ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Время. Фреска первая
Время. Фреска вторая
Время. Фреска третья
ВРЕМЯ
ФРЕСКА ЧЕТВЁРТАЯ. ПЛАЧ В ТИШИНЕ
«Абсолютная Истина познается в любви».
о. Павел Флоренский, «Столп и утверждение Истины»
У КРЕСТА
Ноги вязнут в сугробе… Солдатик, Ему подсоби.
Чай, не хрустнет спина!.. Не подломишься — плечи что гири…
Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.
Письмена на снегу — лапы ворона, стрелы судьбы.
Перекладина, видишь, — как давит Ему на плечо…
День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит…
В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.
Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.
Лошадь гривой мотает, — завязла по самые бабки
В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, —
Вот она и гора… Ветер рвет наши флаги, как тряпки,
И кроваво несет по серебряной дикой степи.
Ты, пацанчик, не плачь… Дай прижму к животу головенку…
Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!..
По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.
Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.
О, брусника — ручьями — на снег!.. Земляника… морошка…
О, малина, рябина… ручьями течет… бузина…
К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка
Жмется палым листом… Застилает глаза пелена…
Поднимают… Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!
Что же сделали вы?! Смерть — одна, а не три и не две!
И кричу благим матом, и больше себя я не слышу —
Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.
Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,
Только Крест деревянный — над мертвой избою моей,
Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,
Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!
Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле…
Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу — ступни…
Да, мы сами Его во спасение мира распяли!
Мы — убийцы. Теперь мы навеки остались одни.
И когда во сапфире небес я увидела тело,
Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, —
Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,
И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!
И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,
Как младенца, похожего на золотую хурму!
Жизнь моя, жизнь моя!
Ты такая великая сила,
Что тебя не отдам ни костру, ни кресту, — никому!
И летели снега на Сыновние ветви-запястья —
Снегирями да сойками, да воробьями с застрех…
И летели снега, заметая последнее счастье,
Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.
И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,
Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.
И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,
Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.
И пацан золотушный забился зайчонком, юродом
Во подоле моем… Не гляди, мой сыночек, туда:
Это смертная казнь… А гляди вон туда: над народом
Во железном морозе — любви позабытой звезда.
СНЯТИЕ СО КРЕСТА
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво —
Я-то — босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, — замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб —
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы — по лику…
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
ЯРОСТЬ
А это вы видели?! Эту косу?!
Я грудью вперед свое тело несу —
И златом, и маслом текут по спине
Мои волоса, ненавистные мне!
Я знаю потребу. Я знаю ярлык.
Гляди — в подворотне сует мне старик
Дрожащий червонец: я — пайка ему,
В голодном безлюбье взалкавшему — тьму!
Да, тело мое — это просто еда:
Я плотью богата — такая беда!
Грудаста, бокаста, — голодные, жми!
Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми —
Ржаною буханкой, питьем из горла,
И ужином смертника молча была, —
Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,
На снежную скатерть, в дорожную грязь, —
Шоферы, геологи и голытьба,
И старый тюремщик с решеткою лба,
И юный художник, что маслом пропах,
И зэк-старикан, величавый, как Бах,
И тучей — рыбак в огоньках чешуи,
И рокер, замучивший песни свои, —
Весь нищий, родной, голодающий сброд,
Которого я нарекаю — народ, —
Я — хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!
Кусай и целуй! И по новой налей —
В стакашек бумажный, в граненый хрусталь
Да в каски афганской блестящую сталь…
Грудями — вперед! И вперед — животом!
В каких житиях я пребуду потом —
На то наплевать. На Земле я жила
И бабьей краюхой мужам я была.
***
Я вижу: слезы твои — градины.
Дай соберу
Губами их: морщины, ямы, впадины,
Гул — на юру.
Ты в платье из мешка, худом, запачканном.
Не счесть прорех.
Тебя накормят корками, подачками.
Швыряют смех.
Я за тобой в буран холстину драную —
Как горностай,
Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,
Твой Ад и Рай.
Твои ночлежки, камеры и паперти.
Твои ступни,
Горящие на чистой, снежной скатерти,
Одни.
ЖИТИЕ МАГДАЛИНЫ
Жизнь — засохшая корка.
У смерти в плену
Я — старухой в опорках —
Себя вспомяну:
Вот к трюмо, будто камень,
Качусь тяжело,
Крашусь, крашусь веками, —
А время ушло.
Я, тяжелая баба.
Мой камень тяжел.
Летописца хотя бы!
Он — в Лету ушел…
Я — сама летописец
Своих лагерей.
Общежития крысьи
С крюками дверей.
