ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Это дерево растет в Армении, на высоте более 3500 метров над уровнем моря, на склоне Аждаака – высокого потухшего вулкана. Местные жители называют его Драконьим, да и само слово «аждаак» означает «дракон». Однако это вовсе не разновидность драцены, как можно было бы подумать, а дуб, правда, весьма необычной формы. О нем бытуют любопытнейшие легенды, возносящие его к временам доисторическим, но ученая братия относится к ним до странности равнодушно. Впрочем, местному населению это только на руку. Среди окрестных пастухов живет стойкое поверье, что дерево исполняет желания. Правда, не все и не всем. Просители – и в этом сходятся все предания – должны безукоснительно следовать инструкциям. Преодолеть без чьей-либо помощи довольно-таки трудный подъем, подойти к дереву, приложить к его причудливо изогнутому стволу ладони, затем прижаться лбом и в таком положении мысленно произнести свое желание, после чего поклониться в пояс и сразу пуститься в обратный путь, невзирая на усталость и вполне понятное любопытство. Существенная деталь: если дерево решит выполнить ваше желание, оно пошлет вам знак – на участке склона, покрытом кроваво-красной пемзой, что-то произойдет с вами, такое, что вы прольете свою кровь, пусть даже несколько капель. Говорят, именно кровь счастливых избранников Драконьего дерева и окрасила пемзу в ярко-красный цвет. Разумеется, огромное количество пемзы вовсе не означает, что округа утопает в счастье, – дерево ведь не заботится о последствиях выполненного желания. А просчитать вперед, как начнут развиваться события после достижения заветной цели, вне человеческих возможностей. При этом дешевые трюки с деревом не проходят. Некий лукавец, например, попросил, чтобы ему «всегда было хорошо». И что же? Ступив на тестовый участок, он споткнулся, ободрал колено, вымазав при этом кровью подвернувшийся кусок пемзы, увидел в этом добрый знак и, ликуя, понесся вниз. С тех пор радужно-безмятежное настроение его не покидало… Интересно, что бы произошло, найдись среди нас альтруист и пожелай, чтобы «было хорошо всем»? Мир из одних блаженных это что, рай на земле или гигантский сумасшедший дом?
Есть и еще байки о попытках перехитрить дерево. Все кончаются плохо. Беда в том, что аппликантам не удавалось найти для своих просьб безупречных формулировок, гарантирующих их от казусов. Полсотни легенд – это по сути вариации на тему «хочу, чтобы исполнялись все мои желания» с концовками, сочетающими трагедию и анекдот. Хотя, на мой взгляд, намного обиднее история о ловеласе, пожелавшем, чтобы «перед ним не могла устоять ни одна женщина». В результате дамы стали обходить его за километр, так как, стоило особе женского пола, независимо от характера и степени его интереса к ней, попасть в поле его зрения, как она тут же падала как подкошенная.
Да, непростое дерево, с юмором. Или, наоборот, слишком простое, исполняющее буквально то, что просят. Во всяком случае, следует тщательно продумать формулировку, прежде чем пойти к нему. Впрочем, моя история гораздо сложнее, вернее, – совершенная загадка. Дело в том, что меня Дерево позвало само. А случилось это так. Однажды, находясь в подпитии после очередного провала в поисках работы, я в сердцах воскликнул: «Надоело мне быть человеком!» Увидев обращенные ко мне недоумевающие взоры собутыльников – таких же бедолаг, не умеющих найти себе применение в мире, где побеждает сильнейший, я принялся развивать свою мысль. Речь моя, будучи очищена от пьяного словесного мусора – нытья, безосновательного хвастовства и повторов – состояла в следующем. Жизнь человеческая безрадостна и бессмысленна, ибо интеллект и воображение в сочетании с мизерными возможностями убивают нас духовно еще намного раньше смерти физической. Влачить существование живого трупа мучительно вдвойне, когда не видишь этому ни оправдания, ни конца. Изменить свое отношение к существующему порядку вещей, как советуют психологи, я не могу. А если уж непременно надо кем-то быть, то я предпочел бы быть деревом. Тут я, по свидетельствам друзей, впал в кому, продолжавшуюся минут двадцать пять – тридцать. Как ни старались мои протрезвевшие от страха приятели привести меня в чувство, я не подавал признаков жизни. По непонятной причине никому из них не пришло в голову вызвать скорую. Исчерпав фантазию в попытках вернуть меня из небытия, они просто расселись вокруг и тупо уставились на мое недвижное тело. И внезапно я очнулся и сел, дико вращая глазами, будто никого и ничего не узнавая. Однако через пару минут я пришел в себя и рассказал, что со мной произошло. По счастью, друзья догадались записать мой рассказ на диктофон. В противном случае впоследствии я вряд ли смог бы воспроизвести его с такой убедительностью, а, скорее всего, посчитал бы все это плодом передозировки. И уж точно, я ни за что не пустился бы в самое удивительное в моей жизни путешествие в далекую экзотическую страну.
Я включил диктофон, надел наушники и, преодолев приступ стыдливого отвращения, охватывающего меня всякий раз при звуках электронной версии моего голоса, вслушался в запись, стараясь сохранить суверенное сознание. Тщетно. Уже через две минуты я перестал слышать свой голос и заново проживал то, что внешне выглядело как кома, а в действительности… Я летел, нет, что-то вылетело из меня и понеслось вверх с невероятной скоростью, а я наблюдал это со стороны. Опять не то. Летел все-таки я, но при этом сознавал, что это не весь я, что я – еще где-то и из этого «где-то» анализирую ощущения своего же полета. Хотя, если быть точным, это вовсе не был полет, во всяком случае, не то восхитительное свободное парение, какое бывает во сне. Меня (или часть меня) несло сквозь тоннель в темно-серой облачной массе… Впрочем, слово «тоннель» я употребил за неимением лучшего, да и «массы» никакой не было. А было непонятно на чем основанное, но уверенное ощущение того, что где-то в запределье для меня создали воронку в пространстве – так, что оно сгустилось, завихрилось и втянуло меня. Только, вопреки моему представлению о воронке, она расширялась передо мной, а не наоборот, что, впрочем, могло быть и оптическим обманом. Итак, пролетев сквозь этот условный тоннель, я со всего размаха влип в Дерево. Однако я не почувствовал ни боли от удара, ни шока от резкой остановки. Как описать?.. Я вошел в дерево, а оно вошло в меня. Но при этом мы отнюдь не слились воедино. Я полностью осознавал себя, свою индивидуальность и в то же время думал и чувствовал как оно, вернее, вместе с ним, воспринимая мир его средствами перцепции. Совершенно отличные по природе, они были несравненно мощнее человеческих. В один миг я узнал об окружающем мире так много, что у меня голова бы пошла кругом, если бы мои способности не были многократно усилены. Я узнал, например, что все сущее обладает интеллектом и душой и непрерывно излучает информацию. Я как бы был погружен в океан информационных потоков, шедших отовсюду. Тем не менее, я не терялся в нем. Меня окружало защитное поле, ослаблявшее излучения так, что они как бы сливались в общий фон, подобный гулу толпы. Но стоило мне сфокусировать внимание на каком-либо объекте, как его сигнал усиливался, выделялся из общего многоголосья, и я свободно читал его. О, я на удивление быстро сориентировался и начал свободно управлять этим энергетическим щитом. Только от Дерева я не мог блокироваться. Позволяя мне отвлекаться время от времени то на один заинтересовавший меня сигнал, то на другой, оно, не переставая, вливало в меня лавину информации. Нет, оно не говорило со мной в человеческом понимании процесса общения. Оно просто впустило меня в себя. Я узнал, кстати, что с точки зрения растений, травоядные животные – хищники, косари и лесорубы – убийцы, использующие оружие массового поражения, а те, кто срывает цветы для одного удовольствия, – отвратительные извращенцы. Мне открылось также, что древние были правы насчет дриад. У деревьев действительно есть души. И эти души способны проникать повсюду, не покидая своего обиталища. Правда, не все обладают одинаковыми возможностями, в частности, не все способны влиять на людей и события в человеческом мире. В этом аспекте мое Дерево – уникально. А еще я получил ответ на мучивший меня вопрос о свободе воли. Годами я терзался, не в силах понять, в чем заключается свобода воли для человека, если все в мире вершится по воле Божьей. Если признать тезис о свободе, то, как быть с предопределением? Если признать, что «ни один волосок…», то, как быть с ответственностью? Оказалось, все очень просто: ничего нельзя сделать против воли Бога. То есть человеческие поступки и, соответственно, события в мире людей делятся на те, что происходят по Его воле, сиречь по изначальному замыслу, и те, которым Он всего лишь не противится. Пример – рождение Исмаила. Исаак был задуман изначально, Исмаил же родился потому, что Сара, не выдержав ожидания, уговорила Авраама заиметь ребенка от Агари. Это решение супругов не было по воле Всевышнего, Он лишь не воспротивился ему, позволив людям реализовать право выбора. А последствия – это уже другая тема. И еще много, много другого я узнал за те полчаса общения с Деревом. При этом я не то чтобы задавал ему вопросы с какой-то последовательностью, но они возникали спонтанно, по случайным ассоциациям. Я как бы вертел головой во все стороны, изумлялся увиденному, пытался осмыслить его, при этом на меня налетал целый рой ассоциаций, и неожиданно я обнаруживал, что знаю ответ. Причем он не являлись мне в виде цитаты из вселенской энциклопедии, я просто знал его и все. Эта легкость, почти мгновенность мыслительной работы – только подумал, и все ясно – странным образом отнюдь не восхитила меня, но вызвала безотчетный протест. Впрочем, длилось все это недолго. Дерево, как бы дав мне время прийти в себя от шока, слегка адаптироваться к ни с чем не сравнимому, фантастическому состоянию включенности в мир природы, перешло к делу. Оно… предложило мне стать его душой. Вернее, тот или та, с кем я общался и называл Деревом, предложи… – пусть будет «ло» – мне сменить его. Кем оно было до того, как поселиться в Дереве, оно мне не открыло, но дало понять, что пребывает в этой ипостаси несколько тысячелетий. Решив сменить род занятий – по соображениям, которыми также не стало со мной делиться, – оно начало искать себе замену. И тут услышало мое пьяное воззвание и просто-напросто пошло мне навстречу. В самом деле, почему бы не облагодетельствовать Божье создание? Ты будешь жить в полной гармонии с Вселенной, а, наскучив покоем, сможешь пуститься в приключения. Дерево – отнюдь не тюрьма, а дом. Твоя задача – не покидать его надолго, ибо от этого оно хиреет. Оно, учти, ровесник твоего мира, его посадил Торгом. И ты будешь вполне свободен. Устанешь от суеты – к твоим услугам все знания, вся информация Вселенной. Задавайся какими угодно вопросами и решай их. А главное, ты познаешь любовь без разочарований. Все это даст тебе Дерево, только захоти…
В наступившей паузе мне почудилось затаенное нетерпение, и в тот же миг весь чудесный мир вокруг, будто сбросив волшебный покров, стал чужим и враждебным, полным невидимых опасностей и явных угроз. То есть стал моим привычным миром. Свободно читая мои мысли, Дерево, я думаю, сразу поняло, чем вызвана метаморфоза в моих ощущениях, но продолжало хранить молчание. И в этой второй фазе паузы я явственно почувствовал упрек и стыд за меня. Но вместо того, чтобы успокоиться и найти достойный ответ, я запаниковал еще больше. Меня обуял ужас, я рванулся прочь изо всех сил и… очнулся в своей квартире, среди встревоженных друзей, лица которых выражали полную гамму чувств от тупого недоумения до восторга.
Окончательно придя в себя и поняв по возгласам приятелей, что для них мое путешествие по ту сторону видимой действительности – полная тайна, я вначале решил отмолчаться, но испугался, что яркость впечатлений поблекнет, детали забудутся, и я не смогу восстановить всего, что пережил и узнал, если не расскажу тотчас же. По счастью, среди собравшихся никто не отличался трезвым рациональным умом. Я был уверен, что никто не делает за моей спиной выразительных знаков, никто не собирается, усыпив мою бдительность фальшивым сочувствием, незаметно вызвать санитаров с полным набором зомбирующих средств. Напротив, их живейшим образом интересовало только одно: было ли то, о чем я рассказал, сном, причудливой игрой подсознания, подогретого алкоголем, или… Или! Я был убежден и сумел убедить их, что такого не сочинить даже подсознанию интеллектуала в запое. Но за этим возник другой вопрос: что я буду делать? И тут, как это ни было противно, пришлось прибегнуть к логике. Если принять, что Дерево существует, значит, где-то должны быть упоминания о нем, хотя бы в литературе о реликтовых растениях. Со своей стороны, я не сомневался, что узнаю его среди тысячи других. В действительности, все оказалось сложнее. Я не нашел ничего похожего ни в одном из известных каталогов и уже был близок к отчаянию, как неожиданно мою берлогу посетил дальний родственник – заядлый путешественник-скалолаз. По моему описанию он уверенно назвал и место его нахождения, и сайт, на котором я мог найти необходимую информацию.

И вот я схожу по трапу самолета, вдыхая знойный, обжигающий легкие воздух незнакомой страны и вглядываясь в смуглые горбоносые лица ее жителей, непрерывно галдящих, суетящихся и мешающих друг другу. Но не мне. Иностранцев эти люди отличают сразу. И относятся к ним с невероятным дружелюбием и какой-то особенной, доверительной симпатией. При этом в них нет и тени раболепия или желания услужить в надежде на мзду. Скорее, они встречают вас как хорошего знакомого, приехавшего из мест, где они когда-то жили или бывали. Вот-вот! Это самое поразительное – они ведут себя так, будто знают вас, давно и хорошо. Однако они нисколько не фамильярны, даже напротив, излишне стеснительны и закомплексованны во всем, что касается личного. С другой стороны, любой из них, независимо от пола, возраста и сословия, готов в любую минуту пуститься с упоением в философствование, причем на любую тему, по любому поводу и без. Они патетичны и многоречивы. Дух противоречия и эгоцентризм делают их несносными спорщиками: в споре они ищут не истины, а самоутверждения. Но что потрясает в них больше всего, это почти патологическая щедрость и готовность прийти на помощь. Эти люди знают почем фунт лиха. Впрочем, они и вообще хорошо информированы в ценах. Пожалуй, второе любимое их занятие – это торговля. Торгуют тут, кажется, все, повсюду и всем. Говоря все, я имею в виду, что среди торговцев здесь можно встретить кого угодно, вплоть до впавших в безденежье гениальных ученых. О гениях – особая статья. Это еще одна бьющая в глаза черта армян. Чуть ли не каждый второй здесь убежден в своей гениальности. А если не в гениальности, то в исключительной талантливости. Если же налицо нет никакого определенного таланта, то – просто в своей исключительности. Вот исключительный он и все. И вы должны признать это за ним со всей деликатностью, иначе он не только глубоко оскорбится, но (!) преисполнится к вам презрения. Однако, приглядевшись, я заметил более интересное явление глубинного порядка. Армяне – и такое впечатление производят практически все – будто постоянно прислушиваются к чему-то глубоко внутри. Кажется, что они хранят память о былом величии и, соразмеряя его с нынешним своим прозябанием, страдают так, что ненавидят попеременно то себя, то окружающий мир. Я поделился этим наблюдением с десятком новых знакомых-ереванцев, и, к моему удивлению, со мной соглашались и… тут же предлагали объяснение. К примеру, многие здесь верят в то, что армяне – потомки древнейшей на земле цивилизации. Находятся ученые, всерьез изучающие следы ее деятельности; мне показывали их книги, полные свидетельств о поразительном уровне культуры этого пранарода. Что ж, может и так, но у меня возникла другая версия. Глядя в эти истонченные самоистязанием лица, я вдруг подумал, что быть армянином – это наказание. Для гениев разных времен и народов, по какой-либо причине не справившихся со своей миссией. И вот, представьте, душа такого исполина духа помещается в низкорослое, кривоногое, волосатое создание с приплюснутым черепом и крючковатым носом. И, заметьте, пожизненно! Правда, об этой своей догадке я не поведал никому. Тем более что вскоре мои мысли приняли совсем другое направление.
Вначале я, должен признаться, просто слонялся по городу, оттягивая встречу с Деревом, потому что, несмотря на жгучее желание прикоснуться к его тайне наяву, я не представлял, что я стану делать, если мое виртуальное приключение окажется правдой. Что я решу, если… нет! Это-то уж я знаю точно – деревом я быть не хочу. Тогда что? Просто поглядеть на него и вернуться в свое никуда? Обидно. Присоединиться к толпе просителей? Логично, но что попросить? Вот ведь вопрос вопросов… Чтобы не ошибиться с желанием, надо представить его выполненным, просчитать все последствия. Но человеку это не под силу. Может, Дерево именно это и делает? Скажем, анализирует все варианты будущего, в котором данное желание данного индивида исполняется, и таким образом решает, какие удовлетворять, а какие нет. Но по каким критериям? Наверняка, главное условие должно состоять в том, чтобы будущее изменилось в дозволенных пределах, не нарушая общего хода истории. С другой стороны… впрочем, зачем гадать, когда можно – и очень просто – проверить все самому. Но я продолжал бродить по городу, присматриваясь и прислушиваясь к его жизни. И не упускал ни одной возможности пообщаться с коренными жителями, чтобы лучше понять их, словно это помогло бы мне понять себя. И тут произошло неожиданное. Я увидел, что у меня с этими людьми общая беда – неприкаянность. Да. У нас было одно общее свойство – неспособность приложить к жизни творческий потенциал. Незанятость. Невостребованность. Одним словом, ненужность. Я был не нужен там, где я был, а они не нужны здесь. Они только и мечтают уехать за бугор. И это при почти патологической зацикленности на своих исторических корнях и постоянно декларируемой любви к «хайренику» (родина). С другой стороны, и винить-то их нельзя, поскольку государственная система здесь, особенно в части налогов, крайне недружелюбна к предпринимателям. Так что перед нами банальный порочный круг. Фью! Ну вот и достойное меня желание. Я стану их президентом. Точно! Наберу команду из профессионалов, лучших из лучших во всех областях, привлеку друзей-интеллектуалов, которых у меня не счесть по всему мыслящему миру, и начну организовывать жизнь в этой стране. Здесь ведь пруд пруди такого, чем можно привлечь интерес большого капитала. Ни ходить далеко не надо, ни копать глубоко. Надо… Стоп. Кажется, меня завихрило! Сначала надо изучить законы этой страны. Ведь я – иностранец. Я даже не знаю требований, которым тут должен отвечать кандидат в президенты. А, что зря голову ломать! Пойду-ка я, наконец, к Дереву, и пусть оно займется этой проблемой.

