ЛИТЕРАТУРА
«Наша Среда online» — Продолжаем публикацию сборника стихов Елены Крюковой «Небо».
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. МОЛИТВОСЛОВ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. БРОНЗОВЫЙ КАБАК
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. РАСКОЛ
«Лучше бы я не спел ни одной песни,
попал бы сейчас с ворами и бандитами
в Рай!
Музыка ввела меня в заблуждение,
когда до истины было уже рукой подать».
Милорад Павич, «Хазарский словарь». Мужская версия
ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
симфония в четырех частях
Adagio funebre
Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль — в виде купола. Две селедки — в виде креста.
Глаза рыбьи — грязные рубины. Они давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.
Сидит старик за столом. Космы — белый мед —
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.
Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.
Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки — вместо серебра —
Рыболовные крючки, блесны, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…
Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь наденет на голову вороной мешок…
Подавальщица грядет. С подноса — гора:
Рыбьим серебром — бутыли: не выпить до утра!..
Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.
Бормочи себе под нос. Рюмку — в кулак — лови.
Солоней селедки — слез нету у любви.
……………………………………………………………………………………..
Andante amoroso
А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия — ты!..
На плечах — дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке — птица ибис чудной красоты,
И на левом — зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань — набосо и наголо.
Руку выбрось — на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои —
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… —
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. —
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка — Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, —
дура, лишь я одна.
……………………………………………………………………………………………….
Allegro disperato
Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней — меха,
В ней — ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго — купи за грош!..” А лепень — щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я — гляди —
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, — на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, — девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. — их, Боже, сохрани!.. —
Но поздно! Лица — в кровь — об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит —
Ты грабил?!.. — грабили тебя?!.. — пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. —
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах — кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища — в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь — видать, напился вдрызг.
И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск — и мрак. Шьет серебро — и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой — заливал — в луженой глотки жар.
Глянь, парень, — Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, —
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. —
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни —
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, — кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз — лей, ливень!.. — пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, —
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней — Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, —
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, —
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…
………………………………………………………………………………………………
Largo. Pianissimo
Ты упал лицом, мой милый,
В ковш тяжелых рук.
В грязь стола,
как в чернь могилы,
Да щекою — в лук.
Пахнет ржавая селедка
Пищею царей.
Для тебя ловили кротко
Сети рыбарей.
Что за бред ты напророчил?..
На весь мир — орал?!..
Будто сумасшедший кочет,
В крике — умирал?!..
Поцелую и поглажу
Череп лысый — медь.
Все равно с тобой не слажу,
Ты, старуха Смерть.
Все равно тебя не сдюжу,
Девка ты Любовь.
Водки ртутной злую стужу
Ставлю меж гробов.
Все сказал пророк Исайя,
Пьяненький старик.
Омочу ему слезами
Я затылок, лик.
Мы пьяны с тобою оба…
Яблоками — лбы…
Буду я тебе до гроба,
Будто дрожь губы…
Будут вместе нас на фреске,
Милый, узнавать:
Ты — с волосьями, как лески,
Нищих плошек рать, —
И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, —
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.
ЗВЕЗДНЫЙ ХОД ОМУЛЯ
Близ байкальской синей шири, между выжженных камней
Мы одни лежали в мире — много мигов… или дней…
Мы стояли, как два кедра — ветер грозный налетел,
Развернул с корнями недра, переплел нас, как хотел!
И прошли мы путь короткий… А потом настала ночь.
…а потом мы сели в лодку — и поплыли в море прочь.
Звезды в небесах звенели. И во тьме бездонных вод,
Как сердцебиенье — в теле, начинался Звездный Ход.
Темная вода мерцала. Стыла медная Луна
И плыла по дну Байкала, как гигантская блесна.
И остроугольной глыбой в черной водяной дали
Шел косяк горящей рыбы. Это звезды тихо шли.
Это звезды плыли к дому — мимо Солнца и планет…
-Вот, Елена, это омуль! — Это звезды, — я в ответ.
Ходом жизни скоротечным звезды шли, чтоб отгореть.
Рыба шла путем извечным — чтоб родить и умереть.
Мы видали рыбьи спины. Мы молчали — что слова?
Звезды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.
Только жизнь слепая свята, а идет, так напролом:
В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,
И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам,
В омулевом Звездом Ходе, непонятном смертным нам.
