«Наша Среда online» — От картин коммунального послевоенного детства — через погружение в древность земли и любви — к объёмной фреске или, скорее, многофигурному кинофильму в стихах и в прозе, где изображена жизнь сибирячки-сезонницы, ставшей символом великого странствия по свету, — вот диапазон новой книги Елены Крюковой «Зеркало».
Эта классическая траектория: детство, страсть, путешествие — есть необходимое условие всякой человеческой жизни. «Коммуналка» — своеобразная саунд-драма, где коммунальные Обитатели, как бы ни ссорились, все равно понимают и любят друг друга; а история портнихи Саньки и ресторанного пианиста Стёпки заставляет вспомнить лучшие страницы В. Шукшина и Ю. Казакова.
В «Овидиевой тетради», апологии любви, знаменитая Овидиева рукопись «Ars amores», с её утончённым эротизмом и живым жаром непобедимой природы, став источником вдохновения для автора, пространственно расширяется до границ современного восприятия культуры; так причудливо сплетаются музыка античности и нынешний день.
И «Меч Гэсэра», занесённый и сверкающий над стариной и над будущим, на деле — траектория большого пути простой сибирской девчонки Маринки, яркая лыжня, бесстрашно проложенная ею по суровому зимнему миру. И зеркало сердца поэта столь же смело отражает быт и бытие.
ОБ «ОВИДИЕВОЙ ТЕТРАДИ» ЕЛЕНЫ КРЮКОВОЙ
Олег ЕРМАКОВ
Недавно писал о романе Кристофера Рансмайра «Последний мир», посвященный дням изгнания Овидия. И вот прочел «Овидиеву тетрадь» Елены Крюковой. Это буквально эхо романа. А точнее эхо Овидия, эхо сурового и красочного мира Скифии.
В «Гибели Рима» вдруг вспомнился «Андрей Рублев» Тарковского, его видение Страстей на снегу. И у Крюковой Рим какой-то очень русский. Некоторые стихи неожиданно напомнили мифологию Блейка, его картины, его странных персонажей: Лос, Уризен. У Елены Крюковой Овидий показан в ореоле бессмертного, если вспомнить определение Степного волка Гессе. Он предстает в живописном видении.
Стихи Елены отличаются необычной живописностью, так что ассоциация с Блейком-художником вполне объяснима. И написаны стихи пылающими красками: «Телега скриплая. И бык кроваво-рыжий», «Дым-и-гарь. И кровь династий, / Факелов горячий плеск», «И горел плащ кровавый царя», «На чернь души Иезавель / Кладет безумную лазурь»…
Крюкова творит свой миф — об Овидии. Названия некоторых стихотворений тоже вызывают в памяти Блейка: «Овидий отделяет твердь от воды»,»Создание луны и солнца», «Видение ада».
На бессмертного нельзя смотреть открыто:
Овидий, я тебя так слепо вижу…
Но это в первые мгновения, когда, вызванная воображением, перед нами является смутная фигура. Чувствуется, что и сама Елена смущена. Это передается и читателю.
В дальнейшем мы увидим великого поэта как будто яснее: в любви, в старческой немощи; на наших глазах будет разворачиваться нисхождение поэта на берег изгнания.
И все-таки загадка останется.
Загадочен даже ближний, тот, с кем ежечасно делишься самым сокровенным на протяжении долгих лет. А что уж говорить о поэте, который якобы жил — как утверждают источники — в таком-то году до нашей и в таком-то году нашей эры.
«Любовью я дотла спален», — с горечью бросает поэт. Но это пламя стало стихами. Оно горело на железном скифском берегу, там, где «Снег и зеленое море».
ОВИДИЕВА ТЕТРАДЬ
ПРЕЛЮДИЯ
Живую страсть — пожрать, украсть,
Жестоким хлебом смять.
Железный зуб,
Слепая пасть,
А счастья — не видать.
Все только спать и жрать хотят,
Когтями душу рвут.
… А тех, любви слепых котят, —
Не помнят, как зовут.
БЕРЕГ МОРЯ
…Овидий, я тебя так слепо вижу —
Так: лысым камнем сквозь стекло воды.
Телега скриплая. И бык кроваво-рыжий
Тебя везет, вывозит из беды.
Ну ты и влип. Лоб белым терном крупка
Ледяная обвила. Кровь течет.
Ты — кости-кожа. Шаг по снегу хрупкий.
Наст выдержит. Не танец, не полет.
Сшил кожаный колпак себе иголкой,
Похищенной в избе, где под себя
Скифянки ходят. Песнь заводят волки.
Уж ведаешь в рыбалке, мукомолке.
Снег лепит в грудь. Судьба. Опять судьба.
Веселая судьба!.. — скрипи зубами.
Завидная судьба!.. — достань из губ
Застывших — свист. Соленый, меж снегами
Зверь моря спит. И дышит.
Вот изгиб
Зеленой кожи дрогнул — и брезгливо
Пошел, поплыл, смарагдом над стопой
Босой — завис… Да, хлебом люди живы.
