• Пт. Мар 29th, 2024

Елена Крюкова. Солдат и Царь

Фев 7, 2017

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

soldat-i-tsar

“Наша среда online” – Завершаем публикацию книги Елены Крюковой “Солдат и Царь”. В 2016 году роман был удостоен золотого диплома VII международного славянского литературного форума «Золотой витязь», Международной литературной премии имени Александра Куприна  и  Международной Южно-Уральской премии. Благодарим автора за разрешение на публикацию.

КНИГА ПЕРВАЯ

КНИГА ВТОРАЯ

ПОСТЛЮДИЯ. МОЛИТВА

Я подхожу к окну. За окном – ночь.

Ночи на земле всегда больше, чем дня, несмотря на то, что солнце может выкатываться на небо надолго, и гореть там, и веселиться, а может, не падая за горизонт, кругами ходить вокруг земного окоема – так на Севере.

За окном ночь, и у нас не Север. Не Заполярье. У нас – Волга. Вот она, подо льдом, за холмами. Сугробы высятся и играют радугой в скупом фонарном свете. Люди днем месили сапогами грязь – таяло, – а к ночи опять все сковало лютым черным льдом.

В ночи встречаются завтра и вчера. Ночь – наиболее полное сегодня и наиболее полноправная вечность. Звезд нет, я их не вижу: сумрак, сутемь и странный свирепый гул – издалека, из-за труб и крыш.

Недавно, еще вчера, у меня дома был в гостях один человек, и я кормила его супом, макаронами и нарезала ему хлеб, и заваривала чай. А он, жуя хлеб и хлебая суп, прихлебывая обжигающий чай, говорил мне такие речи: ” Мы когда возьмем власть – церемониться не будем. Отберем все у богатых и поделим! И утопим страну в море крови. Мало никому не покажется! И понастроим лагерей. Я сам их построю. Я сам, самолично, упеку в лагеря тех, кто меня, нас всех – погубил. И еще мы построим заводы и фабрики, и погоним туда всех богатеев, и они на нас – будут работать! Да! И еще как! Да, мы откатимся назад, не спорю. Но лет через пятьдесят мы наберем силу. И вот тогда, тогда у нас появятся все чудеса мировой техники! Перед которыми мы сейчас раболепствуем! Но до этих счастливых пор – валяйте, богатеи, трудитесь, вкалывайте! Чтоб вы узнали, что такое труд! Да, кровь! Да, смерть! Они к вам явятся, они придут! А вы, вы все, тошнотворные миролюбы! Вы все – мещане, обыватели! Гнусь! Вас первых – будут резать и стрелять! Мы все равно сделаем смуту, мы порушим всю вашу сладкую богатую гадость, мы рассадим всех губителей народа, кровососов, жиряг, по нашим новым тюрьмам… и так пройдет много лет, и мы все равно поднимемся, и вырвемся вперед – да, скажете, какой ценой! а кто сказал, что ни за что не надо платить? за первенство ведь надо платить! и мы заплатим! Заплатим! Мы – не поскупимся! Как вы, вы – скупитесь!”

Человек задорно, запальчиво говорил это все и при этом ел мой суп, солил моей солью макароны, размешивал ложкой сахар в чашке чая, и я слушала эти речи, слишком хорошо узнавая их; слушала и не перебивала, ни единого словца поперек не вставила.

Мне просто нечего было ему сказать.

Мне, мещанке; обывательше; миролюбке; пошлой пацифистке; просто – женщине, что варит суп с куриной ляжкой и жарит на медленном огне макароны с мелко накрошенным репчатым луком.

Мне совсем нечего было ему сказать.

И я вышла в кухню, задернула шторы, перекрестилась и помолилась о том, чтобы Бог изгнал из этого человека бесов. Одного, но самого страшного беса – главного, краснорожего, рогатого и зубастого, жаждущего крови и мести, крови и воздаяния, крови и революции.

И я вспомнила о том, как один человек, за сто лет до моего рожденья, говорил: “Революция – это всегда посягновение на Небеса”.

Да именно так: Небеса – с прописной буквы.

Цари. Небеса. Бог. Церковь. Родина. Все с царственной, с прописной буквы.

А поскольку все мы, люди, созданные по образу и подобию Божию, дети Небес, значит, революция – убийство не только Небес, но и земли и самих людей на ней.

