ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Продолжение книги стихов
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. МЕРТВЫЕ ГОРОДА
«Да! Во что-нибудь верить! в кого-нибудь верить!»
Ф. М. Достоевский, «Идиот»
ЛЕДОХОД
…льдины плывут по безумной реке, будто грязной бумаги, смеясь, нарвали.
Сапогами в синий ручей войди. За спиною церковь еще не взорвали.
И еще ты не знаешь слов, что удавкой затянут глотку.
И еще не кромсала на дорогих поминках норвежскую, злую селедку.
Эти льдины… на одной ты стоишь и воешь, собака,
Из сияния на полмира, из худого, безвидного мрака,
А за тобою сарай плывет, а за ним — руины храма, и кренится твоя льдина,
И вместо «сим победиши» ты, плача, шепчешь: да все, все победимо…
Все неуследимо плывет, уплывает в ночи на Пасху —
Ну, бормочи, шепчи, повторяй великую Божью подсказку,
А ты и слова-то забыла!.. с чего начать бы —
С похорон, крестин, родов, а может, со свадьбы?
Эх, чертыхнуться бы!.. — с ума не сходи, ведь то святотатство:
Льдины плывут, и оно одно только, это богатство,
Грязное серебро, умирающий жемчуг, бархат, ветрами рытый,
Траченный молью зимний песец, винной скатертью стол накрытый,
Пьяный певец, хрипотцой царапает, выгиб венского стула,
Из круглого радио налетает мощь черного пьяного гула,
Битый хрусталь, гриб на ржавой проволоке, к ежовой ветке прикручен,
Стекло лиловое, дутое — еловый мир вымучен и измучен,
Подарен, разбит, подожжен, забыт и склеен, опять украшен —
Сдобным золотом куполов, тюрьмою красных кирпичных башен,
А вот и часы наручные — полоумные стрелки навек застыли:
Кости рук, сочлененья стали, фаланги пыли,
А вот золотая звезда — на верхушку!.. — праздники, эй, а разница есть между вами?..
Льдины плывут, Рождество уплывает, и тает пламя,
И уплывают Пасхи, войны, рожденья, любви и смерти,
И только вспомнить блаженное время едва посмейте —
Тут же со скатерти все сгребут, выкинут на задворки, —
Все: звезды и танки, «прощай молодость» боты, парчу и опорки,
Пуховки в розовой пудре, трюмо, мамины бусы коралловой ниткой,
С солью липкий ржаной, синезвездный сервиз, доски скриплой калитки,
Водку дешевую, «коленвал», кою жадно в собачьих подъездах пили,
И ледоход грозный, последний, а льдины прямо в заморское небо плыли.
***
Как метро кофейные мельницы сыплют чернь —
где там тело, а где там дух, крепче завари…
все смешалось в доме… а в храме сургуч свечей
не снаружи кладется, а, Господи, изнутри.
Как дерут плащаницу на части — сырой земли? —
дудки!.. камень диких, древних, сухих городов:
суше корки ржаной, слышишь, десны не опали,
не оставь на песке и снегу кровавых следов.
Слишком много нас. Нас поотсыпь-ка в мышиный ларь,
принакрой кладбищенским крепом, в растопку брось!
Или так: толпам плачущих бездну рыбы нажарь,
разломи пять хлебов — и накорми на авось.
Но идут, и бегут, и орут, и блажат, и плывут,
лик под пули суют, а то и спину, и грудь…
Вижу, Господи, раньше времени Страшный Суд
Ты затеял, Отец; да выживем мы как-нибудь.
Не тебе доводится грызть соленый песок?
Не тебе режут горло, башку пихают в петлю?!
А какая разница?.. — твой ледяной висок.
Твоя глотка, хрипящая страшное это «люблю».
Только жизнь у тебя на губах. И пахнет грозой,
и кедровой смолой, и печеной рыбой, и тьмой.
…покури у подъезда, поддатый, кривой-косой,
ведь сейчас позовет тебя Вечная Мать домой.
ОБРИТАЯ САЛОМЕЯ
…да, ты моя сестра,
сестра сеченная.
Лицо — колодца дыра,
яблоко печеное.
Плюнь в грязное блюдо судного дня.
Конвоем битая,
как в зеркало, глядишь в меня,
Саломея обритая.
Ты, златовласая сестра, наотмашь битая конвоем.
Лицо — колодец и дыра, лишь хрипом заткнутая, воем.
Кого убила? На пирог кровь пролилась — на сахар снега.
Мы все убийцы. Видит Бог все швы изнанки человека.
Пустое логово суда отгрохотало погремушкой.
Присяжных сытый смех. Сюда лицо повороти, подружка.
Щербинка заячья зубов. Яйцо обритого затылка.
Халат — на голую любовь. В кармане голый кус обмылка.
Сверкают золотом виски. В улыбке скулы выпирают.
И золотятся кулаки, пока надежда умирает.
Ты в зеркало — в меня — глядишь! И ты — мне зеркало: до гроба.
Слой серебра. Ты, вошь и мышь, на лике зри всю ночь утробы.
Измятей черного белья. Сугробней волчьего предместья.
Смольней смолы. Да, это я — меня, как зеркало, повесьте
в копченом пиршестве. На дне чертога в масле и вине.
На досках, в полоумной тьме Левиафанова барака.
И в нем свое лицо в огне
и пламени — узришь, собака.
Увидишь, волк. Узнаешь, лис.
Покроешься проказой дрожи.
…Меня ты засудил? Молись.
Лепи губами: святый, Боже.
РИМ
Голый свет бьет в глаза. Заголяется мрак. Обнажается тьма.
Бьет железо в железо, и крошится камень, и птицы горят
На лету. Вой сирены врачебной режет лоб, режет край ума —
Не тебя в лазарет везут, под кожу прыскают яд.