И ты, старик, изгой, — пока живой,
Пошарь за пазухой, за кожаной подкладкой,
Достань кусок, слежал, колюч, тяжел, —
О, хлеб Любви!.. — ешь, плачь, с ладони, сладко… —
…хлеб Родины!.. — дух в ноздри не вошел —
Копьем вонзился — под ребро — навылет:
Язык, зачуй, — шершавая рука, —
Старик, твой лоб Борей пилою пилит,
А снеговые лохмы — близ виска
Трясутся на ветру, — глотай свободу,
Грызи и нюхай счастия ломоть!
Настанет ночь. В заливе нету брода.
И лед. И грязь. И тьму не побороть.
И ты один, в плаще, что сгрызли мыши,
Стоишь на мерзлом, бычьем берегу,
Хлеб в рот пихаешь, плачешь и не дышишь,
И слезы замерзают на бегу
В руслах морщин, в оврагах щек голодных, —
Ты отираешь голой их рукой,
Седой мужик, Овидий, раб свободный, —
Хлеб на зубах, посыпанный тоской,
Скрипит; скрипит, заснежена, телега;
Скрипит больной, изношенный хребет.
О, ешь свой хлеб любви под кровом снега.
О, пей из моря соль, пока — поэт.
Пока твой гроб не волокут по брегу.
Пока не сыплют в яму горсть монет.
СУЛАМИФЬ
Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные — срамом — уста.
Вот так я желала! — босячкой — к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!.. —
…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен —
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти — нигде не умрем.
ВАВИЛОН
Камни. Ночи. Масло. Пламя.
Грязь. Вонища — нос зажми.
Проститутки с кошельками;
камни, бывшие людьми.
Кирпичи кладут и возят.
Из подвалов — крик и смрад.
Небосвод тяжел и грозен.
Звезды камнями гремят.
Плоть огней ожжет подмышки.
Танец — доски сцены жжет.
Друг на друге — до одышки.
Скоморохи. Чернь. Народ.
Пьянь. Несутся с факелами.
Червь волос ползет вдоль щек.
Мыши. Хлам. Печное пламя.
Где очаг?.. — украсть пирог.
В мочках страшные алмазы.
В цирк — там режут — поспеши.
Вонь и гарь. Уж лучше сразу
умереть. Хоть за гроши.
Тел раззявлены ухваты.
Руки-ноги — кочерги.
Глянь ты, публика, космата,
как сношаются враги.
Как живой вопит под пыткой.
Как, могилу разрыхля,
Мертвая ползет улитка —
содрогается земля.
А тела! — липучки, сахар.
Грудь на грудь.
Живот в живот.
Бездною — зрачки — от страха.
По сосцам — сребро плывет.
Золото — вокруг запястий.
Камни. Камни. Слепь-и-блеск.
Дым-и-гарь. И кровь династий,
Факелов горячий плеск.
Их подъяв, куда — на гибель?!
Камень. Спотыкаясь, конь
Так кричит! И тухлой рыбы
Блеск чешуй — монет — и вонь.
Пыль. Пыланье. Колесница
режет колесом толпу.
Ты, Великая Блудница, —
ты с парчою на горбу.
Груди — дыни: режьте, в глотку
навтыкайте, — до нутра!
Ты, имперская селедка.
Золоченая дыра.
Нос крючком. Кто выткал тряпки
солью, звездами, Луной?!
Ухо — в виде острой тяпки.
Зверь бугристый под спиной.
То ли бык. А то ль волчица.
Зубы. Ноздри. Чад и смрад.
Что, Великая Блудница?!
Не воротимся назад?!
Камни, камни под ногами,
а в руках огни, огни…
Боже! Мы бежим кругами!
Боже! Грешных сохрани!
Боже!..
Кажет зверь зубищи.
И красотка — хохотать.
Боже, пусть я буду нищий.
Но не кат. Не волк. Не тать.
Боже, отыми всю пищу.
Мне не страшно умирать.
Умереть — то сладко, просто.
Разруби. Махни мечом.
Только в Башни Дикой остов
не клади мя кирпичом.
Только не бросай
под когти.
Под копыта не кидай.
Землю дай царапать ногтем.
Ветер пить последний дай.
РАБЫНЯ
Я так вонзать любила ногти в спину
Твою, когда бугрился надо мной.
Я так родить тебе хотела сына.
Живот мой помнишь?!
Толстый и смешной,
Мешал он нам, когда верхом садилась
Я на тебя, — здоровый ли, больной,
Мне было наплевать. А я годилась
К любви всегда. Мне было наплевать,
Сколь женщин у тебя! Ведь я родилась
Лишь для тебя! То мне блазнилось: мать
Твоя: кормлю младенца сладкой грудью.
То чудилось: я дочь. А ты старик.
Ты плачешь нагишом. Ты на безлюдье.
И ты к еде из рук моих привык.
Я твой таган, чугун. Твое орудье.
……….Твое отродье?! Песенка твоя,
Сквозь зубы сцеженная?!..
Твой мешочек,
Что пялил ты под кучею белья,
Потом сдирал — и плоть твоя в комочек
Сбиралась на морозе бытия?!