Революция – не движение вперед. Не двигатель человечества. В огне революций гибнут страны и народы, позорно умирают, а не воскресают, и их бинтуют и перевязывают и трудно, нарочно воскрешают, привинчивают к ним мертвые руки и окровавленные ноги, насаживают на плечи разбитые головы, и они начинают свою жизнь сначала, но это уже не та страна, что была раньше, и не те люди, что в ней жили. Это все уже – другое.

Эй, светлое будущее! Где ты? Отзовись!

Я, крестьянка, из семьи жигулевских крестьян, знаю, что такое холод и голод, когда убивают и едят кошек и собак и детей; что такое кровавая продразверстка и черные кожаные жуки-люди с наганами за поясом: “Хлеб давай, иначе всех перестреляем!” Я знаю, что такое раскулачивание, а проще – раскрестьянивание, когда из избы выбрасывали – вперемешку – на голубой, синий снег – тяпки, корыта, самовары, тряпки, платки, детей, пеленки, зыбки, тулупы, сундуки, немощных, уже не ходячих стариков, сдернутых и поднятых со смертного одра, вынутых из успения, и грузили, все так же вперемешку, словно бы бревна или дрова, на подводы, – а хозяин, распатланный, с белым бешеным взглядом, стоял в сугробе, ему вязали руки за спиной, а он орал надсадно и страшно: “Прощайте, милые!” Я знаю, что такое приговоры тройки крестьянам Самарской губернии в годы, когда смерть размалеванной шлюхою гуляла по стране и танцевала, сама с собою, перед толпами изгнивающих во рвах скелетов, адский свой танец. Я знаю, что такое новая с немцем война, когда мои крестьяне уходили на фронт – солдатами, ополченцами, партизанами. Я знаю, как варили лебеду и жевали жмых в послевоенных селах и деревнях, а малые дети радовались, когда на селе похороны, и покойника мимо избы в гробу на телеге везли: значит, поминки будут, и можно будет поесть! Я знаю, как забирали в колхозы всю животину – коней, коров, свиней, гусей, индюшек, – и как расстреливали крестьян за найденный на колхозном поле колосок. Я знаю, как впервые выдавали крестьянам паспорта – ровно через полвека после Великой, Октябрьской, Социалистической. Я знаю и вижу, как гибнут и зарастают бурьяном колхозные поля; как вороны переступают крестами красных лап на крестьянских пепелищах; как умирает деревня, нищая, сгубленная, замученная, – та деревня, трудами которой мы питались и питаемся, жизнью которой всегда жила русская земля – поверх всех революций и поперед всех войн.

Ну, где же ты, светлое будущее, за которое бились красные? За которое умирали в бою, погибали в застенках, во славу которого трудились и не изнемогали, а потом все-таки – изнемогали, хрипели, стонали и падали прямо к ногам Великого Призрака? Где ты?

…Молчит. Не дает ответа.

…что ж, тогда и я не дам ему ответа.

И не дам ответа этому человеку, что ест мой обед и говорит мне в лицо о том, как меня первую будут – в революцию – убивать.

Меня уже убивали. И не раз. И распинали. И клали под колеса танка. И привязывали к пароходному колесу. И жгли на костре.

И стреляли в меня, да, стреляли.

Это в меня стреляли тогда, в подвале дома инженера Ипатьева. А я – воскресла. Воскресла, юродивая, и брожу по стране в кружевных, испачканных кровью лохмотьях великих княжон. И пою свои песни. Воскресни, Царь мой, воскресни! И пою во славу тех, кто принял в сердце пулю и лег под штыки – не только во славу Царей, но во славу всех убиенных. Да, всех, вы не ослышались. Всех. Ибо кто споет славу всем без остатка, если не я?

Царица-Смерть! Ты сторожи нас. Ты наш палач.

Со светлым ликом и в горе диком,

ты в нас, ты с нами,

твой тонкий плач.

…нет, это все не то. Не то! Опять нытье. Опять сантименты. Художники пламенны, равно же как и революционеры. Они не плачут.

Но как быть, если и они в свой смертный час лепечут кривыми устами молитву, если и они боятся, пронзаются великой последней болью, и любят, быть может, впервые в жизни, и просят прощенья, тоже впервые? Дай-то Бог, если попросят! Дай-то Бог!

