ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
ЕЛЕНА КРЮКОВА
ПАМЯТЬ
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. ШИРОКАЯ ПЛОЩАДЬ
«Други мои, просите у Бога веселья».
Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы»
ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ
Во блаженном успении вечный покой
подаждь, Господи…
Кожа иссохнет. И выжелтит кость
Плоть — изнутри.
Мир обозри, о бедняк, нищий гость,
Мир обозри.
Сколько страданья тебе претерпеть.
Сколько любви.
Сколько захочешь ты раз умереть —
Столько — живи.
Будут соборовать — с ложкой златой
Руку — толкни.
Кожа да кости — базарный Святой —
Нас помяни.
Как ты на торжище — князем сидел,
В бочках капуст!
Как дольний мир и бранился и пел
Тысячью уст!
Вкусный, огромный, пахучий, крутой,
Грязный пирог…
Жизнь — лишь вода: по земле ледяной
Скул Твоих, Бог.
***
“Благословен грядый во имя Господне…”
Коршун звезды выклюет
Он благословен
Заступ землю выроет
Он благословен
Речь твоя — ох, пьяная
Губы деревянные
Я твоя желанная
Будь благословен
Лоб бугрится золотом
Он благословен
Обдай меня холодом
Ты благословен
А не то с ума сойду
Средь тюремных стен
Ворон выклюет звезду
Будь благословен
БРАК В КАНЕ ГАЛИЛЕЙСКОЙ
…А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, —
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела —
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.
Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селедкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой —
Безрукий и безногий.
Кричали тетки, обнявшись:
«Эх, горько! Подсластить бы!..»
Рябиновкой глотали жизнь —
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, —
И старости печной огонь
За швейною машиной…
Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.
Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
Мы за него страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, —
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.
И я, Твоя седая мать, —
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску —
О, только б до подушки…
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.
И я такую боль запью,
Которую — не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что — никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!
…И Солнца бешеный огонь —
Над бедными снегами.
БЕЛАЯ ПЛОЩАДЬ. ТРИПТИХ
Без конца да без края —
Вратами зимнего рая.
И радость и беда
Не оставят следа.
фреска первая
Над голубиной белой колокольней
Сияет белизна небесных слег…
На вольной площади стоять мне больно:
Ступни зачуют кровь чрез яркий снег.
Русь выла, хохотала и ярилась!
Но все ж несла царевен и больных
Юродивых,
И вместо казней – милость
На площадях – подносах расписных.
Водя медведя, плакали цыгане!
Сиротка подбирала жемчуга…
Мечтал пацан о братнином нагане,
Когда мела военная пурга!
Кто – на морозе разломивши воблу,
Не мог очистить раненой рукой…
Кто – в песне синий бинт слепящей Волги
Разматывал на памяти людской!
Мы целовались… Снег летел в печали…
В престольной белизне сладка морковь
Румяных щек… Из Космоса встречали
Здесь космонавтов в толчее веков!
Здесь тень креста ложится на сугробы,
Но взорван и сожжен великий храм.
Сверкают реставраторские робы
Известкой звезд в пустых глазницах рам!
Здесь гул восстаний, зарево пожаров
В косе салюта лентою горят!
Здесь на метели ягоды базаров —
На белом теле вышитый наряд!
И площадь так кругла и так красива,
Как лик Любавы, любящей Садка!
А перейти ее – достанет силы?
…И льется снег – теплее молока.
фреска вторая
…Выходи, померяемся силой!
Бойко я умею торговать!
Хохломскою радугой застылой
Хрусткую капусту поддевать!
Плат цыганский на снегу расстелем.
Глянь, расцветка – картою Земли!
Здесь детей рассадим и расселим —
В складках, розах, снеговой пыли.
Колокольня в лебедином звоне…
Слезная горчинка огурца…
Площадь, подержи меня в ладони
Близ огня – морозного лица!
Только и другое я умею:
Речь держать с высокого крыльца.
Ничего, что губы занемеют.
В темноте – сокровища ларца.
И сейчас, когда приспело время
На столе – хозяйкину ножу,
Площадь, подними меня над всеми!
Хоть на Лобном – я свое скажу.
фреска третья
…Всю чернь и злато русских кос,
Поземку, что печальней слез,
Старуху в пламени морщин,
Чей в похоронку впаян сын,
Подростка с впадинами щек —
Как колокольня, он высок! —
И двух кочанчиков-близнят,
Чьи скулы лампами горят,
В рассоле – сладость помидор,
И рынка стоголосый хор,
И белой площади простор,
И Вечного Огня костер,
И девочку, что, как зверек,
Глядит из полночи серег,
Овчинный запахнув тулуп
Пред тьмой иконописных губ,
И храм, на облако похож,
На скифский мех из белых кож —
В златые крынки-купола
Зима всю музыку влила!.. —
И темно-синий самолет,
Плывущий небом, будто плот,
Гудящий в небе, как орган, —
И снег, что ластится к ногам,
И лед, в котором отражусь —
Как плачу, мучаюсь, тружусь! —
И черный площадной гранит,
Где на изломах кровь горит,
Где бедным золотом имен
Хоть кто-то от зимы спасен,
Вся разноцветная толпа,
Сурова, зряча и слепа,
В мехах вчера живых зверей,
В стеклянном зареве дверей,
Где магазины, толчея,
Где колкий шлягер – жизнь моя,
Все щеки, лица, рукава,
В морозе – жаркие слова,
Все рук ручьи, вулканы ног,
Огромный звездный потолок,
Где штукатурку роспись жжет:
Там в ангелах – большой народ,
А Матерь Бога козий пух
Прядет для двух слепых старух,
А нимбы-каски у святых
Ржавеют в памяти живых
И светят из последних сил —
Кто б из забвенья воскресил! —
Всю Площадь Белую мою,
По коей, будто по жнивью,
Иду, и в сумерках лица —
Прищур царя! прищур стрельца! —
Всю правду площадных речей,
Всю горечь храмовых свечей,
Всю боль революцьонных пуль,
Весь рыночный продажный куль,
Все лица, что сгорят дотла,
Что жадно обнимает мгла, —
Все это смертно я люблю
И об одном судьбу молю:
Ни за понюх, ни за пятак
Не дай пропасть!..