Я! Это я! Всех матерей — всех дочек —
Всех шлюх — цариц — собою подожгу.
Тебя сослали?! — вдоль мерзлот и кочек,
К тебе — в пустоты белой мглы — бегу.
Несчастная, забитая рабыня, —
Вся потная, увязшая в снегу,
С поклажей на горбу, тяжеле скиний,
В дыму снегов, со взором ярко-синим,
Как море на дикарском берегу, —
О, доползти на брюхе… о, врагу
Не сдаться… — вон, твоя избенка стынет… —
Дошла… дотла… — твоя жена отныне,
Последняя твоя жена отныне:
Не плачь, не плачь, — я слезы берегу:
Над толстым животом своим, над дыней,
Я без тебя смеяться не могу.
ПАЛАТКА, СШИТАЯ ИЗ ШКУР РЫБЬЕЙ ИГЛОЙ
Какая жажда… Пить — скорей!.. кувшин… глоток… — и в глотке —
Застыло серебро зверей, клыки скифянской водки…
Ногою отпихнуть казан: там спит овес безрогий…
И рот прижать — к слепым глазам Табити-Змееногой…
Изогнут воздух кочергой. Земля — горшком разбита.
Постель из шкур. И он, нагой, — всего лишь след копыта
Быка Небесного. Возьми,
возьми, скифянка, в руку
Огонь и стыд, что меж людьми слывет за бабью муку;
Ты погрузи в кусты волос и лоб, и лик, и губы —
Пусть золотым браслетом слез тебя охватит грубо
Твой зверь с тяжелым животом; пусть обовьет ногами
Тебя, встающую крестом над дикими снегами!
Возьми его, всади в сугроб, что меч, до рукояти, —
И треснет короб или гроб, и вырвется проклятье
Последним хрипом, — и, сплетясь угрюмыми телами,
Корова-скифка, козий князь, вы вспыхнете огнями
Над нищим миром,
над пургой,
над сгиблою телегой,
Над свежесодранной, нагой, расшитой перлом снега,
Распятой шкурой зверя… — о!.. — любились на шерстинах:
Познали зверье торжество о двух дрожащих спинах!
Познали пот, и кровь, и мед меж животов слепленных!
Укуса звонкий, жгучий лед — как виноград зеленый!
Познали дрожь копья — в кости! Огня — в пустой пещере!
…И шепот губ: прощай; прости.
…И острый запах зверя
От шкур палатки кочевой, — ты их освежевала
И сшила рыбьею иглой — для пьяной страсти малой,
Для зверьей, заячьей любви, минутной и убогой, —
В виду ножа в густой крови Табити-Змееногой.
КОЛЕСО
… Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась
За колесо. Спину — хлесь! — выгнула плетью она.
Ты ей колени коленом прижал. Змеей извивалась,
Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина
В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!
Ты ее крик ухватил мохнатым, распяленным ртом —
Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала —
Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.
Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,
Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.
Как изо рта ее — всласть! — надобно жизни напиться.
Как во нутро ее — всклень! — влить влагу первых отцов.
Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.
Словно борщевник — ладонь, зубы разрежут восток.
Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята;
Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.
И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,
Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, —
Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, —
Пот любви — кипятком — как обдаст! И глуха,
Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,
Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! —
Я заключаю с тобою подобие звездного круга.
Я не железом давлю — я над тобой невесом.
И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,
Сириус-глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. —
Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,
Мирром слащенные, спущенные виссоном с плеча:
КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ
ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ
Снег нас — двойную звезду — свистя, засыпает и тушит:
В корчах, в поту, под телегой, под каменным черным быком.
Лишь Колесо на нас глянет. А в нем скрещаются спицы.
В нем — сшибаются люди. Сгущается темень и вой.
Чуть повернется — отрежет от Времени, где не родиться.
Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,
Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!
Так растерзаю, — волки Борисфена клочка не найдут!..
Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.
Ведь все равно все умрут. Ведь все равно все умрут.
РУФЬ И ВООЗ
Это я под телегой ночую,
Под себя всю солому гребу.
Деревянные руки зачую —
Пот источит испугом губу.
Деревянных, чугунных, железных
Рук и губ — изувечит ожог.
Я, бродяжка, в объятье над бездной
Глажу грозный, черненый висок.
Чернь упорного, злого накала.
Стародавняя ковка сребра.
Я в ночи под телегой стонала —
Я едва дожила до утра.
Вот он, старый с макушки и с низу,
С бородой — украшеньем владык!
Я возьму его царскую ризу,
Поцелую уста и кадык.
И спущусь на реку, застираю
Пятна крови на снеге парчи:
Я уже без него умираю
Под телегой
в огромной ночи.
ПЛАЧ ОВИДИЯ ПО ПУСТОТЕ МИРА
Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые — с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.
Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.
Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл — в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.
А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.
В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.
Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины — звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.
СОН ОВИДИЯ. РОЗОВЫЕ ОДЕЖДЫ
Этот сон мне приснился не зря.
Этот сон мне приснился недаром.
…Император сидел предо мною, горя
Шелковьем, ярко-алым пожаром.
Змей из золота — трон сторожил.
