кто из вас первый, кто?
Встречали по одежке, видать, а провожаете по уму?!
А я лишь запахнусь в бабки моей штопаное пальто,
А я лишь военный орден отца в кулаке во тьме кармана сожму.
А я лишь родине моей всей кровью огненной помолюсь:
О нет, родная, ты теплая, нежная, мощная, ты – не Ад,
Ты крылья мои и ветер мой, радость моя и грусть,
Я дойду до тебя, счастье моё, я не оглянусь назад,
Я дойду обязательно, расстреляют – мертвою доползу,
Я уже тебя вижу,
сквозь этот Адский, густой, полосы нейтральной туман,
Вижу торжество облаков твоих, ручья твоего слезу,
Вижу правду твою – сквозь дымный тмутараканский обман,
Вижу, солнце, сияешь, лучиной неясно горишь,
А все жарче и ярче, все яснее, безумней, страстней,
Я уже тебя вижу,
Великая Жизнь,
Великая Быль,
Великая Тишь,
Я забуду – сейчас, вот-вот – эти ужасы Адских дней!
Ближе, ну!..
…только ударяет молотом в рельс
Адский сторож, обходчик чугунных путей, что легли на крови.
И я снова в Аду. И времени моего в обрез.
И молитва последняя, жалкая, нежная ломает губы мои.

ПРОРОК

Лицо порезано ножами Времени.
Власы посыпаны крутою солью.
Спина горбатая — тяжеле бремени.
Не разрешиться живою болью.

Та боль — утробная. Та боль — расейская.
Стоит старик огромным заревом
Над забайкальскою, над енисейскою,
Над вычегодскою земною заметью.

Стоит старик! Спина — горбатая.
Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.
А перед ним — вся жизнь проклятая,
Вся упованная, непозабытая.

Все стуки заполночь. Котомки рваные.
Репейник проволок. Кирпич размолотый.
Глаза и волосы — уже стеклянные —
друзей, во рву ночном лежащих — золотом.

Раскинешь крылья ты — а под лопатками —
под старым ватником — одно сияние…
В кармане — сахар: собакам — сладкое.
Живому требуется подаяние.

И в чахлом ватнике, через подъезда вонь,
ты сторожить идешь страну огромную –
Гудки фабричные над белой головой,
Да речи тронные, да мысли темные,

Да магазинные врата дурманные,
Да лица липкие — сытее сытого,
Да хлебы ржавые да деревянные,
Талоны, голодом насквозь пробитые,

Да бары, доверху набиты молодью —
Как в бочке сельдяной!.. – да в тряпках радужных,
Да гул очередей, где потно — походя —
О наших мертвых, о наших раненых,

О наших храмах, где — склады картофеля!
О наших залах, где — кумач молитвенный!
О нашей правде, что — давно растоптана,
Но все живет — в петле,
в грязи,
под бритвою…

И сам, пацан еще — с седыми нитями, –
Горбатясь, он глядит — глядит в суть самую…
ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ!
Тобой хранимые.
Перед вершиною —
И перед ямою.

ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ РЕБЕНКА

Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.

Старуха – сжата рта подкова –
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! – крик ребячий – без предела.

Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!

Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.

А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, –
Как два голубоглазых духа –
Отец и мать новорожденной.

Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.

Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам – сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.

Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.

Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили…
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне — до Снега – жили.

СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ

Глаза ее запали.
Рука ее худа –
На рваном одеяле –
Костистая звезда.

Бессмертная старуха!
Напялишь ты стократ –
И в войны, и в разруху –
Кровавый свой халат.

Над выдохами пьяни,
Над шприцами сестер –
Ты – Анною Маньяни –
Горишь, седой костер.

Ты в жизни все видала.
Жесть миски губы жжет.
Мышиным одеялом
Согреешь свой живот.

Ты знаешь все морозы.
Ты на досках спала,
Где застывали слезы,
Душа – торосом шла.