ПЛЯСКА НА АРБАТЕ ВМЕСТЕ С МЕДВЕДЁМ. ЗИМА
Снег синий, сапфир, зазубринами — хрусть!
Меня перепилит, перерубит: пусть.
Люди: медведями топчется толпа.
Солнце-сито. Сеется рисова крупа.
Вы на сумасшедшенькую пришли поглядеть?!.. —
Буду с медведём в обнимку танцевать, реветь!
Цепь его побрякивает россыпью смертей.
Повыше подымайте кочанчиков-детей.
Катайте по плечам детей-яблок, детей-дынь:
Гляньте — медведь валится, пляшет, пьяный в дым!
Напоила я его водкой из горла,
А закусить ему перстеньком своим дала.
Как убьют плясуна, станут свежевать —
Станет в ране живота перстень мой сиять.
А сейчас сверкают зубы — бархат пасти ал…
Брось на снег, царь калек, рупь-империал!
По снежку босая с бубном резво запляшу,
Деньгу суну за щеку, чисто анашу.
Ах толпень! Сотни рыл! Тыщи гулких крыл!
Чтоб медведь вам землю носом, будто боров, рыл?!
Никогда! Это зверь вольный, как зима!
Я его кормила коркой. Нянчила сама.
Я плясать его учила — бубна не жалей!.. —
На погибель, до могилы, до рванья когтей!
Из-под когтя – красно… Пятна — на снегу…
Влей мне в бубен вино! Поднесу врагу.
Повозки шуршат, сапоги по льду хрустят,
Мыши ли, павлины ли поглазеть хотят!
А медведь мой топчется, топчется, топ…
Положите с черной шкурой меня — в сосновый гроб.
И я пальцами вплетусь в смоль седых шерстин:
Спи, мой зверь, плясун глухой, мой последний сын,
Мой танцор, царь и вор, метина меж глаз:
Отпоет единый хор сумасшедших нас.
ПЛАКАТ
“ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ”
(Плакат времен гражданской войны в России,
1918 - 1920)Впереди вас смерть — позади вас смерть.
На холстине — вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял — тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял — тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил — тому не дышать.
Вместо воздуха в легких — лебеда, белена.
Вы, громады домов, — ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет — огонь!.. — уста еще теплы.
Он стреляет — огонь!.. — шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворок отброс, —
А тут на лбу — чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской — яркий лал,
Турмалин — кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас — с оружьем — камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, — ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх Ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь… в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… — а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.
Это я — чугун! Я — красная медь!
Я — железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить.
БАРДО ТОДОЛ
Я знаю, что когда-нибудь умру.
Это как снег, укрывший платом кедры.
Под снегом брошен соболь. На пиру
Земном убит. Горят снегами недра
Пустой земли.
…Умру? Как на ветру —
Поверх Луны — седая бьется ветка
В окне, где хрусткий дьявольский узор
Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,
Крепка. Но душу похищает вор.
Он пилит прутья. Он стреляет метко.
Я слышу, как души нестройный хор
Поет, вопит, и голоса так разны.
Все мучаются. Вечно жить хотят.
Им яства жаль. Любимый жаль наряд.
Им и страданья дикие прекрасны.
Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.
…………………………………………………………………………….
Не знаю час. Но чувствую пустоты —
Просторы; черноту; и белизну.
Поля снегов. Древесные заплоты.
…Ты, как свечу, держи меня одну,
Бог одинокий, в кулаке костлявом.
Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну,
Как перстень бирюзовой, синей славы.
Ничто: ни казни, мести, ни отравы —
Перед лицем Твоим не прокляну.
Смерть — это снег. Там холодно. Кровавы
Мои ступни — от ледяных гвоздей.
Гуляет ветр неведомой державы.
Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой
Лицо от ветра, — раб, испод людей.
…………………………………………………………………………………
…Единственная из немых людей,
Я Книгу напишу об этом страхе.
Я, будто мать — младенца — у грудей,
Или палач — топор швырнув — на плахе —
За чуб — усекновенную главу,
Я Смерть держу. Ее я полюбила
За холод, ветра вой, за звездный свет.
За то, что ход отверженных планет.
Что брошена отцовская могила.
Что мать вдевает в меховой жилет
Изморщенные руки: слезной силой
Благословен заутренний балет… —
За то, что не украла, не убила,
Что на снегу мой черный пистолет;
Что сына я от мужа породила —
Не от Святого Духа. Что живу,
Еще живу, дышу на свете милом.