Где павлины, а где опахала?..
Нищий, скрюченный дрожью до пламенных жил,
Понял я, что душа жить устала.
Он разжал свой запекшийся рот,
Пересохший меж вин и лимонов.
Процедил: — Ты мой нищий, подземный народ.
Я — звезда твоего небосклона.
Ты голодный. Меха съел червяк,
И гиматий порвали шакалы.
И во все времена будет истинно так.
Ты бедняк. Плоть твоя жить устала.
Я пресыщен, и розова ткань.
Ярче света зари эти складки.
Что умеешь ты, дикая, пьяная рвань?
Обезьяньи прыжки да колядки?!
Распевать под забором псалмы?
Клянчить черную сохлую корку?
Да у звезд — попрошайкой суконным — взаймы
Жизнь канючить, вертеть, как опорку?!..
Царь я твой!.. прочь, мерзавец и раб..
Ишь, подумай, Овидием звался!..
И пополз от царя, будто маленький краб,
Я, что пел, пил вино, целовался,
Я, что был себе Царь или Бог
Там, на ложе, где листьями мяты
Пахли груди, — а левый, от сердца, сосок…
… Вот я — скрюченный, грязный комок,
Вот — владыка в виссонах проклятых.
И вцепился когтями я в шелк,
И в зарю я зубами вцепился,
И, пока не набросился бешеный волк,
Я кричал и стихами молился!
И горел плащ кровавый царя
Над лохмотьями с запахом сала,
И вставала душа, как над снегом заря,
И о жизни и смерти кричала.
ОВИДИЙ ОТДЕЛЯЕТ ТВЕРДЬ ОТ ВОДЫ
Я верю: ты сильный. И руки твои —
И мышцы твои — и ключицы твои —
Бугрятся огнем. В дырьях драный хитон?!
Не дыры то — звезды: вот Лев, Орион.
Ты сильный, Овидий. Я вижу: крыло
Заместо лопатки влачишь тяжело.
Поэт и мужик. Поднебесный ты пес.
Почти Божество. Я ослепла от слез,
Но вижу: все ребра свои обнажил —
Узорочья вздул изумляющих жил —
Канатные все сухожилья напряг —
Пил из бурдюка, спал меж грязных собак,
А нынче — восстав! — вознесясь в полный рост! —
Ты море воздымешь, отделишь от звезд,
Ты твердь отрываешь от злата воды,
Зенит разбиваешь на комья слюды,
На сотни улыбок, и губ, и зубов,
Что дарят любовь, что кусают любовь,
Что сердце грызут, что проклятья хрипят… —
На бездну алмазов, что кровью горят!
Да, Звездное Небо — ты создал, поэт.
Да, Грозное Море — ты создал, поэт.
Ты спишь под телегой, под горем планет.
Плетут вензеля они тысячи лет.
…Веревочки, петельки — тысячи лет.
Тебя уже нет. И меня уже нет.
И нет головы твоей лысой, седой.
И нету руки моей — с яркой звездой.
А есть небо — взрыв! Эта пляска огней!..
…Режь жилы мне сразу. Так будет верней.
ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ
Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.
…Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.
Он поэт был.
А может, лоза винограда.
Может, рыба — кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки… —
Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась пред ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;
Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина Рая…
Ни о чем, ни о чем не жалею,
А о том, что дала обонять ему — мало,
Оборвать лепестки — запретила…
Сыро, влажно, и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило…
Соль и золото!.. — губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза — от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется — любовью…
Дымной крови — на камни — теченье…
Ныло, пело, плыло прободенное лоно.
Камни в зад и в лопатки врезались.
Я не знала, что боль — это злато влюбленных.
Сердоликами крабы сползались.
Ветер голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину, —
И звон моря, веселый, печальный, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину…
И сидела на камне горячечном — змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка… — таких… не убей!.. пожалей-ка!.. —
Клеопатра на грудь себе клала…
Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть — не вблизи, за камнями,
Будто жизнь — скорлупою яйца, колыбелью:
Не посмертными, злыми огнями…
Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель —
Мы сплетались, стонали… — а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,
С бирюзою узора,
с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую…
… Жизнь потом,
о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас — дай, тебя поцелую.
Я, рабыня, — и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.
Помнишь персик?!.. — он брызнул, так яростно брызнул
Тебе солью, и потом, и кровью
В лик морщинистый… в змейку, что ляжет на тризне
Меж грудями: судьбой и любовью?!..
Имярек, старый нищий, куплю тебе хлеба,
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в синее небо,
В поцелуе застынем горячем.
Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.
… Боже, мы не любовники.
Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той змейки-бедняги.
ЛУПАНАРИЙ
Здесь грязь и вонь похлеще, чем в хлеву.
Не бойся. Я давно уж тут живу.
Пряду я пряжу золотую между ног.
Когда хозяйка даст на посошок
Худой обол — не ведаю о том.
Хожу я колесом. Ложусь крестом.
Умею всяко. Пот мой — сласть: лизни.
За грош и звери станут вмиг людьми.