Коммуналок столичных
Клопиный лимит.
“Эта?..” — “Знать, из приличных:
Не пьет, не дымит”.
Я троллейбус водила:
Что Главмежавтотранс!..
В мастерские ходила — пять рэ за сеанс.
Ярко сполохи тела
Дрань холстины прожгли…
Я в постель не хотела.
Баржой — волокли.
На столе — “Ркацители” —
Как свеча, поутру…
А художники пели,
Что я не умру.
Не морщинься ты, злое
Зеркалишко мое.
Жизнь — жесточе постоя,
Синей, чем белье.
Я сначала балдела:
Меня — нарасхват!..
Огрузняется тело.
Огрызается мат.
Рассыхается койка:
…Где — в Тамбове?.. Уфе?..
Вот я — посудомойка
В привокзальном кафэ.
Руки в трещинах соды.
Шея — в бусах потерь.
По бедняцкой я моде
Одеваюсь теперь:
Драп-дерюга от бабки,
Молевые унты,
На груди — лисьи лапки
Неземной красоты…
Вот такая я тетка!
Ни прибавь. Ни убавь.
Сколько жизни короткой.
Сколько глупых забав.
Сколько веры убитой.
И детей в детдомах,
Что по мне — позабытой —
Тонко плачут
впотьмах.
ДАВИД И САУЛ
В метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки — две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.
Сидели на дровах: один — мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым…
На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.
Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел — ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.
Он пел и пел,
а снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.
Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!
О том, как нежно гладят старики
Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие — Времени тиски —
Зажмут меж наготы каленой — вьюгу…
Он пел — и больше было не понять,
О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли — за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!
А царь, лоб уронив на кулаки,
Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: «Играй, пастух!.. Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,
Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,
Все спел — мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл — а я-то — умирал,
А я-то — думал, что умру спокойно!..
Мой мальчик, о, спасибо же тебе,
Утешил мя!.. И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе —
Метались бы над арфой руки-свечи…
Спасибо, сын мой!.. Буду твой отец!..»
Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.
И в круговерти вьюги жадно царь приник
К руке ребенка — на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ХУДОЖНИКА
Спящий волк или собака — ты, слепой…
Дом наш — костью в горле мрака: снег да вой.
Мертвенный рентген оконный зрак пронзит.
Дом наш — поезд забубенный, пыль, транзит.
Исхудалой проводницей сплю я в нем.
Спи, мой Волк! Тебя Столица жжет огнем…
Там картины бы тебе повыставлять…
В ресторанах бы “мартини” попивать…
Раздевать натурщиц… в “мерседесах” спать…
Да в метро старух рюкзачных целовать…
Спи, художник, спи, бродяга! Хрипота
Колыбельной — да сожжет мои уста:
Вот работала я, милый, на путях —
Плащ мазутом да соляркою пропах;
По колесам, чисто дятел клювом, — стук! —
Напиши портрет моих беззубых рук…
А еще в подсумке лет — горячий цех:
Синь халата да работниц тяжкий смех,
Визги огненных машин, металл да грязь,
Да глухой от шума мастер — цап! — смеясь…
Он меня и подстерег среди машин,
Средь хребтов стальных, железных лап и спин.
Повалил, подножку дал — лишь помню, как
Лампа красная на пульте била мрак…
Тряпку, всю в машинном масле, сунул в рот.
Думал, верещаньем подниму народ.
Я ж — молчала рыбой. Дура дурой. Тьма
Винно-медная сгущалась. Я с ума
Там сошла. Горячий цех весь хохотал.
Я очнулась — палец мой сдавил металл.
Так ношу с тех пор подарок заводской,
То кольцо стальное, нищею тоской
Гравировано… — а я верна огням!
Подалась в село — чесать хвосты коням!
Ты не смейся!.. Гребнем грызла конский хвост —
Все, клубясь, летело: от репьев до звезд!
Я конюшни чищу — музыкою ржут…
Что платили — пастухам раздам: пропьют…
Осень грянула дождями обземь — прыг
На красавца вороного! Только крик
Потянулся паутиною за мной,
За наездницей, за ведьмою ночной…
Так скакала я на вороном коне
По суглинку тракта, по седой стерне,
А короткая рубашка до пупа —
Ночью сбечь, покуда колхозня слепа!..
Холод пятки жег мне! Дождь кислотный ел
Мне глаза! Рубаха белая, как мел,
На хрусталик ночи — драное бельмо!
Озерко в тайге — разбитое трюмо…
Задыхаясь, доскакала: химзавод!