Луч летит копьем. И летит навстречу ему копье —
Вот и звездные войны, пока ели-пили, пошли на взлет.
Человека убили, а на веревке его белье
Все мотается, и на лешем морозе колом встает.
Я не знаю, как люди живут в других слепых городах,
В старых сотах, высохших на горячем свистящем ветру.
Может, так же воют от горя, таблеткою страх
Запивают; целуются так, как олени гложут кору
По зиме.
…Все равно, Марциал, крутись не крутись — умрем!
А пока вижу эту пантерью ночь, этот голый свет
Колизейский, это ристалище: под фонарем вдвоем
Обнимаются гладиаторы судорожно, напослед, —
Ведь сейчас они выхватят ружья, ножи, мечи,
Поливать огнем друг друга будут из «калаша»…
Голый свет бьет в глаза. Хоть ори, хоть шепчи, хоть молчи —
Над тобой, раздирая беззвучный рот, смеется твоя душа.
***
Этот мальчик, он явился.
Он приходит по ночам.
Пыльной бабочкой забился
Между стекол, между рам.
Он младенец или отрок?
Кто сегодня?.. грудничок.
Кто ему засовы отпер —
Мышь ли, кошка ли, сверчок?
Кто ему… я это знаю.
В рот кулак сую: кусать.
…та веселая, шальная
и несбывшаяся мать.
Ну, ори, реви, катайся
По матрацу-простыне:
Будет до смерти казаться
Призрак жизни мертвой мне.
ТИТАНИК
…Перекручены простыни. И корабль плывет. И сладчайший сок
На тележке катят, и пахнет кровью семга, и углем горит икра…
Сколько роскоши, и соль зимней воды льет и льет со щек,
По губам льет, по шее закинутой, по всегда, завтра и вчера.
Это просто духи!.. сколько стоят они, а черт знает нежных их!..
Мне-то все равно, что на пальцы лить, на седые виски:
А корабль режет носом волну, ударяет морю в морду, под дых,
И на палубе сдохнуть можно от сини, ветра и от тоски.
Льется музыка с мостика. Знатно гуляет, знать, капитан,
Одинок?.. — закадри!.. а женат — соврати!..
…что ты порешь чушь.
Ты плыви и молчи. Ты хотела жемчужных, песчаных далеких стран —
Так глотай и давись, ведь в икре столько рыбьих ребячьих душ.
Нерожденных душ. Человечек, он жрет всю дорогу детей,
Лишь детей — ведь нежней, теплей, сочней и вкусней они!
Над икрой круизной, крупной слезы крупные лей,
Над цыплятами табака рыдай, заливай слезами огни.
Ты — богачка?! Ах, это всего лишь подачка: зажарь и сожри любовь! —
Лишь подначка: а ну-ка, ты сдюжишь вот эту, жирную эту судьбу —
В шелке-бархате, купленном на дымную нищую кровь
Подворотного беженца, безносой девчонки в чадре, в гробу.
А корабль плывет, ведь ему же нельзя не плыть,
Капитан, слыша дальнюю музыку, щегольской крутит, умный ус,
Пусть другие живут, если никак уж нельзя не жить,
Но, когда все умрут, семга все такая ж будет на вкус!
Ты — богачка? На себя в зеркало пялься. Себя презирай!
…о, нет-нет, так не надо, ты лучше себя люби.
Накорми повкуснее. Пусть другие идут в ад и в рай.
Ты живи на земле. Не умирай. Пусть другим сколотят гробы.
А тебя пусть целуют. Ласкают. Пусть клопами воняет коньяк.
Пусть не знаешь ты уже ничего про вопящий в ямах народ.
Пусть другие живут как хотят, коль иначе нельзя никак!
Это просто помада, в ее жирной крови улыбайся, красивый рот!
Это просто духи!..
…может, духи. Вокруг кровати дымно толпясь,
Пахнут кровью, слезой, табаком, потом, слизью, вином, икрой.
Бормочу им, кричу им: укрой меня! холод! снег! и метель! и грязь!
…нищета. Ее призрак. Прошу, теплей, теплее меня укрой.
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ. ЭСКИЗ УГЛЕМ НА СТЕНЕ
За деревянными столами, холстом укрытыми, сижу.
Скатерки дрань. И снеди пламя. Я в чашу винную гляжу.
Вино утробно и кроваво. Хлеб нюхает ноздрями тьму.
В сверкающем хитоне славы — втолкнут в последнюю тюрьму.
Я щупаю ногами плиты. Морозный мрамор, ледяной.
Моею кровью не облиты. Моей не выжжены ступней.
Исчезло время жизни малой, как дым рыбацкого костра
Фаворской ночью. Ржавь бокала — и синь селедки — до утра —
На маслом меченной бумаге. Среди объедков и костей.
Ах, ангелы, мои бедняги — средь сатанинских тех гостей.
Апостолы. Их пальцы кругом, как бы планеты, колеся,
Дрожа, передают друг другу — тайком — молчком — трясясь — прося —
Мои дары: боль битой чашки, где темно-красна, солона,
Любовь; и в порванной рубашке — кусок, чтоб желчь заесть вина,
Заткнуть себе немую глотку, вкусить подовый, жгучий крик:
Глядите, вот он, за решеткой!.. Глядите, на Кресте старик!..
Старик… — гляжусь в стекло бутыли… ах, ангелы, я молодой…
Одной ногой — уже в могиле. Другой — над первою звездой.
Тяни мне щиколки в царапках, о Магдалина, девка, ты… —
Не видишь — я могильщик с тяпкой лопаты, где кряхтят кресты.
Не видишь — на полу, убогий, близ таза медного глава:
Дай я тебе омою ноги в ночи, пока еще жива —
В пиру, где руки, щеки красны, где на подносах хлеб несут,
Где лепет винный и бессвязный молитвой вылетит на Суд.
ЗИМА
Город громоздит горы горя к новому году.