Оно поразило меня. Более того – подавило. Но отнюдь не мощью – оно вовсе не было деревом-исполином. Оно… обнажило меня. Мне рисовалось подойти к нему с достоинством и изречь нечто вроде «Ну, здравствуй» – как равный равному. Вместо того я почувствовал себя нашкодившим пацаном, изо всех сил пытающимся скрыть свой страх. Постояв же перед ним минуты с две, я понял, что это мерзенькое ощущение вызвано тем, что оно видит меня. Видит насквозь, читает мои мысли и… молчит. Почему? Наконец, не выдержав унизительной паузы и не желая принимать навязываемого мыслеобмена, я заговорил вслух:
– Ты вроде бы удивлено?..
Никакого ответа. А чего я, собственно, ждал? Хотел услышать голос – человеческий голос, чтобы обрести уверенность в себе? Как странно! Когда-то я думал, что язык – речь – мешает людям, что будь мы телепатами, мы и понимали бы друг друга лучше, и мысли наши были бы чище… Оказалось, нет. Оказалось, это унижает…
– Ты молчишь. Хочешь сказать, что такая простая человеческая эмоция тебе не свойственна? Но я явно чувствую твое удивление. Дело в моем упрямстве? Упорстве, с которым я преследую идиотскую цель? Это у меня от прадеда с Пиренеев.
И тут я наконец услышал его. Вернее, его ответ вспыхнул в моем мозгу.
– Я действительно удивлено, но совершенно обратному – тому, что твоя цель вовсе не «идиотская». Твое желание – фиолетового цвета, а это означает предназначение.
У меня заколотилось сердце.
– Предназначение? Что это значит? Что мне, иностранцу, который еще месяц назад почти ничего не знал об этой стране, предназначено стать ее президентом? Но, постой! Если бы это было так, ты бы знало об этом. Как же ты совсем недавно предлагало мне сменить тебя на… твоем посту? Ведь мой сон был правдой? Я хочу сказать, это был не сон?
– Все так и все не так.
– Объясни. Я умный, пойму.
И тут оно засмеялось. Ей-ей! Как бы это объяснить? Не слыша его голоса в буквальном – акустическом – смысле этого слова, я все-таки как бы слышал его, улавливал интонацию, эмоциональное наполнение, я даже готов был поклясться, что голос принадлежал мужчине…
Итак, оно засмеялось.
– Самонадеянность в сочетании с несостоятельностью – это и впрямь смешно! Впрочем, попробую. Вы, люди, не правы в главном: ищете причину события в прошлом, а надо в будущем. Строго говоря, причин вообще не существует. Только цели. Конкретное событие происходит не из-за чего-то, что произошло, а для чего-то, что должно произойти. Вы же постоянно копаетесь в прошлом, все пытаетесь доискаться, почему да как, грызете себя: вот если бы то-то было так-то, и так далее. А вектор жизни направлен в будущее. И надо думать только о том, что нужно сделать, чтобы желаемое осуществилось. Или вовсе не думать – довериться инстинкту жизни. Инстинкт жизни – верный поводырь. Неудачи происходят вследствие попыток помешать целевому развитию событий. Соответственно, глобальное неприятие мирового устройства – бунт – приводит к полному жизненному краху. Тут надо различать видимость успешного достижения цели и действительный успех.
– Что есть действительный успех?
– Самореализация, резонирующая с объективными целями.
– Что есть объективные цели?
– Точки перехода качества. Неподвижные узлы пересечения путей.
– А можно изменить эти цели?
– Допускается только перепрограммирование путей.
– Кто же это делает? Ангел, ответственный за данный участок? – попробовал съязвить я.
– Вселенная. Пользуясь вашей терминологией, Вселенная – это самоперестраивающаяся система. Любое изменение какого-либо параметра вызывает соответствующее изменение всех его производных. Это – естественная реакция. Потому что Вселенная, с другой стороны, это живой организм.
Я потряс головой.
– У-у-х! Кажется, я не… А как в это вписывается мое предназначение?
– Я думало, ты понял!
–…
– Президентом этой страны может стать тот, кто является на данный момент наиболее вероятным кандидатом, а можешь и ты. Такая замена не представляет угрозы в отношении главной цели в данном регионе, но послужит к пользе этой страны, поэтому Вселенная не будет тебе препятствовать. Так что, быть тебе президентом или нет, зависит только от силы твоего желания. Более того, если сила твоего желания будет достаточно велика, если ты будешь желать этого всей душой, Вселенная станет помогать тебе. Таков механизм.
– А ты?
– Тут другое. Если в дело вступлю я, нарушатся естественные отношения между Вселенной и тобой как ее части. Я, так сказать, возьму на себя, узурпирую некоторые функции Вселенной. Я приведу тебя к твоей цели, но при этом будут задействованы иные силы и механизмы. Понадобятся жертвы. Прольется кровь. Таков закон.
Я молчал, оглушенный.
Что делать? Допустим, денег на обратную дорогу хватит, но прозябать дальше, варясь в собственном соку, смешанном с алкоголем и наркотиками, я не хочу. Остаться здесь – еще нелепее. Кончатся деньги, и я из желанного гостя превращусь в нищего бесправного бродягу. Что говорит это Дерево? Желать всей душой? Что-то не верится. Сколько раз я желал чего-то всей душой, а оно не сбывалось! И потом, желай – не желай, в чужой стране, без денег, без друзей, не зная языка… Абсурд! С другой стороны, ну о какой крови может идти речь? Я не убийца. И никогда им не стану. Я вообще не собираюсь прибегать к какому-либо насилию. Я хочу созидать. Только созидать. Разве что придется многое изменить, перестроить, сместить каких-то людей, упразднить какие-то должности, но почему непременно через кровавые жертвы? Абсурд! Зато с помощью Дерева успех мне обеспечен. Или нет? Я покосился на него. Что-то в нем изменилось. Сейчас оно казалось самым обыкновенным деревом. Может, я сошел с ума? Стою тут и разговариваю сам с собой… А может, оно намеренно хочет сбить меня с толку и заставить отказаться от желаемого? Кровь пиренейского предка бросилась мне в голову, и я торопливо выполнил все, что требовалось по обряду. Ничего не произошло. Разве что на меня навалилась страшная усталость, захотелось спать. Я уже, было, лег на землю, как внутри у меня зазвонил тревожный звоночек: именно этого и нельзя делать! Надо бежать, бежать со всех ног. И я побежал.

– Давид? Что ты тут делаешь? Когда ты приехал? Почему не позвонил? Ты потерял ключ?
Я вжался в скамейку под градом вопросов, исходивших от неожиданно метнувшейся ко мне совершенно незнакомой женщины. Левой, свободной от сумки рукой, она вцепилась мне в плечо и склонилась надо мной так низко, что черные вьющиеся волосы касались моего лица. Я попробовал улыбнуться и промычал что-то вроде «простите, не понял». Я уже вполне сносно владел армянским, но по чудовищному акценту незнакомка сразу поняла, что обозналась. Схватившись за сердце, она медленно опустилась на скамью рядом со мной.
– Вам плохо? Чем я могу помочь? Отвезти вас домой?
Она отрицательно качнула головой и продолжала сидеть, прижимая руку к груди и хмуро глядя пред собой.
Я тоже отвернулся и попробовал читать газету. С разговорным армянским дела у меня шли неплохо, а вот алфавит давался с трудом. Газетные строчки плыли у меня перед глазами, сливаясь в сплошную вязь. Многие буквы казались неотличимо похожими друг на друга; я не понимал, как их можно запомнить, и очень быстро уставал. То ли услышав мой вздох, то ли подумав, что должна объясниться, женщина заговорила, на этот раз медленно, четко выговаривая каждое слово, как обычно говорят с иностранцами.
– Я, наверное, должна извиниться. Так налетела на вас… Просто вы очень похожи на моего мужа. Невероятно похожи. – Она оглядела меня быстрым подозрительным взглядом.
– Хотя, если приглядеться, разница есть. Не пойму еще в чем, но есть. Может, выражение лица, взгляд… И сидите вы по-другому. И у вас морщинка вот здесь, она показала на свою переносицу. Нет, если приглядеться, вы совсем другой. Чего это я так испугалась?
– В самом деле, – подхватил я, – что в этом такого страшного? Я вот читал, что у каждого человека есть двойник, даже несколько. Двойники знаменитостей, кстати, делают на своем сходстве неплохой бизнес…
Она согласно закивала, заулыбалась. У нее была типичная для армянки внешность: тонкие черты лица, огромные темно-карие глаза с длинными загнутыми ресницами, припухлый рот и нос с горбинкой. Великоватый, пожалуй, нос. Впрочем, впечатления он не портил, напротив, придавал лицу породистости. Глаза только… какой-то горький у них прищур… Я незаметно окинул взглядом ее всю. Миниатюрна, изящна, одета со вкусом – белые бриджи, шифоновая кофточка цвета увядшей розы. Под прозрачной тканью тяжелая округлая грудь. А вот руки и ноги трогательно тонкие, как у подростка. Почувствовав, что ее осматривают, женщина занервничала. Я поспешил перехватить инициативу.
– Так что же все-таки у вас стряслось? Что такое с вашим мужем?
– Не знаю. Не знаю, что сказать, а еще вернее, не знаю, что думать… Он…
Она замолчала. Губы у нее мелко задергались, как бывает, когда хотят сдержать рыдание.
– Если не хотите рассказывать, я…
– Нет-нет. Тут нечего скрывать. Обычная история. Очень обычная история. Слишком обычная история…
Она явно не знала, как приступить к рассказу. Я решил помочь ей.
– Он уехал на заработки, и от него нет вестей?
Она благодарно кивнула, усмехнувшись.
– Догадаться нетрудно, да? Все так, все так. Сотни семей так. Может, тысячи. И все-таки что-то тут не то!
Она надула губы и, наморщив лоб, посмотрела в высокое ярко-синее небо. Я думал, она больше уже ничего не скажет, но стайка воробьев, неожиданно с громким чириканьем вспорхнувших с дерева, вывела ее из задумчивости. Она повернулась ко мне и как-то потерянно произнесла:
– Он… он у меня в Чехии…
Я непроизвольно дернулся. Она осеклась, метнула на меня острый пытливый взгляд.
Я поспешно забормотал:
– Ничего-ничего. Продолжайте.
– Несколько лет назад муж потерял работу, и мы не знали, что делать. Деньги таяли… у родственников свои проблемы. Оставалось одно. Он очень не хотел… Весь посерел из-за этого… Нет, вы не думайте, это не я его заставила. Я молчала. Хотя, наверное, это и было хуже всего. Это-то, наверное, его и доконало. В общем, он стал челноком. Челночил в основном в Польшу. С деньгами стало получше, хотя это очень тяжелый хлеб. Очень тяжелый. Ну вот. Стало вроде полегче жить, но он… захирел. Да, иначе не скажешь. По ночам… стонал во сне, зубами скрежетал… Я тогда впервые поняла, что «зубовный скрежет» это не метафора… А потом, в этой своей Польше он познакомился с одним чехом – директором крупного завода. Услышал случайно в аэропорту, как тот сокрушался, что не успел купить подарок для дочки. Давида осенило: он подошел и предложил чеху игрушечный компьютер своего изобретения. Он ведь у меня классный компьютерщик. Что? – Она снова остановилась и, казалось, впилась мне в самую душу цепким недоверчивым взглядом.
О я, болван! Я ведь ожидал чего-то в этом роде. Программист, веб-дизайнер, электротехник – довольно широкий выбор. У меня труды по искусственному интеллекту, а все последние годы я зарабатывал на жизнь, делая на заказ веб-страницы и чиня проводку. Я был готов услышать что-то подобное, но, тем не менее, у меня дрогнули ресницы, а взгляд застыл, пусть на одно мгновение, но достаточно, для того чтобы вызвать подозрение. Черт! Надо научиться владеть собой. Неконтролируемые движения – самые опасные предатели для того, кто хочет уйти от своего прошлого или выдать себя за другого. Счастье, что она слишком поглощена собой. Я кашлянул.
– Продолжайте, что же вы?
– Да так… Вы так странно посмотрели… Ах, да! – поняла: вас удивило, как такой специалист, умница, мог остаться без работы. Но здесь это на каждом шагу! Не то, что у вас, в цивилизованном мире. Да, где же я остановилась?.. Так вот, Давид, конечно, не сказал этому заводчику, чем он занимается в Польше, представился туристом. А тот, как только уразумел, что Давид – виртуоз в своем деле, пригласил его к себе. Мне Давид позвонил уже из Праги. У него… голос звенел от счастья… Сказал, контракт на три года. Ищет квартиру. Как только найдет, позвонит, и я приеду к нему.
Она снова замолчала. Я ждал, опустив голову, чтобы не обидеть ее непрошенной жалостью, ибо финал этой love story был очевиден. Однако пауза затягивалась, и я, не выдержав, взглянул на нее. Она беззвучно плакала, закусив губу. Безотчетным движением я протянул руку и тыльной стороной ладони потер ее мокрую щеку. Тут она заплакала в голос, и я, уже не стесняясь, придвинулся к ней вплотную и, взяв ее руки в свои, стал утешать, незаметно для себя перейдя на чешский. Она перестала плакать, удивленно вслушиваясь в звуки незнакомой речи.
– Что это? Какой это язык. Неужели чешский? Ты тоже оттуда? Давид, это все-таки ты?!
Она вскочила, сверкая глазами. Но тут же обмякла и снова села.
– Я схожу с ума. Простите.
Двое-трое зевак, привлеченных этой мизансценой, понимающе переглянулись и вернулись к созерцанию бесконечного паркового дефиле.
– Так что же все-таки случилось? Доскажите.
– Ох! Как я уже сказала, обычная история. Сначала он звонил каждый день. Потом через каждые три. Потом раз в неделю. Говорил, мол, потерпи, надо устроить то, утрясти это… И так полтора года… И вот сегодня я увидела вас и… Ох! Не знаю, что и подумать…
– Ну, насколько я понял, ничего не произошло?..
– Да. Только вот на душе очень тревожно. Особенно последние несколько дней. Вы знаете, а я ведь не должна была здесь находиться, то есть я имею в виду, я никогда не хожу в этот парк. Тем более одна. Не знаю… как-то это так… странно… получилось. Я шла от подруги, и вдруг что-то меня толкнуло. Будто какая-то сила заставила свернуть с дороги и прийти сюда… и тут – вы…
Я проглотил комок.
– Может, это судьба? Может, надо было, чтобы мы встретились? Я здесь очень одинок, как и вы… Что если мы… – Я накрыл рукой нервно сцепленные на коленях тонкие пальцы.
Тотчас ее лицо приняло холодно-надменное выражение. Она почти грубо отстранила меня и, вскочив, отрезала:
– Об этом не может быть и речи! – и, не слушая моих торопливых извинений, зашагала прочь, неестественно выпрямившись, безжалостно втаптывая каблуки в нагретый асфальт.
Я плюхнулся обратно на обшарпанную, усеянную птичьими «весточками» скамейку и внутренне застонал. Дернул же меня черт форсировать события! Ведь должен был предвидеть ее реакцию.
Ереванки, как я уже успел узнать, страдают ложной гордостью. Это – особое проявление общей закомплексованности. Ереванка ни за что не покажет, не признает, что ей льстит внимание мужчины, что он ей нравится, что, наконец, ей хочется быть с ним. Она, скорее, предпочтет удалиться, задрав нос, как эта сейчас, и долго, безрадостно, бесцельно увядать в башне из прессованного пепла…
Обидно – я не знаю ни ее имени, ни… ничего, что помогло бы разыскать ее… Хотя, если наша встреча устроена Деревом, значит, мне не о чем беспокоиться – продолжение последует!..

Я с головой окунулся в изучение чужой жизни, наблюдал, читал книги по истории и культуре, смотрел местные каналы, но главное, заводил знакомства, где только мог, и практиковался в речи. Это принесло плоды: вскоре меня перестали после первых же произнесенных мною слов спрашивать, откуда я родом. Это означало, что я могу уже без особого риска разоблачения искать частные заказы, так как для этого здесь не нужны никакие документы. Достаточно кому-то приглянуться, и тебя станут называть «аперь» (брат), принимать, а главное, повсюду представлять как своего. А когда тебя здесь приводят «как своего», то тебе уже не задают никаких лишних вопросов. Все вопросы решают с тем, кто тебя привел. Тебе же только улыбаются и оказывают всяческое содействие. А если ты к тому же «оправдаешь доверие», то есть покажешь, что действительно чего-то стоишь, можешь быть уверен в успехе, будь то решение какой-то частной проблемы или пожизненное покровительство. Так можно совершать разнообразные сделки без бумажной фиксации, обеспечить себя заказами, снять квартиру, словом, устроить свою жизнь в первом приближении. А вот с легализацией было труднее. Я до сих пор не придумал ничего, что выдерживало маломальской критики. Ибо для того, что я задумал, нужна была безупречная платформа. Никакого криминала, никаких фальшивок и, разумеется, никаких легенд о потерянных или украденных документах, иначе рано или поздно все тайное станет явным и используется конкурентами – по самой банальной, старой как мир схеме. Что было бы глупо и обидно. Из страха наделать непоправимых ошибок, я после нескольких осечек оставил попытки завести подружку. Та встреча в парке уже начала тускнеть в моей памяти, о чем я не особенно жалел, так как гротескная ситуация с двойником раздражала мой эстетический нерв. К тому же, женщина была не в моем вкусе. Особенно меня отталкивала безжизненность, застылость в ее чертах и движениях. Кстати, это – характерная особенность армян Их плющит груз тысячелетий. Чтобы выдержать бремя древности, они вынуждены поддерживать постоянное внутреннее напряжение. А их взрывчатость, которую ошибочно принимают за тривиальную южную импульсивность, на самом деле объясняется предрасположенностью к нервным срывам. Я не раз наблюдал у них многократные переходы от вялости к буйству и обратно, когда можно было легко обойтись без таких излишеств. Ровное, благожелательное состояние духа, а тем более жизнерадостность здесь редкость. Настолько, что я и не встречал. Впрочем, я и сам никакой не живчик, и потому мне не сложно затеряться здесь в толпе. От «иностранного налета» я уже избавился, а заметно поубавившийся акцент я с легкой руки одного разговорчивого торговца объясняю долгим пребыванием за границей… Интересно, что бы сказали обо всем этом мои друзья в Праге? Я не сомневаюсь, что эсэмэска, отправленная мной из Рузыне, их заинтриговала. Но вот станут ли они следовать моим инструкциям?.. Впрочем, до этого еще далеко. Странно, я чувствую себя здесь лазутчиком. А ведь изначальным мотивом моих действий было желание помочь этим людям реализовать заложенный в них потенциал. Что же не так?