Но широкий этот, ах, слишком, необъятно широкий человек, гуляй-поле, метель на полмира, – и ведь его пытались беспощадно сузить и затолкать в ранжиры, в реестры, в расписания, в инструкции, – он-то свою ширь великую, слезы свои, что безбрежнее иной реки разливаются, и ненависть свою, что запросто – дай волю – мир может с ног на голову перевернуть, – этот человек не может, не умеет каяться; покаяния он не хочет, боится, считает его никчемным и бестолковым; да просто смеется над ним. И ему кажется: он покается – и свою ширь, и свою свободу – потеряет!

…а была ли она, свобода?

А была ли девочка?

А был ли мальчик?

А был ли тот, расстрелянный в подвале, мальчик? И те девочки, с пулями меж ребер, с колотыми ранами в груди?

И все мальчики и девочки великой страны, что – на лесоповалах – в каталажках – на табуретах под петлей – в урановых рудниках – за мотками колючей проволоки – в залитых кровью, слезами, блевотиной и мочою трюмах – близ глубоких, в потеках глины и дождей, сырых рвов под прицелами старых винтовок – стояли, лежали, сидели, жили, умирали?

Может, они нам, нынешним, приснились?

Мир не знал таких потерь. Мир не знал такого великого обмана.

Мы полетели к звездам, но мы так и не расплатились за всех наших убитых мальчиков и девочек.

И – ничем не расплатимся.

Это уже мерным, медленным последним приговором вписано в небесную Библию с желтыми, как человечья кожа, исходящими кровью страницами, огненными навечными письменами.

Вы можете эти письмена не читать. Вы можете смеяться над молитвой.

Но, когда вы будете умирать, я, юродивая, убитая и воскресшая, очень вас прошу: когда сердитые, мрачные ангелы с громко шелестящими крыльями будут падать и падать с золотого высокого неба, чтобы подхватить вас на крепкие, мощные руки и забрать вас, куда – это уже не ваше дело, вам этого не дано знать и даже догадаться об этом не дано, вот тогда вы помолитесь, пока еще ваши губы шевелятся и еще шевелится в вас ваше сердце. Помолитесь за душу свою. За всех, кто умер своею и не своею смертью. За всех, кто ушел и уходит и уйдет.

За всех, кто придет.

СУДЬБЫ

Михаил Лямин воевал на Южном Урале, сражался с войсками Колчака, потом в Восточной Сибири. Дослужился в РККА до звания генерала. Приезжал к моей бабушке, Наталье Павловне Ереминой, уже в чине генерала, с подарками, в Самару, в 1938 году. Прошел Великую Отечественную войну. Дошел до Берлина. В 1948 году был посажен как враг народа по статье 58-1а (измена Родине) в лагерь “Днепровский рудник” на Колыме. Умер в лагере от дистрофии в 1950 году.

Павел Еремин после боев гражданской войны вернулся в Новый Буян, занимался хозяйством: держал лошадей, коров, маслобойку и небольшую мельницу. В 1929 году его раскулачили, имущество отняли, а самого отправили на поселение сначала в Омск, потом в Минусинск. По обвинению в контрреволюционной деятельности был определен в лагерь под Уссурийском; позже был отправлен на Соловки. В Соловецком лагере особого назначения пробыл полгода. Потом был погружен в трюм и на грузовой барже с другими заключенными переправлен в лагерь особого назначения на Новую Землю. На Новой Земле отбыл срок в 15 лет. Был убит при попытке к бегству в 1947 году.

Александр Люкин погиб смертью храбрых при взятии красными Уфы в июне 1919 года.

Василий Яковлев (Мячин) после расстрела Царской Семьи в 1918 году назначается командующим Урало-Оренбургским фронтом. Дезертировал из Красной Армии. С приходом к власти Колчака был арестован. Бежал в Харбин, потом перебрался в Шанхай, где работал секретарем в советском консульстве. Вернулся в СССР в 1927 году. Был арестован и осуждён Коллегией ОГПУ СССР на 10 лет лагерей за измену Родине. Отбывал наказание в УСЛОНе и в Беломоро-Балтийском ИТЛ. За ударную работу на строительстве Беломоро-Балтийского канала был освобожден досрочно. В 1933 – 1937 годах – сотрудник ГУЛАГа. Арестован в 1938 году. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу.

Яков Юровский переехал из Екатеринбурга в Москву в 1918 году. Стал членом коллегии Московской ЧК и начальником районной ЧК. После восстановления советской власти в Екатеринбурге работал председателем Уральской ГубЧК. С 1921 года заведовал золотым отделом в Гохране. Занимал пост председателя торгового отдела валютного управления Наркомата Иностранных дел. С 1928 года работал директором Политехнического музея в Москве. Умер в 1938 году от прободения язвы двенадцатиперстной кишки.