…Огромный мрак.
И вспышка белая – крестом.
И нет Сейчас.
И нет Потом.
***
Ты возродишься. Отдохни.
Весенним звоном гаснут муки.
Ты бабе молодой сродни,
Раскинувшей в объятье руки,
Да ног сугробных голизну,
Да бусы каменные — храмы,
Да колокольню ту, одну,
Где все звонарь звонит упрямо.
Перебегу тебя и я,
Широкая, родная площадь.
На самой кромке бытия
Мне ветер волосы полощет.
Танцующей, немой, смешной,
Морозу страшному — женой,
В кострах военных — ледяной
И на врага встающей грудью —
Да, я живу тобой одной,
Твоим горячим многолюдьем.
Твоим плакатом: «ЖИЗНЬ, ВПЕРЕД!»
Твоею стражей красных башен…
…сегодня праздник, мой народ.
Я наряжусь. Улыбкой — рот.
Мой — в ситцах — бег.
Мой — в радость — ход.
Уже на площади — мы пляшем!
Солдаты — шрамы да бинты,
Девчонки в материных туфлях,
И хрипнет музыка, и ты,
Пускай от слез глаза опухли,
А рот накрашен — хохотать!
Над смертью! В голос! Вальс закружит!
О, колокольна благодать
Заоблачных, небесных кружев!
Салют рассыплется на смех,
На яркие глаза и лица,
И ветром и огнем ты всех
Целуй, великая столица!
Победа! Дней коловорот
Горит клеймом родимым рода.
…и площадь пляшет и поет,
Свивая вечный хоровод,
И бьет в набат, и слезы льет,
И плещет волнами народа.
ЦАРЬ НЕБЕСНЫЙ
О, голый маслено, в дырявом сем хитоне —
Прожжен звездами синий шелк!.. —
За мною, нищей, Ты за мной в погоне,
Державный, занебесный волк.
Любила жгучий снег, валящийся из рога
На рынки яркие, на погорелый срам…
Молила: дай пожить — хотя убогой —
Ползти по льду, влетать поземкой в храм.
Несу, тащу вериги прегрешений…
Под мышками, за пазухой — цепей,
Да чугуна, да выжженных калений,
Рубцов от грубых сабельных скорбей!
От молодости крохи разбросала.
Мне старость среброкосая — семья.
Царю мой, дай: горбушку, нож и сало,
И нищенкой в сугроб воссяду я!
Забуду, как слова низают в бусы.
Моя речь будет: Господи, прости.
Лечить я стану песии укусы
Подталым снегом из кривой горсти.
Я выучусь благодарить покорно
За потный хлеб, за грязную деньгу.
И мне, старухе, небосвод узорный
Под ноги бросишь: ляжет на снегу.
И крикнешь с неба:
«Что, беднячка, хочешь
Еще?!..» А я — Тебя богаче, Царь.
Ты судишь, Ты сверкаешь и пророчишь,
А я на корточках, и под лопаткой — ларь
Пустой, из-под картошки, чтоб не мерзла
Сухая, в кашле, кочергой, спина, —
И надо мной во дегте — стразы-звезды,
Алмазы снега, белого вина!..
Крыш сундуки, распахнуты стозевно —
Бери горстями злато слез и щек!..
И я, близ рынка, страшная Царевна,
Тебя культей благословляю, Бог!
Зане Тебя, Любимого, богаче.
Зане Тебя, Всевластного, — крутей.
Гляди, мир в кулаке зажала. Плачу.
Гляди, мороз серебряный — лютей.
Свинцовей. Ржавее. Кровавей.
… На рогоже,
На псиной пахнущем ковре, у рынка Врат —
Тебя за все грехи прощаю, Боже,
Твоя Царица в зипуне до пят.
Ты голый, в небесах.
Мороз — по коже.
Люблю Тебя. До счастия. До дрожи.
Ты больше не придешь назад.
ХЛЕБ: ЛЮБОВЬ
Убрус мой драный. Голова — казан.
Тяну черпак руки.
Ах, я была красива, как фазан.
А нынче — блин пеки.
Корявый корж, слоенку в полцены,
Сухарь — кусай, рот свеж!.. —
У ног толпы сижу — глаза черны,
А вместо сердца — брешь.
Как вы снуете, люди-челноки.
Сюда — туда — сюда.
Как вам одежды ваши велики.
Как велика беда.
Как все пройдет, и ваша жизнь промчит,
Как ноги ваши — над
Моей башкой — над сердцем, что стучит —
Над пузырьком, где яд —
Над хлебом, что я в кулаке сожму —
Что бросили вы мне —
Кому же я отдам его, кому?!.. —
Обмоченный в вине,
Закусанный зверями с трех сторон,
Зачерствелый стократ… —
Пригодный для собак или ворон,
Не для зубов — лопат
Могильных, панихидных тех просвир,
Что гложет, весь в слезах,
Освистанный, оболганный мой мир,
И я — с ним на паях!..
И этот хлеб, смертельный хлеб любви,
Посмертный хлеб живой —
Так втянет нюх, так кулаки мои
Сомнут, так горло — вой
Над ним взовьет, так поцелует рот,
Так — лоб в него, в святой:
Спасибо, о, спасибо, мой народ,
За Царский катыш твой,
За твой, с землей, с опилками, ржаной —
Волчцом — сосцом! — к губе
Пылающей, — за дикий, поздний вой
Любви, любви к тебе.
***
Ты мне распни свои врата.
Спать уложи на мрамор плевый.
Вокзал!.. я нынче Калита,
И гикну приговор суровый.
Я всем скитальцам повелю
Здесь жить.
Разбросить самобранки.
А нет — тебя дотла спалю,
До дна святой вагонной пьянки.
КОЛОКОЛА МОСКОВСКИЕ
Донн-донн…
Донн-донн…
Колокольный звон…
Донн-донн…
Донн-донн…
Изо всех времен…
Звон-звон,
Стон-стон —
Из ночи седой…
Ты — был — молодой.
Была — молодой.
По Москве
Бьет гром…
Разведет крыла…
То — мой —
Вечный Дом:
Сорок два угла…
Зим-зим…
Лет-лет…
Ледоход — опять…
С ним… с ним?!..