Здесь лупанар. Презренный, для спанья
За деньги, дом. Здесь вся моя семья:
Та, с жирными щеками, что глядит
Мне в скважину, когда мужик сопит
На голой мне; та, что вздымает плеть,
Коль меди нет, — и лучше умереть;
И та, что ставит миску у дверей
С водою тухлой, — в цирке у зверей
Вода свежее; та, что в каменном мешке,
В соседней ячее — смешинка на смешке,
Грех на грехе! — вдруг за полночь стучит
С корзиной фруктов… — виноград от слез горчит,
А мы грызем, и косточки плюем,
Целуемся и любимся вдвоем,
Покуда спят козлы… — содомский грех,
И простыня в крови, и дикий смех!..
Здесь лупанар. Проклятый лупанар.
Что сунулся сюда?.. Ты гол и стар.
Что мне лепечешь ты беззубым ртом?..
Вот — все, что здесь! Плевать — что там, потом.
Раздвинь живые вилы… злато — вот.
Зачем, как жрец, — весталке, мне живот
Ты нежно гладишь?.. — грубо — пропори!..
Там нету жемчугов!.. там все — внутри —
Все как у всех: грязь, судорги, кишки —
И кожаный комок, что от тоски
Выплевывает кровь, а не дитя, —
Да тьма пупка, безвидна и дика…
Дикарка, да. Что делаешь со мной?!
Я вижу круг и обод золотой.
Я вижу снегом вышитый хитон
И в вопле — рот, и рваный шелк знамен.
Лепешкой черствою крошатся времена.
Я вижу — Крест. И снега пелена
Стреножила, мне голени связав,
Мне, лошади. Стекает, как слеза
Огромная, кровавая, — с Креста
Сухое тело Господа Христа.
Я — лбом к ступням. Я — в снег — истошный вой
Волчицы: мой волчонок неживой.
Я — бирюзу — с груди — крючьем руки.
На кос костер — с небес — швырок муки
Крупитчатой, ледяной. Скрип да скрип —
Под ветром — Крест. Из горла — зверий хрип:
Охотники, похотники, ворье,
Я — отомщу. Я стану: нож, копье.
Я вервие, топор. Я плахи медь.
Я смерть сама. Я, звери, ваша смерть.
Я ваш металл, плеснувший по шеям.
Я — олово расплавленное: вам
В тугие глотки, кверху — рык: «Распни!».
Я — древко с паклей. Подожги! — огни
Вопьются под поганое ребро.
А Он меня учил творить добро.
Я обнимала пятки волосьем.
Я мыла ноги — были мы вдвоем —
Ему — и воду грязную пила.
Я ставила на краешек стола
Ему печеной рыбицы кусок.
И видела: уже седой висок.
Уже хитон над чреслами обвис.
А Он глядел — со звезд — на землю — вниз —
Туда, где таз, и тряпка, и вода,
Меж рук моих текучая слюда,
Где я целую щиколки, ступни,
Где я люблю, где мы навек одни, —
Я, лупанарка, проститутка, мразь, —
В небесной я рубашке родилась,
Не видишь, что ли?.. — жемчуг в волосах
И поцелуй горящий на устах;
Мой Бог меня одну призрел из всех,
Презрел мой грубый, мой беззубый смех,
До Ада распустил мою косу,
А в Рай, сказал, тебя Сам унесу —
И буду там любить…
Поэт, уйди.
Ты нищ и бос. Уж начались дожди.
Ни драхмы нет в кармане у земли.
Поди на двор. Облегчишься в любви.
Мне на живот ты кости не клади.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Я — жемчуг в вони ямы выгребной.
Не уходи. Еще побудь со мной.
* * *
У старого Овидия
Душонка молода.
Да телеса — обидели:
Хрустит зимы слюда.
Овидий, ах, Овидий мой,
Морщины — водопад!
Как нас с тобой увидели:
У нас — глаза горят.
Огнем все губы выжжены.
Огонь течет вдоль щек.
Овидий мой, мы выжили,
И каждый — одинок.
И каждый бьется: смерти нет!
И знает: есть она.
…Тебя целую в черный свет
Родимого пятна.
Целую в лысый череп-ржавь
И в бороды алмаз.
Люби меня. В веках восславь.
Сосцы да груди?!.. — все оставь:
Душа горит у нас.
Слюда мертвецкая хрустит.
Лед, холод над избой.
Овидий, как душа горит.
Овидий, Бог с тобой.
ОРГИЯ
Страшен медного оскал
Льва — с огнем в двузубой пасти.
Сладко пити, сладко ясти
Середь выгнутых зеркал.
Сухо цыкают тимпаны.
Будто гвозди в плоть — удар.
Люди сыты. Люди пьяны.
Это горечь и угар.
В женское вцепиться ухо
Зубом — и скусить серьгу.
Там — на сундуке — старуху
Пусть распнут: не помогу.
Пир чумной гремит костями.
Старый мех вино прорвет.
Я — меж буйными гостями.
Над тарелкой снеди — рвет,
Выворачивает — пяткой
Из чулка — на яхонт блюд.
Пир, на смерти ты — заплаткой.
Все равно ведь все умрут.