Вот чего я точно не ожидал, так это того, что мне понравится здешнее пиво, мне, избалованному «Флековским лежаком» и «Бернардом». Ящик «Киликии» я получил от директора бара – в придачу к гонорару за веб-страницу – и был приятно удивлен. Однако горький вкус и хмелевой аромат напитка вызвали такой неадекватно сильный приступ ностальгии, что я захлопнул лэптоп, поставил на него недопитую кружку и вышел. Образы Праги – родная Золотая улочка, Карлов мост, куранты Староместской ратуши сменяли друг друга на моем внутреннем экране, и некоторое время я шел, не сознавая, где я, куда иду и почему так сильно ощущаю дискомфорт несоответствия. Только звуки детской считалки в исполнении соседского мальчишки ­– позывные моего мобильника – вернули меня к действительности. На меня обрушился обжигающий ереванский зной, и я резко остановился под удивленными взглядами фарцовщиков, уныло отгонявших мух от овощей и фруктов, выложенных пирамидами на столиках, тянущихся вдоль всего тротуара. Все это не только не улучшило моего настроения, но сделало тоску еще острее. И я решил двинуть в «Славянский» ресторан, где можно было залить ностальгию водкой, да и пообедать прилично. Словно в ответ на мои мысли рядом притормозило такси. Однако шофер вышел и, хлопнув дверцей, прошел в магазин, не обратив на меня никакого внимания. Повинуясь непонятному импульсу, я заглянул внутрь. Парень с девушкой, целовавшиеся на заднем сиденье, отпрянули друг от друга. Я извинился. Но они заулыбались и принялись с характерной для местных жителей спонтанной горячностью звать меня поехать с ними, то и дело перемежая речь заверениями, что таксист будет буквально через минуту. Выяснилось, парочка ехала на обмывон диссертации общего друга. В Славянский ресторан. Последнему обстоятельству я не удивился. Не оставляло сомнений, что там для меня заготовлен сюрприз. Не удивился я и тому, что, услышав мой акцент, они перешли на русский. Увидев же, что с русским у меня не намного лучше, они беспомощно переглянулись. И тут, видно все еще под действием мозговой чесотки, я признался, кто я и откуда, живописал перипетии своего конфликта с чешским научным сообществом и кончил заявлением, что приехал сюда жить насовсем. По их вытянувшимся лицам я понял, что решения моего они не понимают, не одобряют и (!) подозревают что-то нечистое. Они, похоже, уже раскаивались, что пригласили на вечеринку такого сомнительного типа, но, соблюдая реноме, не только продолжали мне улыбаться, правда, уже натянуто, но и начали, вытягивая руки в открытые окна форда, указывать мне на достопримечательности, мимо которых мы проезжали. И, разумеется, увлеклись, так что к ресторану мы подъехали с таким раскладом ролей: они – радушные хозяева, я – перебежчик, попросивший политического убежища. Так они меня и представили честной компании. Вопреки моим ожиданиям, собравшиеся были вполне трезвы – больше изображали пьяное веселье, хотя стол и ломился от бутылок. Впрочем, вечер только начинался. Заметив, что я разглядываю напитки, виновник торжества ухмыльнулся и спросил, не желаю ли я сливовицы. Услышав, что я предпочел бы тутовку, он почему-то понимающе кивнул и, поставив передо мной налитый до краев бокал, вперился в меня буравящим взглядом.
– Вот ты бросил свою родину…
От неожиданности и самого заявления, и неприязненной, почти враждебной интонации я, против обыкновения, перебил его:
– Почему бросил? Они погибли.
– Кто? Чехи?
– Почему чехи?
– А кто, словаки? Вы ведь от них отделились!
– А при чем тут словаки? Я вообще по отцу баск.
Последовавшая реакция вогнала меня в шок. Лицо новоиспеченного кандидата наук осветилось выражением умиленного раскаяния, глаза заблестели, мне даже показалось – от слез.
– Ты баск? Ты, значит, считаешь своей родиной Басконию… Так вот почему ты сюда приехал! Брат, прости! Ду мэрн эс! (ты наш!), – от волнения он даже перешел на армянский. Потом схватил мою руку и начал неловко трясти ее. Остальные тоже потянулись ко мне, жали руку, хлопали по плечу, подмигивали. Я поддакивал, кивал, мычал что-то неопределенное… И только когда все наконец успокоились, и общее внимание переключилось на что-то другое, я понял причину всей этой путаницы в духе «Безумного чаепития». Меня подвело слабое знание русского. По-чешски «родина» означает «семья», и когда мои сотрапезники имели в виду страну, откуда я родом, я полагал, что речь идет о моих близких!.. Зато у меня родилась потрясающая мысль: если у басков и армян общие предки, значит, меня сюда потянула кровь, а вовсе не Дерево! То есть Дерево послужило слепым орудием в руках провидения. Но возможно ли это? Может ли быть «слепым» тот, кто имеет доступ к вселенской базе данных? С другой стороны, оно само сказало, что у меня предназначение… Однако немногим раньше оно предлагало мне свой пост, то есть, получается, тогда у меня этого предназначения еще не было… Черт! Я совсем запутался. Голова пошла кругом. Так я чего доброго свихнусь и… и надо бы исчезнуть по-английски, пока обо мне забыли.
Я решил пройтись, благо, от «Славянского» рукой подать до «Площади республики», на которой в это время года работают «поющие и танцующие» фонтаны, а это не только красивое зрелище, но и редкий тут источник прохлады. Я прохаживался по площади, рассматривая гуляющих, которых, кстати, было немало, несмотря на поздний час. Скамеек у фонтанов не было, и люди, устав, садились прямо на каменный бордюр. Я решил последовать их примеру. Высматривая местечко, я увидел миниатюрную фигурку, застывшую у самой воды, в полной досягаемости для сверкающих брызг. Женщина, одна, в такое время! Необычно для Еревана. Охваченный любопытством, я подошел поближе и узнал Женщину-из-парка. Я присвистнул. Она посмотрела в мою сторону и… сцена в парке повторилась, причем в усиленном варианте. С воплем «Давид, Давид!» она бросилась ко мне и повисла у меня на шее. Не найдя ничего лучшего, я принялся гладить ее по голове и шептать в самое ухо: «Успокойся, дорогая, все хорошо, все в порядке…» Но она не только не успокаивалась, а, наоборот, расходилась все пуще. Наконец я довольно резко снял ее руки со своей шеи и громко произнес: «Успокойтесь и объясните мне, в чем дело». Она мгновенно замолчала и уставилась на меня с выражением такого комичного изумления, что я рассмеялся. Жестоко, конечно, но это сработало. Она пришла в себя. Высвободила руки и, понурившись, пробормотала: «А, это опять вы!» – «Да, это опять я, а у вас, похоже, опять, – с нажимом повторил я, – опять что-то случилось!»
И она рассказала. Она рассказывала, а я словно видел резаные кадры хроники. Эсэмэска. Муж сообщил, что прилетает. Номер рейса, дата, время. Лихорадочные покупки, подготовка, оповещение знакомых. Аэропорт. Томительное ожидание. Тревожащее отсутствие сведений. Потом – беспорядочная беготня, недоверчивые возгласы, истерические вопли, страшные стоны поверивших и осознавших. Катастрофа произошла в воздухе. По неизвестной причине. Точнее, причину им не объяснили. Пассажиры превратились в месиво. Ей предложили помочь добраться до места, куда рухнули останки самолета. Она отказалась. Позже компания выслала ей вещи мужа, оставшиеся в его квартире и офисе, и перечислила какие-то деньги, она толком не поняла, что. Когда она замолчала, я не мог выдавить ни слова утешения, не мог даже заставить себя шевельнуться. Я оцепенел, примерз к камню, на котором сидел.
И со дна души серым клочковатым туманом пополз ужас.

Нет-нет-нет-нет! Я не виновен в их смерти! Не виновен, не виновен, не виновен…

Кто это сделал? Дерево? Вселенная? Я? Или это одно и то же? Все эти люди, погибшие вместе с… Давидом… почему они оказались на борту того самолета? Возможно ли, чтобы около сотни людей принеслись в жертву, чтобы создать мне условия для «естественного» внедрения в среду? Чтобы я мог достичь своей цели «конституционным путем» – как гражданин страны. Целевая программа. Цель – президентское кресло. Условия – кратчайший срок, минимум затрат. Значит – отбрасываем насильственный захват власти, изменение конституции, массовый гипноз и тому подобное. Остается – влезть в шкуру местного жителя и идти наверх согласно демократическим законам Республики Армения. Как? – заняв место оптимально подходящего для этого человека. Давида. Внешне мы так похожи, что жена уже во второй раз приняла меня за него. У нас две очень важные точки пересечения – Чехия и программирование. Несостыковки можно отнести за счет длительного отсутствия. Пробелы заполнить с помощью… как же ее зовут? Святый Боже! Я все еще не знаю ее имени и при этом ни на йоту не сомневаюсь в ее готовности стать моей… хм… кем? Женой, партнером, соучастницей… Плохое слово. Ассоциативно связанное с преступлением…
Но ведь я хотел добра! Этой стране я хотел добра! А то, что погибли люди, так, может, они и должны были погибнуть. То есть всем девяноста трем – пассажирам и экипажу – волею высших сил было суждено умереть именно в тот день и час. И их всех тем или иным путем собрали в обреченный самолет. По принципу экономии.
Один только вопрос извивался червяком над только что поставленной точкой: был ли Давид приговорен к такому финалу изначально? Или его судьбу скорректировали и принесли в жертву моей?..
В плотном ртутно-сером тумане плавали красноватые змейки – запоздалые сожаления и гибельные догадки. Время от времени какая-нибудь впивалась мне в мозг, и я отчаянно мотал головой, чтобы стряхнуть ее. Наконец я догадался, что можно вытянуть их через уши. Вот только чем? Я пошарил вокруг руками и наткнулся на что-то спасительно твердое. Это оказался голос. На странно звучащем, но почему-то понятном мне языке он повторял и повторял одно и то же: «Открой глаза, открой глаза». И я открыл их. И тут же услышал: «Ну, слава Богу! Как ты меня напугал! Что это с тобой было? Впрочем, нет, не объясняй. Я понимаю». Женщина-из-парка провела ладонью по моему лбу и села рядом, обняв меня за плечи. Я был благодарен ей за ласку. Голова все еще нестерпимо болела, но я все же спросил ее, что произошло. Она облегченно вздохнула, будто зрелище моей слабости придало ей сил.
– Ты потерял сознание. И, кажется, я понимаю, почему. – Она умолкла, не решаясь продолжать.
Мне стало страшно, но я подбодрил ее кивком.
– Ты винишь себя в его смерти. Как и я. Ты думаешь, что это мы, что это из-за нас, чтобы мы могли… Ведь мы неслучайно встретились. Так не бывает…
Внезапно она вскинула голову и, глядя прямо мне в глаза, спросила: «Как тебя зовут? – и тут же прижала руку к моим губам. – Молчи. Я скажу сама: Давид?»
Я молча кивнул, будто признаваясь в преступлении. Она горько усмехнулась:
– Я так и знала. Я знала это с самого начала. Я не понимаю, в чем тут дело, но я с самого начала знала, что ты – это ты.
– Кто? – тупо спросил я.
– Ты, – повторила она. – Ты – мой Давид. – Она сделала ударение на слове «мой» и улыбнулась горько-нежной, как запах орхидеи, улыбкой. С мужем мы были чужими. Я все время чувствовала, что мешаю ему, раздражаю. Он принадлежал к другому миру – рациональному, – с запинкой произнесла она. Работал над искусственным интеллектом. Мечтал воспроизвести человеческий мозг и создать био-робота. А я спорила. Я говорила, что он уже создан. Господом! По Его образу и подобию. Зачем создавать копию копии, когда и так полно всяких уродов? Хотите механических рабов? – пожалуйста! Но почему с человеческим интеллектом? А вдруг, они к тому же окажутся способными на чувства! Рабы с интеллектом и чувствами – что может быть ужаснее? Зачем создавать существо еще более несчастное, чем человек? Зачем умножать скорбь?.. Это же фашизм!
Она задыхалась от волнения, а я стиснул зубы, чтобы не застонать. Не замечая моего состояния, она продолжала:
– А ты не такой. Ты – чуткий и… хрупкий… у тебя болит душа… за всех… Что с тобой? Опять?
– Нет-нет, ничего, со мной все в порядке, я просто закрыл глаза – голова болит…
Не мог, не хотел я открыть ей, что меня уволили из института как раз за то, что я потребовал свернуть работы по искусственному интеллекту. Наша группа подошла очень близко к решению задачи. Оставалось совсем немного, и все это знали. Нам во всем давали зеленую улицу. На нас смотрели, как на богов. Это все и погубило: высветило этическую сторону проблемы. Когда я, поняв, что уже вот-вот, дал волю воображению и начал с упоением рисовать себе беседы с будущим «дитятей», я осознал, что первыми его вопросами будут: «кто я?» и «откуда я?» А, получив ответы на эти вопросы, оно неизбежно спросит: «зачем вы меня создали?» И что мы ему скажем? То-то и оно! Что бы мы ни ответили, с его точки зрения это будет звучать абсурдно. Наша работа – первый шаг к абсолютному краху людей как цивилизации. Сначала меня слушали внимательно, сочувственно, спорили – осторожно и деликатно. Поняв, что разубедить меня невозможно, отстранили от дел – временно, как они тогда уверяли. А когда я, не сдавшись, напечатал статью, где назвал их убийцами человечества, уволили, найдя подходящий пункт в договоре. Некоторое время я еще пытался бороться, но против меня развязали медиатравлю, а дальше все было просто: никто не хотел брать на работу ренегата-ретрограда-психопата… Скатиться на самое дно мне не дали друзья.
Странно… Получалось, что мы с мужем моей Незнакомки были двойниками-антиподами. Если бы не крушение самолета, он наверняка занялся бы тем, от чего я отказался. И наверняка преуспел бы. Нас будто заменили – одного на другого. Чтобы я занял его место здесь, а он мое – там. Значит… Ничего это не значит! Он погиб. А я еще не занял никакого места. Я повернулся к ней.
– Скажи теперь и ты… нет, просто расскажи о себе.
Она улыбнулась неожиданно кокетливо.
– А ты не хочешь угадать мое имя?
– Ну… Я не знаю… Сабина? – предложил я с надеждой: мне всегда нравилось это имя. Она обиженно покачала головой.
– Нет. Меня зовут Лилит.
– Лилит? Первая жена Адама, женщина-демон… хм… послушай, можно, я буду называть тебя Лили? Мне так… привычнее.
Она потупила голову, и я испугался, что задел ее чувства. Женщинам ведь необходимо, чтобы вы одобряли в них все, иначе они не верят, что любимы. Но она, верно, решила, что одна замена стоит другой, и серьезно произнесла:
– Хорошо, милый. Хорошо. Я буду Лили. И не только для тебя. Я потребую, чтобы меня так отныне называли все. Пусть все будет новое. Новое, но не с нуля, – неожиданно заключила она. – Не с нуля: у нас с тобой уже есть прошлое.
И я понял ее. Тень самолета, в котором погибли 93 человека, накрыла нас, заставив мое сердце похолодеть. Или, может, это была тень Дерева?

План действий мы продумали вместе. Первое: Давид Пржибыл должен исчезнуть. Своим знакомым здесь я объявлю, что изменившиеся обстоятельства требуют моего срочного отъезда – на время. Если будут спрашивать, на какое, отвечать озабоченным выражением лица и пожатием плеч. Второе: я должен «нежданно-негаданно» появиться в доме Лили (с дорожной сумкой, набитой вещами, присланными из Праги) и разыграть возвращение блудного мужа. Легенда: меня на том самолете не было. В последний момент я передумал лететь в Ереван, решил погулять в Подебрадах. А там случайно узнал о катастрофе, пришел в ужас от мысли, что на родине меня «похоронят», и поспешил домой. Знакомые поахают и забудут. С документами тоже особых проблем не будет. Надо объявить о потере паспорта, и если в паспортном столе начнут копать и докопаются, что человек с такими данными числится среди погибших в авиакатастрофе, представить ту же легенду и дать понять, что мы не хотим делать из этого шумихи и просим дать нам шанс восстановить семью. Лили поплачет, намекнет на беременность. По-человечески нас поймут и «пойдут навстречу». Остальные же бумаги – спасибо соотечественникам – были в наличии. Дальше – надо интенсивно заводить новые знакомства, налаживать нужные связи и, по возможности, минимизировать общение со старыми друзьями.
И мне надо привыкать к новой фамилии – Еквордян.

Лили с головой ушла в претворение в жизнь нашего плана. Она обнаружила яркую фантазию, артистизм и недюжинные способности к конспирации. Она то и дело звонила мне на мобильник, чтобы сообщить о какой-нибудь новой детали, уточнении или поправке к плану. Но она, похоже, даже не задавалась вопросом, зачем все это нужно мне. О своей конечной цели я ей не говорил; она ничего не знала ни о Дереве, ни даже о моей прошлой, пражской жизни. Задумывалась ли она вообще о том, кто я такой, или просто отчаянно пыталась заполнить пустоту в своей жизни? А, может, мое сходство с ее мужем создавало у нее иллюзию того, что она меня знает? Как-то само собой наши отношения обрели характер игры. Мы вели себя, как заговорщики, что, с одной стороны, сближало, а с другой, позволяло камуфлировать истинные чувства не только перед внешним миром, но и друг перед другом. Когда я заявил, что нам не следует больше встречаться до моего «официального возвращения», чтобы ненароком не сорвать весь план, она сразу же согласилась, но по ее лицу прошла тень. Почему? Уж не влюбилась ли она в меня? Во всяком случае, она, несомненно, пыталась заигрывать со мной, кокетничала. Это была как бы игра в игре. А я сам? Какие чувства я испытываю к ней?