Порошков стиральных погребальный взвод…
Что ж, любимый, хлеб-то надо мне кусать —
Подрядилась в чаны мыльный яд ссыпать!
Я ссыпала яд, ссыпала… и в ночи
В чан свалилась — хохочи не хохочи…
Крик: авария!.. Палата. Свет и резь.
Промывают мне глаза — а я не здесь.
Я, ослепнув от стиральной дуроты,
Вижу мир — до дна, до смертной наготы.
Вижу, как младенцы чресла бабам рвут.
Как старухи над покойником поют.
Как снопами искры бьют из животов
Пылко любящих. Как лед ножа суров,
Под которым — горло хрипа и тоски.
От иконной и до гробовой доски —
Вижу все. Ладони как я воздыму!
Врач вопит: “Из-за тебя греметь в тюрьму,
Оборвашка ты, химичка!..” Из моих
Кверху вскинутых ладоней золотых
Как ударит в небо пламени весло!..
Так лицо врачице той и обожгло…
Вру, считаешь?.. Спи, Волчонок… Побожусь:
Это жизнь моя, и в ней я не собьюсь,
Не сопьюсь и уж не спячу я с ума:
Всех Юродивых Царица — я сама!..
Не жалей меня. Не суй в кулак мне грош.
Я люблю тебя. Вот все, что мне даешь.
Заработаю я денег. И на снег
Сяду песню петь. Польется из-под век
Соль лучей. Над сердцем — крест. В ладонь не суй
Медный мир. Вставай с мольбертом. Нарисуй
Ты меня — как я тебе была жена.
После — полночь. Звезды. Холод. Путь. Луна.
Человек навстречу. Алый плащ. И взгляд
Бирюзово-кроткий. Нет пути назад.
Я тулупчик сброшу под ноги ему.
Сухощавые колени обниму.
А лицо воздерну — Боже, дай нам днесь
Корку черствую: да это Ты и есть.
ДЕТСКИЙ ДОМ
Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.
Слепым от инея окном горит над зимней бездной.
Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,
Он уж давно детьми обжит — и смехом их, и плачем.
Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…
А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…
Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..
Его соседка привела, когда отца убили.
Смуглянка — мышкой ест и пьет и крошек не роняет.
Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.
Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…
Он был рожден в семье, в любви! Конфеты — из коробки!..
Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…
Его в машине привезли — пожить совсем немножко.
А эта — словно в забытье уходит каждой жилкой…
Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.
Они сидят, едят и пьют, они себя не знают —
Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.
И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье
Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.
Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит
В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.
Положит сребреников горсть, постелит на соломе —
И будешь ты у ней, как гость
На празднике в детдоме.
ОДИНОКАЯ ПЕСНЯ СТЕПКИ — САНЕ
Да, я лабух в ресторане,
Многоженец!..
Четвертак в моем кармане
Да червонец.
Все скатерки в винных пятнах,
Шторы — в жире!
Все мне до хребта понятно
В этом мире.
Ресторан ты мой вокзальный,
Работенка!..
Держит баба так печально
Ребятенка…
В толстой кофте, в козьей шали,
Лик — невесты,
Из какой далекой дали
Здесь — проездом?..
Закажи блатную песню —
Я сыграю.
На своей работе — честно
Помираю.
Мне грузин две красных сунет —
Между жором…
Саксофон в меня как плюнет
Соль-мажором!
Ты, рояль мой гениальный,
Я — твой лабух!
Ресторан ты мой вокзальный
В спящих бабах!
Эти — спят, а те — хохочут,
В рюмку глядя,
Рысьими очьми щекочут,
Все в помаде…
И в плацкартном ресторане
Да в мазутном
Как тебя я встретил, Саня,
Серым утром?
Ты зашла. За столик села.
Как — с гостями!..
Я твое увидел тело
Под шерстями.
Напряглась во мне пружина.
Я рванулся.
Бритый на тебя детина
Оглянулся.
Я не помню, что мы ели,
Что мы пили…
Помню — мы одни — в постели —
Вместе — были.
И под грубыми руками
Пианиста
Ты горела вся, как пламя —
Мощно, чисто!
Целовал холмы, ложбины,
Лоб горячий…
Санька, ты ж была с мужчиной —
Что ж ты плачешь?..
Но, пылая головнею,
Вся сияя,
Ты сказала: — Я с тобою —
Умираю…
Кипятком по сердцу дико
Хлестануло.
Ах, портниха ты, портниха!..
Все… Уснула…
И тогда в ночи безбрежной,
Тьме кромешной
Целовал живот твой нежный
И безгрешный.
Целовал большие руки
В тайных венах,
Что обнимут все разлуки,
Все измены.