Нет!.. нет… —
У Креста стоять…
Звон идет
По Москве,
Пьяный и густой.
Звон стоит
В голове,
Плачет под пятой.
Очи — ввысь!..
Лики — ввысь!..
Непомерный гул!..
Нищий, ты
Помолись,
Чтобы ветер дул…
С лица воду
Не пить —
Морщена краса…
Нам без смерти
Не жить —
Канем в небеса!
Канет Мономахов пир,
В горьких винах стол.
Канет рубище дыр,
Одичалый стон.
Канут вопли войны…
Блески голых плеч…
Ярче рыбьей блесны —
Блестки — в храмах — свеч…
Канут смрады машин…
Зарева плиты…
Бог один.
Отец — Сын.
Дух — со мною ты.
Дух — бей!
Дух — сверкай!
Дух — борись и жги!
Дух, звони
Телом — в Рай:
Пусть идут круги.
По воде.
По ночи.
По снегу белья… —
Конурам, где свечи
Не поставлю я…
По чепкам… —
все открой!..
Пьяны без вина!..
По Москве — нимб святой,
Хоть и в дым пьяна…
И сияющий звон
Мне клеймо прожжет:
Донн… — день.
Донн… — час.
Донн… — забытый год.
Эй, услышь, Кто сожжен
Через горы лет:
Донн-донн…
Донн-донн…
Смерти больше нет.
Есть — ты.
Есть — он.
Пламя — над Москвой!..
Лишь меня нет… —
Донн, донн!.. —
Лишь меня одной…
ИЗГНАНИЕ ТОРЖНИКОВ ИЗ ХРАМА
Метели тягучий стон.
Прядутся ночные нити.
Теперь уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Вы жрали и пили здесь
Хранили морковь гнилую.
Но Ангел благую весть
Принес — я его целую.
На красных лоскутьях вы
Развешивали цитаты.
А после — вели во рвы
Живых, распятых трикраты.
А после — бокалов звон,
Да люстрой — смертям кадите?!..
Теперь уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Что вы со своим тряпьем
Расселись — да с золотишком?!
Сей Храм — это Божий дом.
А вы о нем — понаслышке:
Мол, жил, коптил небосклон,
Распяли? — небось вредитель!..
Ну, вы!.. Уходите вон,
Из Храма — вон уходите.
Монетный звон — и бумаг
Вдоль плит истоптанных — шорох…
А любящий — нищ и наг
На звонких морозных хорах!
Он слышит небесный хор.
Он холод вдыхает грудью.
Он любит пустой простор —
На всем безлюбьи, безлюдьи…
А ваше: «Купи-продай!..» —
Под купольным светлым сводом —
Гляди, опричь не рыдай
Над купленною свободой…
Но время жизни пришло.
Но время смерти изникло.
Лампады струят тепло
Морошкою и брусникой.
Вы, торжники!.. Ваш закон:
«За грош — Богоматерь купите!..»
Все. Срок. Уходите вон.
Из Храма — вон уходите.
***
Меня не оплачет никто.
Я же — оплачу всех.
Похитьте в дырах пальто.
Скрадите мышиный мех.
Укутает горла плач
парчовый простора плат.
Никто не придет назад.
Всех, сердце мое, оплачь.
РАССТРЕЛ
Нас всех расстреляли. Хрипим, волчий хор.
Барсучее хорканье взорванных нор.
Нас — к стенке, изрытой кольем и дубьем;
Мочой да вином препоясан Содом.
Взашей нас — во мышьи, во песьи дворы.
Нам — за спину руки. Глядят две дыры.
Сургучное Царское слово — закон.
На крошево ситного — стая ворон
В сияющих сводах небесных хором.
К нам зычно воззвали, за что мы умрем:
Ублюдки, до скрута кишок изгалясь,
Плюя гнилью яда в подбрюшную грязь,
В лицо нам воткнули, как пики, грехи!
Железные крики! Раздули мехи
Кудлатого снега!.. залузганных щек…
И визг был последний:
— …прощает вам Бог!..
Мы сбились кучнее. Сцепились в комок.
Любви без границ не прощает нам Бог.
Добра не прощает. Сухого куска,
Святого в промасленной тайне платка.
И взора прямого. И гордой груди.
И скул, что до кости размыли дожди.
И крепкой хребтины: приказ — перебить
Лопатой. И грязную, нежную нить
Нательного крестика…
Песню — допел?!
Молчать! Морды — к стенке! Вот будет расстрел!
Расстрел всем расстрелам! Царь боен! Князь тьмы!
…И падали, падали, падали мы —
Простые! — живые! — в рубахах, в портах,
И наг яко благ, Божья сукровь во ртах,
И выхлесты ругани дикой, густой,
И срамный, лоскутьями, снег под пятой —
То красный, то синий, а то золотой —
Палач, плащаницей во гробе укрой… —
Крест-накрест, на друга простреленный друг,
Сцепляя кандальные высверки рук,
Спиленными бревнами, ствол на стволы,
Ложились,
орали,
вопили из мглы, —
А небо плыло, дорогой изумруд,
А небо кричало: — Стреляй!.. Все умрут!.. —
А снег утирал его — влет — рукавом,
Заляпанным салом, свечою, дерьмом,
Закапанным водкою, кровью, яйцом, —
Да как же прожить с этим Божьим лицом?!
Заплаканным вусмерть от тысяч смертей.
Захлестанным тьмою Пилатьих плетей.
Загаженном… — Бог, Ты исколот, распят.
Воззри, как рыдает последний солдат —
Малек лопоухий, он лыс и обрит,
Кулак в пасть втыкает, он плачет навзрыд,
Он небу хрипит: лучше б я расстрелял
Себя! Лучше б землю с подметками жрал!..
Убей меня, небо, небесным копьем!..
Нас всех расстреляли. Нас: с Богом вдвоем.
МАГДАЛИНА ЛЕТИТ
Да, рушится отвесно мир!
Клубятся тучи золотые.
Вопят гортани ям и дыр,
Как звери дикие, живые.