Все прошло как по маслу. Лили – молодчина! Такой и должна быть супруга политика – преданной, сдержанной и изобретательной. Когда охи, ахи, расспросы, сетования, поздравления, et cetera были позади, и гости – соседи, друзья и родственники Лили – разошлись, я, совершенно измочаленный, впал в прострацию. И, пока она ликвидировала остатки нашествия, мучительно решал, как повести себя с ней сейчас, когда мы впервые по-настоящему наедине. Что касается меня, то я предпочел бы честный деловой секс, так как разыгрывать что-то большее я не хотел, а полное отсутствие интима невозможно было бы скрыть от посторонних глаз. Любая фальшь была опасна как для наших отношений, так и для дела. Пока я так размышлял, она неожиданно появилась на пороге, сияющая, принаряженная и с обновленным макияжем.
– Предлагаю отметить нашу первую и немаленькую победу. В лучшем ресторане города!
Я был только рад и благодарен, что принятие судьбоносных решений откладывается. И что можно еще продолжать игру в заговорщиков. Оставалось только правильно выбрать ресторан, то есть такой, где я не бывал под своим настоящим именем. Поняв мои колебания, она засмеялась:
– Да перестань ты бояться: с этими усами и скинхедовской стрижкой тебя никто не узнает! В самом деле, я и забыл, что уже две недели брил голову и отращивал модные усики и бородку, что и впрямь преобразило меня почти до неузнаваемости. Давида Пржибыла помнили с нечесаными патлами до плеч и недельной щетиной на щеках. Давида Еквордяна – аккуратно выбритым и подстриженным в духе yuppie. Для меня же мы, в соответствии с легендой, придумали нечто третье – облик неверного мужа, изменившего имидж перед тем как пуститься в бега с подружкой. И неожиданно меня осенило: вот оно, решение! Мне не надо стараться быть похожим или не похожим на кого-то. А надо быть самим собой, ибо в новых условиях, а эти условия настолько необычны, что потребуют от меня радикально иной линии поведения, – я буду меняться волей-неволей. А Лили… пожалуй, лучше предоставить ей решать, какими будут наши отношения. Я улыбнулся, встал и с комической торжественностью подал ей руку.

Нас обуяла организаторская лихорадка. Оказывается, ничто так не сближает, как игра с налетом тайны и опасности. Я не узнавал Лили. От прежней анемично-апатичной незнакомки не осталось и следа. Она завалила меня заказами, находя их через подруг, бывших сотрудников и однокурсников, говоря всем, что, мол, я вернулся с кучей гениальных задумок, но мне надо сначала встать на ноги. Она постоянно что-то придумывала для моего будущего офиса и записывала идеи в специально купленный для этого красный блокнот. Однажды я заглянул в него и был потрясен. Красным фломастером было выделено название для офиса – «ПРОГРАММИРОВАНИЕ ЖИЗНИ» и ниже шла расшифровка:
Древние были мудры – их жизнь от рождения до смерти определял уклад. Они знали, как воспитывать детей, где и чему их учить, как одеваться, что и как есть, как вести себя, как и о чем говорить в тех или иных случаях и т.д. и т.п. Мы не знаем ничего этого. Даже добившись успеха на каком-либо поприще, даже очень разбогатев, мы остаемся в неведении относительно того, как организовать нашу жизнь.
ООО «ПРОГРАММИРОВАНИЕ ЖИЗНИ» поможет вам в этом. Мы составим для вас программу жизни. Мы продумаем ваш имидж: гардероб, макияж, походку, манеры, лексику. Мы подскажем, в каком районе вам следует строиться, каким должен быть ваш дом, найдем архитектора, подберем обстановку. Мы посоветуем, куда вам лучше отдавать детей, найдем репетиторов. У нас вы можете узнать, куда поехать на отдых и как можно отдохнуть в нашем городе. У вас есть деньги – мы научим вас ими пользоваться.
Эта была полная программа для будущей фирмы и, что самое потрясающее, – великолепная платформа для плавного перехода в политику. А ведь я ни разу не заикнулся о своей тайне тайн!.. Да, Лили… загадала ты мне загадку… Я закрыл блокнот и осторожно положил его на прежнее место – рядом с сумочкой. Сумочка была тоже красной, из великолепной кожи, модного фасона – плоская, вытянуто-прямоугольная. И… раскрытая! Мне неудержимо захотелось заглянуть внутрь. Будто таким образом я загляну к ней в душу. Чушь, конечно, но я еле остановил себя. В конце концов, что я там мог найти? – флакон духов, помаду, мобильник… Интересно, роются ли настоящие мужья в сумочках своих жен? Я никогда не был женат. И мои самые близкие друзья также были холостяками… во всяком случае, не помню, чтобы кто-то делился со мной подобными откровениями.
Забавно, а ведь я впервые подумал о Лили как о жене. По обоюдному согласию мы решили не лезть из кожи вон, изображая любящих супругов, и на людях держаться максимально просто. Я, как и было договорено, называл ее Лили, а она меня – Давид-джан. «Джан» – это принятое в Армении обращение, означающее «милый», «дорогой», но это не совсем английское «honey» – здесь так могут назвать и постороннего человека. Я очень часто слышал обращенное ко мне «Давид-джан» от людей, с которыми только-только познакомился. Кстати, это «джан» может присоединяться не только к имени. Здесь говорят «ахперь-джан» (брат), «тха-джан» (парень, сын), «варпет-джан» (мастер, учитель), обращаясь к совершенно незнакомым людям, часто к шоферу такси, сапожнику, сантехнику и т.д. И я сам стараюсь развить у себя эту привычку.
В сущности, мы с Лили живем хорошо. Мы искренни без нытья, доброжелательны без «чииза», нам интересно узнавать друг друга… нам интересно жить. Эврика! Вот она, недостающая формула для программы – интересно жить! – «Мы сделаем вашу жизнь интересной!» Мне не терпелось рассказать Лили о своей находке. Я взглянул на часы. Без пяти девять. Странно. Она никогда не задерживалась так поздно. Я постарался отогнать смутную тревогу, прошелся по квартире. По пражским меркам квартирка была более чем скромной – двухкомнатная, с махонькой кухней, но зато большой лоджией, которую я приспособил под кабинет, совместив его со спальней. Там стояли тахта, крытая старинным ковром, пара старых кресел и совсем уж антикварный книжный шкаф, набитый книгами на семи языках, из которых я знал только английский, русский (неважно) и армянский – уже намного лучше. Каждый день мы с Лили выделяли два часа для занятий языком. Она была прирожденным лингвистом, раскрывала мне этимологию слов, обращала мое внимание на нюансы произношения, проводила параллели с другими языками. Скоро я начал чувствовать армянский язык и даже несколько раз поймал себя на том, что думаю на нем. Хотя, сам не знаю, рад ли я этому…
Я продолжил импровизированную экскурсию по квартире, которую должен был считать своей. Комнату поменьше мы отвели Лили, а в другой устроили полугостиную-полуприемную, решив, что на первых порах сойдет. И сходило. Я огляделся. Все здесь было предусмотрено так, чтобы создать у посетителя приподнятое светлое настроение. Рассредоточенное освещение; мебель – сочетание светлого дерева и стекла; на полу ковер с ненавязчивым абстрактным рисунком; на стене Сарьян – натюрморт с цветами (Лили утверждает, – подлинник).
Комната Лили – полная противоположность. Перешагивая ее порог, попадаешь в «лавку древностей». Хаотичное собрание старинных и просто старых предметов. Трюмо XIX века, глядя в помутневшие зеркала которого, вы видели не себя, а трех незнакомцев, чьи отражения они поймали и держали в плену полтора столетия. Пирамида из резных страшно неудобных (я пробовал) стульев. Фарфоровые статуэтки с отбитыми носами и пальцами. Веера. Вазы. Швейная машинка «Зингер», на которой верхом сидели куклы в пышных нарядах из парчи и шелка… Ума не приложу, как она ухитрялась ориентироваться в этом мини-музее, но что мне определенно нравилось в ее «будуаре», это всегда открытое окно и всегда свежие цветы в тяжелой китайской вазе, занимавшей единственный свободный от мебели угол. Как она умудрялась менять в ней воду?
– Что ты тут делаешь?
Я вздрогнул, пойманный врасплох. Впрочем, она, кажется, вовсе не была раздосадована моим вторжением, напротив, как будто старалась сдержать улыбку радостного изумления. Я пожал плечами, выразительно кивнул на фарфоровые каминные часы, которые, хотя и не ходили, но служили прекрасным символом утекающего времени. Лили рассмеялась.
– Не беспокойся. Наверстаем. Только поставлю кофе, и начнем.
Она определенно решила, что я беспокоюсь из-за «урока». Ей даже в голову не пришло объяснить, почему она задержалась, где была… Или она таким образом хотела дать мне понять, что считает себя свободной женщиной? Насколько свободной? Я поморщился. Мысль о возможной измене неприятно кольнула меня, хотя о какой измене могла идти речь в сложившихся обстоятельствах? И все-таки она не должна…
– Ты не должна вести себя так неосторожно! – выпалил я.
У нее вытянулось лицо. Она посмотрела на меня чуть не со страхом, но тут же улыбнулась:
– Ого! Семейная сцена? – это интересно!
Тут я, к счастью, вспомнил о своем know how и перевел разговор, попутно признавшись еще в одном грехе. Надо отдать ей справедливость, она не стала тратить время на банальные сетования, а сразу подхватила идею, удивив меня убежденным заявлением, что нам уже пора открывать лелеемый в мечтах офис. Однако я вовсе не был в этом уверен, главным образом, из-за денег: мне не хотелось влезать в долги. Мысль о том, что, имея за спиной Дерево, я застрахован от финансового краха, я отогнал. Я вообще решил ни в чем не рассчитывать на покровительство таинственных сил, но всего добиваться самому. Да ведь так оно, в сущности, и было до сих пор. Или нет?.. Меня охватила непонятная тоска. То, что я вначале считал преимуществом, сейчас казалось тяжким долговым обязательством. Но почему? Я не подписывал никаких кровавых договоров. Я не продал душу. Я вообще ничего не обещал взамен. Но логика низкого здравого смысла твердила: ничего не дается даром. Ты просто не хочешь этого признать, упрямый осел! Настанет день, и придется платить по счетам, и тогда…
– О чем ты задумался, милый? – нежный, чуть глуховатый голос вывел меня из ступора. Движимый безотчетным импульсом, я бросился к Лили, обхватил ее за плечи и зарылся лицом в ложбинку между шеей и плечом. Она осторожно обняла меня, и так мы стояли, обнявшись, пока я не преодолел нервический приступ и начал перебирать губами по бархатистой коже. Она тут же отстранилась и вскрикнув: «Кофе убежит!» – метнулась на кухню. Я пошел за ней. Она потерянно стояла над джезвой с выкипевшим кофе, под которой все еще продолжал гореть огонь. Я подошел, выключил плиту и привлек ее к себе.
Любовницей она была неумелой, что, впрочем, меня не удивило. Я наслаждался взрывом страстной нежности, ощущением бесконечного доверия. Я знал, что отныне она будет предана мне всецело. Любовь – всепоглощающее, лишающее разумных ориентиров чувство, которому я когда-то отдал дань, – обманывала меня не один раз. И всякий раз это было больно и гадостно. А тут – доверие, основанное на духовной связи и уверенности, что тебя желают, – идеальная основа для брака!.. Впрочем, мне следует быть начеку: а вдруг это очередная ловушка жизни… Лили же как будто не знала подобных опасений. Она с упоением отдалась буйству чувственности. Бывший муж, как она утверждала в порыве суетливо-сбивчивой откровенности, «не умел быть нежным». Его беда была в том, что из всего разнообразия масок на карнавале любви он выбрал образ мачо, хотя нисколько ему не соответствовал. Когда я, восхищенный предпринимательской жилкой Лили, спросил ее, почему она не смогла создать такой же круг клиентуры в свое время, когда ее муж лишился заработка, она испуганно заморгала глазами. А после довольно продолжительного молчания, нехотя объяснила, что и сама не подозревала о наличии у себя организаторского таланта. В самом начале их союза он потребовал, чтобы Лили (с отличием окончившая институт иностранных языков) не работала, и после нескольких лет, проведенных практически в четырех стенах, она просто-напросто потеряла уверенность в себе. «Мне даже в голову не приходило, что я могу чего-то добиться, – заключила она. – А сейчас… я сама не понимаю: не успею о чем-то подумать и буквально вижу решение». На миг перед моими глазами будто качнулись тени ветвей. Невидимая рука стиснула горло. А что если вся эта удачливая «бизнес-активность» и паче того ее влюбленность имеют одно и тоже объяснение – Дерево! Я чуть было не задохнулся от этой мысли, но вдогонку ей пришла вторая, спасительная: разве не всякая любовь – наваждение? Да и открывать в индивиде скрытые способности – ее исконное свойство. Я успокоился и сконцентрировался на заказе парскахая[1], купившего здание бывшего рынка на Третьем участке и желавшего переоборудовать его под торговый дом.

В Le café de Paris – славненьком кафе-террасе на Абовяна – можно просидеть целый вечер, попивая настоящий Moka и наблюдая местный бомонд. Заботами хозяйки (бывшей парижанки) здесь царит легкая непринужденная атмосфера, воспользовавшись которой я делал зарисовки с интересовавших меня людей, фиксировал их предпочтения и поведенческие особенности. Я проводил так вечер за вечером; набрав достаточно материала, подвергал его компьютерному анализу и выводил стереотипы. Позже я собирался разработать программу, которая, исходя из фотографии клиента и целевого набора параметров, создавала бы оптимальный для его целей имидж. Внезапно я почувствовал, что сам обратился в объект наблюдения и, оторвавшись от блокнота, встретился взглядом с человеком лет тридцати пяти – сорока, располневшим, даже начавшим тучнеть, однако благодаря sack suit от Brook Brothers из тончайшей шерсти выглядевшим довольно элегантно. Карие глаза под высокими дугами бровей смотрели пристально, изучающе, но вот уголки рта чуть дрогнули, и массивная голова наклонилась в еле заметном кивке. Внутри меня затрепетала, а затем туго натянулась, грозя лопнуть, нервная струна. Вот оно! Такая спокойная, властная уверенность может иметь только один источник – очень большие деньги. Стараясь не выдать волнения, я сдержанно улыбнулся и кивнул в ответ. Тут же он сделал приглашающий жест. Я поднялся и подошел, всем видом выражая заинтересованность человека, готового услужить, но знающего себе цену.
– Куришь?
Золотой портсигар скользнул в мою сторону. Еще один приглашающий жест. «Часы и запонки от Картье, эксклюзив», – отметил про себя я и, тонко улыбнувшись, покачал головой.
– Курю, но свое.
Серебряные трубка и табакерка с клеймом Арно – местного ювелира-дизайнера, которого в Ереване знают все, – произвел ответное впечатление: его работы не каждому по карману.
Пауза, в течение которой он раскуривал свою Гавану, а я пускал кольца из трубки, подаренной Арно, длилась ровно столько, сколько было нужно, чтобы незнакомец успел переменить тактику. Ибо он уже понял, что взять меня нахрапом и враз подмять под себя мой, пока еще скромный, но многообещающий бизнес, не удастся.
– Я давно к тебе приглядываюсь.
Снова пауза. Что-то не то. Не переборщить бы с независимостью!..
– И вот, что я думаю. Большое ты дело задумал. Такое большое, что одному тебе, даже с твоим талантом… – он остановился, пристально посмотрел на меня. Я поблагодарил его кивком и ответил таким же серьезным взглядом. – …и даже со всеми твоими связями и друзьями тебе не осилить. Это дело требует большого размаха. Как и все дела национального значения.
Сердце у меня екнуло, но мне удалось изобразить невинное удивление. Впрочем, оно было искренним, поскольку такого поворота я не ожидал. Я ждал долгого изнурительного торга вокруг процентов, готовясь «продаться» так, чтобы гарантировать себе достаточную степень свободы. Этот же говорит совсем о другом. Куда он клонит? Неужели, что-то почуял? Но как?
– Что ты забеспокоился? Да, я вижу за твоим бизнесом дело национального значения. Ты, может, и не видишь, по молодости, а я – вижу. Чую. Это самое то. То, что нам нужно. Ты, парень, сумел попасть в яблочко. Ты нашел то, что всем нам может помочь. Должно помочь. И именно поэтому я решил помочь тебе. Помочь, а не ограбить, как ты, наверное, подумал. А?
Я хмыкнул.
– А кто бы не подумал?
Он закивал, понимающе.
– Да, беда наша – алчность, смертный грех. Кабы не алчность, мы… Выигрывая гроши, теряем миллионы. Другое дело, многим, чтобы понять это, надо заиметь столько, чтобы душа потребовала другого качества жизни. Вот как мне.
Он улыбнулся. На этот раз весело и почти по-дружески.
– А чтобы ты понял, что я не шучу, предлагаю тебе самому продумать условия нашего сотрудничества. Все. Иди и думай.
Обмен визитками, рукопожатие, и я, торопливо рассчитавшись, поспешил домой, где меня ждал еще один сюрприз.
Наспех поставив в гараж тойоту, с головой, полной неясных планов, и с зудом в руках от нетерпения поскорее сесть за компьютер, чтобы набросать черновик новой генеральной стратегии, я позвонил в дверь. Открыла мне красавица с волосами цвета тусклого золота и глазами, тоже казавшимися золотыми, то ли от освещения, то ли от бьющего из них счастья, в которой я с трудом узнал Лили. Из гостиной слышались громкие голоса, среди которых я сразу выделил резкий баритон Арно. На мой вопросительный взгляд Лили только мотнула головой.
– Потом, у нас гости.
– Подожди!
Я притянул ее к себе, взъерошил мягкую шелковистую копну.
– Мой любимый цвет! Но как это ты…
– Сказала – потом! Иди же, у меня кофе убежит!