Целовал ступни корявые,
В мозолях,
Что прошли путями ржавой
Бабьей боли.
И, горящими губами
Скул касаясь,
Будто во сиротском храме
Причащаясь, —
Я заплакал над тобою,
Саня, Саня,
От мужской забытой боли
Воскресая,
Оттого, что я — лишь лабух
Ресторанный,
Что судьба не любит слабых,
Окаянных!
И во сне ты ворохнулась…
Блеском — зубы…
И царевной улыбнулась
Пухлогубой…
И клещами рук я сжал
Твои запястья —
Будь я проклят, я держал,
Держал я
счастье.
………………………………………………………………………
…А наутро — ну, дела…
Адресочек мой взяла…
С губ лиловою помадой
Как усмешка потекла!..
“Ночевальщик… Извини…
Коммуналка… Не одни…”
Сыр нарезала ломтями.
Глаз кошачьих — вбок — огни.
“Да, у нас тут ванной нет…
Да, в сортир — купи билет…
Щас яичницу пожарю —
Гады, отключили свет!..
Значит, кухня… Керогаз…
Зырканья запавших глаз…
Обзывают… Лучше в петлю —
Чем вот так вот — каждый раз!..”
“Много было мужиков?..”
“Был один — да был таков…
Да и я не из таковских:
Норов у меня суров…”
“Да уж вижу… Жрать давай…”
“Ешь — да живо вылетай!..
Нынче от соседок будет:
Отошлют и в ад, и в рай…”
“Че робеешь?.. Им ответь!..”
“Нагрублю — и так жалеть
Буду этих баб поганых,
Что уж лучше — помереть…”
“Саня, Санечка, постой!..”
“Выметайся. Не впервой,
Степка, расстаешься с бабой,
Да с такою — не святой…”
А сама-то — жмет виски,
Радугою слез белки
Так сверкают…
Саня, Санька —
Крик протянутой руки…
ЗОЛОТАЯ ЖАННА
Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа —
Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей! Средь чужого века — огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека — волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века, ты сама назвалась — святою!
И с тех пор — все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели —
Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый — ножом по тучам:
Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины —
До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!
Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа отлетает к своим любимым.
И костер горит. И народ обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.
Ничего на страшусь в миру. Дети — рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
…На юру, занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость и с нами Бог. С нами — женская наша сила.
И Париж дымится у ног — от Крещения до могилы.
ПОХОРОНЫ КАБАЦКИЕ
На столе он лежал, седовласый,
мертвый Кит, изрыгнувший Иону.
Ты родился в шелках и атласах —
умираешь ты в яме спаленной.
Ах, какие шакалы и шавки
истерзали тебя, опростали!..
Родился побегушником в лавке —
умираешь царем в горностаях.
Разволосая баба, халдушка,
тебе ноги босые омыла.
Из охвостьев старьевных – подушка,
и щека почернела, как мыло,
Боже, мыло стиральное — в бане,
мыло черное, торфа чернее…
Сабля смерти — кривыми губами
да взасос!.. — обвенчаешься с нею.
Сало было — омылилось мыло.
Был мускат — а шибает мочою.
Смерть — то розвальни, полоз остылый,
и кабатчик-кабан со свечою.
Все мы хамы и все фараоны.
Хлещут бубны, литавры, тимпаны.
Спит, холодный, немой, изумленный,
средь живых, жарких, бешеных, пьяных.
Из лохани бомжиха напьется —
ах, хрусталь-вода, грязные лытки.
Все мы ратники, все смертоносцы.
Жизнь колядуем — с миру по пытке.
Ты лежишь… — а кабак сумасшедший
весь пылает — хайлом и чалмою,
весь рыдает — о жизни, прошедшей
меж тюрьмою, чумой и сумою!
Ударяет тут нищий в тарелки,
соль блестит, как тафта, на обшлаге…
Серафимскую песню, безделку,
распевают два лысых бродяги!
Как поют! Душу с корнем вынают!
Так давно на Руси не пели!
Сабля смерти, пляши, гиль больная,
в темляке белохвостой метели…
Уж повыворотили карманы,
скидаваясь на гроб тебе красный,
в епанче сволочной – бездыханный,
в шабале раболепной – несчастный.
Уж на лбу титлом сморщилась кожа:
«НЕ ВОСКРЕСНЕТ. НЕТ ЧУДА ЧУДЕСНЕЙ.»
Нами, мертвыми, сардов дороже,
узвездил Бог свод тверди небесной.
Так трещи же, кабак, кукарекай!
В рюмки бей! Кочергами — в подносы!