…За то, что смерти не было и нет.
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО
В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»
Два бритых солдата — им ветер так щеки засек —
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя — Норд-Ост!
И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой — валенки ей велики! —
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии — и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!..» —
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… —
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом — а он год от года лютей,
Над синим морозом — байкальским, уральским, степным —
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ НАД МЕРТВЫМ ВЕКОМ
Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.
Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны — ей велики
Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах
У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь — зловонье и прах.
Над набатом: а колокол спит на дне!.. — а речонка — лед черный — на Северах…
Я танцую с тобой, а ступни — в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.
Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной… навострял клыки…
А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет — не моей руки.
Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним — с тобою — протан-цевать:
Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить…
Процедить над телом отца: …твою мать…
Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша.
Я танцую с тобой — взгляд во взгляд, рот в рот,
как дыханье посмертное — не-ды-ша.
Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая — в губы — о зубы — стук.
Подарили мне жизнь — я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.
Мы танцуем над веком, где было все — от Распятья и впрямь, и наоборот,
Где катилось железное колесо по костям — по грудям — по глазам — вперед.
Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. — а глотки: Да здравст-ву-ет
Комиссар!.. — где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.
О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега.
Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой — в твоем кулаке — рука —
Воробьенком, голубкой…
…голубка, да. Пролетела над веком — в синь-небесах!.. —
Пока хрусь! — под чугун-сапогом — слюда
наста-грязи-льда — как стекло в часах…
Мы танцуем, любовь!.. — а железный бал
сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,
Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!
Нету времени гаже. Жесточе — нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!
Я танцую с тобой — на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа!
За лопатками крылья — вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю —
Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю!
В бедном танце последнем, что век сыграл
на ребрастых арфах, рожках костяных,
На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!
На ребячьих, голодных, диких зрачках — о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. —
На рисованных кистью слезы — щеках
матерей, чьи сыны — только прах и дым…
На дощатых лопатках бараков, крыш,
где за стенами — стоны, где медью — смех,
Где петлей — кураж, где молитвой — мышь, где грудастая водка — одна на всех!
Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке — в лачуге ли, во дворце…
А остались — спицами в колесе, а остались — бисером на лице!
Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей…
И над Временем… дымом кружится Дух… Только я живая! И ты — живой!
Только мы — живые — над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня…
Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!
В это небо большое, где будем лететь
Все мы, все мы, когда оборвется звук………………………………………………
Мне бы в танце — с тобой — вот так — умереть,
В вековом кольце ВСЁ простивших рук.
ДАВИД И САУЛ
Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.
Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву — меня ударь.
Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир…
Вот — клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.
Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка…
Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.
Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола…
Что, мой царь, да с твоих плечей — жизнь, как мантия, вся — стекла?!..
Вся — истлела… ветер прожег… Да босые пятки цариц…
Вот стакан тебе, вот глоток. Вот — слеза в морозе ресниц.
Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой — в глотке — жизнь обожгла.
Вот ты — нищий — среди людей. И до дна сгорела, дотла
Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем…
Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.
А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.
Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.
Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, — огни, огни…
Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни
Да навстречу — мордам, мехам, толстым рылам — в бисере — жир…
Царь, гляди, я песню — продам. Мой атлас протерся до дыр.
Царь, гляди, — я шапку кладу, будто голову, что срубил,
В ноги, в снег!.. — и не грош — звезду мне швырнет, кто меня любил.
Буду горло гордое драть. На морозе — пьянее крик!..
Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.
Эх, не плачь, — стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..
Я спою еще много раз о твоей короне в огне.
О сверкании царских риз, о наложницах — без числа…
Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.
И кто нищ теперь, кто богат — все в ушанку мне грош — кидай!..
Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюжённый по горло Рай.
ЯР. ХОР ЦЫГАН. ОТЧАЯНИЕ
Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.
Меж богатых, сладких, золотых домов —
А за окнами — тоска одна…
Там живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.
Как в меня плюют огнями фонари!.. —
И в лицо, и под ребро…
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!
И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака…
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!
Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей — крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!
С ними вместе — по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской…
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!
Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди — убьют!
Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: «Прости!» —
Пусть убьют меня снега.
Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган — Псалтырь, —
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу простор и ширь!