Тебя я одесную… — о,
Лесную, дикую и волчью,
Пригрел Ты девку, и тепло
Мне у Распятья было ночью.
Расхристан желтый мед волос,
Разъяты зубы в нищем крике.
Слепою, белой кровью слез
Помазаны немые лики.
Я помню: Ты ко мне входил,
И я во тьме звездой сверкала.
Овечий сыр Луною плыл.
Свеча ладонь Твою ласкала.
Я помню: бил с небес отвес
Тяжелый снег, суров в полете,
Когда врубался гвоздь, как бес,
В дотлелый угль угластой плоти.
Я с шеи связку бус рвала.
Кусала кисти рук дебелых.
Земля, зачем не приняла
Взамен — мое тугое тело?!
Ведь распинали, били, жгли!
Стопой на грудь мне наступали!
Маслины синие — в пыли
Зрачками женскими — пылали!
А нынче — падает стена.
Обвал серебряного ливня.
И я меж туч лечу одна —
Безвыходней и неизбывней.
И только нитка белых бус —
Дары слепых речных беззубок —
Мне давит грудь, великий груз,
Поверх ночных искристых юбок.
И сыплется созвездий соль
На голые, в ознобе, плечи:
Я — баба, Магдалина, боль,
А Ты — Господь, а Ты — далече.
ПЛАЧ МАГДАЛИНЫ
Снег сыплет — лучезарный и святой,
Снег сыплет — жесткий, колющий подглазья…
Я прядью в золотых власах — седой —
Плачу за красоту и безобразье.
Горит стола пустынная доска
Под воблою засохшими локтями.
И напролом через меня — тоска
Идет заиндевелыми путями.
Ну что ж! Я вся распахнута тебе,
Судьбина, где вокзальный запах чуден,
Где синий лютый холод, а в тепле —
Соль анекдотов, кумачовых буден…
Где все спешим — о, только бы дожать,
До финишной прямой — о, дотянуть бы!.. —
И где детишек недосуг рожать
Девчонкам, чьи — поруганные судьбы…
И я вот так поругана была.
На топчане распята. В морду бита.
А все ж — размах орлиного крыла
Меж рук, воздетых прямо от корыта.
Мне — думу думать?! Думайте, мужи,
Как мир спасти! Ведь дума — ваше дело!
А ты — в тисках мне сердце не держи.
А ты — пусти на волю пламя тела.
И, лавой золотою над столом
Лиясь — очьми, плечами, волосами,
Иду своей тоскою — напролом,
Горя зубами, брызгая слезами!
Я плачу! Это значит — я плачу
Безмолвным состраданием гигантским
Долги за тех, кому не по плечу
Их отплатить в забоях, в копях рабских!
На всех фронтах, где гибнут, матерясь!
В исхлестанных насилием подвалах!
По всей земле, куда я прямо в грязь
Разрытую, рыдая и крестясь,
В гробах сребристых
милых опускала…
Какой там снег подобен хрусталю?!
Веревкой мокрой бьет — и бьет за дело!
Я плачу! Это значит — я люблю!
И слезы жадно так текут по телу,
По высохшим изюминам грудей,
По топорищу звонкому ключицы,
По животу, что — шире площадей
И шрамами бугристыми лучится,
По всем таблеткам, питым наяву,
По всем бутылкам, битым — эх! — на счастье…
Я плачу! Это значит — я живу.
И слезы — жемчуга округ запястий!
И, здесь одна безумствуя, гостям
Не вынеся с едой кровавой блюда,
Слезами теми я плачу смертям,
Которые со мной еще пребудут.
ПОСРЕДИ ВОЙНЫ
Ах, выстрелы!.. Ах, выстрелы!..
Я посреди войны.
Войну ведь кто-то выносил,
И выродить должны.
Ах, взрывы да винтовочки,
Да лента — в пулемет…
А в чем же я виновная?!..
Кто дурочку поймет….
Война… Костры на площади.. .
Луна — сковорода…
Я, дура, вместо лошади.
Гривастая руда.
Власа златые, рыжие,
Лошажий хлесткий хвост —
Ах, пули, пули, ближе вы —
Я Сирин, Алконост!
Я Гамаюн, сверкающий
Среди разрывов, пуль.
Мне каждый умирающий —
Божественный патруль.
Свистите, пули, пулечки,
Над головой моей…
Не знают страха дурочки,
Не знают, хоть убей!
Гранаты и прицельные,
Наводкою, с высот…
Была простынь постельная —
Рвет на бинты народ.
Пусть лают псы смердящие.
Пусть злобы торжество.
А кровь-то настоящая
Народа моего.
И у костра площадного,
Над бешеным огнем
Мы Время беспощадное,
Как мусор, подожжем,
Изжарим, будто курицу,
Схрустим и рот утрем —
Мы голыми, на улице —
Луна дымится, дурится!.. —
За правду все умрем.
ПОХИЩЕНИЕ ПАВЛИНА
Я украду его из сада, где птицы и звери,
Некормленые, молятся, воют, кряхтят.
Я разобью замки, решетки, железные двери.
Я выпущу наружу волчат и котят.
Пускай смотрители на рубище мое глаза пялят,
Пытаются в меня стрельнуть из обреза, из ружья…
Я сделана из брони, чугуна и стали.
Из железных костей — глухая грудь моя.
Я, люди, уже давно неживая.
А звери и птицы — живые, да!
Поэтому я вас, их убийц, убиваю.
Поэтому я прыгнула в клетку, сюда.
Иди, павлин, ко мне… какой ты гордый!..
Похищу тебя, а не цесарку, не журавля,
Не старого моржа со щеткой вместо морды,
Не старого марабу в виде сгнившего корабля.
Разверзни, павлин, хвост…
…розовые, синие, золотые!..
Красные, изумрудные, вишневые… кровавые огни…
Хвост полон звезд; они мигают, святые,
Они рождаются на свет одни — и умирают одни.
О павлин, ты небесная птица,
Я купаю в тебе лицо и руки, как в звездных небесах…
Ты комета!.. — а тебя клювом тыкают в лужу — напиться,
Умыться, упиться, убиться… сплясать на своих костях…
Павлин, дурак, бежим скорей отсюда —
Ведь они тебя изловят… крылья отрежут… выдернут из хвоста перо —
И воткнут себе в зад, для украшения блуда,
И повесят твою отрубленную голову, вместо брегета, на ребро…
Прижимаю к груди!.. Бегу!.. Сверкающий хвост волочится.