С Арно я познакомился при совершенно необычных обстоятельствах. Молодой, еще мало кому известный ювелир, он часами простаивал на Вернисаже у Дома кино, разложив свои работы – украшения и миниатюрные статуэтки – на столике, покрытом потертым черным бархатом. Вокруг было множество столов с грудами самых разных изделий из камней, металлов, стекла, дерева, кожи. Но стол Арно был из очень светлого дерева, резной, его собственной работы, и привлекал внимание еще издали. И сам он, высокий, худой, с нервной пластикой движений и острым цепким взглядом, служил живым магнитом, притягивающим разношерстную публику. Я искал кольцо в подарок Лили – к юбилею нашей встречи – и, конечно, сразу увидел серебряные фигурки на матово-черном фоне. Фигурки изображали всю гамму человеческих эмоций от глубокого отчаяния до эйфории. Это было гениально. Я завороженно рассматривал одну за другой, как вдруг услышал тяжелое сопение у себя над ухом, и затем – властный бас: «Сколько просишь за все?» Пауза. У меня мучительно сжалось сердце. Ну конечно, бедняга не устоит перед искушением заработать, и эта серебряная феерия достанется сопящему монстру (впоследствии я узнал, что это был чиновник очень высокого ранга). И тут я услышал: «Сто тысяч». – «Чего? – ошеломленно переспросил вельможный покупатель, – долларов?!» – «Нет. Евро», – последовал ответ, прозвучавший так спокойно, что чиновник не мог взять в толк, издевается тот или просто сумасшедший. Посопев еще немного, он продолжил: «Это почему? Почему так дорого? Сколько сейчас стоит грамм серебра?» Арно усмехнулся и выпалил: «Килограмм мяса на рынке стоит тысячу драмов[2], ты весишь сто килограмм, что же, твоя цена – сто тысяч драмов? (Примерно двести долларов.) Это была такая неслыханная дерзость, что чиновник чуть не задохнулся от ярости и только мотнул головой охране. В ту же секунду Арно пустился наутек. Тяжеловесные качки неуклюже бросились за ним, а их хозяин, развернувшись многопудовым корпусом, следил за погоней. И зрелище было хоть куда! Гибкий, легкий Арно перебегал с места на место, выкрикивая в адрес телохранителей обиднейшие издевательства, и наконец исчез, как сквозь землю провалился. Разъяренный чиновник приказал охранникам реквизировать товар наглеца. Однако место происшествия тем временем опустело. Исчез и его стол со всем добром, и даже столики других торговцев в радиусе нескольких метров. Изделия гениального нахала, завернув в бархатную скатерть, собрал и унес с Вернисажа я, а его собратья-соседи догадались смыться сами. Когда Арно получил назад свои шедевры, банальных слов благодарности не прозвучало, но много было сказано о властях предержащих и много было выпито караунджа – армянской водки, которую выдерживают в особых каменных печах. А дня через три он неожиданно заявился к нам с большой компанией, объявил, что у него день рождения, и что в этот день он, в отличие от всех прочих, сам дарит подарки, надел на палец Лили преоригинальное кольцо с изумрудом, а мне протянул те самые трубку и табакерку. Так я подружился с этим сумасбродным гением и приучился курить трубку…
Однако надо идти к гостям. Я наскоро освежился, сменил рубашку и, захватив свои зарисовки, чтобы, пользуясь случаем, посоветоваться с Арно, направился в гостиную. И сразу понял, что поговорить о делах не удастся. В комнате стоял дым коромыслом, по столу были разбросаны распечатки выкачанных из интернета литературных новинок, а собравшиеся, похоже, спорили уже не один час. В эпицентре дискуссии явно находилась женщина лет тридцати, которую я видел впервые и которую тут же окрестил Смуглой леди сонетов. Она была вся из противоречий. Слушая собеседника, оставалась до странности неподвижной, и тогда в глаза бросались почти болезненные худоба и бледность. А из сощуренных темно-карих глаз смотрела тысячелетняя древность. Но стоило ей заговорить, как резкая живость движений, нервическое подрагивание губ и срывающийся от волнения голос превращали ее в подростка. И она казалась не старше шестнадцатилетних учениц Лили ­– Маринэ, Сони и Лолы, облепивших Арно. Два других ученика чуть постарше – Гарик и Вова – что-то сосредоточенно рассматривали, примостившись в углу дивана. Как оказалось, это был диплом, полученный на недавно прошедшем в Париже Prêt-à-Porter подружкой Арно Мадлен. Сама Мадлен – пепельная блондинка с аметистовыми глазами и матово-белой кожей – сидела напротив Смуглой леди и, как мне показалось, была ее основным оппонентом. Прекрасные глаза сверкали лиловым гневным пламенем. Она почти кричала.
– Это шовинизм, расизм и, я не знаю, это – призыв к крестовому походу. Такие книги только разжигают ненависть. Из-за них может начаться религиозная война, которая приведет к Армагеддону!
– Ну и что? По мне уж лучше Армагеддон, чем такой худой мир, из которого прямая дорога к обществу, описанному Чудиновой[3], – вставил Гарик.
– Ну это ты зря, – неожиданно резко и с какой-то особенной горечью оборвала его незнакомка.
В комнате повисла тишина. Не понимая ее причины, я, тем не менее, решил воспользоваться паузой и из полумрака коридора, где все это время стоял, никем не замечаемый, шагнул вперед.
– Ого, а вот и хозяин!
– Вохчуйн, Давид-джан, вонцес? ( Привет, Давид, как ты?)
– Где пропадаешь? А мы тут без тебя…
– Так его, так, – присоединилась к хору Лили. Она подкатила к спорщикам столик с кофе и сладостями и, обняв за плечи Смуглую леди, громко сказала:
– Познакомься, Майя, это мой непутевый муж.
– Так это вы Майя? – вырвалось у меня. Она только пожала плечами, но мне стало понятно все – и болезненный облик, и горечь. Лили много и часто рассказывала о ней. Почти все наши беседы изобиловали ее «А вот Майя говорила…» или «А Майя бы сделала не так…»
Майя была журналисткой и по заданию какой-то общественной организации поехала в Ирак, где попала под бомбежку, чудом осталась жива, но, по выражению Лили, «повредилась мозгами, хотя и раньше была с приветом».
Я поцеловал смуглую ручку с тонкими узловатыми пальцами. Рука чуть дрогнула, и я почувствовал, что между нами пробежала та самая искра – предвестница мучительного романа, которых так много было в моем прошлом и от которых я бежал. «Ого! Надо быть начеку», – подумал я, а вслух сказал:
– Простите, невольно перебил вас. Так вы считаете…
– Она считает, что надо позволить мусульманам заполонить Европу, а потом и весь мир. А вы тоже думаете, что Чудинова – расистка или там националистка? ­– Это подал голос Вова, тоже подсевший к столу.
– Нет, хотя я и полагаю, что главную героиню она сделала полукровкой, да и «негритяночку Мишель» вставила именно с целью предупредить подобные обвинения. Нет. Тем более что мусульмане, конечно же, не раса и не нация, а общность людей, объединенных единой ментальностью.
– Вы хотели сказать, религией?
– Да нет, я не оговорился. Громадное большинство современных мусульман на удивление некомпетентны в вопросах религии. Главное, что их отличает, – убеждение в своем праве на насилие и бездумное подчинение приказу. А это – свойства не религиозного характера, а ментального. Просто в языке еще нет названия для такой общности.
– Менталия, – бросила Майя.
– А что? – исламская менталия, европейская менталия, американская… – хорошо! Молодец, Майя! – Лили снова обняла ее за плечи и прижалась к ней щекой.
– Точно, а когда-то была коммунистическая менталия и фашистская… – вставила Лола.
– То-то, я слышала, немцы тысячами принимают ислам… – подхватила Маринэ.
– Еще бы! ­– турки в Германии на втором месте по численности после немцев.
– Представляете турко-немецкую менталию? Гремучая смесь!
– Не приведи Бог!
– Вот и я о том же…
Я перестал слушать. Я не верю в крах западной культуры. Кризис – да. Тупик? – может быть. Но из тупика есть великолепный выход – вверх. Я вспомнил тест, который нам как-то задали в школе. На чистом листе бумаги был изображен круг, в центре которого красовалась жирная точка. Нам было велено провести линию. Одноклассники быстро справились с заданием и сдали свои листки. Я один замешкался и спросил учителя: «Как провести?» – «Как хочешь», – последовал ответ, сопровожденный косым взглядом. Это вызвало у меня гневный протест, и я заявил: «Ну тогда я проведу так!» И с силой ткнул карандашом в лист, имея в виду, что моя линия проходит вне плоскости листа. В результате по тесту вышло, что я – гений. Остальные ребята продемонстрировали заурядные способности с небольшими вариациями: их линии все лежали в плоскости листа и проходили в основном через центр круга; человек пять – шесть прочертили линии вне центра и двое – трое – за пределами круга, что свидетельствовало об определенной независимости мышления. Этот тест сыграл в моей жизни двоякую роль. С одной стороны, учитель не только не проникся почтением к моей особе, а, напротив, невзлюбил еще больше, что обострило во мне дух противоречия. С другой же, я на всю жизнь запомнил: рывок в неизвестное лучше тьмы решений, лежащих на поверхности.
Я сделал Арно незаметный знак и выскользнул из гостиной, где уже вовсю спорили об экуменизме. Через несколько минут Арно присоединился ко мне в кабинете, и я поведал ему о полученном сегодня предложении. Взглянув на визитку, Арно присвистнул.
– Братишка, тебе крупно повезло! Если Казарян берет тебя под свое крылышко, значит, он уверен в успехе дела и заинтересован в нем. Все. Можешь считать, что финансовых проблем у тебя нет.
– Твоими бы устами… Впрочем, мой внутренний голос твердит то же самое.
– Ну вот, нас уже двое. А ты что?
– А я очень хочу поверить внутреннему голосу, хотя этот паскудник не раз подводил меня под монастырь. Но, видишь ли, до сих пор мы с Лили как-то выкручивались сами, а если какой-то заказ требовал чего-то сверх нашей компетенции, привлекали эксперта и платили ему из наших гонораров. И тут всякое бывало. Нас очень часто подводили: то уедут, то в последнюю минуту откажутся, то просто не сделают в срок – ну, что называется, армянский вариант… приходилось извиняться, клянчить, чтобы сроки передвинули… Сейчас же я хочу, я должен обеспечить размах и четкость. Нужно подобрать офис и, главное, надо собрать команду, а я…
– А чего собирать? Команда уже собралась, – Арно кивнул в сторону гостиной.
– А что, в этом что-то есть! Положим, Лили – культура речи и ведение деловой корреспонденции на пяти языках; Мадлен – все по части одежды; Гарик заканчивает архитектурный, у него диплом по современному дизайну, блестящая работа; Вова – менеджер по туризму; консультации по светским манерам на первых порах могу взять на себя я. Костяк, можно сказать, есть, а дальше…
– Что сейчас голову ломать. Главное – «процесс пошел».
– И это правильно! Засяду сегодня же за контракт с Казаряном. Отточу концепцию, стратегию, тактику, et cetera и – пакетом – ему.
– Намек понял. Считай, что нас уже нет.
– Куда ты, зачем? Останься, может, подкинешь свеженькую идейку…
– Нет, Даво, время не ждет.
Арно удалось оперативнейшим и деликатнейшим манером увести гостей. Я уже хотел уединиться в кабинете, как вдруг услышал приглушенные голоса и звяканье посуды, доносящиеся из кухни. Наверняка Лили и Смуглая леди. Кухонная классика – наследие советских времен – моют посуду и философствуют или (вариация) ведут бабий разговор. Однако все оказалось не так. Посуда с остатками еды неприглядным натюрмортом громоздилась в раковине. О ней попросту забыли. Моя новоиспеченная златовласка, расставив на столе хрустальные бокалы и вазы – изделия разных веков и фирм, – разъясняла гостье различия, то и дело проводя по краю бокалов особой палочкой и извлекая из них мелодичный звон. А ее подруга рассеянно слушала, перелистывая какие-то записи.
Я хмыкнул.
– Хрустальная музыка – это конек Лили. Я даже предложил ей обучать этому своих подопечных за небольшую доплату.
– С вашим размахом вы можете позволить себе любой спецкурс, даже «искусство подписываться».
Я непроизвольно вскинул брови. Лили нахмурилась.
– Прости, дорогой, я рассказала все Майе.
Я не знал, что и подумать. После того, как она клятвенно обещала соблюдать строжайшую тайну! Ну что ж. Я умильно улыбнулся и нежнейшим тоном спросил:
– И что скажете, леди?
Она усмехнулась.
– Здорово. Мне все это очень близко. Особенно то, что вы поставили во главу угла создание нового образа жизни, ссылаясь на старинный уклад. Уклад жизни – это вообще невероятно интересно, невероятно ценно. У предков это был сосуд, сообщавшийся с природой; жизненный поток не просто обретал в нем некую форму, но настаивался, бродил и рождал вино жизни. Разрушив сосуд, бунтари последних столетий создавали взамен либо причудливые тонкостенные формочки без основания, из которых драгоценная влага утекала без возврата, либо грубо сработанную тару, в которой она застаивалась и гнила.
У меня возникло ощущение разговора с самим собой. Она будто озвучивала мои мысли. Лили почувствовала это и победно стукнула бокалами, мол, знай наших.
– Кстати, – неожиданно спросила гостья, странно блеснув глазами, – как вы собираетесь назвать свою программу? Я поддерживаю предложение Лили – «Программирование жизни». Думаю, что именно это нам и нужно – взять и начать самим создавать свою жизнь в комплексе – от и до, если уж нам все так испохабили… – она умолкла.
– Надо подумать, – вежливо ответил я, хотя полагал, что название скорее оттолкнет здешнюю публику.
– Ведь вы не бизнес задумали, – продолжала между тем она. – Ведь за этим гораздо большее. Бизнес – это так, ширма, вернее, трамплин. Так?
У меня внутренне отвисла челюсть. Об этом Лили уж никак не могла проболтаться, поскольку я не рассказывал ей о своих далеко идущих планах. Это уже чистая интуиция. Тем не менее, надо было что-то отвечать. Промолчать было бы грубо, да и неумно. Да, с этой леди надо держать ухо востро.
– Не надо.
– Что, простите?
– Не надо так напрягаться. Хотите держать свои намерения в тайне – ваше право. Просто знайте, что у вас есть союзница, готовая поддерживать вас во всем. А если предложите какую-нибудь работенку в офисе, буду бесконечно благодарна.
– Всенепременно что-нибудь приищу.
– А у нас так много всего! Куда ни ткни – клад. И все это пропадает. Вам, чехам, этого не понять.
Я похолодел. И почувствовал, что и Лили вся напряглась.
– А почему ты сказала: «вам чехам»? – глухим голосом спросила она. – Давид не чех. Он просто там жил несколько лет, работал. Я тебе рассказывала, Майя, ты забыла?!..
На лице у Майи появилось такое обиженно-ошеломленное выражение, что мы оба расхохотались.
– Ну да, я оговорилась, – пролепетала она. Вернее, у меня произошло мозговое смещение: очевидно, вы в Чехии пропитались духом старой Европы, вот это и сбило меня с толку.
– Давайте, Майя, договоримся: с этой минуты мы на ты и можете считать себя Chief Creative Officer в нашей фирме. Заодно и подумайте, как ваша, прости, твоя должность будет называться по-армянски и по-русски.
– Вы хотите…
– Ты.
– Да, конечно. Ты собираешься вести дело – услуги, документацию – на трех языках?
– Только так.
– Трудновато придется, особенно с молодняком. У современной молодежи нет тяги к русскому. В основном они рвутся изучать английский, французский, реже немецкий, испанский, а русский – нет. Где ты найдешь работников, владеющих языком на таком уровне?
– А я на что? Я их и буду натаскивать, ­– вставила Лили, подбоченившись.
Майя рассмеялась.
– Вот это, я понимаю, Cosa Nostra! Ну, други, лиха беда начало! А не выпить ли нам за это из богемских бокалов?
Короткий острый взгляд в мою сторону снова заставил меня похолодеть. По лицу Лили прошла тень.
– Чем тебе плохи венецианские? Вот тут как раз три. Давид, принеси коньяк, тот, что в виноградной бутылке.
Она принялась убирать со стола, с нервической суетливостью хватая хрупкие шедевры стеклодувного ремесла и чуть не швыряя их на поднос. Майя задумчиво наблюдала за ней, потом мягко отстранила, переставила пару грозящих упасть ваз и, подхватив тяжелый поднос, вышла. Мы переглянулись.
– Она что-то подозревает? – вырвалось у меня.
– Ох! Я бы тоже так подумала… Еле удерживаюсь, чтобы не думать. Но это совершенный нонсенс. Она ничего не знает о тебе. Она с Дав… моим первым мужем, Боже мой, сама не знаю, как его называть, в общем, она не была с ним знакома. Так что у нее нет никаких, ну совсем никаких оснований, чтобы что-то подозревать. Это просто ее дьявольская интуиция.
– А откуда ты ее знаешь?
– Когда Давид уехал, он… не всегда присылал деньги вовремя. Мне пришлось подрабатывать переводами. Так и познакомились.
– Если ты ее боишься, может, не стоит брать ее к нам…
– Я ее не то чтобы боюсь, нет, я ее люблю, очень люблю, но… от нее ничего не скроешь. Я уверена, что она сейчас ни о чем не догадывается, просто чувствует, что что-то нечисто и пытается понять.
– Значит, на этом не остановится. «Вы, чехи» явно вырвалось бессознательно, но «богемское стекло» это уже намеренно брошенный пробный шар. Я думаю, лучше от нее избавиться, пока не поздно.
Ее глаза расширились и казались уже совершенно золотыми.
– Ты чувствуешь себя преступником? Но ведь ты ничего плохого не сделал. Мы оба, – она ударила кулачком по столу, – не сделали ничего плохого! Нет, если мы начнем чего-то бояться, от кого-то скрываться, это… это вгонит нас в комплекс. И потом, чего, ну чего нам бояться? Откуда может прийти разоблачение? Главное ведь то, что мы вместе, мы любим друг друга!
Она испуганно умолкла и села, уронив голову на руки. И я понял, что она ни в чем не была уверена, и меньше всего – в моей любви. Я чувствовал, что должен приласкать ее – утешить, успокоить. Но что-то мешало мне, и я оставался стоять столб-столбом, пока не вернулась Майя с пустым подносом. Осторожно поставив его на стол, она знаками дала мне понять, что хочет уйти. Я также беззвучно запротестовал и, поманив ее за собой, вышел. Едва оказавшись на безопасном расстоянии, я схватил ее за руки и, глядя прямо в глаза, зашептал:
– Прошу тебя, Майя, постарайся не упоминать при Лили чего-либо, связанного с Чехией. Дело в том, что она уверена, что мне следовало оставаться там, что там мне было лучше. Думает, дурочка, что я приношу большую жертву, гублю ради нее карьеру, et cetera… Mea Culpa! Это, конечно, пройдет, но… И потом – фирма, мы только запускаемся, все это вместе… «Женщина на грани нервного срыва»! Договорились?
Темно-карие, почти черные глаза продолжали испытующе смотреть на меня, вернее, сквозь меня, будто проникали в то самое запределье, Sancta Sanctorum, куда я не хотел допускать никого. Наконец, длинные, загнутые к верху ресницы дрогнули. Губы раздвинулись в полуусмешке, заменявшей ей улыбку.
– Понимаю и учту. А сейчас, думаю, мне все-таки лучше уйти.
– Это кто тут собирается уходить?
Лили, успевшая смыть слезы и освежить макияж, появилась на пороге.
– Мы же хотели отметить. Это – святое! Давид!
– Слушаю и повинуюсь.
Я достал из бара в моем кабинете бутылку из горного хрусталя в форме виноградной грозди, где я держал коньяк для VIPов. Однако, отдав должное великолепному напитку и поболтав еще немного о том о сем, Майя попросила вызвать для нее такси. Я заметил, что Лили облегченно вздохнула и, почти не протестуя, потянулась к мобильнику.