Не подымется мертвое веко.
Не польются священные слезы.
И ни нард, и ни миро, ни масло…
ни елей… ни другая причуда…
В мясе нищая зубом увязла.
Дай товаркам. Не жмоться, паскуда.
Умер друг твой — сидел он на рынке,
звезды в шапку сбирал, уязвленный…
Дай кусок. Это наши поминки.
Умираешь ты, небом спаленный.
ПИСЬМО ИЗ СТОЛИЦЫ В СИБИРЬ
Я здесь живу как
Будто — сорванный флаг
Сколько кровавых собак
Сколько хрустальных драк
Я здесь живу вся
Огнями обнажена
Лошажьим глазом кося
Дыша вулканом вина
Я здесь живу зри
Пред танком стою как петух
И если крикнут “умри”
Умру я сразу за двух
Люблю этот дикий снег
Люблю этот наглый век
Я здесь живу как
Слеза из-под тяжких век
Картошка и медяки
В подземье — воски лепнин
Браслет на сгибе руки —
Берилл в мерзлоте равнин
Сибири тяжелый зрак
Шкуренку Москвы прожжет
Я здесь живу так
Как омуль вмерзает в лед
Тоскую: Байкала синь
Амура литая гладь
Господи не покинь
Неужто здесь помирать
Неужто мне никогда
Не зреть заревых зубцов
Торосов ольхонского льда
Тункинских ножей-гольцов
В Столице изведав яд
Боль пьянь фарцу да иглу
Перекрестясь назад
Пойду в родимую мглу
И вмиг расступится мрак
И звезд потекут стада
Я здесь живу так
Как ты не жил никогда
ЕЩЕ НЕМНОГО
…Скрип лодочной уключины.
Скрип разбитой ставни.
Спят подо льдом, измучены,
Камыши и плавни.
Волга — сталь застылая —
Спит и снегом дышит.
Светит над могилою
Крест — месяца превыше.
Сельсовет рассохшийся.
Красный флаг изветренный.
Спят в земле усопшие.
Снег сияет мертвенно.
Выйду… Кадка инеем
Стянута, как обручем…
Еще баба сильная.
В море снега — островом.
Все детишки — рожены.
Мужики — отлюблены.
Гляну настороженно
Во зерцало грубое
Льда реки кромешной —
Еще румянец грозный,
Еще в тесто вмешаны
Эти льды да звезды!
Но в тепло с порога
Взойду — и отпряну:
На иконке Бога
Можно только спьяну
Написать так чисто…
Написать так строго…
Может, этой Жизни
Есть еще немного.
ПРОРОК ИЛИЯ ВОЗНОСИТСЯ НА ОГНЕННОЙ КОЛЕСНИЦЕ
С пожаром золотых волос-
Берез, со шрамами оврагов,
С кипением апрельских слез
Среди скуластых буераков,
С прищурами безрыбных рек,
С дерюгою-рваньем буранов —
О ты, мой бедный человек,
Илья-Пророк, от горя пьяный,
Слепой от ненависти, лжи, —
Скажи, Илья-Пророк, скажи,
Уста отверзни, молви слово
Нам, утонувшим во словах,
Что остается нам святого
Пред тем, как мы сойдем во прах!
Отечество тебя объемлет
Огромной ночью… Но стоишь
В ночи. И зришь Святую Землю:
Весь Глад и Мор. И Сушь. И Тишь…
И, прострелив очами Время,
Весь огненный, в ночной сурьме,
Летишь — и плачешь надо всеми,
Кто срок пожизненный в тюрьме
Мотает, кто хрипит в больнице,
Кто в поцелуе невесом…
И пламенная Колесница
Летит!
…И ты — под Колесом.
…………………………………………………………….
Борода его билась тугим огнем
На упорном черном ветру.
И от глаз его было светло, как днем.
И пылали скулы в жару.
Ты, Илья-Пророк, ты два уволок… —
А и кто же нам их вернет?.. —
Эх, старик, ведь наш прогнил потолок,
Наш порог обратился в лед.
В перекрестье таких проходных дворов,
Где секрет — остаться живым, —
Ты пророчил:
— Будет жива Любовь, —
И глотал сигаретный дым.
Во застольях таких золотых дворцов,
Где цианистый калий пьют,
Ты кричал:
— Да будет в конце концов
Над убийцами — Страшный Суд!
А сейчас ты стоишь, весь в пурге-снегу,
Тьму жжешь рыжею бородой,
И речешь:
— Прости своему врагу,
Старый царь и раб молодой!
Протяните руки друг другу — вы,
Убивающие в упор.