По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского — серебряным дождем!.. —
Льются в рот, за шиворот, в кулак.
Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь…
Ну, давай, давай, все на столы мечи —
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи —
Средь бутылок, на живом ветру!
Эх, наш снег,
наш век
кончается, народ, —
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!
Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..
Я не верю! Милые! Не верю! Не ве…
Лбом на мрамор столешницы вались…
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве —
Молодая, эх, чужая жизнь!
Я свое, цыгане, прожгла и прожила —
В узел связаны веревки дорог… —
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!
Все спляшите — злую сибирскую метель,
Все гранаты, на рынке в чести!
Все спляшите — вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти…
Все станцуйте — замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла…
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела…
Все сыграйте — всех веселых мужиков,
Что мне врали:»Люблю!..» — да на бегу…
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги — обернуться не могу
Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном вышит Божий Крест…
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..
Нет креста ветров. Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть — во хмелю!
Только с плеч сугробных — весь в розанах — платок:
Больше смерти я жизнь люблю.
Ты разбей бокал на счастье — да об лед!
Об холодный мрамор — бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.
А куда все уйдут?!.. — да в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!
Умирать буду — юбка — смерчем — до звезд.
Больше жизни
люблю я
жизнь.
ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ
Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах запах рук!..
И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает — мужики-медведи пьют тягучий дым…
А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь — в другой руке.
И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых — в сирый мой закут.
От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.
Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой — глазами зырк да зырк — вдоль связанных корзин.
Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю
Под ватниками я сердца их детские — люблю.
Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
-Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..
Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..
Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,
С листов, изъеденных жучком, — засохли кровь и воск!.. —
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…
Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!
И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!
-Хиба то Библия, чи шо?.. — кивнул другой, утер
Ладонью рот — и стал глядеть на снеговой костер.
Сучили ветки. Города мыл грязные — буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.
И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,
За то, что мы едим и пьем и любим — только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.
ПЛАЧ
Куда уходят люди, Боже?!..
Лик ледяной — среди свечей.
Усопшая, как ты похожа
На блеск реки,
на крик грачей!
С собой опять я вижу сходство.
Чьим голосом я воспою
Мою любовь, мое сиротство,
Живую ненависть мою?!
Так плачет — всхлипом — шум прибоя,
Соленый, жадный и живой.
Так плачет небо голубое.
Так плачет ветер снеговой.
И, подбородком и губою
Дрожа, мешая плач и смех,
Я так рыдаю над собою,
Затем, что я — одна из всех.
……………………………………………………………
Плачьте! Лишь осталось — слезы
Лить над каждым, уходящим.
Лишь — во куржаке березы.
Месяц, в дегте тьмы горчащий
Свежей долькою лимона.
Лишь — агаты, изумруды
Снега: черная ворона,
Смерть, — откуда ты,
откуда?!
Вот сапфир — в выси над нами…
Вот алмазы — над затылком!..
Мы — в грязи.
Нас — сапогами.
Нас — рубанком и обмылком.
Этот нищий мир — он чудо.
Отломи алмазик, кроху,
Жизнь… — откуда Смерть?!
Откуда?!..
И ни крика.
И ни вздоха.
……………………………………………………
Плачу. В кулак
Горе зажму.
Плачу: не так,
Боже, живу.
Я не зверек.
Я не сурок.
Кто мне во рву
Место сберег?!
Соль на губах.
Соль на зубах.
Кто — под землей —
В царских гробах?!
Еще живу…
Кричу — во сне…
Я поплыву
В нищей ладье.
Будет ли бить
Свет изо лба?!
Будут ли плыть
Ко мне — гроба?!
В ничто. В никак.
В нигде — лежу.
…Плачу. В кулак —
Зубы вонжу.
………………………………………………………….
Сердце пусто. Сердце голо.
Тряпкою сожми — не скатит
Ни слезинки. Ни укола.
Пустоты по горло хватит.
Плакать по живым — устала.
Плакать по холодным — баста.
…Кто мне вышьет одеяло
Золотым цветком глазастым?!
Чтоб, как малого ребенка,
В ткань старуху замотали.
Чтобы плач захлебом — тонкий.
Чтобы кольца — в грязь упали.
Чтоб у горнего престола,
С бороденкой мукомола,
Симеон, меня приемля,
Выкряхтел:
«Возьму тя голой —
Снегом выпадешь на землю».
***
И вбежал в церковь подросток худой.