Новый офис сверкал всеми огнями. Над головами изумленной толпы, собравшейся на презентацию, медленно проплывали гигантские буквы: «ПРОГРАММИРОВАНИЕ ЖИЗНИ» на армянском, английском и русском языках. Мэр города разрезал ленточку. Священник при благоговейном молчании собравшихся освятил офис. Лили, ослепительная в наряде от Шанель, с рассыпавшимися по плечам золотистыми локонами отдавала тихие распоряжения телевизионщикам. Сияющий, как счастливый отец на крестинах первенца, Казарян прочел пылкую речь. Я скромно стоял в стороне, отмечая мельчайшие подробности действа. И тут услышал свое имя, громко повторяемое толпой. Сердце мое затрепетало. Я шагнул вперед, и земля ушла у меня из-под ног: я увидел, что рукоплещущая толпа расступилась, пропуская кого-то, кого? В одном из моих лучших костюмов к Казаряну медленно приближался человек, как две капли воды похожий на меня. Он взял у мецената микрофон и произнес заготовленную мной речь. А потом он сделал знак, и к нему, розовая от волнения, подпорхнула Лили. Все шло, как было задумано, за одним только исключением: в центре торжества был не я. Внезапно пелена спала с моих глаз. Я понял: это был он, настоящий Давид Еквордян, чье имя я присвоил. Явился с того света, чтобы… нет, я схожу с ума! Но Лили… неужели это заговор?.. Что делать? Все пропало! Кто я теперь? Куда… Я попятился и никем не замечаемый – невидимка в праздничной толпе – скользнул к своей (все еще) машине и направился к дому, который уже не решался даже в мыслях называть своим. Я заперся в кабинете и попробовал осмыслить происшедшее, найти ему простое, логичное объяснение. Тщетно. Мысли не повиновались мне. Голова горела. Внезапно дверь в кабинет начала отворяться, хотя я помнил, что запер ее. «Лили?» – воскликнул я в безумной надежде.
– Нет, не Лилит, – упирая на «т», произнес входящий. Это я. Видишь? Ты думал, что умнее всех, что так хорошо все продумал? ЗАПРОГРАММИРОВАЛ! А я – вот он. И не надейся – я не кошмар, не привидение и даже не компьютерный вирус, хотя программу я тебе подпортил. Ха-ха! Ты еще не понял? Меня не было на том самолете! Я передумал лететь. Раздумал возвращаться. А о ваших начинаниях узнал из интернета. И вот! – он ухмыльнулся. – А Лилит, кстати, ни о чем не подозревает. Для нее я – это ты. И для других тоже. Так что, ты тут лишний. Убирайся, пока цел или…
– Что? – прохрипел я.
Он молчал, осклабясь.
– Что? – закричал я во весь голос. – Что, что, что?
– Что с тобой, милый? Открой глаза! Перестань кричать. Открой глаза!
Я открыл их.
Надо мной с безумным от страха лицом склонилась Лили. Золотистый венчик волос матово светился на фоне бледно-зеленого потолка. Я застонал.
– Дурной сон. Это просто дурной сон, милый. Повернись на другой бок и спи – так говорила моя мама. Спи-и-и…

Казарян вернул пакет со словами «катарьял горц» (отличная работа), контракт же, на который я пролил семь потов, смял и бросил в урну. На мой вопросительный взгляд он, хмыкнув, вытащил из папки с золотым тиснением фирменный бланк, подумал с пол минуты, и в руках у меня появился договор, предоставлявший мне полную свободу действий в пределах суммы с семью нулями. По сути, карт-бланш.
– Что, сынок, удивлен?
Сощуренные глаза смеялись. Холеные пальцы небрежно отбивали дробь – первые такты Пятой симфонии. «Фальшивит», – машинально отметил я. Вслух же сказал:
– Да нет. Просто я только сейчас понял, насколько серьезно вы относитесь к нашему делу («нашему» я произнес без нажима, как нечто само собой разумеющееся) – настолько же, насколько и я.
Он перестал улыбаться.
– Да, дело это очень серьезное, может и серьезнее, чем ты сам думаешь. Или…
Он задумчиво пожевал губами.
– Вы о чем? – как можно спокойнее спросил я.
– Всему свое время.
Тяжелая ладонь хлопнула по столу, означая конец аудиенции. Я положил договор в кейс, встал, стараясь двигаться неторопливо, и откланялся. Что ж, во всяком случае, у меня практически неограниченный кредит. И главное – свобода! Не будет изматывающих споров вокруг каждого нестандартного решения, ни дамоклова меча сроков, ни унизительных отчетов. Каков бы ни был его дальний умысел, одно бесспорно – он верит в мой гений… Так я успокаивал себя, лавируя между машинами, стараясь не угодить в пробки, возникающие то тут то там в связи с перестройкой домов и улиц. Но на душе у меня скребли серые когтистые кошки. Непростой мужик Анастас Казарян, ох непростой. И хотя юридически я в полнейшей безопасности, в Армении это ничего значит. Здесь все и вся склоняется перед диктатом личности.
Что ж, надо глубже копнуть под личность моего благодетеля.

Я оглядел креативную команду. Никто не отвел глаз, ни у кого я не заметил ни затаенного недовольства, ни, что еще хуже, подобострастия – значит, единодушие искреннее. За один только месяц в роли главы предприятия я сделал больше открытий в области человеческих взаимоотношений, чем за всю предыдущую жизнь. Оказалось, организовать дело с нуля, руководить множеством талантливых, а следовательно, безалаберных людей, добиваться «одобрямсов» сверху, находить свежие решения там, где, кажется, все вытоптано толпой предшественников, – все это ничто по сравнению с тем, что на тебя направлены векторы ожидания зависящих от тебя людей. Как это выдержать, не имея защитного фона в виде природной толстокожести или привычки дистанцироваться, я не знал. Я любил этих людей. Каждого из них. Талантливые, амбициозные, эгоцентричные, нетерпимые к чужому мнению, ревнивые к чужому успеху, реагентные, как младенцы, и столь же безжалостные. Креативный гадюшник! И хуже всего было то, что они гасили друг друга. Творческий всплеск одного наталкивался на яростное неприятие другого. И в результате – нуль. Я начал догадываться, что моя команда – это, в сущности, армянская нация в миниатюре. И я начал понимать, почему при такой высокой плотности талантов на душу населения народ в целом прозябает. Интерференция с превалированием взаимного ослабления. И все-таки… И все-таки, у меня есть бесценное преимущество: я никому из них не завидую и всех люблю. Мне остается научиться манипулировать ими. Гаденькое словечко, конечно, но только на поверхностный чистоплюйский взгляд. На самом деле знание подноготной ближних и использование этого знания во благо – благо и есть.
Я поймал себя на том, что барабаню пальцами по столу, совсем как Казарян, и внутренне рассмеялся, порадовавшись, тем не менее, что слух у меня абсолютный.
– Итак, резюме.
Название: «ОПТИМАЛЬНЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ».
Девиз: «МЫ СОЗДАЕМ ОБРАЗ, ВЫ – ЖИВЕТЕ».
Целевой рынок: 1. успешные предприниматели, не знающие, как устроить свою жизнь; 2. люди, желающие круто изменить свою жизнь; 3. родители, мечтающие вывести детей в люди.
Реклама: апеллирующая к интеллекту – в меру серьезная и в меру остроумная.
Я вас порадую: половину дела в плане рекламы за нас сделали мои бывшие клиенты. Уже неделю, то есть сразу после того как Казарян подписал контракт, они – с моей подачи – рассказывают о нашем офисе налево и направо, намекая, что нелегально офис работает уже давно, при этом слушатели с понимающим видом переглядываются, и каждый каким-нибудь образом дает понять, что пользовался нашими услугами, и не раз. А сейчас, мол, получив большие инвестиции, мы наконец легализуемся, что обещает совершенно фантастические результаты. Напоминает сказку про «Голого короля», разве что мы своих королей одевать будем. Оптимальным образом. (Общий смех.)
Я улыбнулся. И тут же отметил про себя, что уже давно не смеюсь вместе с ними – только улыбаюсь. Чересчур дистанцировался? Плохо. Я ощутил себя одиноким, беспомощным, усталым и почувствовал, что улыбка сползла с моего лица и повисла на кончике подбородка, к счастью, вздернутого. – Ну что ж, жог’овурд (­народ), – начал я, но продолжить мне не дали. «Жог’овурд», начихав на «дистанцию», повскакал с мест и окружил меня. Парни жали мне руку, хлопали по плечу, девицы целовали, и все в один голос заявили, что я ужасно выгляжу и так дальше нельзя, и чтобы я вот прямо сейчас отправлялся отдыхать, а они все сделают суперски. Я был тронут. Взглянув на часы, я решил воспользоваться неожиданным тайм-аутом, чтобы встретиться с Майей, которую не видел с того памятного вечера.
Голос в трубке выражал лишь легкое удивление, не было ни намека на ту волнующую смесь радости и обиды, которой я ожидал. Однако на предложение встретиться и «поговорить о больном» она согласилась не колеблясь.
Тонкая фигура в белом воздушном платье неспешно приближалась, выделяясь в потоке прохожих угловатой грацией, присущей инфантильным старым девам.
– Вам очень идет белый цвет.
Она улыбнулась.
– Начать беседу с комплимента – до приветствия – это что-то!
– Вы неизменно вызываете желание сказать комплимент.
На этот раз она предпочла промолчать и, как-то неудобно откинувшись в плетеном кресле, продолжала внимательно смотреть на меня из-под чересчур длинной вьющейся челки.
Почему эта женщина так волновала меня?
Подошла официантка с меню, в котором я узнал одну из своих первых дизайнерских работ. Майя, не раскрыв, отодвинула голубую с серебряным тиснением книжечку и сказала, что будет только кофе.
– Какой? ­– неприязненно переспросила официантка.
Майя пожала плечами.
– Обычный, черный.
– У нас очень богатый выбор, – не сдавалась официантка, все также хмуро глядя на нее.
– Вы же слышали, дама желает обычный черный, – вмешался я. – Принесите один кофе и один мартини.
Не сказав ни слова, официантка повернулась и затопала к бару, всем видом выражая оскорбленное достоинство. Наверное, вид у меня был настолько ошарашенный, что Майя расхохоталась.
– Что? Отвыкли от «хайреника»? Это еще что, а вот недавно в «Шерлоке Холмсе» – это на Баграмяна – я попросила чаю и спросила, есть ли у них черный с жасмином. Так официант с апломбом заявил: «Не знаю. Я в чае не разбираюсь, потому что не люблю и не пью!» – вот так. И смех и грех… А знаете, почему они так?
Я покачал головой, любуясь ее оживившимся лицом.
– Армяне считают сервис – всю это обширнейшую сферу человеческой деятельности – унизительным для себя занятием. Вынужденные зарабатывать этим на хлеб, они прислуживают, скрепя сердце, а иные и со скрежетом зубовным (я вспомнил рассказ Лили о ее муже). Многие ненавидят тех, кого обслуживают, правда, они охотно поменялись бы с ними местами. Я хочу сказать, что они не против сервиса как такового, а против себя в нем.
– Интересно. Вы открыли мне глаза.
– Конечно, есть исключения. Но – немного.
Мне показалось, она гордится этой чертой своей нации. Хотя, чем тут гордится?.. Надо будет подумать над этим и обсудить на летучке, чтобы как-то использовать в «Образе жизни». Я, было, задумался, но тут подоспел наш заказ, и официантка, на которую я смотрел уже как на любопытный объект исследований, неожиданно спросила: «Дук хай ек?» (Вы армянин?) – «Ае. Инчу?» (Да, а что?) – Тут ее, к счастью, отозвали. Я с опаской поглядел на Майю, ожидая комментариев по этому поводу, но она сидела молча, тихо улыбаясь чему-то про себя и вдруг, вскинув на меня глаза, спросила:
– А знаете, на иврите «хай» означает «жив», так что, когда мы говорим: «Ес хай ем» (Я армянин), это можно интерпретировать как «Я жив»!
– Чрезвычайно интересно. Послушайте, вы не задумывались над проблемой национальной идеи? Вернее, вам не хотелось бы поработать над этим?
– Думала, конечно! Но кого интересует, что я думаю? Я – никто.
– Меня интересует. И очень. Подумайте для меня. Для нашего «Оптимального образа».
Она посмотрела на меня обиженно. Я-то подумаю. И напишу. А вот…
– А вот вы напишите, а потом и поговорим.
– Потом?
– Ну да. Вы забыли, что работаете у нас главным креативщиком? Куда это вы исчезли и почему? – я с хорошо разыгранным укором посмотрел на нее. Но она не поддалась. Она, видно, очень тонко чувствовала фальшь. Наконец, после долгой паузы она, будто взвесив все pro и contra, протянула:
– Хорошо. Я напишу. И принесу. Очень скоро. Может быть, уже завтра. Но… работать у вас… Нет. Я не хочу.
Я решил не настаивать. Хорошо уже, что она согласилась поработать над идеей. А там видно будет…
– Эг’ав, Майя-джан! ­(Идет, Майя) Как кофе?
Она усмехнулась, оценив мою деликатность.
– Мог бы быть и получше…
Я предложил пройтись, и она сразу же согласилась. Уловив со своей фантастической чувствительностью мое (ничем внешне не проявившееся) удивление, добавила:
– Обожаю ходить пешком. Никогда не упускаю случая. Так лучше думается. Ко мне столько решений пришло «на ходу»! Смотришь по сторонам, вслушиваешься в городской шум, и вдруг – щелк! – непонятно откуда, даже не по ассоциации с чем-то увиденным или услышанным, а будто из самого движения рождается нужная мысль.
– А чем вы занимаетесь, Майя?
– Разве Лилит вам не…
– Да, что-то она такое говорила о переводах… Так кто вы?
Она сделала глубокий вздох, задержала дыхание, будто перед прыжком в воду, и выпалила:
– Никто!
Я растерялся. Она рассмеялась коротким невеселым смехом.
– Я вас шокировала? Что же вы ожидали услышать? Какой-нибудь комильфотный род занятий? Вам огласить весь список? Ха! А вы-то сами кто? Молчите? Можно ли вообще ответить на этот вопрос? Искренне. Даже «никто» – это тоже ложь…
И тут я совершил самый необъяснимый в своей жизни поступок. Я притянул ее к себе и поцеловал в трепещущие губы. Она не ответила на поцелуй. Губы, самого удивительного рисунка, какой я когда-либо видел (верхняя – тонкая, изогнутая, как тетива лука, нижняя – пухлая, чуть-чуть вывороченная), не раскрылись навстречу моим. Но она и не отстранилась. Напротив, когда я отпустил ее, сама прильнула ко мне, правда, сразу же отпрянула и выдохнула глухим шепотом:
– Бедный вы, бедный! Зачем вы это все…
Она махнула рукой и ушла, а я остался стоять как громом пораженный. Что она имела в виду? Что сумела разглядеть во мне? «Кто вы?» Да, я-то уж точно не смогу на это ответить. И тут меня осенило. Я понял, что отличало ее от всех. Она не принимала правил игры. И не вела свою игру. Она вообще не играла. Не участвовала во всеобщем, всеобъемлющем натуральном обмене. Это и делало ее бесконечно одинокой, чужой для всех. И помогло понять, что я играю на чужом поле. Отсюда и «бедный, бедный».
Я был уверен, что больше никогда ее не увижу. В сердце поселилась ноющая боль. Я стал непозволительно раздражительным и рассеянным. Как ни странно, ни сотрудники, ни даже Лили не выказывали недовольства. То ли они списывали все на исключительное напряжение, в котором я жил последнее время, то ли я удачно вписывался в доминирующий здесь стереотип начальника и мужа. Или догадывались?.. Плохо. Что так, что этак…

Офис, отделанный итальянским архитектором-дизайнером, открывшим в Армении частный бизнес, и оборудованный ереванским филиалом Bang&Olufsen, поражал чудесами современной техники и аскетичным изыском минимализма. Самым удивительным было то, что мы так быстро привыкли ко всей этой роскоши High-Tech, что уже не представляли, как это можно обходиться без «умных вещей», в которых, кажется, предусмотрено все для удобства пользования. Отраднее же всего было то, что сам офис как таковой, работал на нас не меньше, чем качество услуг: и как наглядное пособие по «оптимальному образу жизни», и как реклама, более действенная даже, чем отзывы наших клиентов, число которых росло день ото дня. О таком количестве богатых – по-настоящему богатых – сограждан мы и мечтать не смели. Очень скоро офис начал давать такой доход, что я уже не нуждался в казаряновском кредите. И тут выяснилось, что, несмотря на «карт-бланш», он бдительно контролировал выделенный мне счет. Потому что вскорости припожаловал с визитом, чтобы узнать, почему сумма на нем подозрительно долго остается неизменной.
Осматривая офис, он не сделал ни одного комментария, только похмыкивал. Правда, устроившись наконец в моем кабинете (на моем месте), изрек: «Апрес, вортис» (молодец, сынок). И через паузу:
– Значит, учишь людей, как им жить… Вижу, ты и меня можешь кое-чему научить. А?!
Это «а» он буквально прошипел. Я никогда не видел его таким и почел за лучшее не отвечать, пока не пойму, куда он клонит. Однако Казаряна мое молчание разъярило вконец. Казалось, он утратил над собой всякий контроль. Красивое холеное лицо дергалось. Глаза выкатились из орбит. Привстав и опершись огромными кулаками об стол, он кричал:
– Что, решил вывести меня из дела? Мавр может умереть? Не выйдет! Молокосос! Ты не знаешь, с кем имеешь дело. Ты не знаешь, что я могу с тобой сделать. С тысячей таких, как ты. В порошок сотру. Ничтожество! Щенок!
Я продолжал молчать. Внезапно он успокоился и сел, глядя на меня чуть ли не весело. Мне даже почудилось, что он подмигнул мне, и меня прожгла догадка, что кошмарная сцена в духе «патрон и протеже» была всего лишь психологической атакой. Наверно, он действительно не понимал, что происходит, и решил таким образом выудить из меня правду. Выходит, вопреки прошлым (многочисленным) заявлениям, он мне нисколько не верит. А стало быть, и его сердечность, и доверительная манера, очаровавшие меня вначале, тоже были фарсом. Что ж, на войне как на войне… Я прочистил горло. Он с откровенным любопытством уставился на меня, покрытые темной порослью пальцы даже перестали выбивать дробь.
– Анастас Левонович, вы же сами еще в первый день вполне определенно заявили, что не хотите афишировать наше сотрудничество. Вы даже не пришли на презентацию…
– Ну?
– Взгляните на ситуацию со стороны. Допустим, кто-то заинтересуется делами фирмы и начнет копать. Если этот кто-то докопается до кредита, который вы мне предоставили, а вы знаете, что в нашей республике нет ничего невозможного, – он кивнул, – то его неизбежно заинтересует, почему вы продолжали оказывать кредит фирме, не только вставшей на ноги, но и начавшей приносить большой доход. Наверняка, он сделает вывод, что что-то тут нечисто. А так – к вам обратился начинающий бизнесмен, его проект вас заинтересовал, вы оказали помощь и… и все. Есть и другая сторона. Когда дойдет до настоящего дела, наши конкуренты не побрезгуют ничем, чтобы уничтожить нас. Тут и поможет ваш аккаунт – как скрытый резерв.
Еще не договорив, я почувствовал, что он мне поверил. Почувствовал также (впервые), что он считает меня ровней себе и что наши отношения отныне перешли на другой уровень.