Елки убитые тащат зелеными бревнами в любую погоду.
Было все: праздники, будни, быт, бытие, буря, болезни, баня.
Люди дым чужих губ больно ловили губами.
Рядом курят… — закашляться… — ах, ароматом хвои —
в чернобревенной бане их, грешных, ночных, там, далеко, двое,
да кипяток, Ангары леденей, да в каменке — горы,
в шайке — Байкал чернотой… волосы виснут с висков, как у лошади шоры…
Два человека. Полок, и огонь, и веник пихтовый.
Они обнимаются, а искры из печи сыплют половой.
Они обнимаются и застывают. Огня напряженье.
Жар благодати. Тише. Не делай движений.
Ну же, ковшом плесни и поддай! — этот пар как песня,
этот полок закопченный прогнется и треснет,
сруб, он обрушится, раскатится, их не спросит —
время, твой ожог, глаз твой каменный косит…
глаз водяной и снежный… всевидит око…
Баня в тайге, ты, как лесоповал, далеко,
как мамина черная пудреница, защелкнута насмерть, закрыта,
как отцова трубка, дымишь, и бабкиным плещешь корытом,
и дедовы пули и взрывы кипят, и души парят и танцуют
вкруг меня… и меня, дуру, колючим веником жадно целуют,
шепчут мне: ты такая сегодня смуглая и нагая! —
ну, подойди на шажок к нам… не хочешь… ты стала другая…
гордая стала… и старая стала… и семечкой-шкуркой
плюнула боль свою, жизнь свою…
…а пар этот дикий, юркий
вырвался в щели. Вполз гиблый мороз. Иди, веселись, обряжай свою елку.
Ждать уж недолго. Без боли, без слез. Я тебе говорю, ей-богу, недолго.
ПСАЛТЫРЬ
Он жил один, старик в селе,
Село, однако, жило в нем.
Черкал он при свече, во мгле,
И при луне, и ясным днем.
Жена детей рожала. Он
Не возражал, но и не пел
От радости. Церковный звон
Словами записать успел.
Он записал полно всего:
Как воры подожгли овин,
Как золотом горит жнитво,
Как сгиб мужик в тайге один.
Царапал, шоркал и черкал,
Стонал, вымарывал… за стол
Бежал — как будто сеял, жал,
Пахал, топил, рубил, колол.
В начале было Слово… страх,
Изыди… прочь ты, сатана!
А смерть: еже писах — писах.
А жизнь: да ломота одна.
Седьмой, двадцатый, сотый пот —
И соль, и слезы на губе —
Когда стечет, когда сойдет,
Когда прочтут — ужо тебе.
Жена, рыдая, все сожжет
В печи: то мусор, хлам и срам.
Псалтырь твою родной народ
Развеет по чужим ветрам.
…и лишь один — губа болит,
Потрескалась, безумен взор —
Псалом юродский повторит,
Небесный отзовется хор.
ВИРСАВИЯ И ДАВИД
Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.
Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, — из-за угла.
Из витража, разбитого ветром, — голову — задери!.. —
В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри…
Нет, это арфа… Нет, это набла… Систры, кимвал, тимпан…
Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.
Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.
Бьется вдоль тела — саблею — жила: это же царь Давид.
Это песня его — лучами, в чревный мешок — копьем.
Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.
Это — на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,
Бог процарапал меня — к Человеку: к Голосу: жарок, жив.
Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла
По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.
Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,
Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!
Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» —
Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,
Видя, как лик Луны лимонный — нож метели, взрезай! —
Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!
Царь мой Давид, я сподобилась чуда! — песню твою слыхать.
Средь остуды, гуда и блуда — нотой сиять, клокотать
В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик —
Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!
И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,
Как на снегу-молоке не пылали все кумачи похорон,
Как не вопил младенец, рожденный от голубя — в белый свет,
Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!
И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна
Песню живую царя Давида, пьяную без вина;
Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет…
Гей, арапчонок!.. — метельные косы
Кинет мне на спину, высверкнет косо
Белками; обвяжет жемчужным просом,
В смертный жгут заплетет.
И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет —
Пусть кольцо твое «ВСЁ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.
ДУХ БЕЛОГО ОФИЦЕРА ВЗИРАЕТ НА РОССИЮ НЫНЕШНЮЮ
Земля моя! Встань предо мною во фрунт.
Кинь тачки свои и тележки.
Ладони холеные враз не сотрут
Невольничьей острой усмешки.
Дай гляну в сведенное мразом лицо:
Морщинами — топи да копи
Да тьма рудников, где мерзлотным кольцом —
Посмертные свадьбы холопьи.
Россия моя! Меня выстрел сразил,
Шатнулся мой конь подо мною,
И крест золотой меж ключиц засквозил
Степною звездой ледяною…
И я перед тем, как душе отлететь,
Увидел тебя, Голубица:
В лазури — церквей твоих нежную медь,
Березы в снегу, как Жар-птицы!
Увидел мою золотую жену,
Что пулями изрешетили,
Узрел — из поднебесья — чудо-страну,
Что мы так по-детски любили!
Узрел — домны, баржи и грузовики,
Цеха, трактора да литейки:
Народ мой, страданья твои велики,
Да сбросить вериги посмей-ка!
Тебя обло чудище в клещи взяло —
И давит суставы до хруста…
И дух отлетел мой.
И Солнце взошло.
И было мне горько и пусто.
За веру, за Родину и за Царя
Лежал я в январской метели,
И кочетом рыжим горела заря
Над лесом, лиловее Гжели!
А я полетел над огромной землей —
Над Лондоном, Сеною, Фриско…
Но вышел мне срок! Захотел я домой!..
И вновь заискрились так близко
Увалы, отроги, поля во грязи…
Вот — вымерший хутор: два дома
Во яхонтах льдов — слез застылых Руси…
Вот — в церкви — пивнушка… О, Боже, спаси:
Знакомо все — и незнакомо!