Глаза васильковой плескали водой.
-За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! —
пронзительно закричал.
-За станцию, вокзал, разъезд, причал!
За пятна мазута на шпалах.
За проводниц усталых.
За опилки чая в квадратах бумаги.
За трусливых снегов белые флаги.
За скамейки где спим
ожидая поезд
За буфеты где буфетчица в жирной помаде
шарит собачьим глазом по полкам
у сметы расчетливой
не в накладе
Нас много — у ржавых рельс на примете
в пасынках у расписаний
в крестниках у тебя
ожидальный зал
-Бог с вами, беспокойные дети.
Хотите — превращу эту церковь
в вокзал?
АНТИФОН: Благослови, душе моя, Господа, и не забывай
всех воздаяний Его, и да обновится, яко орля, юность твоя…
ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ
Скамья ожидальная. Грязи полно.
И чистое небо в дверях.
За пазухой греет сухое вино
Безумный старик в газырях.
Татарские лица, бурятская кровь,
Монголия рядом, — гляди!
Гляди — крест холодных полярных ветров
На гордой байкальской груди.
И, углем груженный, проходит состав.
И скорый, где люди не спят,
А курят, над сальной колодой устав
Клясть мир, что не нами заклят!
Вокзальные лики! Мой люд золотой!
Сибиринка горестных скул!
Пройдешь — и усну под Твоею пятой,
Как дед, как отец мой уснул.
Из кружки напиться. Достать из мешка
Хвост омуля, черный ломоть.
О, жизнь так мала. А земля далека.
И каждый транзитный — Господь.
Он в каждом лице, в каждой смуглой руке,
В мазуте мозольных кистей,
Он в спящем, усохшем как хлеб старике
И родинках тощих детей.
И я так спала! И я так же плыла
В ковчеге, где холод и грязь —
За крохою счастья! За блесткой тепла,
И плача во сне, и смеясь!
А счастье — насыпать песчаную соль
На черствый дорожный ржаной…
Душа моя, вспомни — доселе, дотоль —
Кто ехал и плакал со мной.
ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ. ИКОНА
Ты в парке городском — один.
Ты — бакенщик. А что зимою?
Нельзя же по миру — с сумою…
И сам себе ты господин.
За пазухой согреешь то,
за чем в толпе огромной, втертый
В нее винтом, порвал пальто,
а вышел вон — добычей гордый.
С тобой хочу я есть и пить.
Меня никто здесь не осудит.
Ведь зельем стужи не избыть,
а старость щиколотки студит.
Стакан буфетный… Ветер, вей!
О бакенщик, ты зимний житель.
Да нет. Ты первый из людей —
последний Иоанн Креститель.
Рабочей выгнутой рукой
ты сцепишь кружку, как клещами.
Ты зажигаешь над рекой
огни, чтоб путь нам освещали.
О бакенщик, скажи мне путь!
Предтеча — тот, кто рядом с нами.
Давай — за тех, кому уснуть
в ночи под царскими снегами.
И выпил он, и мне сказал:
-Согрелась?.. — и рукав понюхал.
А за спиною мерз вокзал.
И молоток отбойный ухал.
И в ватнике он предо мной
поднялся — так взмывают свечи,
шатаясь, — маленький, хмельной,
последний Иоанн Предтеча.
И выдохнул:
-Родится такой человек, вроде Христа…
И все перевернет…
А дотоле — плачь, народ.
Нет на нас ни кнута, ни креста.
Все распоганили, а теперь — возвести
Заново?..
Это поищи дураков…
Дело сделано — и прощай-прости.
И — аминь во веки веков.
СВ. НИКОЛАЙ МИРЛИКИЙСКИЙ. ИКОНА
Этот человек не приказывал и не унижал.
Он просто Город на ладони
держал.
-Гляди же, девчонка! Живая ладонь,
А я умещу на ней град —
Подъемные краны и храмов огонь,
Дворцы, где пирушки гремят!
Где люстры над сытыми лицами жгут
Пчелиные, злые огни…
И рек ледяных замороженный жгут,
Где спят ледоколы — одни…
Ладонь человечья — такая земля!
Гляди!.. Это страшный овраг,
Где санки на гибель летели, пыля,
Под визги мохнатых собак!
А это — Кремли, маков цвет, терема,
Узоры, чесночный зубец
Кирпичной стены!.. А поодаль — тюрьма,
А ближе — пустырь, как рубец.