Возлюбите крепко друг друга вы —
Богомаз, офицер и вор!
Я пророчу так: лишь Любовь спасет.
Чтобы мир не пошел ко дну,
Чтобы не обратился в Потопный плот —
Возлюби, Единый, Одну!
Мы погибнем, чтобы родиться вновь.
Мы себя под топор кладем,
Чтобы так засверкала в ночи — Любовь:
Проливным, грозовым огнем!
О, заплачьте вы надо мной навзрыд.
Я — Пророк. Мой недолог век.
А сейчас — Колесница моя горит,
Кони бьют копытами снег.
И, доколе не взмыл от вас в небеса,
Под серебряный вой пурги,
Говорю: распахните настежь глаза,
Хоть глаз выколи, хоть — ни зги.
И прозрите — все. И прозрейте — все.
И прощайте… — мой вышел срок… —
Спица огненная в живом Колесе,
Рыжеусый Илья-Пророк.
ОДНОНОГИЙ СТАРИК ИГРАЕТ НА ГАРМОШКЕ И ПОЕТ
Время наше, время наше,
Стреляное времячко!
То — навалом щей да каши,
То — прикладом в темячко…
Рота-рота да пехота,
Всю войну я отпахал —
Отдохнуть теперь охота,
А вокруг кричат: нахал!
Инвалид, инвалид,
Головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит
Нога твоя отрезанная?..
Так живу — в поездах
Да во крытых рынках.
Папироса в зубах
Да глаза-барвинки.
Государство ты страна,
Тюремная решетка:
То ли мир, то ли война —
Два с полтиной водка!
Я протезом гремлю
Да на всю Расею:
Поплясать я люблю —
От музыки косею!
Эх, музыка ты моя,
Клавиши играют!..
До исподнего белья
В тюрьмах раздевают…
Кушал Сталин знатный харч,
А Хрущев ест икру…
Я в подвале — плачь не плачь —
Так голодным и помру!
Выдают мне паек:
Соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаек
Да на весь четвертной!..
Так чифирчик заварю,
Да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю
Зимних далей русских:
То не белые поля —
Алые полотнища!
То родимая земля
Флагами полощется…
Флаги винны, флаги красны —
Сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно
Кровушкою политы?..
Помню: стылый окоп.
Тишь после взрыва.
И под каскою — лоб
Мыслит, потный: живы…
Да, живой я, живой!
И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой
За пазуху прячу!
И протезом об пол — стук!
Деньги — в шапку?.. — в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…
ВИДЕНИЕ ВОЙСКА НА НЕБЕ
Войско вижу на небе красное…
Любимый, а жизнь все равно прекрасная.
Колышутся копья, стяги багряные…
Любимый, а жизнь наша — эх, окаянная…
Вздымают кулаки хоругви малиновые…
Любимый, а жизнь наша — долгая, длинная…
А впереди войска — человек бородатый, крылья алые…
Любимый, а жизнь-то наша — птаха зимняя, малая…
А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается…
А войско красное — глянь! — уж полнеба заняло!..
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево…
А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. —
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,
И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, —
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..
Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.
И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, —
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.
ЛЮБОВЬ. КОММУНАЛКА
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка.
Я сегодня ночью шила до трех.
Ты обхватишь руками — и страшно, и знобко,
Зубы друг об дружку стучат, как горох…
Я, гляди, — лиловой крашусь помадой!
Амальгаму зеркал проглядела до дна…
Я безумная. Нету с собою сладу.
Я с тобою — как пьяная: без вина.
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка!
Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?!
А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким,
Из-под пальцев твоих — моя жизнь текла…
Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной,
Ребятня мокроносая, мамкин гроб,
Да отец-матерщинник, кривой, недужный, —
Поцелуй его помнит росстанный лоб…
Моя жизнь: чужие орущие дети,
Подтираю за ними, им парю, варю, —
Рвущий деньги из рук шестикрылый ветер,
И капрон на ногах — назло январю!
Моя жизнь — бормотанье швейной машинки,
Проймы-вытачки — по газетам — резцом,
Бабий век, поделенный на две половинки:
С гладкокожим лицом — и с изрытым лицом…
А тут сел ты за столик, заказал заливное,
Взял исколотую, крепкую руку мою —
И я холод небес ощутила спиною
У великой, черной любви на краю!
Я люблю тебя!
Ты — хрупкий, с виду — хлипкий,
А на деле — весь из железа, из тугих узлов:
Ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой
Песнями нашей жизни — песнями без слов!