Детишки молитвы не знают… и так
Отборным словцом щеголяют…
Гляди же, душа, мой исплаканный зрак,
На брата-ефрейтора, что, нищ и наг,
В миру с котомой костыляет!
На девок панельных. На хлестких купцов.
На жирных владык в лимузинах.
На черных чернобыльских вдов и вдовцов.
В ночлежный декор магазинов.
Не плачь, о душа моя, твердо гляди
На храм, что сожгли сельсоветы, —
Теперь над ним чистые стонут дожди,
В ночи — светляками — кометы…
Гляди — вот под ветрами трактор гниет…
Раскопы пурга обнимает…
Гляди, о душа, — твой великий народ
Без Бога живот свой умает!
Кто это содеял?! К ответу — кого?!..
Я всех назову поименно.
Я шашки и сабли рвану наголо —
За Ад наш трехсотмиллионный!
В толпе Вавилонской сплелись языки,
Ослабились древние крови —
Гляди же, душа, с межпланетной тоски,
Как дула здесь наизготове!
Ах, долго гремел репродуктор в пурге,
Трепались в ночи транспаранты —
Намаслен уж ствол, и винтовка — к ноге! —
Опричники, тля, оккупанты…
Так! Все, что здесь было, — великая ложь!
Но, Боже! Я верую в чудо
Твое! Я люблю тебя! Ты не умрешь,
Красавица, кляча, паскуда,
Век целый тащившая проклятый воз,
Блудница, царица, святая, —
И я, офицер, зревший кровь и навоз,
Скитавшийся между блистающих звезд,
Мальчонкой — к буранам седеющих кос,
К иссохлой груди припадаю.
***
Не богиня… не гадина…
И зачем еще жива…
Отчего же мне не дадена
ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА?..
Я бы гладила ее медные блики,
Золотые — ниткой — швы.
Я б отбрасывала с лика
Пряди золотой травы.
Я б ощупывала ночами
Гудящий золотой котел:
Вот она корона,
вот оно пламя,
Вот он, золотой престол.
Вот она, золотая слава —
По трактирам, на путях;
Вот они, скипетр и держава
В крепко сцепленных костях.
ПАРИЖ
Вода — изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой — ронская лодка,
И дымной корзиной — луарская барка.
Парижу в горжетке Сены — ох, жарко.
В камине камня трещит полено —
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! дай, я Тебя поцелую.
Я всю-то жизнешку к Тебе — полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями — тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола — жаворонок-подранок…
Бегу! — прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа
Да крестик меж ребер — души дороже…
Бегу к Тебе — по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
Ты весь — бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями…
А я и не знаю — что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов — подо мною?! —
Валюсь Тебе в ноги — сковородою —
Где в стынь — расстегаи, блины, форели!
Где реки — в бараньих шкурах метелей!
А елки!.. а зубья кровавых башен!..
Париж, наш призрак велик и страшен,
Наш призрак — выткан по плащанице
Снегов — кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик — лоб во проволоке колючей…
И ноги льдяны! И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком — доска пылает:
“ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…”
И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее — кости да кожа — тело.
А пламя волос во пурге летело.
А Ты… —
из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем — розовым скарабеем —
На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом — в прорези грязной робы
Наемного века!.. над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
…над могилкой
Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке —
О, где там парижский, а где там русский, —
Лишь взор — от слез — по-татарски — узкий…
И ветошь — к ране, и кружку — в зубы…
Париж! неужели Тебе не люба —
Я: руки — в масле, я: скулы — в соли:
Чертополох на Твоем подоле!
Пылинка, осколок полярной друзы —
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела…
Я так предстать пред Тобой хотела,
Как мать калеки — пред Чудотворной!
Мы, люди, — у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт — молодая,
Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом
И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь — с холстами — по белу свету!
А Ты горишь за спиной — кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим…
Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной — крикну!..
Зазябшей чайкой к воде приникну:
Лицо, и шея, и подбородок —
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой — во мраке родных острогов,
Оборвыш мой — у престола Бога:
Гаврош — с гранатой — под левой мышкой…
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели
Каштанов жареных…
МОСТ НЕФ. ЭТЮД
Той зеленой воде с серебристым подбоем
Не плескаться уже никогда
Возле ног, отягченных походом и боем,
Где сошлись со звездою звезда.
По-французски, качаясь, курлыкают птицы
На болотистом масле волны…
Вам Россия — как фляга, из коей напиться
Лишь глотком — в дымных копях войны.
Я — в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски —
Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь — до зари…
О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.
И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой — за версту.
О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.
А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.
ВАГОНЫ. ВОКЗАЛ
Вот они, вагончики,
вагонишки мои…
Дай, побуду миг путейщицею… дай…
А снежки в меня свистят, будто соловьи,
Разбиваются о каменной груди моей Рай.
Райский Сад под ребрами, снежный Эдем.
Голубая кровь — вдоль — по ледяным хвощам.
Нынче я — путейщица.
Мазута черный крем —
На морды колес. Свеклу фонаря —
в пар зимним щам.
Низко кланяюсь винтам, молотком стучу…
На вшивость испытую дырявый металл… —
В шаль завернусь… — а лицо длинное — свечу —
Так жгу в ночи, как алмазный кристалл!
И от меня шарахнется обходчик-пьянь.
И предо мной на колена — грузно — бродяга — бух!..
Встань, мой лысый святой, лисенок драный,
встань.
Я люблю твою плоть.
Я люблю твой дух.
И пусть мне буфетчица-подушка глотку пухом заткнет.
И пусть меня малюта с дубиной
или Ангел с ружьем
К стенке — толкнет,
тряпкой — сомнет,
сапогом истопчет, как лед,
И пусть это видит мой народ,
с которым мы — вдвоем:
Под брюхом мертвого вагона —
мигает красный фонарь —
И молот — в кулак, в другой — резак, кривой ятаган,
И ноги рогаткой:
целься, народ!