Где плыли пальцы гноем.
Где выбит на щеках
Киркою ледяною
Покорный рабий страх…

О, не ожесточайся!
Тебя уж не убьют –
Остылым светит чаем
Последний твой приют.

Так в процедурной вколют
Забвенье в сгиб руки –
Опять приснится поле,
Где жар и васильки…

И ты в халате красном,
Суглоба и страшна –
О как же ты прекрасна
И как же ты сильна

На том больничном пире,
Где лязганье зубов,
В больном безумном мире,
Где ты одна – любовь –

Мосластая старуха
С лицом, как головня,
Чья прядь за мертвым ухом
Жжет языком огня,

Чей взор, тяжел и светел,
Проходит сквозь людей,
Как выстрелами – ветер
По спинам площадей!

Прости меня, родная,
Что я живу, дышу,
Что ужаса не знаю,
Пощады не прошу,

Что не тугую кашу
В палате душной ем,
Что мир еще не страшен,
Что ты одна совсем.

***

Прощай, милый!
Я была тебе Божья Матерь.
За свежей могилой
Расстелешь на земле белую скатерть.

И все поставишь богато –
Рюмки крови и хлебы плоти,
А я мир твой щедрый, проклятый
Окрещу крылом – птица в полете.

ДИДОНА И ЭНЕЙ

Мне разожги на площади костер.
На той, где люди-погремушки
Колотятся; где светит солитер
Окна; звенят фонарные чекушки.
Где так снуют повозок челноки
Железные, что пред глазами – красно…
Ты разведи огонь. Мне не с руки.
Мне дымно, горько и опасно.

Врой столб в сухую, злую мерзлоту.
Себя я привяжу к нему цепями.
Не дочь Неопалимому Кусту,
А сирота твоя, простое пламя
Сермяжное, гудящее, – огонь
Разрух, воительных пожарищ…
Ну, взад-вперед мехи, пылай, гармонь.
Еще куснешь. За пазухой пошаришь.
Я в балахоне, в каторжном мешке –
Среди пристойных, сытых, гладкокожих.
Снег на бровях. И иней на виске.
И мерзлые ругательства прохожих,
Смешки…

Ну ты, товарка, поджигай!
Приспело время – дрожью голой цапли
На зимнем озере. Щека что каравай.
Отщипывай! Грызи! Пей винной каплей.
Я только хлеб. Я рыбой запеклась
В огне метели; мед я – светят соты.
Лепешка я, вся втоптанная в грязь
Корявым башмаком, бараньим ботом.
Все украшенья бабьи – чужакам.
Еще вчера с ушей свисали
Смарагды; бирюза-слеза лилась к ногам;
А ныне… – гнезда галки в волосах свивали…
Еще доднесь – царицею плыла
По черной нищей улице Дидона!

Допрежь себя – всю память я сожгла.
От шепота – до крика – и до стона.

Хочу сгореть, доколе не придешь.
Мир вытек выколотым глазом
Из впадины, где молот, гвоздь и нож
И голос, на хрип сорванный приказом.
Сначала мы убили; после – нас.
Велик закон вселенской бойни.
Глядит во Ад сожженный Божий глаз
Со дна часовни все спокойней.
На площадь лютую. На выблески зубов.
На рой поддельных шапок Мономаха…
…на врытое бревно – мою любовь.
На цепи. На огонь: без страха.
Зачем житье, коль без тебя оно?!
Я только хлеб. Меня всю жизнь кусали.
А ты к костру шагнул – и влил вино
В рот, век привыкший к воплю и печали.
На темя вылил, брызнул на стопы,
Все поры хлеба кровью пропитались…
Бери! Кусай! Причастие судьбы.
Друг друга причаститься – попытались…

И пламя – вверх! Гудит над головой!
И с площади бегут мальцы! И крики –
Как бы на елке черной и живой –
Орехи, шишки, золото и блики!
То праздник наш! То Всесожженья день!
Мне без тебя не жить и дня! Гори же,
Ступня и голень, и моя смешная тень,
Дыши, огнище, радостней и ближе!
Я больше не хочу терпеть и ждать.
Я праздника хочу. Огня и дыма.
Не потолок коптить: под звездами пылать.
Неугасимо и неисследимо.