Петр Ермаков сражался на фронтах гражданской войны. После ее окончания сотрудничал в органах правопорядка в Омске, Екатеринбурге и Челябинске. С 1927 года служил инспектором мест заключения Уральской области. Рассказывал советским детям в школах и пионерских лагерях об убийстве им царя Николая Второго и его семьи. Умер в 1952 году в Свердловске.

Александр Авдеев сражался в красных войсках как командир отряда, позже стал комиссаром бригады, а затем и 10-й стрелковой дивизии, действовавшей на Южном Урале. С 1920 года работал в Казахстане, сменив много постов: военный комиссар, член бюро республики, нарком РКИ, член Президиума ЦИК. Был делегатом VII и XIII съездов РКП(б). На последнем был избран членом ЦКК РКП(б). Дожил до персональной пенсии. Награжден орденом Красного Знамени. Умер в 1947 году.

Шая Голощекин с 1922 по 1925 год был председателем Самарского губернского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. С 1925 по 1932 год занимал должность первого секретаря ЦК Компартии Казахстана. Возглавлял конфискацию скота и кочевых хозяйств в Казахстане. В результате геноцида миллионы казахов бежали в Китай. В Казахстане наступил чудовищный голод. Казахи вымирали сотнями тысяч. Историк революции В. Л. Бурцев говорил о Голощекине: “Это типичный ленинец. Это человек, которого кровь не остановит. Палач, жестокий, с некоторыми элементами дегенерации”. В 1933 – 1939 годах – Главный государственный арбитр СССР. В 1939 году был арестован и два года провел в следственном изоляторе. Его обвиняли в сочувствии троцкизму. Расстрелян в октябре 1941 года в селе Барбашина Поляна под Куйбышевом. На месте его казни стоит камень с надписью: “Жертвам сталинских репрессий”.

Наталья Павловна Еремина переехала вместе с мужем, Степаном Семеновичем Липатовым, из села Новый Буян в город Куйбышев (ныне Самару). Окончила двухгодичные курсы домоводства. Родила и воспитала трех дочерей. Во время Великой Отечественной войны работала комендантом общежития. Была знакома с Михаилом Александровичем Шолоховым. Умерла в 1991 году в возрасте 94 лет.

Душка (Евдокия Павловна) Еремина вышла замуж за Петра Мигачева. У них родился единственный сын Михаил. Михаил прошел Великую Отечественную войну, служил на флоте на Северном Ледовитом океане. После войны был убит в пьяной драке на танцевальной вечеринке в Струковском саду в Куйбышеве (ныне Самаре). Евдокия Павловна Мигачева, после смерти сына и мужа, проживала в одном доме с сестрой Натальей Павловной Липатовой в Самаре. Умерла в 1996 году в возрасте 98 лет.

ВИДЕНИЕ ЮРОДИВОЮ КСЕНИЕЙ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…

Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…

Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это ты.

Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…

Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…

А что Царевич, от чахотки – не зачах?!..

Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…

Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…

Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…

Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…

Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…

Они горят звездами, на черное небо вышед…

Царь Леше из ольхи срезал дудку…

А война началась – в огне сгорела Стасина утка…

Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…

Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…

Ах, Аля, кружева платья метель метут…

А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…

Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…

Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей…

А я живу – нищей… и помру – опять нищей…

Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…

Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь…

С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…

Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…

А Тата так любила возиться с морскою свинкой…

Уж она зверька замучила… играла-играла…

Так, играя, за пазухой с ней умирала…

А Руся любила делать кораблики из орехов…

У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…

Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..

Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…

Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в кепках дарили…

Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..

Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду –

А была вся золотая, жемчужная с виду…

А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…

Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…

На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…

Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..

Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…

Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…

Смоленые долбленки… уродцы и уродки…

Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…

Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…

Снежным вином плещутся в занебесном потире…

А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.

Лишь по них слепну. Лишь от них глохну.

Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.

Лишь для них живу. Лишь по них умираю.

И если их, в метельной купели крестимых, завижу –

Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,

Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка –

У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…

Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…

Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…

И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…

И шепчет сухими губами во тьму:

воскресни… воскресни… воскресни…

ВОСКРЕСНИ…

ЕЛЕНА КРЮКОВА

Top