Стреляй, народ!
Жарь!
Бей дуру-обходчицу, вашу мать,
по ребрам и ногам!
Выбей, выколоти ей
Рай — из груди!
Выжги под сердцем звезды!
Вымажь в крови!
А после — в рот ей монету —
за обход — заплати!..
………………………………………………………….
Эх вы, вагонетки, вагончики мои…
СМЕРТЬ РЕБЕНКА ПУТЕЙЩИЦЫ МАРИНКИ
Ни кружки, что — к зубам стучащим. Ни примочек.
Во мраке — золотым крестом: не будет ни сынов, ни дочек.
Вокзал горит. Снега дымятся прахом. Светлая солярка
Зимы — горит. Ни шишки золотой еловой. Ни подарка.
Ни соски за пятак. Ни первых поцелуев.
Горит. Все: ноги, грудь, живот — горит напропалую.
Сколь поезд здесь стоит?..
…Локомотив меняют?!
Горит вокзал. Луна над ним горит. В одно соединяют
Пожарища. Куда?! Куда я с ним подамся — с комом жара:
Вертеп, лечебница, ночлежка, ресторан?! — я им не пара.
Сбивает ветер с ног. Култук? сарма? шелонник?.. или… —
Горит сынок мой весь. Крест на его могиле
Сама вкопаю — я! То город… или бездна поля?..
Горит зенит. Горят кресты снегов. И Божья воля
На все. Заплатят за уборку зала ожиданья — хватит
На домовинку: пятьдесят на тридцать. Пусть лежит:
на марлях и на вате,
На иглах кедров, на колоколах-снегах заимок енисейских
и распадков
Тарбагатайских… — да на шкурах тех волков,
что так любились сладко
На злой реке Иркут… а твой отец беспалый,
Суглобый машинист, в ночи считает шпалы,
Девятую сочтет — на день девятый вздрогнет кожей,
До сорока дойдет — в ладони зарыдает: Боже…
Горит!
………………..Уже остыл. Пеленки как грязны. Я отстираю.
Я отслужу. Я отплачу. Я вниду в двери Рая.
И там, где Петр Святой, смеясь, звенит тяжелыми ключами,
Я припаду к тебе, сынок веселый и живой,
и мелко затрясусь плечами,
А ты на облаке стоишь. Беззубый. Топчешь Солнце голой пяткой.
…Ты просто убежал домой. Туда. На небо. Без оглядки.
ГРАД-ПРЯНИК
Ох, Град-Пряник, я дошла к тебе, дошла.
Перед телом белым расступилась мгла:
Паровозы загудели славу мне,
Даль еловая раскинулась в огне!
И сквозь лузганья вокзальных всех семян,
Через визги, через песню под баян,
Через все скрещенья православных рельс,
Через месяц мусульманский, через крест
То ли римский, то ль мальтийский, Боже, то ль —
Через всю тебя, слезы Байкальской боль!.. —
Через гулы самолетов над башкой,
Чрез объятия, черненые тоской —
Через пепел Родин, выжженных дотла —
Ох, Град-Пряник, золотые купола,
Стены-радуги искристые твои!
Деревянные сараи — на любви,
Будто храмы на Крови! и пристаней
Вдоль по Ангаре — не сосчитать огней!
А зеленая ангарская вода
Глазом ведьминым сверкает изо льда.
А в Казармах Красных не сочту солдат.
Окна льдистые очьми в ночи горят.
И на пряничных наличниках резных —
Куржака узоры в иглах золотых,
А на проводах сидящий воробей —
Лишь мороз взорвется!.. — канет меж ветвей…
Ох, Град-Пряник, — а далече, между скал,
Меж мехов тайги — лежит Бурхан-Байкал,
Сабля синяя, монгольский белый нож —
Косу зимнюю отрежет — не уйдешь…
Синий глаз глядит в отверженный зенит:
Марсом рыбка-голомянка в нем летит,
Омуль — Месяцем плывет или звездой —
В нежной радужке, под индиго-водой!..
Да нерпенок — круглоглазый, ввысь усы —
Брюхо греет среди ледяной красы,
Ибо Солнце так торосы дико жжет,
Что до дна Байкала льется желтый мед!..
Ох, Град-Пряник!.. Я дошла: тебе мой стон.
С Крестовоздвиженской церкви — зимний звон.
Лязг трамваев. Голубиный громкий грай.
Может, Град мой, ты и есть — Господень Рай?!
Я работницей в любой горячий цех
Твой — пойду! — лишь из груди сорвется смех,
Поварихою — под сводами казарм,
Повитухою — тут волю дам слезам…
А на пряничных, резных твоих стенах
Нарисую краской масляной в сердцах
Горемычную, простую жизнь свою:
Всех зверей в лесах, кого кормлю-пою,
Всех детей, которых я не родила,
Все дома мои, сожженные дотла,
Все созвездья — коромыслом на плечах —
Как объятия в несбывшихся ночах,
Как мужских — на миг блеснувших — тяжких рук
За спиной во тьме всходящий Лунный круг,
То зерцало Оборотной Стороны,
Где смолою — до рожденья — стыли сны…
ГРАД БИРЮЗОВОГО БУДДЫ
Цзанг-донн… Цзанг-донн…
Из морозных похорон —
Хвост павлина. Ночь сапфира.
Видящее Око Мира —
До ядра Земли дыра,
Во льду нерпичья нора…
Упаду на колени… Милый, бедный мой Будда.
В Иволгинском дацане, дура, вымолю чуда —
Поседелая баба!.. успокоиться где бы!.. —
Снег по-старомонгольски вниз посыплется с неба…
Ах, мой гладенький Будда, из нефрита сработан, —
Ты сними дождевик мой, оботри мои боты
От грязюки, налипшей на солярковых трактах,
Излечи от осенней — дождевой — катаракты!..