Не знаю, что меня потянуло к «Каскаду», но с недоумением осмотрев «Кошку» Ботеро – огромную жирную черную котяру из бронзы, установленную перед таманяновским шедевром, я решил запить неэстетичное зрелище и направился к кафе «Дерасан» (Артистическое) неподалеку. Уже подходя к нему, по особенной боли в груди я понял, что увижу Майю. Она сидела спиной ко мне, а ее сотрапезник, оживленно жестикулируя, что-то говорил ей. Пока я шел к ним, как сомнамбула, его невероятно подвижное лицо успело сменить тысячу выражений. Я прохрипел какое-то приветствие. Ревность душила меня. Майя невозмутимо и, казалось, не узнавая меня, прижала палец к губам, затем указала сначала на диктофон, лежащий перед ее собеседником, а потом – на кресло рядом с ней. Я молча сел. И тут же узнал в красавце напротив знаменитого актера Ваграма Назаряна. Тот, изловчившись кивнуть и улыбнуться мне, продолжал:
– Ереван моего детства – это наш двор, улица Ханджяна, река Гетар… В то время по ту сторону Гетара не было ни теннисных кортов, ни парка, ни кафе «Древний Рим», а были дома азербайджанцев; пространство это называлось «Турки майла» (Азербайджанская слобода). Я помню, как азербайджанки сбрасывали мусор в Гетар. Там в великом множестве водились крысы, и мы детьми ходили туда убивать крыс.
Ереван моего детства – это мои друзья, с которыми мы уже в 7 – 8 лет курили – стреляли оттуда отсюда сигареты, подбирали окурки. И без конца, без конца, без конца играли в футбол… Невольно улыбаюсь всякий раз, вспоминая, как старики во дворе ждали с ножом в руках, чтобы наш мяч попал к ним – продырявить его, между тем мяч по тем временам был дорогим удовольствием. Можете себе представить? – в то время было такое понятие, как дворовый мяч, и мы собирали по копейке, чтобы купить его… Помню также, как жевали жевательную смолу: тогда не было современных сладких жвачек. Смола была очень горькой, и нужно было долго сплевывать, пока эта горечь не проходила, и мы садились рядком и плевались, соревнуясь, кто дольше продержится. А однажды кто-то разжился где-то сладкой американской жвачкой, так мы ее жевали по очереди!..
Ереван моей молодости – это кафе под открытым небом, где мы часами спорили о Ван Гоге и Пикассо и воображали себя гениями.
Сейчас, когда я живу в Париже, я больше всего люблю парижские кафе. Там, предаваясь воспоминаниям, я заново обретаю Ереван своей юности.[4]
Закончив рассказ, Назарян заторопился уходить. Майя попыталась задержать его, представила нас друг другу. Я, разумеется, сказал, что узнал его сразу и рад случаю выразить свое восхищение его искусством (искреннее). Назарян не остался в долгу. Присущей ему скороговоркой уверил меня, что много слышал об «Оптимальном образе», хотел бы его посетить, но, к сожалению, никак не может выкроить время, вот и сейчас уже опаздывает на встречу с Имяреком. Поцеловав руку Майе и пожав мою, он откланялся. Майя сидела грустная, похоже, разочарованная его уходом. Может, они не договорили? Может, актер разыграл всю эту спешку из мужской солидарности, просто почувствовав, что со мной творится. Тогда, спасибо ему за это. Я закурил. Молчание затянулось так, что перешло в немой разговор. Я молча спрашивал, неужели у меня нет никакой надежды, и как же мне жить с непреходящей болью в груди. Она отвечала, что ей очень жаль, но это – обязательная плата. «За что?» – вскинулся я. «За достижение заветной цели». – «Какой?» – «Тебе лучше знать».
Мне нечего было возразить. Я мог только умолять о глотке воды или уйти. Уйти было правильнее. Я протянул руку и коснулся смуглых пальцев, сжимавших диктофон. Не отбирая своей руки, она покачала головой. Я сжал тонкое запястье. И тотчас она отдернула руку и заговорила.
– Сегодня мы встретились случайно, – сказала она, сморщив лицо, как от боли, и повторила, будто убеждая саму себя: – мы встретились случайно. Но видеться мы не должны. Не должны. Я не хочу тебя видеть. Ни тебя, ни Лили. Она вскочила и почти побежала прочь от меня. Я сидел, боясь пошевелиться, не желая, отказываясь верить, что это – все. Диктофон неприятно холодил пальцы. Диктофон! У меня есть предлог для «неслучайной» встречи. Я усмехнулся и снова раскурил трубку, закрыл глаза, пытаясь вспомнить в точности выражение ее лица, когда она уходила. Легкие шаги, шелест платья, запах «Шанели». Я недооценил ее. Срывающимся голосом она проговорила:
– Забыла диктофон. И еще кое-что. Да открой же глаза!
Смуглая рука протягивала мне сложенный вчетверо блокнотный листок.
– Что это?
– Национальная идея. Я же обещала. А теперь, прощай!

Национальная идея была простой и гениальной, как ей и положено быть. Звучала она так:

ВОЗРОДИМ АРМЕНИЮ ДЛЯ СЕБЯ И ДЛЯ МИРА

Далее шла концепция:
Армяне – древний народ с неисчерпаемым духовным и культурным наследием. Нам известна лишь ничтожнейшая часть этого богатства, а используем мы и того меньше. Не понимая, каким сокровищем мы обладаем, мы стремимся присоединиться к кому-то в хвост – к Америке, к Европе (как вариант – к России). Беда в том, что выбирать не из чего: те, от кого мы ждем манны, сами в нравственном и политическом тупике. Так называемое «цивилизованное общество» сгнило на корню. В армянах же генетически заложена устойчивость к разложению. Непрерывность в развитии культуры признается за армянами учеными всего мира. Ergo, армяне, благодаря свято сохраненным духовным, культурным, моральным ценностям и преданности историческим корням, способны создать на своей земле духовно-нравственный оплот для возрождения цивилизации. Надо только поверить в себя, открыть заново достижения древних и поставить на службу будущему. Для этого есть все.
Засим следовал список литературы, в которой это «все» имело конкретное выражение. Чего тут только не было: сравнительные исследования крови, изыскания в Караундже[5], трактаты об армянском языке и алфавите, анализ эпоса и многое, многое другое.
Да-а-а… это следует обдумать, обработать, подавать по частям – соответственно текущему моменту, – но в принципе это самое то. А на дне души зашевелилась надежда. Я могу увидеться с ней, попросить о встрече, нет, потребовать, сославшись на неясные моменты в концепции. «Неясные моменты!», – пропел я. Но радовался я напрасно: Майя отказала наотрез.
Чтобы заглушить тоску, я работал, как одержимый, и вскоре собрал у себя лучших специалистов по трейнингу в самых разнообразных сферах, наладил связи с экспертами-культурологами, социологами, политологами. Меня начали осаждать медийники. Я отсылал их к пресс-секретарю или к Лили. Когда в прессе сложился устойчивый образ таинственного анахорета (в вариациях – темной лошадки), я согласился дать интервью ведущему популярной телепередачи «В эпицентре». Его вопросы неприкрыто свидетельствовали: общество недоумевает по поводу успешности моей карьеры и безупречности моей персоны. И мне показалось, что в его глазах я прочел понимание и ожидание. Надеюсь, показалось. Ибо еще рано.
Сослуживцы в связи с моим первым выходом в эфир устроили сюрприз – накрытый для банкета стол – и чествовали меня так, будто я выиграл сражение в неравном бою с сильнейшим противником. Когда пиршество пошло на убыль, и я собрался улизнуть в кабинет – соснуть часок и засесть за работу, они не дали мне и шагу ступить. Девицы обступили меня и с возгласами «Вам надо наконец отдохнуть», «Хотя бы сегодня не работайте!» и «Вы нам нужны живым и здоровым» усадили меня на заднее сидение офисного лимузина, довезли до дома и сдали с рук на руки Лили. Лили, предупрежденная, расточала улыбки, звала всех в дом «на кофе», зная, что откажутся, а закрыв за ними дверь, приняла свой, теперь обычный, отстраненно-усталый вид и, пробормотав: «Позови, если что-нибудь понадобиться», – ушла к себе. Не зная, что делать с неожиданно свалившимся на меня досугом, а главное, с глухой болью, удесятеряющейся, как только я оставался один, я постучался к Лили. Я ожидал сцены и был готов даже на это, только бы не оставаться одному. В новой огромной квартире комната Лили за запертой дверью была, как отсек на космическом корабле. Открыла она не сразу, однако никакой сцены не последовало. Лили просто ждала, что я скажу. Комок подкатил мне к горлу. Мне казалось, еще минута, и я брошусь к ней в ноги, разрыдаюсь, или еще что. Я стиснул зубы и выдавил: «Устал…» Тотчас она засуетилась. Приобняв, подвела к постели, уложила, стянула башмаки, поцеловала в лоб и, потушив свет, прикорнула рядом.

Он появился, как всегда, бесшумно. Правда, на этот раз был весь в крови, местами по-голливудски алой, местами – черной, запекшейся. Стоял осклабясь, зная, что это раздражает меня больше всего. Но и я знал, чего он хочет, – вывести меня из себя, насладиться видом моей слабости, а главное – напитаться черной энергией моего отчаяния. Ибо я понял, что его силы поддерживаются негативным излучением. Взрывы горя, выбросы злобы, протуберанцы гнева были его пищей. И я сдерживался изо всех сил, чтобы не дать ему восторжествовать. Но я слишком ослабел в борьбе с собственными недугами, чтобы держатся долго. Я закрыл глаза, а когда открыл их, он был совсем рядом. Я мог дотронуться до него рукой. Я выпростал руку из-под одеяла, но он оказался проворнее и отскочил. Тотчас раздался злой довольный смешок.
– Что, хочешь убедиться, что я не привидение? Кретин! Сколько можно повторять? – меня не было на том самолете. Я жив. И ты еще пожалеешь об этом.
– О чем? Что ты задумал? Что тебе нужно?
– …
– Видишь, я не спрашиваю, за что. Я мог бы спросить, зная, что совесть моя чиста: я ничего у тебя не отнял. Я взял лишь то, что ты бросил сам.
– Бросил? Так ты и в самом деле поверил, что я не погиб вместе с остальными? Чего доброго, пытаешься убедить себя, что ты не убийца, ха-ха!
– Я не убийца! Я не виноват в гибели самолета, не виноват, не виноват…

Наутро я спросил у Лили, есть ли у нее какие-то доказательства смерти ее первого мужа. По тени, промелькнувшей в ее глазах, я понял, что и она мучается неопределенностью, а может, и такими же кошмарами. Я ждал, надеясь, что она скажет что-нибудь, но, видимо, брешь между нами уже исключала подобную откровенность. Она лишь спросила с усилием, наморщив лоб:
– Почему ты спрашиваешь?
– Так. На всякий случай.
– На какой случай?
Я взорвался.
– На случай того, что он восстанет с того света, заявится сюда и начнет нас шантажировать!
Некоторое время она молча смотрела на меня. Потом расхохоталась, так же внезапно оборвала смех и вышла. В последнее время она все чаще уходила от разговоров со мной – любых, даже на самые невинные темы. Вот так, не договорив, вставала и выходила вон. Что это? Страх перед любой серьезной темой, могущей перерасти в выяснение отношений? Или, наоборот, вызов, демарш, подспудное желание спровоцировать взрыв и положить конец фарсу под названием семья? Чувство вины мешало мне сделать первый шаг. Я тоскливо огляделся. В глаза мне бросился пухлый конверт, контрастно белевший на черном дереве дамского бюро. Лили пишет письма? Или получает? И мне ни слова! Я схватил конверт. Он был запечатан. Над печатью – самодельной, из свечного воска – вилась надпись: «Письма самому себе». Я посмотрел на лицевую сторону конверта: ничего. Почерк же, странным делом, был мне знаком. Блеснувшая догадка заставила меня воровато оглянуться. Какой-то шорох, неясная возня в золотисто-зеленой тканой занавеси отдались острой резью в костяшках пальцев. Я бросился к окну. Ночная бабочка, неуклюже трепыхаясь, пыталась выбраться из тяжелых складок. Мне стало досадно. Я расправил сбившуюся в комок занавеску, осторожно подцепил бабочку закладкой, лежавшей тут же на бюро, и выпустил в окно. Злости и страха я больше не чувствовал. Сунув конверт в карман, я пошел к себе. Лили, это очевидно, писем не читала. Читать и перечитывать письма покойника, адресованные к самому себе, а потом снова аккуратно запечатывать – это изощренное, мазохистское, манерное эстетство. А у Лили эстетизм самый естественный – наследственный. Видимо, она наткнулась на эти послания с того света случайно, может, не раз пыталась прочесть, да так и не решилась. Что ж, в ее положении это к лучшему. А мне, здоровому мужику, вот уже три года ежедневно, с шести до семи утра, потеющему в спортивном зале, а потом смывающему пот ледяным душем, ничто не мешает их прочесть.
«Господи, я больше не могу! Не могу выносить этого прозябания! бросить бы все и уехать!.. А когда-то я верил в свой гений. Был убежден, что смогу создавать системы, заменяющие целые министерства. А потом – почему нет? – систему управления страной. Я так ясно видел это, что удивлялся, как это никто не додумался до этого раньше. В сущности, это очень просто. Я смог бы стать президентом и управлять с помощью своей программы оптимальным образом. О нет, не шепчите мне в ухо сладкими голосами – властелином мира я стать не хочу. Я не сумасшедший. Я – простой, рядовой гений. Я могу сделать эту программу. Она у меня в голове. И президентом я тоже могу. Чем эти наверху лучше? Довели народ! Я – челнок. Я!!!!!!!
А странно, я всегда, с тех пор, как себя помню, чувствовал, что со мной что-то не то. Чувствовал себя здесь чужим. А ведь и фамилия у меня наводит на размышления. Когда-то во время оно пришел некто в эти края, и прозвали его Екворд – пришелец. А потомков, соответственно, Еквордянами…»
На этом месте я прервал чтение. У меня потемнело в глазах. Моя фамилия, о которой я, честно говоря, никогда не задумывался, означала на чешском то же самое. Пржибыл – пришелец. Что же это такое? Я и он. Он и я. Мы – зеркальные отражения друг друга? Братья-близнецы, рожденные от разных матерей и отцов, но несущие в себе одни те же гены некоего рода, потомки которого после долгих блужданий осели – один в Чехии, а другой – в Армении. А потом… поменялись местами. Так может, мы – запасные варианты для некоей цели? Какой? Ох! Зачем мне кривляться перед самим собой. Я уже знаю, какой. Выходит, все мое прошлое, все мои метания, неприкаянность, моя работа до седьмого мозгового пота – все служило одной, заветной, но не моей цели. Что из всего происшедшего было моим? В детстве я сделал испугавшее меня открытие: мир выглядел совсем по-разному, если смотреть на него одним только левым глазом, зажмурив правый, а потом наоборот. Меня не утешило то, что двумя глазами я вижу обычный «нормальный мир». Я потерял к нему доверие, смутно почуяв какой-то обман. Через много лет я открыл, что человеческая жизнь в зависимости от угла зрения с одинаковым успехом может показаться и абсолютно абсурдной и, напротив, полной высшего смысла. Как и в детстве, ни один из вариантов не вызвал у меня доверия. Побитый, изгнанный, непонятый я, пусть и отдав дань отчаянию, поднимался и шел дальше, поддерживаемый верой в то, что сам выбираю свой путь. Я сам выбрал программирование (против воли отца, желавшего спрятать меня от жизни в глубинах теоретической физики). Я сам ушел из института. Точнее, меня вынудили, но – вследствие моего неподчинения генеральному директору. Я сам захотел приехать сюда. Сам захотел… Я очень хорошо помню ту минуту, когда, потрясенный контрастом между возможным и действительным, решил стать для этой страны Персеем и вырвать ее из лап чудовища – прозябания. Но! Было ли хотя бы одно из этих решений моим? Возникла ли у меня когда-либо собственная мысль, родилось ли в недрах моей души мое и только мое желание? А может, и моя любовь к Смуглой леди – наваждение, посланное, чтобы не давать мне покоя, гнать из дома – прочь от Лилит с ее вытянутым лицом и круглеющим животом – на работу. В работу. Все силы – на цель. Все должно работать на цель. Я ее раб. Робот. Выполняющий заложенную в меня высшими силами программу.
И тут я вспомнил о Дереве. В самом деле, оно то уж наверняка знает, робот я или чего-то стою сам по себе.