И, когда тело хлебное сгорит
До крохи, до сухой горбушки… –
Кто там, вдали, на площади стоит
И мнет в руках бирюльки да игрушки?..
Любимый!.. Не на жизнь ты опоздал:
Ровнехонько на смерть. Вон ее пятки –
На площадном снегу. И красный лал.
И петушки и сласти – за колядки
Дареные. Ты без оглядки прочь
Иди. Ты мой скелет забудешь черный.

И снег поет. И полыхает ночь.
И сыплются костра златые зерна.

РАДХА И КРИШНА

Вязь алмазов на шее, щиколках, на животе…
Ты весь блеск у раджей скупил и меня им закутал…

Отдам тебя воле, отдам тебя широте, нищете.
Отдам ночному павлиньему салюту.

Я ничего не могу без тебя: ни пить,
Ни есть… – обломала зубы о корку…

А надо жить без тебя. А надо жить.
А надо дробь крупы утаскивать в норку.

Яхонтом обвязалась!.. Рисовала тавро
Красное – на лбу – калиной, малиной…

Ах, Индия снежная. Бес в ребро.
Ножом – по пьяни – продранная картина.

Ты, Кришна, водил ко мне по лужайкам коз,
Я, Радха, чесала их шерсть – для прялки-жужжалки…

Я с ума по тебе сошла.
Я ослепла от слез.
Мне тебя жалко.
Мне себя жалко.

Мне не жаль нас двоих – нам жеребий пал,
Да такой, что цари – в зависть! – и боги.

Ты ко мне по ковру цветов шел.
Ты в снег упал.
Я срубила крест тебе
У дороги.

ПЬЕТА. ПЛАЧ НАД ИЗБИТЫМ РЕБЕНКОМ

Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.

Петюшка, не реви ты… Слышь –
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.

Бьет человека человек.
Так было – встарь. Так будет – впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!

Хоть в детской комнате мужик –
Противней нету, – а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах – лоб, в морщинах – рот…

Не плачь, дитя мое, не плачь.
Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч…
До свадьбы… это заживет…

И по щекам катят моим –
О Господи, то плачу я
Сама!.. – и керосин, и дым,
И синь отжатого белья,

И гильзы, что нашел в золе
На пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре
Береза – светит сквозь бензин,

И лозунги, и кумачи
Над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи
Блатной сверкает визг и смех! –

И заводская наша гарь,
И магазин – стада овец,
И рубит рыночный наш царь
Мне к Ноябрю – на холодец,

Набитого трамвая звон,
И я одна, опять одна,
И день безлюбьем опален,
И ночь безлюбьем сожжена, –

А ты у матери – живой!
Пусть лупит! Что есть силы бьет!

Не плачь. Я – плачу над тобой,
Пацан,
родимый мой народ.

СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка – я!.. –

От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, –
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам – лечь под ноги, как пес!

Художник, век не кормленый, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий – или – без вести пропавший –
За лестничною клеткой черноты,

Все прячущий, что невозможно спрятать –
За печью – под кроватью – в кладовой –
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.

И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;

А вот, гляди, – небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз – слепая синева, –
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!

А этот? – Вобла, пистолет, мальчонка,
От внутривенного – дрожащий, как свеча,
Крича: “Отбили, гады, все печенки!..” –
И сестринского ищущий плеча, –

Гудящая, кипящая палата,
Палата номер шесть и номер пять!
Художник, вот – натура и расплата:
Не умереть. Не сдрейфить. Написать.