Ты любовник был чей-то, царский сын Гаутама…
Я погибла, мальчишка, я скажу тебе прямо.
Я в болоте судьбинном знала кочки и броды,
Да мужик придорожный глянул в душу с испода.
А мужик-то — эх, Будда!.. — жердь, юродивый олух,
Площадной он художник — не учился он в школах:
Расписует он ложки, шьет для лам гладко-бритых
Ярко-алые куртки! мастерит из нефрита
Толстобрюхие нэцкэ, чечевичные четки —
Да на рынке в морозы с ними пляшет чечетку:
Раскупайте, сибирцы, Гоби высохший пряник,
Продаю за снежинку… за табак да за стланик…
За ледовую пулю колчаковских винтовок…
За бруснику-кислушку автобазных столовок…
За зеркальный осколок декабристских трельяжей,
За шматок облепихи!.. За верблюжию пряжу
Забайкальских метелй, — ах, мой Будда, а я-то —
С ним — навытяжку — рядом, наподобье солдата!
Он базарный художник!.. торговал он и мною,
Моей шкурой лошажьей, омулевой спиною;
Мне пощечину утром как влепил — я запела,
Нож надел мне на шею — я и снять не успела…
Будда!.. Ты, Шакьямуни!.. Помоги!.. Распласталась
Лягушонком в дацане, видишь, бью я на жалость:
Вся любовь человечья — это створки перловиц,
Больно рвем их, осклабясь, ловим жемчуг былого,
А о будущем — жмурясь!.. позаткнув крепко уши!.. —
Не видать и не чуять, на вдыхать и не слушать,
Только знать, что Любовник был с Любовницей вместе
Ночь одну, две ли ночи, — дольше — много ли чести!..
Будда!.. гладкий пупок твой, пятки — ртом я горячим
Простегаю!.. над нежной маской смерти — заплачу:
Зри своим Третьим Глазом — я не Белая Тара!
Колдуну-малеванцу я, мой Боже, не пара…
Я сезонка, поденка. Бельевая корзина.
Я железнодорожка. Мое имя Марина.
Я с путейцами — водку. Я с обходчиком — чаю.
Твое, Будда, рожденье в феврале отмечаю!..
Будь здоров!..
……………….умоляю… пособи мне, щербатый…
Ты же можешь, Майтрейя… мы — твои все козлята…
сделай так… чтобы я с ним на постели сплеталась…
чтоб без запаха красок во припадке металась…
чтоб он в кружке монгольской мне заваривал мяту…
чтобы жил без меня он — как на камне распятый,
а Звезда ледяная ему печень клевала…
чтоб ему было мало… — все меня!.. — было мало…
всю-то жизньку-жизнешку, всю судьбу-то-судьбишку —
до того, как гвоздями заколотят мне крышку, —
слышишь, ты, доходяга, медный, прозеленелый?!,. —
Я люблю его душу.
Я люблю его тело.
Ты прости, Гаутама,
мальчик, если позволишь —
Я тебя поцелую!..
Цзанг-и-донг — на морозе.
Четки-слезы струятся.
Куржаком не обвиться.
Никогда не родиться.
Никогда не расстаться.
ГРАД КРАСНОЗВЁЗДНЫЙ
Пятиконечная, прорезанная
В снегу — кровавыми ступнями,
Пятисердечная, истерзанная
Когтисто-острыми огнями,
Остекленело вязь считающая
Венца кровей — под микроскопом! —
И чистокровной — стопку ставящая,
А инородцев — в топку, скопом, —
Остервенелою духовностию
Хлестающая скотьи спины,
Над башней танка — златокованною
Главой — глядящая чужбины,
Ну что, Столица, ночь сжирающая
Горящей смертью небоскреба, —
Война! Молися, умирающая,
У красномраморного гроба.
…Я пришла к тебе, я пришла к тебе,
скарб крылатый приволокла на горбе.
Щенком доползла: зубами — за кумач.
А старухи в церкви мне бормочут: не плачь.
То ли еще грянет. Земля загудит.
Саранча из расщелины земной полетит.
Металлические стрекозы. Стальные пауки.
Ржавые гусеницы — толще руки.
Накипь белых глаз хлынет через край.
На снегу пластаясь, крикну: не стреляй!
Ведь она живая, нечисть-война.
Она в красный Мир, как сука, влюблена.
А, да ты Москва! — на исходе дня —
куском снега в горло — спаси меня;
А, да Краснокаменная — на исходе зла —
прими работяжку без рода-без угла:
А и все богатство — мертвый сын в земле,
примета особая — шрамы на челе,
Ладони — в мозолях; сожму — что деньга,
твердые!..
…Война. Брусничные снега.
…Да мы революцьями сыты — вот так.
Заелись. Отрыжка — дымами
Вонючих атак. Красный выкинут флаг.
И белый — сквозит между нами
Рыдающим Ангелом. Прет броневик
в морозную тьму — кашалотом.
Живая, Война!.. Зверий сдавленный крик.
И люди слепого полета.
Сгущенки, тушенки, — забиты склады!
Кто оптом купил — содрогнется.
Ах, пороты у Революций зады,
и розга соленая гнется…
Что, пули, что, дуры?! Над ухом свистит.
Дверь выбита молотом тела.
Я прячусь в подъезде. Я вижу: горит
все то, что плясало и пело.
Кому, Революцья, ты нынче жена?!
Под куполом, в мыке коровьем,
На палец тебе нацепил Сатана
кольцо — еще теплое, с кровью.
…Господь, а я-то тут при чем?!.. Я сибирячка.
Я здесь укладчица, раздатчица, кухарка и прачка.
Могу твои рельсы мыть, Град Краснозвездный.
Могу в собачьей электричке жить ночью морозной.
Могу скопить двадцать рублей — и помолиться на мясо в столовой
Консерватории: а наверху — орган гудит, серебряно-дубовый!..