Я в этих подъездах познал и ножи,
И теплые щеки любви…
Ну что, заробела, девчонка?.. Держи!
Теперь эти башни — твои!
Торговые, с запахом кожи, ряды!
И рынки, где птицы клюют
Бесценный изюм!.. В отведенье беды —
Бери, если даром дают!
И он протянул мне сверкающий град
С часовней, похожей на «Ять»!
И я поняла: нет дороги назад!
И надо подарок принять.
И я прошептала: — Спасибо! Беру… —
Но вспышка ожгла мне ладонь.
И вдаль полетел на широком ветру
Тугой и жестокий огонь.
Летела судьба моя, город ночей,
Задымленных, праведных дней.
Летел и горел, будто сотни свечей
И горьких фонарных огней.
И в пламени этом горели дома,
Где плакало детство мое,
Где я по простору сходила с ума,
В каморке зубря Бытие.
ИКОНА ВСЕХ СВЯТЫХ
Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,
Кто на Крещенье бил в лицо железным снежком!
За то, что забывала вас, — вы меня простите!
Я нимбы нарисую вам яичным желтком.
Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.
Вот бронза сусальная — для ангелов она.
Допрежь маханья кисти я повторю губами
Все ваши золотые, дорогие имена.
Кого я позабыла? — что ж, не обессудьте:
Какое время длинное — такая и родня!..
Вы глянете в меня со стен, любимые?.. — нет, судьи!
Хоть не судимы будете — вы судите меня.
Святой мой Николай — родитель мой бесценный…
На кухне спишь,
уткнувши лоб
в сгиб сухой руки.
В моей крови идут твои отчаянные гены:
Краплак — Гольфстримом! Тихий свет индиговой реки…
Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.
Опасно свечи зажигать — увидят меня.
Но первую свою любовь пишу в алтарной раме —
Наощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.
Святой Григорий Богослов, ты говорил прекрасно!
В гобой консерваторский дул. Мне воблу приносил.
Я киноварью плащ тебе малюю — ярко-красный.
И улыбаюсь над собой — ведь плакать нету сил.
Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.
Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.
От наших тел-поленьев свет стоял в жилье убогом!
А в белой полынье окна — аптека и кабак…
Святой архангел Михаил! Прости мне, если можешь.
Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.
Но ребра, твой худой живот я помню всею кожей.
Сошел с ума ты.
Души врут.
Правдивы лишь тела.
Святой целитель Валентин — блатняга в куртке грубой,
Познавший суда — и решетки ржавой вкус!
В тюрьме немых морщин
твои рисую губы.
Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.
А там, в квадрате золотом, кто затаился в синем?..
Иркутский рынок, синий снег — за грозными плечьми…
А улыбка — детская. Святой ты мой Василий.
Благодарю, что в мире мы встретились — людьми.
Но снова в горы ты ушел. Байкал огромный вымер.
Я вздрагиваю, слыша в толпе — прощальный крик!
Псалом утешения мне спел святой Владимир,
Серебряный Владимир, певец, седой старик.
О, как же плакала тогда, к нему я припадала!
О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг — жена!..
Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.
Но клала грубо краску там,
где злость была нужна.
И на доске во тьме златой толклись мои фигуры —
Неужто всех их написать мне было по плечу? —
Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,
И каждый у груди держал горящую свечу.
Да что же у меня, однако, получилось?
Гляди — икона Всех Святых
на высохшей доске…
Гляди — Любови все мои,
как Солнце, залучились!
Я с ними — разлучилась.
Лишь кисть — в кулаке.
Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,
Закрашивая камень у жизни ни краю!
…Икону Всех Святых
повешу одесную.
Ошую — близко сердца —
только мать мою.
КОСТЕР НА ПЛОЩАДИ
Манежная!.. — Железный гусь родного танка
Так горло вытянул над астрою костра…
С лица — старуха, со спины — пацанка,
Я есмь — сегодня, в гроб легла — вчера.
Костер на Площади?.. — подбрасывайте ветки,
Земельные комки, снежки да кирпичи:
В проржавленной, чугунной стыли клетке,
Теперь — в золоченной — огнем горим печи.
А потому — без страха!.. — жгите смело
На Красной, Комсомольской — все добро,
Всю утварь нажитую, и живое тело,
И кумачи, и ржавь, и серебро!