На плохо загрунтованном картоне.
На выцветшей казенной простыне.
Как в задыханье – при смерти – в погоне –
Покуда кисть не в кулаке – в огне!

И ты, отец мой, зубы сжав больные,
Писал их всех – святых и дорогих –
Пока всходили нимбы ледяные
У мокрых щек, у жарких лбов нагих!

И знал ты: эта казнь – летописанье –
Тебе в такое царствие дана,
Где Времени безумному названье
Даст только Вечность старая
одна.

МАНИТА ПРОРОЧЕСТВУЮЩАЯ

…На ужин был кефир сегодня…
Вот зеркала машинный дым –
Дышу больничной преисподней,
Сверкаю зубом золотым…

Теченья вен – в чернильных пятнах.
Во рту – соленый йодный вкус…
Схожу с ума – вполне понятно.
Да вот совсем сойти боюсь.

Сестра!.. Боюсь одна – в палате…
Мне закурить бы – тут нельзя…
Халат – заплата на заплате –
Со стула падает, скользя…
Все спят… О, тело самолета –
Оконной рамы черный крест…
Лечу во тьму!.. Огня охота…
И бельма стекол жжет норд-вест.

Какие у стакана грани –
Сожму в руке – раздастся хруст…
На перекрестке умираний
Одна остаться я боюсь!..
Ох, шлепанцы на босу ногу…
До двери, плача, добегу –
Ну, помогите ради Бога –
Одна я больше не могу…

Я больше не могу на свете
Одна! Ведь пытка это, Ад!
Я плачу так, как плачут дети,
Когда ведут их в детский сад!
Во тьме тяжелой матерь вижу:
Вот за столом сидит одна,
И сморщенною грудью дышит,
Хрипя, минувшая война,
А сын – на нынешней, позорной,
В горящих зубьями горах,
Где звезд пылающие зерна
Летят в земной кровавый прах,
Где у хирурга под ножами –
Тугое, юное, в пыли –
Не тело корчится,
а пламя
Разрытой взрывами земли!

Провижу – все вот так и будет:
Ни веры нет, ни счастья нет, –
И полетят, изверясь, люди
Во тьму, как бабочки – на свет!
Хлеб, чай горячий на дорогу,
Прикрыть истертым шарфом грудь…
О, как же в мире одиноко,
Поймем мы все когда-нибудь!
Провижу – закричим: “Пощады!”
Войдет рассудка ржавый нож
Под сердце! Да напрасно рады –
Ведь от безумья не уйдешь!
Нас всех, быть может, ожидает
Рубаха для смиренья зла, –
И плачет нянечка седая,
Что я похлебку разлила…

Провижу все! Что будет, чую!
Все возвернется на круги…
И снова привезут больную
Из мировой ночной пурги
Сюда, во спящую палату,
И сердце ей сожжет игла…
Она ни в чем не виновата!
В том, что – дышала и жила…
Зачем живем? Зачем рожаем?!
Зачем родную месим грязь?!
Зачем у гроба мы рыдаем
И обнимаемся, смеясь,
Табачные целуя губы,
Стирая соль и пот со щек, –
Затем, что людям вечно любы
Те, кто устал и одинок?!

Эх, закурить бы… Табачку бы…
Сестра!.. Водички бы испить!..
От страха пересохли губы.
Снотворным бездны не избыть.
И, одинока и патлата,
Я знаю все про этот свет,
Таким пророчеством богата,
Что слов уже навеки нет,
А только хрипы, клокотанье
Меж сцепленных в тоске зубов, –
И бешеным, больным молчаньем
Кричу
про вечную любовь.

***

– Родные мои…
Не плачьте…
Я заплачу вместе с вами…
Говорите мне – кожей, руками, бровями,
а коль не можете, – то словами.

Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму.
Эта речь – только сердцу.
Никогда – уму.