Я б пошла, в ноги поклонилась тому органу:
Пусти меня в себя жить!.. — да ведь мне не по карману…
А на улице — шапки мерзнут. Звезды с Кремля навеки сняли.
Коли меня убьют — кто вам споет о любви и печали?!..
…Это все перевернулось,
В Красный Узел затянулось:
Танки и броневики,
Мертвое кольцо руки.
Флаги голые струятся.
Люди в ватниках садятся
У кострища песни петь,
В сажу Космоса глядеть.
В черном мире, под Луною,
Под Звездою Ледяною
Кто-то хочет Первым быть,
Кто-то — с губ улыбку пить.
У костра стою. Старею.
Водку пью и руки грею.
Революция. Война.
В небе — мать моя Луна.
Лик тяжелый поднимаю.
На работу опоздаю.
Видишь, мать моя, — живу.
Видишь, — нить зубами рву
На тулупе, что залатан
Той заплатою крылатой,
Где перо к перу — года:
Здесь. Сейчас. И никогда.
МАЛЬЧИК С СОБАКОЙ. НОЧНОЙ РЫНОК
-Тише, пес мой сеттер!..
Очень сильный ветер…
Нос твой — ветер жадно пьет,
Хвост твой — ветер бьет и бьет…
Собака моя, собака —
Рыжий Огонь из мрака…
Я — Мрак тобой подожгу!..
…Не смогу.
Темные флаги на землю легли,
Плоть городскую укрыли.
А в снеговой ювелирной пыли
Рынка врата — будто крылья.
Ночью смыкаются эти крыла.
Крытые спят павильоны.
Днем тут держава войною прошла —
Грубых сапог батальоны.
Следом от шины впечатался Путь
Млечный — в поднебесья деготь…
Рынок! Тебе зацепился за грудь
Птичий обломанный коготь —
Вот он, малявка, пацан, воробей, —
Смерть надоели подвалы,
Где среди взрослых и грозных людей
Шкетья судьба ночевала!
Шел он да шел, без суда, без следа,
Сеттер к нему приблудился…
Рынок! Пристанище ты хоть куда,
Коль ты щенятам сгодился!
Сбить на морозе амбарный замок —
Плевое дело, игрушка!..
Пахнет свининой застылый чертог,
Медом, лимоном, петрушкой…
Запахов много — все не перечесть!..
Ящик — чем хуже перины?!..
Сеттер, огонь мой, — скулишь, клянчишь есть,
Носом толкаешь корзину…
Все здесь подъели, в прогнившей стране.
Все подмели подчистую.
Всю потопили — в дешевом вине —
Голода силу святую.
Гладит малец одичалого пса.
Тесно прижмутся друг к другу
В ящике из-под хурмы… Небеса,
Сыпьте арахисом — вьюгу!
Сыпьте им яркою радугой — снег,
Сахар капусты — с возов и телег,
Кровь помидоров — из бака!..
Медом стекает по скулам ночлег…
В ящике, маленький, спи, человек,
Спи, заревая собака.
ДЕВОЧКА С МАНДАРИНОМ. ВЕЧЕРНИЙ РЫНОК
Это крайняя — я — за лимоном стояла!..
Вот глаза ледяные — синее Байкала,
Косы из-под платка, что рыбачьи канаты,
И все швы на дерюге пальтишка разъяты;
Кочерыжка, горбушка, птенец, восьмилетка, —
Поднабита людьми рынка ржавая клетка,
Все со службы — час пик! — каблуки не источишь,
А туда же! — стоишь: мандаринчика хочешь…
И распахнуты синие очи иконно
На купюры, на смерч голубей заоконных,
На торговку златой мандаринной горою,
На лица ее булку,
на море людское!
В кулачонке вспотевшем зажаты копейки…
Ты, проталина вешняя, дудка-жалейка,
Заплати — и возьми! Тонкокорый, громадный
Охряной мандарин — и сожми его жадно,
Так зажми в кулаке, чтобы кровь стала капать,
Чтобы смог сладкий плод на морозе заплакать —
По тебе, истопницына дочь, замухрышка,
Сталеварного града сухая коврижка.
ТОРГОВКА ШКУРАМИ НА ИРКУТСКОМ РЫНКЕ ЛЮБА
А вот лисы, а вот лисы, а вот зайцы-волки!..
Мездру мороз прошивает кованой иголкой,
Меха иней зацелует сизыми губами, —
Не горжетка то — ослеп ты: пламя это, пламя!..
Звери рыскали по лесу. Дитяток рожали.
Целясь, очи потемнели! Локти задрожали!..
…А теперь зверье — гляди-ко! — рухлядь, красотища!..
Закупи — и вспыхнешь павой, а не мышью нищей,
Шею закрути лебяжью лисьими хвостами —
Пусть мужик твой, жмот и заяц, затрясет перстами,
Затрусит на снег монеты из мошны совецкой:
Вот он мех колымский, кольский, обский, соловецкий,
Вот — куничий да соболий, искристый, богатый,
На руках торговки Любы во пурге распятый, —
Рвите, рвите, налетайте, по дешевке сбуду
Выпивохам да пройдохам, черни, сброду, люду,
А не наглым иноземцам с масленым карманом,
А родной толпе дремучей,
хвойной, дымной, рваной.
***
Маленькой нищенке Нижнего Елене Фёдоровне
…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.
Моя нетленная покойница — о, в кацавейке велелепной.
Моя… с котомкой, что раззявлена — нутром — для птиц: там злато крошек!..
Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, — живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок — росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… —
Дитенок, бабушка ли, женушка, — и подворотней, как престольем!.. —
Ты, нищенка, ты, знаменитая, — не лик, а сморщь засохшей вишни, —
Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, —
Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, —
Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, — как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, — лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, —
И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся — копейкой — в шапку меховую…
Учи, учи меня, кормилица, ах, дуру, ах, еще живую…
ГИБЕЛЬ РИМА
Иди, гляди. Повязку с глаз стяни. Смахни. Сдери.