Все равно на снег из зала
Мы повалим, отрыгнув
Все, чем горе накачало,
Чем поил блудливый клюв.
В горсть лазурный лед хватая,
Отирая лбы дождем,
Мы поймем: земля — Святая!
…Только поздно! —
упадем
Кучно, горбясь и вповалку,
Штабелями пьяных дров, —
В снег, резучий, колкий, валкий,
В снег, последний из даров.
И над телом в мехе драном,
Всем в порезах, синяках,
Снег качнется служкой пьяным
В белой ризе на плечах.
Над еще живым кутилой
И над мертвым сном могил
Встанет снег великой силой,
Светом, что сам Бог любил.
И тогда заплачу солью,
По щеке мазнув багрец:
Искупи грехи мне болью!
Покажи мне мой конец!
Только доски, крыши, ямы
Засыпает белизна,
Укрывая Ноя, Хама
И Агарь в песках без дна.
ГИБЕЛЬ РИМА
Иди, гляди. Повязку с глаз стяни. Смахни. Сдери.
Все камни рушатся сейчас. Приспело — изнутри.
Бегут по ободу огни. Пылают по кишкам.
Просвечен пуп. Ребро горит. Зад молится горшкам.
Крик уши рвет. Кажись, конец. А мы едим еду.
Из тряпки выпростав, жуем — дрожим на холоду —
Скупой кусок, чугун-горбыль. Вонзаем зубовье.
Мы на ветру. Мы гарь и пыль. Тончится бытие.
Гудит земля. Тяжел, Самсон бежит среди колонн.
Горит во рту свинцовый стон. Гремит Иерихон.
Иди, гляди!
Да это Рим!
Наш Рим с тобой родной.
Мы вместе с ним гудим, горим.
Огнище прет стеной.
Мы сладко ели?!.. — Пустота. Мы пили?!.. — Тишина.
Окно ночное: от креста тень: рамою окна.
У тени — деревянный крюк. Похоже, человек.
Почти без ног. Почти без рук. Не размыкая век,
Он черствый хлеб в слезах изгрыз. Волос его куста
Боятся птицы. Глянет вниз — морозом: пустота.
А там, на улице, — чертог снегов, что в бубен-грудь
Все бьют и бьют! Да, все умрут! Обнявшись, как-нибудь.
Какая радостная смерть — всеобщая, в котле!
Кипит меж крыш людская соль. Кровавят по земле,
Змеятся трещины. И в них — дощечки детских рук.
Вопят на углях старики, на дыбах давних мук.
Все ожило. Развернут весь пергамент — до конца:
Вот вязь миров; вот боли взвесь;
вот судорга лица.
Все лики, души и тела, что были — о, когда!.. —
Гудят, звонят в колокола, в чугунные года!
Кровь на щеках! На ребрах — кровь! Рисунок звезд — другой!
На площадях — цветы костров. Лежит мужик нагой,
Рыдает: доченька моя!.. А дочка на кресте —
В сугробе — в прорезях белья — в багровой наготе.
Беги, дурак, гляди во все великие глаза! —
Был мир и Рим,
был мед и хлеб,
вино и бирюза,
Все было — женщин пчелий рой, кабаний рев мужчин,
И царь: хрустальною горой стоял — во тьме, один! —
И зарождение детей, и вытолк их на свет… —
……гляди: огонь.
Тяжелый смрад.
Назад дороги нет.
И только девка, босиком, подмяв простой хитон,
Сидит и черствый хлеб жует, и достает лимон
Из меха пазух,
вони мглы,
продажной наготы:
Гляди, глаза ее светлы, и это — тоже ты,
Ты, наплевав на гибель!.. ты кусаешь цедру, и
Кровь мира — криком кислоты — течет в твоей крови;
А камни рушатся огнем над жалкой головой, —
Глянь, гибнет Рим. Поплачь о нем. Поплачь, пока живой.
Облей слезами мертвый хлеб.
Платок с очей стяни.
Ты все равно и глух и слеп.
Глаза твои — огни.
Огни в глазницах коревых. Под черепом пустым.
«Беги, беги!» — последний стих.
Последний черный дым.
* * *
…Издалека: то лодка башмака,
То ржавый, колотый наперсток —
Искусанная пчелами рука —
Старик, сверкающий подросток,
Мужик: с лицом — такие во пещи
Стояли Вавилонской, зубы склея…
Мужик с лицом — опаснее пращи,
Звериных всех прыжков острее.
Издалека… — пространства больше нет.
Есть явь и близь. И два угрюмых тела,
Соприкасаясь, крик рождают: свет,
Огонь без края и предела.
Боль мужика. Охота старика.
Блажь девки. Звезд игра ночная.
…О Боже мой, любовь, как ты сладка.
Уйди. Я погляжу издалека.
Уймись. Умри. Тебя не знаю.
Не знаю рыболовных я сетей.
Не знаю ржавых ружей и патронов.