Говорите мне все!
Ваши тайны выбалтывайте –
Как сжигали живые картины, выбаливайте,
Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное,
Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали,
Как, распяв невесомую нежность в сарае,
Насладившись, в покаянных слезах умирали,
Как по вене шагали афганскою бритвой…

Говорите мне все… Руганью и молитвой…

Я все знаки пойму. Я все страхи запомню.
Я посмертное ваше желанье исполню.

Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить
Ваших рук – пустоту.
Вашу волю – исполнить.

Я такая, как вы!
Не лечите, врачи.
…Вечный бред мой – Мария,
а пред ней – две свечи…

И как будто Мария – Елена, я,
А две свечи – сын и мать: вся оставшаяся семья…

Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока
Хватит вам на безумную жизнь – фитилька.

Сколько свечек таких – в сумасшедших домах –
Где в подъездах парни бьются впотьмах,
Где крадутся девчонки пещерами тьмы…

Я такая, как вы?!
Я – такая, как МЫ.

***

…Мы…
А что такое – мы?..
Обнимемся в приделе тюрьмы.
Полузгаем семячки на рынке ледяном.
Забудемся в плацкарте посконным сном.

Мы…
…это слово рот прожжет.
Это – рельсовый стык. Это – тайный сход.
Это – генный и хромосомный код,
Над разгадкой которого сохнет народ:
Почему мы топим друг друга – мы –
В полынье тьмы
посреди зимы,
Почему мы любим друг друга – мы! –
Не прося ни секунды у Бога взаймы…

Трубный глас!
…Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас.
А нас не запугаешь.
А нас не умертвишь.

В палате –
Великая Сушь.
Великая Тишь.

ЮДИФЬ И ОЛОФЕРН

Дымы над крышей. Медная Луна,
Шатаясь, плачет надо мною…
О! Голова моя отягчена
Висящей бронзой, бахромою
Аквамаринов, серьги близко плеч
Мотаются, и шуба жжет мехами…
Я – воздух жгу, я – зарево, я – печь,
Я – пламя: меж румянами, духами…

Трамвайный блеск, парадов звон и чад,
Голодные театры лавок,
И рынки, где монетами гремят
И где лимон рублевый сладок,
Моста бензинного чугунный козий рог
Над ледокольною невестиной рекою,
А за рекой – чертог, что дикий стог,
Разметанный неистовой рукою…
Он весь в снегу горит. Там Олоферн
Пирует, ложкою неся икру из миски
Фарфоровой – ко рту, чернее скверн,
А тот, прислужник, кланяется низко…
А тот, лакейчик, – ишь, сломался он,
Гляди-ка, хрустнет льстивая хребтина!..

Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,
Тебе равно: веревка… гильотина…

Так. Я пойду. Под шубой – дедов меч.
В лицо мне ветер зимние монеты,
Слепя, швыряет. Сотней синих свеч
Над черепицей – звезды и планеты.
Не женщина, не воин и не зверь,
Я – резкий свет на острие дыханья.
Я знаю все. Вот так – ударю дверь.
Так – взором погружу во прозябанье
Телохранителей. Так – локтем отведу
Ту стражу, что последняя, в покои…
Он спит, Тиран. Его губа в меду.
Ему во сне – изгнанники, изгои,
Кричащие близ дула и в петле…
Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.
Мех наземь – с плеч! Ходил ты по земле.
Ты хочешь жить – я это понимаю,
Но над тобой, хрипя, я заношу
Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!
И то не я возмездие вершу:
То звезды – бузиною по ножу –
Так обоюдоостро засверкали!

И пусть потом катится голова,
И – ор очнувшихся от спячки,
И я, как пасека зимой, мертва, –
А морды смердов, что жальчей подачки,
Грызут глазами, –
Кулаки несут,
Зажавши, сумасшедшие шандалы,
И рты визжат, – но я свершила суд,
Я над содеянным стояла –

Я, баба жалкая, – не целая страна, –
В сережках, даренных пустыми мужиками,
Юдифь безумная, – одна, совсем одна –
Пред густо населенными веками!
И, за волосы голову держа
Оскаленную – перед вами, псы и люди,
Я поняла, звездой в ночи дрожа,
Что все –
И повторится, и пребудет.