Улица. Гарь. Машины. Выстрелы. Свистки. Гудки.
Я одна в мире богачка. Я владею Птицей.
Я изумруд, шпинель и сапфир, смеясь, держу, как орех, у щеки.
А ты, в соболях, что садишься в лимузин, задравши дебелую ногу,
Охотница до юных креветок и жареных молодых петушков!..
Ты, увешанная сгустками гранатовой крови, молящаяся ночами не Богу —
Оскалам наемников, что тебе на шубу стреляют лис и волков!
Стреляют куниц, горностаев, песцов для твоих чудовищных шапок,
Немыслимых, с лапками и хвостами, с кабошонами мертвых глаз…
О павлин, не когти!.. кровят впечатки впившихся лапок…
А жирная матрона глядит на меня, немой отдавая приказ.
И взводят курки.
И целят в меня.
“Отдай павлина, дура!
Я владею тобой! И всей грязной людской! И звездами! И зверьем!..”
Ну что, богачка. Твоя подачка. Твоя подначка. Не куры —
Не овцы в загоне — не свиньи в притоне — мы в звездном небе живем.
И я владычица. Я богиня. А ты лишь в шубе замарашка.
И тычется мордой в снег золотой бедняцкий твой лимузин.
И я тебе с неба в подарок сведу орла, и льва, и барашка,
А сейчас — возьми, не хнычь, вот тебе мой подарок — павлин.
Павлин!.. Клекочет!.. На небо хочет!.. Корми его отрубями.
Каждое утро палец себе отрубай и свежей кровью корми.
А я — по свободе дальше пойду, гремя кандалами, цепями,
Гремя бубенцом, погремушкой, колокольцем меж зверьми и людьми.
И ты замрешь, застынешь, княгиня, в толпе с изумрудной в кулаках птицей,
И глаза твои круглые заиндевеют, провожая мой легкий ход…
А я пойду, крылья раскинув, взметнув царский хохолок над Столицей,
И за плечами развернутый звездный хвост прожжет рубинами лед.
***
…Нет. Не сложить печь.
Нет. Не выкосить луг.
Нет. Только бедная речь,
Лишь нищета рук.
Лишь нищета рта,
Легкая нищета
Легких — вздоха тщета,
Долгая, как верста.
Нет. Не сложить гимн.
Нет! Не сломать стих.
Видеть людей нагих,
И шелуху, и жмых.
Знать: уже не стоять
На краю, на крови.
Нет. Уже не солгать,
Так, как лгалось, в любви.
Жить, через хрип и вой.
Шить, перегрызши нить.
…Нет. Бедный подвиг твой
Нищенке не повторить.
КСЕНИЯ РАСПИСЫВАЕТ ЧАСОВНЮ СВОЕЮ КРОВЬЮ
Я распишу своею кровью
Часовню эту.
Я пьяным богомазам ровня.
На ребрах мета.
Меня во сне пометил Ангел.
Спала на рынке.
Он нож под ребра мне направил
Из-под корзинки.
Нарисовал меж ребер крестик…
Кисть не держала —
А этот крестик будто пестик…
Как Божье жало…
Часовня в пихтах, соснах, елях…
О, Север лютый…
О, Бог, лежащий в колыбели,
Огнем продутый…
Топориком ее сработал
Столь юродивый…
Такой, как я… ружьишко, боты.. .
Святой, родимый…
Охотник?.. да, в миру животник…
Так — человечек…
Так — лысый, сморщенный Угодник
В ограде свечек…
Так — пес людской, и нос холодный,
И воет глухо…
Щеночек, по любви голодный,
Поджато брюхо…
А нимб горит над колкой стрижкой…
Стоит в бушлате,
В болотниках… И я — что мышка
Опричь объятий…
В его часовню я приперлась
Через морозы.
Вела меня и била гордость.
Душили слезы.
Там стены голые… там доски…
Наизготове…
Разрежу руку на полоски
Слепящей крови!
И хлынет кровь на пол дощатый!
И руки вскину!
И напишу Тебя, Распятый!
Твою судьбину!
Солдат, в снегу игравших в кости!
Мать в черном, вечном!
И Магдалину на погосте —
С огнем заплечным…
Моя часовня! Роспись — кровна!
Восстань, усопший!
Я пьяным богомазам ровня!
Рот пересохший!
Придут наутро. Схватят. Свяжут.
Заарестуют.
………Но кто — всей кровию замажет
Всю — Кровь!.. – святую…
ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ
На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле — детям нету пощады.
Для них — за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них — трибуналов российская водка,
И пальцев — в рыданье! — стальная решетка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребенок-старик — во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, —
И сжаты не зубы, а колья и зубья…
Для них — вечно шмоны, огни «Беломора»
Во тьме, зуботычки бывалого вора, —
А воля не скоро,
свобода — не скоро,
А очи слезятся от боли простора —
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры — будто свечки,
Отцово ружье на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает…
О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила —
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, — о мы, бабы-дуры…
Им жарила б мясо — его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной… Ты плачешь, сыночек?..
Не надо…
…На этой земле — детям нету пощады.
ДВОЕ НИЩИХ
Обнимемся мы, сцепимся — не разрубить ножом.
Мы, люди, к людям лепимся — и судорогой — жом.
Одежда вдоль разорвана — и бархат и атлас!..
Мы голыми, мы гордыми пребудем среди вас.
Весов корзина грязная наполнена: жемчуг?!
Живое злато красное — мерцанье нищих рук!
В заплечной давке, в крошеве
Лиц-рук-лопаток — в пляс, —
Алмазные горошины любимых, бедных глаз!
Хлестай нас, время лютое. Шарь по карманам грош.
Фаворским ветром сдуты мы. Далёко нас найдешь.
Раззявят пасти в хохоте, стыдом воткнут персты —
Обнимемся мы в грохоте, где пули и кресты!
Все выпито. Все обнято огнем. Все сожжено.
Осталось нам — все отнято! — объятие одно.