В Конце Времен Бог отнимает разум
У всех, кто мысли слал острее стрел…
Так жги, Огонь, оранжевым совиным глазом
Ларь, полный рухляди, чтоб яростно горел!
Ага, столпились, сбились в кучу, небоскребы?! —
А жалко вас, домишки-дурачки…
Так плачь же, Ночь, у снегового гроба,
Пусть багрянеют белые виски!
Я тут малявка. Я лимитчица по найму.
Сподобилась, таща тяжелый куль,
Увидеть Господа, что плакал между нами
В газоне зимнем, в ожерелье пуль.
Он был босой и бритый, просто — лысый,
Он четки на груди перебирал,
Он всех крестил. И, к небу лик воздев по-лисьи,
Давидов он псалом перевирал.
Да, “Живый в помощи” гудел он, осеняя
Рычащую, горящую толпу!
Кричал: “Там, за Войною, я в воротах Рая, —
Кто косами мне высушит стопу?!..”
И руки я Орантой распахнула,
К босому на снегу — я подошла,
И танковым, и самолетным гулом,
И телом я живое тело обожгла:
Обнимемся, юродивый!.. Засвищут
Куски свинца, как и века назад,
И кровь моя — на кацавейке нищей,
И кровь твоя — на галифе солдат!
Молись!.. Хрипи дотла псалом Давида!..
И четки сыпь, и крест в запале рви!..
Война в России — древняя обида,
Что в мире мало Божеской любви.
А под снегами — огненные звери.
Медведи, волки — полымем: пожарища зубов.
Благословляю смерти и потери
Лишь от тебя, Огонь.
И от тебя, Любовь.
И я на Площади близ ярого кострища,
В обугленной тени броневика,
Молюсь: живой, богатой, мертвой, нищей —
Тебе, Огонь, и сердце и рука.
А искры в небо сыплют алою половой…
А пули сеют красное зерно…
Хоть Иоанн и рек: “В начале было Слово”, —
Да я-то знаю: Пламя.
Лишь оно.
СНЯТИЕ СО КРЕСТА
Снег под ногтями
и снег в волосах…
Красная кожа…
Ноги примерзли: стою на часах.
Губы — из дрожи.
Кости — из мраза. Глаза — изо льда.
Только, сгорая,
Дыры-зрачки все летят в никуда
Копьями Рая.
Плат я стащу — и прилипну к ногам
Голой главою.
Лал из ступней потечет по щекам.
Зверем — завою.
Дымом овеет нас, грешных, зима.
Морды, солдаты,
Гоготом, скалясь, сведут нас с ума
Перед Распятым.
Рыжие косы той бабы, что — в рев,
Пламенем хлещут
Древко Креста, и равнину, и ров,
Купол зловещий
Неба седого: слепым стариком
Смотрит — звездами —
Как снеговой забиваю я ком
В глотку, где — пламя,
Где — немота, где все хрипы земли —
Мертвою птицей:
Боже, спасти мы Тебя не смогли.
Дай повиниться.
Гвозди дай вынуть —
и снять с черноты
Солнце без плоти,
Руки снегов и холмов животы,
Звезды в полете.
Выгиб жемчужной земной белизны:
Красным — по белу —
Рвань плащаницы,
Подстилку войны,
Душу — из тела.
СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ. ИКОНА
…Когда из мрака, из сумасшествия,
Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,
Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,
Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною
Жестко сыплют в грудь деревянную —
Вдруг — Лик —
остановись. Замри.
Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто — у тебя внутри.
Он ясно виден. Также — слышен.
Он золотой и бледный. Так
Традиционно малевали
Иконописцы — за пятак
Собрата-пьяницу в подвале.
Власы стекают по щекам.
Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам
За трешку
матерью-Вселенной.
Прокуренная желтизна
Тяжелых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его — одна
Пред перенаселенным миром.
Он просто нищий человек.
Кто шьет Ему прозванье Спаса?
Вон — из пивнушки — в мокрый снег,
Без вопля, возгласа и гласа.
И, бормоча, что мочи нет,
И, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект,
Участвуя в планетной сваре.
Его потертое лицо
Мерцает, не находит места…
И вдруг над лысиной кольцо
Зажжется в темноте подъезда.
Сусальный, рыжий ореол,
Жарптичий, наподобье диска!
…А хор вопит, что Ты ушел,
Но жил меж нами.
Слишком близко.
В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Вечер» и «Небеса Таймыра»