Морщин, седин, и мяса, и костей,
Снегов, — что жемчуг, катят с небосклона;
Сапожных игл, — все шил, бедняга, сам…
Не знаю церкви деревенской,
Где ты молился — сам себе ты храм!.. —
О снеге том жемчужном, женском…
Но бьет в лицо неопалимый рот;
Глаза в меня летят мужичьи: стрелы.
Он мне сказал, что завтра он умрет?!
В ночи, любя изморщенное тело,
Я зачинаю от него народ
И путь — без края и предела.
ДИТЯ ОВИДИЙ В БАНЕ
Ах, баня… воды с высоты… и волчьи пламенные крики
Людей, чьи красны животы и дымно-кочегарны лики…
Свод зелен — малахит тяжел — чрез пар тела горят огнями…
И каждый — беззащитно-гол, шов на рубце, и шрам на шраме.
Клубятся тел златых дымы… в подмышках — ужас угнездился…
Мы — голыми — из чрева. Мы — наги — на ложе: кто влюбился.
Мерцают потно: грудь, живот, и чресла — ягодою виснут…
Мы люди. Всяк из нас — умрет. Нас в землю грязную затиснут —
Не спросят, кто нас обмывал, кто в погребальные рубашки,
Слепяще-чистых, наряжал… и так во тьме замрем, букашки,
В дощатых длинных кораблях, сработанных по росту, точно… —
Ах, баня, мальчик вот, в слезах — он в зеркало глядит нарочно,
Он видит!.. — амальгама — дрянь… сползает… отражает еле
Старуху, ржавую, как скань, — она забыла в колыбели
Себя… и груди — козьи — врозь — девчонка рядом с ней… из чана
Льет на старуху: друзу, гроздь, хрусталь и слиток, сон тумана,
Гремящий ливень, водопад — воды?!.. из чана?!.. Это — баня?!..
Льет — жизнь, что не придет назад, — лови: морщинами, губами…
Льет — слезы!.. Поцелуи — льет!.. Мальчонка, что на баб ты голых
Так пялишься?!.. раззявив рот, глядишь на них, парных, веселых?!..
Им на тебя, пацан, плевать. Уж больно хороша парилка.
Трет дочь мочалкой жесткой — мать. С гранитных плит крадет обмылки.
Дрожит слезою меж грудей алмаз — у молодой. У старой
Зад шире римских площадей, и задохнулась от угара,
И ловит воздух черным ртом… Гляди, пацан, как это просто —
Вот так и мы как раз умрем, в парных клубах увидя звезды…
Вот так — вон, в зеркале — гляди — обнимемся, застыв улиткой,
В любви, — а там — пойдут дожди,
Пойдут косящие дожди —
К помывке собирай пожитки…
И, плача, — невозвратный путь!.. — увидишь в амальгаме мыльной:
Во тьме горит сосцами грудь, глаза, — а дале — мрак могильный…
А дале, в духоте, во мгле — малёк, два зуба, щеки — красны:
Как банный пар навеселе, как меж грудей алмаз опасный,
Ты верил в то, что жизнь прекрасна,
Ты был ребенком на земле.
СОЗДАНИЕ ЛУНЫ И СОЛНЦА
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.
Поэт — от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы — в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.
А левый глаз — Луна большая.
Планеты — соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.
Твой голос — гром.
Гроза — хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.
Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!
Да, это я — Овидий, кто ли —
Спинной хребет мой — Млечный Путь —
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!
Венеру…
…в лупанар, мальчишка…
За опиумом… за врачом…
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом.
ЛЮБОВЬ С ЦАРИЦЕЙ-СМЕРТЬЮ
Вся в белизне, горит постель
Измятым снегом, гарью бурь…
На чернь души Иезавель
Кладет безумную лазурь.
Душа — пустыня. Вся мертва.
И тьма камней. И крик ветров.
Моя кладется голова
В мешок — последним из даров.
Ни пить-ни-есть. Ни стыть-ни-спать.
Ни выю украшать сребром.
А на краю пустыни стать
Огромным выжженным шатром.
Костлявая, в куске парчи,
Безноса — череп так раскос —
Она придет. Дохнет: «Молчи».
И захлестнет петлею слез.
Пойму: меня, как бы свечу,
Накрыть — задуть — свалять в комок…
Я, мертвый, — Смерти не хочу.
Но ближе рот. Щека. Висок.
И вот уже чугунный лик
Вблизи. Морщины: в дырьях сеть.
Я твой. Я высохший старик.
Как просто в жизни умереть.
Старуха скинет балахон.
Скелет я крепко обниму.
Любовью я дотла спален
И ухожу за ней во тьму.
Пусть на земле снега — икра
Во брюхах белых зимних щук…
Из твоего, о Смерть, ребра
Сработан я для вечных мук.
Старуху, хахаль, обними.
Царица, смерд тебя любил!
…Об этом я, быв меж людьми,
Последний крик свой сочинил.
ВИДЕНИЕ АДА
Круги тяжелых век подъемлю.
Вдоль по вискам — холодный пот.
Я вижу будущую землю.
Я вижу черный ледоход.
Кривое горло камень душит.
Горчит дегтярная вода
И маслом льет на кости суши,
Захлестывает города.
Стоят во тьме людские ульи
По шею — в пламени — навзрыд.