Огромное, стослезное: прощай… навек… уже?!.. —
Как волчий ветер, грозное,
Заплатой — на душе.
ГОРБУН У ЦЕРКВИ. ВОЛОГДА
Я весь завернулся в плохое тряпье.
Оглобля — рука… Я — телега…
А купол стоит, как страданье мое,
Над Вологдой синего снега!
Художник, спасибо, узрел ты меня,
Жующего скудную пищу
Под этим венцом золотого огня,
На этой земле полунищей.
С огромным таким, несуразным горбом,
В фуфаечке латаной, драной —
Неужто зайду я в рабочий альбом
Вот так, наудачу да спьяну?..
А Вологда наша — кресты-купола!..
Жар масла от луковиц брызнет:
Что, малый калека, — а наша взяла
Любви, и веселья, и жизни!..
Художник, спасибо! Я просто горбун,
А ты — ну, я вижу, ты можешь.
Гляжу на рисунок — идет колотун
И сердце — морозом — до дрожи.
Я много чего бы тебе рассказал…
Да смолоду выучил сам ты:
Деревня и голод, барак и вокзал,
Тюряги, штрафные, десанты…
А Вологда стынет седой белизной,
Пылает очьми-куполами!..
И горб мой, гляди-ка, встает надо мной —
Сияньем, похожим на пламя…
Я эту часовню весь век стерегу:
Здесь овощ хранит государство…
А небо — река!.. А на том берегу —
Иное, счастливое царство…
А люди идут, говорят как поют,
Ругаются страшно и зыбко…
А Страшный — малёванный — сбудется Суд,
И сбудется Божья улыбка —
Над миром, где бьют по коврам на снегу,
Где птичьего — искры! — помета,
Где вкусно махорку свою подожгу
Для мыслей большого полета…
И так затянусь… И так ввысь полечу…
Поежусь в фуфаечке драной…
Художник… затепли во храме свечу
За все мои рваные раны…
***
“Du bist mein’ Ruh’ “
Franz Schubert
Это белый вдох пустой
Свист метели ребер клеть
Кончить полной немотой —
И от счастья умереть
И закинув шею ввысь
Осязая Свет рукой
Прошептать: ТЫ МОЙ ПОКОЙ
Продышать: ТЫ МОЯ ЖИЗНЬ
ЗАСТОЛЬЕ
Широкая скатерть – моренный ледник!
В солонках, расписанных златом и чернью, —
Лед соли. И лука слезящийся лик.
И светится рюмка лампадой вечерни.
Измотаны долгой работой, пьяны
Подземных дворцов испареньями злыми,
На грозном, сыром перепутье весны
Вдруг вспыхнув – красивыми и молодыми, —
Завалимся гулко на ужин ко мне!
И пальцы свечными горят язычками,
Пока я готовлю, пока я – в огне
Меж тортами праздника и кутьями…
Вот к чайнику сбился веселый балет
Невымытых чашек!.. Хлеб жареный пахнет
Голодной тоскою студенческих лет —
Когда над селедкой шампанское ахнет…
О, ешьте и пейте, любови мои!
Когда еще в каменном рельсовом гаме
Мы вспомним, сияя, о чистой любви
И радужных стекол коснемся губами!
И, сгорбившись в кресле, под форткой дрожа,
Ты вилкой подцепишь с газеты, поближе,
Янтарную рыбу… Спокойно, душа.
Ты всех пригласила – корми же, корми же…
ОН И ОНА
ОНА:
Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки —
Виссон исподний издрала…
Убитой птицы крючья-лапки
На голом животе стола.
Рубить капусту — нету тяпки.
Я кулаками сок давила.
Я черное кидала мыло
В ведро. Я слезы пролила.
Всю жизнь ждала гостей высоких,
А перли нищие гурьбой.
Им, как Тебе, я мыла ноги.
Им — чайник — на огонь — трубой.
Чтоб, как о медь, ладони грея
С морозу, с ветру — об меня, —
Бедняги, упаслись скорее
От Преисподнего огня.
Да, праздник нынче. Надо вымыть
Придел, где грубые столы.
Бутыли ставлю. Грех не выпить
За то, что Ты пришел из мглы.
Ты шубу скидывай. Гребенкой
Я расчешу ее испод.
Твою я ногу, как ребенка,
Беру, босую, плачу тонко,
Качаю в лодке рук и вод.
Взойдите, нищие! Воссядьте
Столов закраин вкрест, повдоль!
Я в ребер вас вписала Святцы,
Вчернила в живота юдоль.
Вожгла преступною наколкой
На сгибы рук, в потемки ног…
Но Ты вошел — подобьем волка,
Когда он, в поле, одинок.
Я медный таз ногою пнула.
Я тряпку бросила на дно.
Из воя, клекота и гула
Восстало ты, мое, одно
Лицо.
Чрез хрипы — пенье зала —
Где грызли, пили и клялись —
Оно мне о душе сказало.
Оно меня — за косы — ввысь —
К звездам — отдернуло от пола,
От пыли, посвиста, плевков,
От пьяненьких гостей веселых,
Злых, с заплетаньем языков —
Туда, где кровь на снега грядки —
Брусникой — из дырявых стоп…
Твои я выпью слезы, сладки.
Волосьями обмою пятки.
Утру подолом жаркий лоб.
И я, меж нищими — любила
Их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. —
Леплю губами: до могилы
Меня, мой Боже, не покинь.
Ведь все, что было, — сеть-морщины
В ладони, смятой, что тряпье…
Сядь, царственней меня по чину,
Сюда, сокровище мое.
Я таз подволоку гремящий.
Волью и воду, и вино,
И мирро… Ты мне настоящий.
Я шерсть, а Ты веретено.
Лягушкой на полу пластая
Плеча и волоса в меду, —
Тебя собою обмотаю,
В посмертье — пряжей пропряду.
А коль замучают собаки
На перекрестии досок —
Маслами всей любви — во мраке
Упрямый умащу висок.
И тело мертвое издрогнет:
Вопль Воскресенья — из нутра…
Зрачком Рождественской коровы
Кошу в Тебя я до утра.
О, дай ступни мне мыть, корявы,
Полудой странствия грязны.