Все камни рушатся сейчас. Приспело — изнутри.
Бегут по ободу огни. Пылают по кишкам.
Просвечен пуп. Ребро горит. Зад молится горшкам.
Крик уши рвет. Кажись, конец. А мы едим еду.
Из тряпки выпростав, жуем — дрожим на холоду —
Скупой кусок, чугун-горбыль. Вонзаем зубовье.
Мы на ветру. Мы гарь и пыль. Тончится бытие.
Гудит земля. Тяжел, Самсон бежит среди колонн.
Горит во рту свинцовый стон. Гремит Иерихон.
Иди, гляди!
…да это Рим!
Наш Рим с тобой родной.
Мы вместе с ним гудим, горим.
Огнище прет стеной.
Мы сладко ели?!.. — Пустота. Мы пили?!.. — Тишина.
Окно ночное: от креста тень: рамою окна.
У тени — деревянный крюк. Похоже, человек.
Почти без ног. Почти без рук. Не размыкая век,
Он черствый хлеб в слезах изгрыз. Волос его куста
Боятся птицы. Глянет вниз — морозом: пустота.
А там, на улице, — чертог снегов, что в бубен-грудь
Все бьют и бьют! Да, все умрут! Обнявшись, как-нибудь.
Какая радостная смерть — всеобщая, в котле!
Кипит меж крыш людская соль. Кровавят по земле,
Змеятся трещины. И в них — дощечки детских рук.
Вопят на углях старики, на дыбах давних мук.
Все ожило. Развернут весь пергамент — до конца:
Вот вязь миров; вот боли взвесь;
вот судорга лица.
Все лики, души и тела, что были — о, когда!.. —
Гудят, звонят в колокола, в чугунные года!
Кровь на щеках! На ребрах — кровь! Рисунок звезд — другой!
На площадях — цветы костров. Лежит мужик нагой,
Рыдает: доченька моя!.. А дочка на кресте —
В сугробе — в прорезях белья — в багровой наготе.
Беги, дурак, гляди во все великие глаза! —
Был мир и Рим,
был мед и хлеб,
вино и бирюза,
Все было — женщин пчелий рой, кабаний рев мужчин,
И царь: хрустальною горой стоял — во тьме, один! —
И зарождение детей, и вытолк их на свет… —
……гляди: огонь.
Тяжелый смрад.
Назад дороги нет.
И только девка, босиком, подмяв простой хитон,
Сидит и черствый хлеб жует, и достает лимон
Из меха пазух,
вони мглы,
продажной наготы:
Гляди, глаза ее светлы, и это — тоже ты,
Ты, наплевав на гибель!.. ты кусаешь цедру, и
Кровь мира — криком кислоты — течет в твоей крови;
А камни рушатся огнем над жалкой головой, —
Глянь, гибнет Рим. Поплачь о нем. Поплачь, пока живой.
Облей слезами мертвый хлеб.
Платок с очей стяни.
Ты все равно и глух и слеп.
Глаза твои — огни.
Огни в глазницах коревых. Под черепом пустым.
«Беги, беги!» — последний стих.
Последний черный дым.
ПЕСНЯ
Ох, Расея моя, Расея.
Головою — о край стола…
Каменея, горя, леденея,
О, куда б от тебя ушла?!
Горевая твоя простуда
И чахоткин, с подхрипом, рык…
Средь зверья твоего и люда
Расплескался мой жалкий крик.
Задери головенку: страшно!..
Коли страшно — к земле пригнись…
Вот они, кремлевские башни, —
Им, кровавым, да поклонись.
Ты из вервия мне свивала
Сети, петли, мешки, хлысты…
Ты поземками целовала
По-над грудью моей — кресты!
Но я землю рвала ногтями!
Ела падаль твоих полей!
Снег твой мечется меж горстями
Сирым клекотом журавлей!
И, на нежном пригорке стоя
По-над Волгою в синем дыму,
Я молюсь — твоей красотою —
За вкусивших твою тюрьму!
За тебя проклявших, бежавших
Во заморских быков стада,
За любимых, друг друга сжавших
Пред прощанием — навсегда, —
Как в горсти — да твою землицу…
Я люблю тебя, я люблю:
Мне любовь та, Расеюшка, снится,
Но плюю, хриплю — во хмелю
Ненавидящем,
пламя сея
Воплем, дланью, нутром, очьми:
Ох, Расея моя, Расея,
Заполярной совой косея,
Всей кандальною Гипербореей —
Всю свободу мою возьми.
МАРИНА, ПРОДАВЩИЦА СВЕЧЕЙ
…А на улицу выйду — и лупят снега
По щекам, по плечам, по рукам!
У девчоночки в черном больная нога:
Чуть хромая, проходит во храм.
То Марина идет, продавщица свечей.
Сивцев Вражек возлюбит ее
Лишь за то, что глядела она горячей,
Чем глаголит о том Бытие.
Пусть монеты играют на грязном столе!
Пусть свечные молчат языки!
Продавщица свечей на холодной Земле,
Дай нам свет из костистой руки.
И тогда близ груди мы его понесем,
Загадаем, чтоб долго горел…
Ни себя, ни любимых уже не спасем.
Со свечою пойдем на расстрел.
Со свечою пройдем, в колыбели двух рук
Сохраняя дитя от ветров…
И не страшно уже напророченных мук.
Мир стальной обнажен и суров.
А Марина стоит за церковным столом,
Раздавая негаснущий свет,
И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,
Словно диски далеких планет.
И когда ее руки расхожую медь
Обменяют на стволик свечи, —
Я пойму, что не так тяжело умереть,
Как без пламени — выжить в ночи.
В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Ветви» и «Золотая осень в Савино»