ЧЕРНОЕ КОЛЬЦО

На кладбище паровозов.
Близ станции Балезино.
Ты пил мои злые слезы,
ты пил их, как пьют вино.
Ты угольщик древней топки.
И мертвый твой паровоз.
Литья твоего и ковки
не помнят пульсы колес.
Ты взял текучие ноги.
Ты грудью на грудь налег.
Раздвинул ветром дороги.
Вонзился жалом в комок
Белья, безумья, мороза,
где – уголь, ночь, полыньи…
Ты пил мои злые слезы.
А я испила твои.
Беспалый, углем пропахший,
калечный мой машинист!
Ножом в меня с неба упавший.
Разрезавший тишь, как свист.
Вспоровший нежное девство
рубилом – сколом – углем.
Срубивший под корень детство
серпом: “Да мы все умрем”.
Снасильничал. Мял, как тесто.
Вжимался лицом в лицо.
А после, дикой невесте,
напялил на палец кольцо.
Кольцо из черного камня:
по-угольному блестит.
Увечными обнял руками:
“А кровь из тебя… летит.”
А я лицом вниз лежала
на ящиках и мешках.
А я воробьем дрожала
на угольных сквозняках.
Железная ты дорога.
Проклятая ты моя.
Любовник первый – от Бога.
Вагон – навсегда семья.
Дрезины и вагонетки.
Коровьи товарняки.
И хлещут мерзлые ветки
над рельсами – две руки.
И пьет жадным ртом мои слезы
мой грязный минутный муж
На кладбище паровозов.
В гудках их мазутных душ.

МАНИТА И ВИТЯ

А там? – Корява, как коряга, а профиль – траурный гранит,
Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит.
Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским –
Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим.
А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли.
Пила! Курила! А расплата – холсты длиною в пол-Земли.
На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз!
На тех холстах ты целовала лимон ладони – в первый раз…
На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот!
На тех холстах ты воскресала – волос гудящий самолет…
Художницей – худой доскою – на тех холстах бесилась ты
Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты!
Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным!
И, словно в малярии — хину, ты – кольцевой, овечий дым
Глотала!
Гордая Манита! Ты – страсть лакала из горла!
Ты – сумасшествию открыта ветра назад уже была.
Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир.
И ты в больницу вышла – в люди – в халате, полном ярких дыр.
И грозовая папироса, откуда конопляный дым,
Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым
Пучком…

А в гости к ней в палату приходит – заполночь всегда –
Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что – беда.
О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют?
Как любят… Как тревожно знают, что – за могилой узнают…
Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, –
Курите, милые, глядите в костер бессонного лица!
Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей –
Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей.
Ты спирт ценил превыше жизни – за утешение его.
Венеру мастихином счистил – под корень так косарь – жнитво.
Нагая, плотная, живая – все запахи, весь снежный свет –
Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет.
Зачем железному подряду ее трепещущая плоть
И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?!
И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя,
Орал, рыдая:

– Нате, жрите! Вот так рисую я – себя.
И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю,
Запомнил всю ее – нагую – Маниту – девочку свою.

………………………………………………………………………………………..

…Это двое сильных.
Их сила друг в друге.
Они сидят на панцирной сетке,
сцепив пропахшие краской руки.

Они в два часа ночи
смеются и плачут,
Шлепают босиком на больничную кухню,
просят у пустоты чай горячий.

Они под утро – седые свечи –
Светят через молоко окна
далече, далече…

Вдохновимся ими.
Вдохнем безумные вьюги.
Мы живем в зимней стране.
Наша сила – друг в друге.

Елена Крюкова

Продолжение

Top