О, дай отмыть хитон кровавый
От жуткой лунной белизны.
Стопы, что по жнивью ходили,
По плитам воли и тюрьмы…
Там — в славе явишься и в силе.
А нынче праздник — вместе мы.
Скамейка колченога… остров,
Остынь… Тебя я обтеку
Глазами, страшными, как звезды,
Грудями в солнечном соку,
Власами, что заплесть забыла,
Щеками… гаснут две слезы…
Так!.. одного Тебя любила
Поденка с запахом козы.
И, если нам разрубят руки —
Так сцепленные! — топором,
На крик острастки, для опуги,
Чтоб зрел народ, как мы умрем,
И гвозди вывалят, рубила,
Орудья пыток, молотки —
На снег, что — молоком застылым… —
Я выхрипну с мужицкой силой:
Отребье всей земли любила —
С Единым рой одну могилу!
Пусть в мерзлоте прорежет жилу,
Пусть наша кровь уйдет в пески.
ОН:
От утраты до утраты —
Только низка бус —
Зубов
Бесноватых…
Ты распята.
Перекладина — любовь.
Люд, из праха да из глины,
Жмись поземкой! — не ко Мне,
А к распятью Магдалины —
Кость-хребтина вдоль осины
Косы вымокли в вине…
Это сорванное платье —
Серых жалких туч испод.
Это бабие распятье —
Радуйся, пляши, народ.
Это пальцы Я целую
Все — до кости — нежных ног:
Землю злую, ледяную,
Всю, которую люблю Я,
Всю, в которой — одинок.
ОНА:
Жизнь — варево густое.
Похлебку разлила.
Я — нищенкой, листвою —
К закраине стола.
Лбом яблочным я — к доскам.
Волос польется мед.
Зубов моих полоска
Разрежет ночь и лед.
Скажи, Тебя любили:
Челом, ребром, нутром?!..
Скажи, Тебя — убили,
Когда бежал двором,
Огнем зимы спаленным,
К той, чрево — чудом — чье?!..
Бог, пошто умудренным —
Безумие Твое?!
И вот я, побирушка,
И стол, где яства, мгла.
Отчистила все кружки.
Намыла слепь котла.
Тебе, кого так ждали
Народы и цари, —
На старом одеяле
Разброшу я дары:
Черпак руки дрожащей —
Без перстней и колец,
Живот, во тьме горящий,
Кос яростный венец, —
Гляди, я баба, пища,
Кость, зеркало, душа, —
Подай сезонке нищей
Не грош, а тень гроша.
И буду я богатой.
Богаче девок всех.
И я к ногам распятым
Прижму собачий мех.
И я войду навылет —
В стопу, в ладонь — гвоздем.
Не сдернут. Не распилят.
И вместе мы уйдем.
И там, в веках, за кружкой
Иных безумных вин
Не вспомнят побирушку,
Кому был свят один,
Один, худой, костлявый,
Чья плоть, как нож, тверда, —
На облаках во славе
Встающий в День Суда.
ОН:
Язык Мой гремит. Криков Я много знаю.
Тебе — грозным воплем и стоном утробным:
— Молчи, дорогая. Молчи, дорогая.
Молчи — между плачем и воем надгробным.
В родилке — орали. В купели — вопили.
Когда на одре выгибались — хрипели.
Молчи, Магдалина. Мы в славе и силе.
Мы миру в лицо себя крикнуть успели.
Молчи. Налагаю ладонь на гуденье
Горячечных уст. На перловицу страсти.
Молчанье, родная, — и смерть и рожденье.
Молитва о воле. Молитва о счастье.
И Я, изморозивший с учениками
Босые стопы о снега Галилеи, —
Босой, обнимаю тебя за камнями.
И молча сжимаю. И молча жалею.
И, только навстречу рванешься, сжигая
Разверстые губы царением крика,
Войду в тебя духом:
— Молчи, дорогая.
От Рая до Ада.
От лика до лика.
Я долго искал тебя в Геннисарете.
Кормил из ладони смоковницей сладкой.
Пусть Мне молча лик твой свечою посветит,
Где камень стены ляжет смертною кладкой.
От резкого света — во тьме зарыдаю.
Ты рот мне рукою зажмешь запотелой.
Вот молот и доски. Молчи, дорогая.
Все вымолчи, сердце мое, что хотела.
И жестким ты лбом, и власами-кострищем
Уткнешься в ступню прободенную тесно.
И только метелица свищет — и взыщет
За это молчанье — в Геенне небесной.
ОСАННА МАГДАЛИНЕ
Славься, девчонка, во веки веков!
В бане — косичку свою заплети…
Время — тяжеле кандальных оков.
Не устоишь у Него на пути.
Запросто — дунет да плюнет — сметет,
Вытрясет из закромов, как зерно…
Так, как пощады не знает народ,
Так же — пощады не знает Оно.
Славься же, баба, пока не стара!
Щеки пока зацелованы всласть!..
Счастием лика и воплем нутра —
Вот она, вечная женская страсть.
Но и к пустым подойдя зеркалам,
Видя морщины — подобием стрел,
Вспомнишь: нагою входила во храм,
Чтобы Господь Свою дочку узрел.
Славься же, милая! Старость — близка.
Смерть — за порогом. И всяк — одинок.
Но поцелуя и рот, и щека
Просят!.. И кто-то там снова — у ног!
Дай ему руку! Согрей. Накорми.
Дай ему тело. И душу отдай.
Славьтеся, бабы! Мы были людьми.
…Кем мы ТАМ будем — гадай не гадай…
Только сколь жизней отпущено мне,
Столь и любовей я странноприйму,
Закипятив на последнем огне
Чайник в бесслезном бобыльем дому,
Жарко целуя распяленный рот,
Гладя дощатые выступы плеч,
Зная, что так вот — никто не умрет,
Что только так — от Геенны сберечь.
НИЩИЕ ПОД ЗЕМЛЕЙ
— Подайте!.. Копейку!..
За ради Христа!.. —
Слезы сохлой змейка
Ползет чрез уста.
Дерюга, рванина,
Ремня полоса —
А выстрелом — в спину —
Глаза-небеса.