Скелеты спят. В глазницах — пули.
Алмаз под ребрами горит.
Железо, что живых пожрало,
Все рыжей ржавью проросло.
Все, что металось и сверкало, —
Золою фосфорной легло.
И кто над мертвою землею,
Молчанье черное храня,
За руку крепко взяв, тропою
Последних снов — ведет меня?
«Гляди, — он говорит, — утрата.
Утрачен Рай. В награду — Ад.
Любовь поругана, распята
И больше не придет назад.
Я проводник тебе по Аду.
Венец лавровый на тебе,
Девчонка… Нам одежд не надо.
Мы голяками — по судьбе.
Как в роженой крови, как в бане,
Как в лютой страсти, как в гробу —
Мы, голые, в Аду губами
Целуем голыми — судьбу.
Ты балахон сама пошила?..
В сандальях бычьих — долго шла?!..
Тогда идем, пока могила
Меня обратно не взяла!..»
То ввысь летя, то круто — в бездну,
Все чуя — кости, кровь и крик,
Сцепили руки мы железно —
Девчонка-дура и старик
Лохматый, лысый, бородатый,
В хитоне, бешеном мешке,
Весь лоб в рубцах; лицо солдата;
Как в хлебном ломаном куске,
Торчат изюмы глаз сухие,
Косые ягоды тоски;
И льется пот — дожди косые —
С его висков — мне на виски…
«Овидий, милый мой Овидий!
Солдат любви! Завел: ни зги!..
Ни человек, ни зверь не выйдет.
Больней сужаются круги.
Мир умер. Съеден, выпит, выжжен.
Глядит глазницами — мертвец.
Пошто, пошто один ты выжил,
Мой лысый, радостный певец?!..
О, помнишь, — ты ведь жил любовью,
Ты припадал к ее горстям…
Зачем скитаемся с тобою
По черным Адовым костям?!..»
Но он ступал неслышней пуха,
Вцеплялся в пальцы до кости:
«Гляди, как древняя старуха,
Седые космы распусти.
Все умерло. До дна. До края.
В разверстом гробе бытия
Один поэт не умирает.
Гляди — вот дышит грудь моя.
Хитон купил на Авентине.
Я лавр на Форуме собрал.
Я сплел венок под сенью пиний,
Пока мой Рим — Мир — умирал.
Пока горели, плавясь, камни,
Дымились, корчились тела —
Я тело милой жег руками,
Любовью сжег себя дотла.
И я люблю тебя, красотка!
От глаз, грудей твоих — дрожу.
Давай тебя раздену кротко.
На лунный пепел уложу.
И лягу на тебя, и буду
Тебя терзать, терять, лепить,
Дышать в мороз щеки — на чудо
Слезы; лечить тебя; любить.
С тобою нам одно осталось,
Скифянка, дочка синих звезд:
Чтоб воробьем ко мне прижалась
За пазухой, где драный холст
Хламиды, серой, груботканой, —
И пусть глядит великий Ад,
Как я тебя целую, пьяный,
Всю жизнь подряд,
Всю смерть подряд».
……….Все. Ты меня уже не слышишь.
Ты показал мне Ад и Рай.
Как ты хрипишь.
Ты трудно дышишь.
Ты только тихо умирай.
Ты показал, что за могилой —
Опять любовь; опять она.
Мне руку сжал — последней силой.
Глазами попросил: вина.
Все замело метелью стылой.
Все поглотила белизна.
* * *
Вижу: сгорбясь, застыл средь гостиной.
И метель на полмира – в окне.
Я тебя никогда не покину,
Никогда – наяву и во сне.
Никогда?!.. – Пустозвонные звуки.
Над снегами – небес Страшный Суд.
Вот тебе мое сердце и руки.
Серафимы меня не спасут.
СНОВА БЕРЕГ МОРЯ. ПОСТЛЮДИЯ
Снег и зеленое море.
Крупка. Седая вода.
Голос в отчаянном хоре.
Глаз одичалых слюда.
Галька шуршит под ногами.
Тело земляное мнешь.
Чайка летает кругами.
Падает вниз, будто нож.
Камни вонзаются в спину.
Рубище ветер разъял.
Снег. Я тебя не покину.
Ты меня — птицей назвал.
Ты был римлянин. Морщины —
Птицами — вдоль по лицу.
Стынут в телеге корзины.
Я от тебя улечу.
Лысый; и водочный запах;
Четки на шерсти груди.
Красный Восток. Черный Запад.
Лягу. Раскинусь. Иди.
Пламя. Прибой. Содроганье.
Крови и праха мешок.
Жизни и смерти дыханье.
Ракушка колет висок.
О, то виссоны, гранаты,
Шелк финикийский, сапфир —
Сердце — не чресла! — разъято:
То под ребро входит — мир.
Больно втыкается, жадно,
Гибельным,
грозным копьем.
………Эх ты, старик. Тебя жалко.
Драхмы-то нет за бельем.
Нет ни таланта, ни лепты,
Блестки обола в пыли.
На вот. Держи кусок хлеба.
Знать, ослабел от любви.