Песни трамваев, буги-вуги магазинов,
Твисты пельменных, комиссионок, пивных —
Я их танцую и пою — во бензинах —
Сиренью щек и гвоздикою губ шальных…
Да, я молодая еще!
Я люблю тебя, Степка!
Соседки кричат: “Шалава!..
Красный фонарь повесь!..”
А мне ни с кем еще не было так нежно,
так кротко, так робко.
И никогда больше ни с кем не будет так,
как с тобою — здесь.
ЦАРЬ И ЦАРИЦА
Вы богатые,
в мехах да во перстнях,
по снегу плывете…
Нитки порваны,
и перлы сыплются во грязь, во прах,
блещут на излете…
Нити золотых волос, перевитых в жгут,
под бараньей митрой…
Соболя на шубе
мертвым глазом жгут,
водят ухом хитрым…
Ах, да вы цари, богатые цари!..
Нету в жизни броду!..
Мы снаружи — голые,
златые — изнутри…
черные — с исподу…
Кто нас вынудил,
зубами душу сжав,
руки к вам — костыльи?!..
Ах, богатые, держава из держав,
куньи да собольи крылья…
На плечах — поземки горностай.
Рот, что хлеб, кусаю.
Сквозь игольное ушко глядите Рай!
Не видать вам Рая.
Нынче в зимнем буду я Раю
С нищими в рогожах.
Я сама кусок вам подаю,
Перстни в мелкой дрожи.
Эй, держите,
жемчуг и сапфир!
Цепче впейтесь в мякоть!
Нюхайте! Грызите этот мир!
Бросьте, хватит плакать!
Ты, царица Савская, богачка хоть куда.
Что ж алмаз на шее
треснет, разобьется как слюда,
кровию потея?!..
А твой царь?.. — что, заяц, он дрожит,
Хвост прижал и уши?!
Вот богатство — все на вас горит,
Дымом лезет в душу!
Вы по-русски баете, как я,
Вы от водки — пьяны…
Только вместо тонкого белья
У меня — бураны.
Только лютою зимою, нежно, на весу,
По водам шагаю.
Только хлеб свой в кулаке несу,
С ним и погибаю.
Только горлами увязанных, задушенных мешков
Серебра да злата —
Вы не купите ни волю, ни любовь
И ни кровь Распятых.
МОЛИТВА АПОКАЛИПСИСА
Глаза прижмурьте. Веки склейте.
Чрез вой кострищ, чрез ход планет —
Хоть огнь свинцовый в глотку влейте! —
Я вижу этот Судный Свет.
О, черный, драный плащ Христа,
Хитон, бичом исполосован… —
Все сбиты с хищных туч оковы.
Блеск молнии — Его уста.
Да, Божий Бич, свистящий Бич!
Толпа в шелках, карминно-пьяных,
В метели — косы в лентах рдяных,
Гробов — повозок деревянных —
Хрип, хохот, скрип и паралич,
Снега, Луною осиянны,
В овраге ухающий сыч!
Смешались зимних бездн стада
Над толп безумных головами.
Златое, цвета меда, пламя,
Над ним — седая борода… —
Куда, Илья-Пророк, куда?! —
Ты напророчил гул багровый
И глад и мор и землетряс
И прах от стоп своих отряс,
Когда Небесная Корова
Взмычала! Ангел вострубил! —
И кровь звезды пошла по сводам,
По жизнетоку мощных жил —
Как Ты, Отец, ходил по водам…
Народ — в поневах расписных,
В тулупах бычьих и оленьих,
Мальчишки, что халву да жмых
Жуют… — от хода поколений
Повыцвела дорога вся,
Та снеговая, столбовая!.. —
Где, в розвальнях перст вознося,
В слезах, боярыня, живая… —
Кричит, сжав губы добела,
Из черноты лица — очами:
«Рахилью, Лиею — была!..
И Суламифью я — была!..»-
Да ночь — крылами за плечами…
Густоворот и колоброд
Людских орущих, потных слитков —
Я вынесу любую пытку,
Я нанижу любовь на нитку,
Лишь бы не знать, что всяк умрет!
Лиц пляшущая череда,
Роясь тяжелым, ярким роем,
Вся исчезает — без следа! —
За рысьим рыком, волчьим воем…
Вы, нищие заплаты лет!
Вы, страсти медные оковы!
Забудут люди. кто вы, что вы,
Когда ударит в лица Свет
Нездешний — ягодно-кровавый
И раскаленный досиня,
И встанут мертвые со славой
Под полог Праведного Дня!
И встану я — не из земли,
Не из сиротьей пасти гроба:
Жива, в серебряной пыли —
Парчою — трудовая роба!