…Вы от холода тут, во подземных дворцах,
Запрятались мышками в мрак.
Пса не выгонит добрый хозяин, а глотки в мехах,
В шубе каждый дурак —
Завывает снаружи шакалий буран —
От Исайи времен
Не бывало!..
А здесь беднякам — то ли чум, то ли храм,
Лампионом роскошным сожжен.
Здесь грохочут повозок железных хрящи.
Ест глаза горький лук —
Резкий свет. Здесь кастет и веревка пращи —
В кулаках черных рук.
Здесь подземье, и валит по мрамору чудо-толпа,
Кто в бараньих тулупах, кто — в мочках янтарь, —
А со сводов моргает им грозная люстра, слепа,
Как убивший мать царь!
Я сюда опускаюсь, чтоб жрать расстоянья, катить
По пространству — туда и сюда, —
А повдоль столбового пути — нищих яркая нить,
Глаз разбитых слюда!
У меня в кулаке — холод рыбьих монет,
Серебра, медяков чешуя, —
А в толпе — бабка, крючась, ховает под ветхий жакет
Образок — от жулья и ворья!
Я иду как сквозь строй. Восседает горой,
Ах, горою Фавор нищий люд.
Вот ладонь — как стилет.
Это Ветхий Завет.
Вот взгляда хлестающий прут.
Вы затмите отрепьями злой, на запястье, алмаз,
Пух горжеток на длинных, холеных шеях… —
Я иду середь вас — искры брызжут из глаз,
Под стопой загорается прах!
Как сошли вы с ума?!..
Да вот так, задарма.
Вам холуй бросит перстень с руки.
Вас собакой заест, загрызет вас зима,
Хлеб на копьях протянут враги.
Кто поет, запахнувшись в затлелый зипун —
Шапка с хрустом продажным у ног;
Кто тетешкает бревнышко в тряпках… — такой колотун,
Спи-усни, сосунок!..
Кто белугой ревет, космы сажей лия
С валуна — одичалого лба;
Кто с груди растрясает грязные друзы белья,
И в божбе пересохла губа;
Кто в кости играет, в Таро подземных пустот,
В подкидного коржавых ступней, —
Это ты, мой народ,
Это ты, мой роженый народ,
Ярче гиблых, пещерных огней!
Кто терзает баян, будто древний античный орган,
Голенищами морщат меха… —
Я иду через вас! — а желала бы к вашим ногам
Лечь, на брюхо, в коросте греха!
И на брюхе ползти,
И сжимать, яко жемчуг, в горсти
С башмаков ваших грязь…
И кричать вам в лицо: ты прости, ты прости,
Ты прости мя, земли моей Князь!
Ты прости мя за ужас, за яркую, сладкую ложь,
Коей крою, как фигою, срам.
За зубчатый, пилою палаческой точенный нож:
Убивахом, воздам.
За любовь, коя — стразами воткнута в провол’ку люстр
В подземелье сыром!
Ты прости мя за ненависть, — ем ее, пью, ей молюсь,
Содрогаясь бесплодным нутром!
Ты прости, что не рядом с тобою суглобо сижу
На заплеванном мраморе, тут.
Горло что не деру, в дудку с дырками что не гужу,
Чтоб схватить, что дадут.
Что я рыбу монеты и голый сухарь не ловлю,
За щеку не сую, —
Что не так — кроваво, неистово! — мир я люблю
На могильном краю!
Мир живой, мир дрожащий, в пупырках, нагой, ледяной,
На краю у зимы…
Вы возьмите меня! Вам весело будет со мной,
Хоть я и без сумы-котомы!
Но глядите — с исподу, как и у вас, мой в заплатах наряд,
И украли кошель…
И глаза мои страшно, как ваши глаза, горят,
Нищий Иов и Иезавель!
Вы возьмите меня! Я далеко с вами уйду!
Чтоб подали — прикинусь немой!
Буду песни петь вместе с вами, про горе-беду,
Под широкой землей!
И заплачут над песней, и в шапку положат кусок
Золоченых сердец…
А каменный свод, небосвод, и далек и высок,
И это еще не конец!
А я, нищие, с вами пойду до конца,
До казнящих ветров:
От Отца Небеснаго не отверну я лица,
От мерцающих в слякоти — Оком Небесным — последних даров.
И когда мы в кучу собьемся, чтоб прощальную песню громче провыть,
Процарапать когтями мороз,
Я под тряпками вашими чахлыми
стану — огонь,
на шее — крестика нить,
На скулах — алмазные градины слез.
***
Крещу Тебя, сынок:
Медным крестом
пыльных дорог.
Бирюзовым крестом
медленных рек.
Серебряным крестом
твоим, о летящий снег.
Ржавым крестом
дымящих труб.
Соленым крестом
возлюбленных губ.
Бетонным крестом
острожных зон.
Жемчужным крестом
звездных пелен.
Марлевым крестом
больничных жгутов.
Мазутным крестом
невозвратных поездов.
Ледяным крестом
навек уснувших очей…
Золотым крестом
солнечных лучей.
ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ
Средь людей, в толпе вокзальной пробираясь тяжело,
Вижу детский взгляд хрустальный сквозь вагонное стекло.
Это девочка в шубейке жадно пряники жует,
А старуха в телогрейке на спине рюкзак несет.
На беременной цыганке шаль — как талая вода…
И растянуты тальянкой вдоль по рельсам поезда…
Соскочив с подножек, люди улыбаются, идут.
Им Москву на зимнем блюде посеребренной — несут!
Им бы где приткнуться ночку — у своих, чужих людей,
Отщипнуть бы по кусочку хлеба белых площадей…
В черном чугуне вокзала варит варево зима…
Я б вот здесь всю жизнь стояла, да боюсь, сойду с ума —
От седых волос крестьянки, к рынку вызубрившей путь,
Да от ильменской тальянки, раздирающей мне грудь,
Да от воздуха ночного, да от площади живой,
Да от снега ледяного, что гудит над головой,
От стояния на крыше гулко мчащейся страны —
Каждый плач окрест услышан… все огни окрест видны…
И крещусь крестом широким — чтобы ТАК стоять всегда:
До Суда, до Тьмы, до Срока, где — горчайшая Звезда.