Красива: зубы, очи — лед,
И пламенем власы крутятся…
Тебе ль, воскресший мой народ,
Огня Гееннского пугаться?!
Гляди — вот он, чугунный Крест!
Вознесся к звездам над полями
В ночи. И тьма огней окрест.
И Сириуса хлещет пламя
Во прорву бешеных зрачков.
Дрожащий на морозе грешник,
Старик с пригоршней леденцов,
Беззуб и страшен, как Иов, —
Засни, над озером орешник!
Как косяки сельдей, плывут
В ночи — одеты в роскошь, наги —
Солдаты, богачи, бедняги —
На Страшный, на Последний Суд!
И Ангелы, раздув крыла,
Сшивают небеса с землею
Иглой: трубою ледяною… —
И каплет алым та игла!
И я — ужель не умерла?! —
Все хлещет в зрак, все лезет в ноздри:
Зенит дегтярный, воздух грозный —
И два крыла, о, два крыла,
Под коими, в потоках звездных,
Толпа вопила и ждала.
И слева от Креста — оплот
Любви: во мантиях святые,
И нимбы их — дожди косые,
И горностай — поля пустые.
А справа от Креста — народ,
Да лица грубые, простые.
Да лица — крепче не видать,
Как церковь без гвоздя!.. фуфайки
Замасленные, в дырьях майки, —
Блаженна эта благодать!
Зимою зарево любви
В завьюженных полях виднее.
Хрипя, ломаясь, леденея —
И тем стозвонней, чем беднее! —
Блаженны нищие мои.
Срываются уступы вниз,
Отроги, мга, буреполомы,
И факел взмоет над соломой
Хвостами всех убитых лис,
И грянет в белизне Содом
В тарелки зычной черной меди,
И вспыхнет, и спалится дом,
Для жизни срубленный — для Смерти!
Гляжу: толкают в окоем
Огня, бушующего рьяно, —
Монахинь, грешниц окаянных,
Собак визжащих — о, живьем
Сгорят!.. — и нас, от счастья пьяных,
И нас, и нас с тобой вдвоем!
Гляди: мы справа от Креста,
На грязном, снежном одеяле… —
Мы в грешники с тобой попали!
Мы съединяли так уста,
Что наши языки сгорали
И перстни падали с перста!
И полыхала рдяным Печь
Та, адова, железно-ржавым:
Нам розно — ни сгореть, ни лечь,
Мы вместе — скипетр и держава.
Кричала во полях труба
О злате, крови и печали,
И разверзалися гроба,
Из праха люди восставали!
Сверканье лиц… одежд виссон…
Влачится звездная телега…
А грешник тот… гляди!.. как сон… —
Доплыл до огненного брега —
Власы трещат, лицо взошло
Слепой, ожоговой Луною
Над поля смертной пеленою —
И в деготь купола стекло —
В Медведиц стынь и хризопраз,
В горящий зрак ленивой Рыбы,
В узлы ремней небесной дыбы,
Под коей угль пурги загас…
Доплыл ты?! Спасся?! Нет, горишь!
Хвать заберег — ломоть ледяный… —
Да Суд — кострище из кострищ,
Пред Ним равны и щедр и нищ,
Он — воздаянье без обмана:
Цепляйся, бедная ладонь!..
Царапайся в бессилье, бейся!..
Горит предвечный мой огонь,
Горит — хоть лоб щепотью тронь,
Хоть водкою до дна залейся.
Так больно грешники горят.
Так ярко праведники тают.
Горит их восковой наряд.
Сапфирами зрачки мерцают,
Белки да зубы — бирюзой.
Горят и кошки, и собаки
У ног! И зимнею грозой
Набух небесный свод во мраке.
Горит на ледяных власах
Христа — полярная корона,
Венец в гранатовых слезах…
Они кроваво — с небосклона —
Мне — под ноги… прожгу стопой
Тебя, о лед! Тебя, могила!
Я в мире сем была с тобой.
Я в мире сем тебя любила.
И здесь, у мира на краю,
Следя очьми Святое Пламя,
Молюсь иссохшими устами,
Чтоб воскресили жизнь: твою!
Из щели чтоб земной восстал,
Раскутал пахнущий смолою,
Злой саван — и к моим устам
Прижался б яростью живою,
Голодным пацаном припал
Ко хлебу плеч, лисой угретых, —
А звезд небесный самопал
Метал над нами самоцветы,
Колеса блесткие взрывал!
В ладонь Суда — кидал монету!
…А ты меня так целовал,
Как будто нету смерти, нету.
Елена Крюкова