Его не было. Нет, оно стояло на своем месте, но это было не Дерево, а – дерево. Ничто не указывало на его необычность. Ну причудливо изогнутые ветви, ну дупла и наросты, складывающиеся в подобие человеческого лица… Мало ли чего случайно не сотворит природа. Взять тот же пейзажный кварц: что ни кусок – будто тщательно выписанная кистью художника картина. Так я успокаивал себя, глядя на совершенно обыкновенный дуб. Не ощущая даже слабого излучения, одним словом, ни малейшего намека на тот мощный поток, который пять лет назад поверг меня в трепет и восхитил. И впервые за все время я усомнился в своем рассудке.
Обратную дорогу я проделал, как слепец, идущий по канату, и сам не понимаю, как не сломал себе шею и добрался до своей старушки-тойоты. Только сев за руль, я немного пришел в себя. Добравшись до Еревана, я не поехал домой. Я кружил и кружил по городу, пока в мозгу не выкристаллизовалось совершенное в своей простоте решение. Я не позволил себе задуматься, а мое ли оно. Я повернул к дому. Бросил машину у подъезда и, взлетев по ступенькам, забарабанил в дверь, как сумасшедший. Лили отпрянула при виде меня. На лице ее так явственно отразился ужас, что у меня сдавило в горле. Она даже не спросила, почему я не воспользовался своим ключом или хотя бы дверным звонком. Но, когда я шагнул, было, к ней, замахала руками.
– Нет, нет, не надо. Я сама все поняла. Все правильно. Так оно и должно было быть. Все кончено. Ты уезжаешь. Это уже было. Все повторилось. Сначала он. Теперь ты. Бросаешь меня. Нас.
Она прислонилась к стене, закрыв лицо руками. Я сел на пол у ее ног и тоже закрыл глаза. Не знаю, сколько времени прошло так. Я услышал шепот у самого уха.
– Не мучься. Уезжай. Я выдержу. Я не одна. Мы с ним вдвоем все выдержим. А ты… свободен…
Я открыл глаза. Лили сидела на полу рядом со мной, выпятив живот и обхватив его обеими руками. Я вскочил.
– Вставай сейчас же! Тебе нельзя, вредно!
Я подхватил ее подмышки, пытаясь поднять. Но она, отстранив меня, поднялась сама. Меня охватило такое острое чувство сиротства, что я чуть не закричал. Но я заставил себя изобразить снисходительную улыбку и, наклонившись над ней, медленно, как объясняют больному капризному ребенку, произнес:
– Это истерика. Нервы. Что вполне понятно на пятом месяце. И не такое бывает. Да, да, я консультировался. Мне сказали: ничего страшного. Не обращайте внимания на ее странности (она удивленно вскинула голову), никаких волнений, забота, хороший уход, если можно, смените обстановку.
– Ты серьезно?
– Что?
– Насчет обстановки.
– Абсолютно.
– И ты поедешь со мной?
– Куда скажешь.
– И ты бросишь работу – сейчас, когда…
– Это «сейчас, когда» будет всегда. Так что, собирайся. Даю десять минут на обдумывание маршрута и полчаса на сборы.
Но она оставалась стоять, не выказывая никакой радости, напротив, ее лицо перекосила гримаса сдерживаемого рыдания.
– Милый, не надо так. Давай оставим до завтра. Подумаем…
Я замотал головой.
– Мне не о чем думать. Я уже все решил.
– А мне? Можно мне подумать?
Я вздохнул.
– Думай, джана. Если тебе так уж хочется.
Как я и ожидал, она засмеялась. Вот так-то лучше. И не имеет значения, что она была права в своей догадке, и что «кристальное» решение полчаса назад казалось мне единственно верным. Имеет значение только то, что я думаю и чувствую сейчас: у меня есть жена и будет сын. Остальное – неважно.
Лили не выказала удивления, когда я ночью вошел к ней. Будто и не было стольких ночей, проведенных врозь, стольких завтраков и ужинов в полном молчании, недомолвок, упреков, сдерживаемых за решеткой стиснутых зубов. Боже, благослови мою подругу, хотя и не венчанную, доставшуюся мне таким необычным образом, но все же данною Тобой.

Следующий день я начал с подготовки бумаг для передачи Казаряну прав на «Оптимальный образ». Когда все было готово, я позвонил ему и назначил встречу в Госрегистре. В ответ он только хмыкнул. Я вытер со лба холодный пот. Что ж, он добился своего, и без всякой борьбы. Он только подбирался, только примеривался к лакомому кусочку, рассчитывая дождаться точного момента, когда плод созреет, чтобы подойти с остро отточенным серпом, которым можно и урожай собрать, и горло перерезать. И вот я отдаю ему все. Сам. Темная лошадка домчалась почти до финиша и сошла с дистанции, уступив приз фавориту. Виват! Что ж, я не хотел признавать сермяжных истин. Хотел доказать, что люди не делятся на победителей и побежденных еще до рождения. Хотел доказать, что до сих пор я проигрывал только потому, что не сражался по-настоящему. Что ж, не сумел. Не мытьем так катанием победа достанется не мне. А я… я… Я поменяю в нашем с Лили маршруте последний пункт. Мы не вернемся в Ереван. Мы поедем в Чехию, обвенчаемся. Я верну себе свое настоящее имя, вернусь в институт. Напечатаю статью с примерным содержанием: «Искусственный интеллект – это бред, потому что естественного интеллекта не существует. Ученые – это роботы, запрограммированные на разгадывание головоломок. С какой целью? А ни с какой. На потеху ребуснику». Лили будет счастлива. А я?.. Буду разгадывать ребусы и получать за это жалованье. Не самый жестокий удел… Только не думать, не позволять себе думать об «Оптимальном образе», о друзьях-коллегах. Бедняги будут в шоке. Хотя… Казарян им должен импонировать. Право слово, он там будет на своем месте… и выше тоже. Надо же! Даже с самим собой я изъясняюсь эвфемизмами. Конспирация-я-я… Столько усилий, столько… Стоп. Решение принято и хватит ныть. И не имеет значения, кем оно принято.
Звонок секретарши прервал обвислую нить моих рассуждений.
– Давид Айкович, господин Казарян просил передать, что будет через пять минут.
– Через пять минут? Как это время пролетело… Я думал, что у меня еще есть полчаса. Ладно, мне надо срочно ехать в Госрегистр. Шушаник, позвони шоферу, наверняка он в пабе напротив.
– Давид Айкович!
– Да?
– Я не понимаю… Казарян ничего не говорил о Госрегистре. Он придет сюда. Он так сказал.
– Сюда?
– Ну да. А вот и он! Пожалуйте, Анастас Левонович.
Я уставился на него, как на привидение. Элегантный призрак вальяжно расселся в кресле для посетителей и задумчиво воззрился на меня.
– Ну, сынок, что стряслось?
Я молча протянул ему бумаги. Он просмотрел их с покерной невозмутимостью, скомкал и швырнул в урну.
– Позови Микаэла.
– Зачем?
– Говорю тебе, позови своего заместителя.
Я набрал код.
– Шушаник, вызови ко мне Микаэла.
Мика ворвался в кабинет с видом полководца, отозванного с передовой. Увидев же Казаряна, остановился и вытянулся по струнке. Я усмехнулся. Казарян все так же невозмутимо указал ему на стул рядом.
– Проходи, Микаэл-джан, садись. Мне нужна твоя помощь.
Мика, еще более посерьезнев, молча сел, переводя взгляд с меня на гостя.
– Вот хочу этого трудоголика в отпуск выгнать. С сегодняшнего дня. Ему уже зеленые человечки видятся. Беда в том, что он вообразил, что вы без него все развалите.
Мика встрепенулся. Я, скрестив руки на груди, наблюдал. Мика понял, что разыгрывается представление, и от него требуется подыграть. И при этом, молодчага, не выдал своей радости. И то сказать: шанс подержать в руках бразды правления появился у него впервые. Мика открыл рот и снова его закрыл. Это было забавно, но я удержался от улыбки. Казарян недоуменно поднял брови.
– Ну?
И тут Мика меня удивил. Пожав плечами, он тоже скрестил руки на груди и буркнул:
– Не самый подходящий момент.
– Это почему? – Казарян достал портсигар и протянул ему. Мика рассеянно взял сигару и, закурив, ткнул ею в мою сторону.
– Он знает!
Я развел руками, помотал головой. Ничего не понимая, Казарян, тем не менее, гнул свое.
– То, что «он знает» и я знаю. И все равно говорю тебе: ему надо в отпуск.
– Ну что, нельзя через неделю? – забыв о субординации, вскричал Мика.
Казарян вздохнул.
– Можно. И совершенно нелогично добавил: – гордись своим замом – орел!
«Орел» хмыкнул.
– Ну я пойду. Насчет среды заметано?
– Заметано, Мика. Иди. Не беспокойся.
Когда за ним закрылась дверь, Казарян взглядом потребовал объяснений.
– Он совершенно прав насчет момента. В среду у нас по плану пресс-конференция.
– По поводу?
– По поводу открытия лицея при «Оптимальном образе». Ну, вы же знаете, курсы «Комильфо» плавно перешли в лицей. Но это буквально только повод. В действительности же, медийники давно муссируют тему моей «недосягаемости», темной игры и тому подобного. Вокруг этой конференции уже накалены страсти. И если бы я ушел в отпуск, и перед ними появился Мика, они почувствовали бы себя одураченными. Такое бы поднялось!.. Мне припомнили бы все грехи, в основном, выдуманные, и я как пить дать стал бы персоной нон грата. А так – дам им бой и…
– И?..
– Все в порядке, Анастас Левонович. Я хотел сказать – и в отпуск.
– Апрес (молодец). А вернешься из отпуска, я сведу тебя кое с кем. Думаю, что уже пора. Да, да. Начинать надо уже сейчас. Чтобы пройти на выборах…
Я вздрогнул. Он остановился. Улыбнулся.
– Да, да, ты не ослышался. Хватит играть в молчанку. Ты уже доказал, что ты у нас великий конспиратор и комбинатор. И хватит. Карты на стол. Баллотироваться тебе через два года. Надо готовить почву. Имидж, пиар, программа, кампания, все это – фуфло. Нет, это все нужно. И нужно все это делать хорошо. И ты это делаешь. Но залог успеха – большие деньги и большие связи, обеспечивающие информированность, маневренность и устойчивость. Ты даже не представляешь, как легко с тобой могут справиться сейчас – одним щелчком. Если захотят. Вот и надо это предупредить. А про сегодняшнее, – он кивнул на урну, – забыли. Эг’ав? (Идет?)
Я опустил голову.
– Ну, что там у тебя еще?
– Скелет.
– Какой скелет?
– В шкафу.
– А-а-а…
– То-то. Начнут копать…
– Ну и что могут раскопать? Ты думаешь, я не копал?
Я уставился на него во все глаза.
– Да. А ты как думал? Ну и единственное пятно в твоей биографии – это твои подвиги в Польше. Челнок – это, – он издал свистящий звук, отражающий крайнюю степень презрения. Но вот это уже проблема пиарщиков. Не бери в голову.

Против ожидания, Лили обрадовалась недельной отсрочке. Мне она сказала, что ее радует возможность провериться у врача и получить добро на поездку. Да и прибарахлиться в дорогу. Но я понимал, что в ее глазах спонтанное решение «ехать завтра» имело вид хватания за соломинку. А вот отложенное по серьезной причине, оно обретало черты нормального, обыденного намерения отправиться на отдых семьей. Что же касается конференции, она вовсю поддержала Мику и объявила, что придет и сядет в первом ряду, как она выразилась, «с животом». Пусть видят, что с тылом у тебя все в порядке. Она надела по этому случаю новое платье – из полупрозрачного шелка в золотисто-зеленых тонах, сверкающим облаком облекавшего ее располневшую фигуру, – и заворожила все камеры. Ее снимали больше, чем меня. В перерыве ее окружили плотным кольцом, и я почел за благо разорвать его, выразив приличествующее ситуации беспокойство.
– Господа, моя жена задохнется от такого внимания.
Передо мной расступились. Я сел рядом с Лили и обнял ее за плечи. Фотоаппараты защелкали. К нам протянулось с двадцать микрофонов.
– Господа, это перерыв, а не продолжение конференции! – Это уже подсуетился Мика. С пятью – шестью сотрудниками он оттеснил журналистов. – Видишь, я был прав: нельзя без охраны.
– И все-таки – нет. Сегодня – нет. Охрана вызвала бы гораздо больше враждебности.
Неожиданно прорвало Армена, веб-мастера:
– Куда уж больше! Как с цепи сорвались. Все, что мы делаем, выворачивают наизнанку. Во всем ищут подвох. Почему, за что?
Остальные посмотрели на него, как на дебила. Армен, и сам понимая неуместность риторических вопросов, умолк, но было видно, что он продолжал бурчать про себя. Я осмотрел свою импровизированную рать. Все блестящие специалисты, в рамках своего дела полные амбиций и ревности к чужому успеху, они были начисто лишены политической жилки. Кроме Мики. Тот буквально дышал мне в затылок. Это и помогало, и настораживало меня. Но сейчас я был ему благодарен: забота о Лили была своевременной и, кажется, искренней.
Странно, когда я впервые вышел к сравнительно большой аудитории, настроенной, кстати, вполне доброжелательно, взгляды нескольких десятков людей, казалось, слились в одно мощное острие, направленное на меня. Несколько минут я стоял в полном шоке, затем, мобилизовав все силы, заставил себя произнести вступительные слова. Дальше дело пошло лучше, но в целом выступление было не из блестящих, а главное, после него я был выжат, как лимон. Сейчас же энергетический поток от людского скопления действовал подстегивающе, даже вдохновляюще. Я начал входить во вкус. На сцену после перерыва я взбежал вприпрыжку. Кивок председательствующему. Улыбка в зал. Сверху вниз я смотрел на публику, среди которой медийники выделялись поднятыми враз руками, и видел будущих избирателей. Жест председателя поднял из толпы жаждущих крови журналистов репортера оппозиционной газеты. Хрипловатый голос донес вопрос, которого я давно ждал.
– Ваши имиджмейкеры старательно создают образ этакого радетеля о народе, отца-благодетеля. Но ведь это сущий бред, поскольку вы, по сути, обслуживаете богатеев!
– Так да не так! Ваша собственная газета изо дня в день внушает читателям, что государство не заботится о народе, не так ли?
– И что?
– Так заботится или нет?
– Нет.
– Сам народ способен о себе позаботиться – не в рамках элементарного выживания, а в полной мере?
– Нет. Даже и в рамках элементарного выживания – нет.
– Остаются «богатеи». Но чтобы они захотели заботиться о народе, надо их просветить. Вот этим мы и занимаемся. Мы приобщаем наших клиентов к культуре, и у них, я подчеркиваю, естественным образом возникает потребность в меценатстве.
В ответ, как я и думал, одновременно раздались и аплодисменты, и недоверчивые возгласы, и свистки.
На минуту я потерял над собой контроль и глянул в сторону «черной дыры» в зале, которую подсознание зафиксировало с самого начала, и куда я, Бог – свидетель, не хотел смотреть. Смуглое лицо в обрамлении черных локонов было спокойным. Я ожидал чего угодно – от злорадства до жалости. Но Майя смотрела на меня, как смотрела бы на фокусника, взвинтившего публику, подготавливая ее к коронному номеру. Мне стало смешно, и внезапно я успокоился. Несвойственным мне доселе властным жестом я рассек перед собой воздух. И аудитория, которую председательствующий тщетно пытался утихомирить, стихла, будто повинуясь палочке факира. Я улыбнулся.
– Господа, я понимаю ваше недоверие вообще и извечное нежелание скептиков поверить во что-либо хорошее, в частности. Я мог бы напомнить вам о многочисленных армянах-меценатах прошлого и настоящего – Лазаревых, Монташевых, Гюльбенкянах, Гафесчянах, но мне это не нужно. У меня есть наши примеры как «перевоспитания» нынешних миллионеров, так и воспитания в духе «радетелей о народе» будущих представителей бизнес-элиты. Причем я имею в виду не только отпрысков богатых семейств. Да, да, мы выращиваем у себя – готовим всесторонне – людей, способных создать свое успешное дело, начиная с нуля. Пользуясь терминологией почившего в бозе СССР, у нас тут кузница капиталистических кадров.
Раздался смех. Я, продолжая улыбаться, вновь взмахнул невидимой волшебной палочкой.
– Лицей, по поводу открытия которого мы сегодня собрались, только одно звено в цепи наших мероприятий. Вы, любой из вас, можете убедиться в этом, когда только пожелаете. У нас работает экскурсионная служба, готовая провести вас по всему офису. А пока предлагаю краткий, но весьма убедительный ознакомительный фильм.
В гаснущем свете я успел увидеть иронично-восхищенное выражение на лице Майи. Его губы что-то шептали. Я не умею читать по губам, и, естественно, не мог слышать ее слов, но я был уверен, что их смысл дошел до меня – на моем внутреннем экране загорелась яркая надпись: «Ты будешь президентом!»

Вечером, а вернее, поздней ночью, а еще точнее, ранним утром мы сидели с Лили на веранде, не зажигая света, пытаясь говорить о поездке, но то и дело скатываясь к пресс-конференции. Неожиданно Лили разрыдалась. Ошеломленный, я бросился ее успокаивать.
– Ты что, малышка? Так хорошо держалась и вдруг…
Она покачала головой.
– Не в этом дело. Там…
– Что?..
– Там была Майя! Ты…
– Я ее не видел. Я вообще не видел ничего, кроме… твоего платья.
Она прыснула сквозь слезы.
– Ну да! Мое платье. Сомерсет Моэм – «Театр». Джулия надела блестящее платье и достала откуда-то красный платок. И завладела вниманием публики. И победила соперницу.
– Она тебе не соперница.
– Она моя подруга. Была. А теперь – не знаю…
– Это так важно?
Я тут же прикусил язык, но было поздно. Она схватилась за горло, глядя на меня испуганными глазами, в которых еще не просохли слезы.
– Ну, прости, сам не знаю, как сорвалось. Ну, хочешь, на колени встану?
– Хочу.
Я нарочито медленно опустился на колени и, внезапным движением откинув сверкающие оборки, нырнул под золотисто-желтую пену и приник к ее лону. Она вздрогнула всем телом и издала тот стон, услышать который является сокровенной мечтой каждого мужчины. Но я… я!.. я оставался равнодушен. И, прижимаясь осторожно к теплому животу, только молил Бога, чтобы Он не положил такого же равнодушия между мною и сыном, который движется сейчас навстречу жизни. Чтобы мне не пришлось играть и в отца. Раз уж любовь – наваждение, и ее приход и уход зависят не от нас, пусть лучше она будет!.. Вот я и смирился, пронеслось у меня в голове. И снова все запуталось, и снова я ничего не понимал. Кроме одного: все не так.

До отъезда оставалось два дня. Что ж, в офисе все тип-топ, благо, я привел все дела в порядок, готовясь к несостоявшейся сдаче его с рук на руки отцу-благодетелю. В лицее уже третий день как идут занятия. Я намеренно не появляюсь там со дня открытия, чтобы не смущать ни педагогов, ни учеников. Хотя соблазн пронаблюдать самому процесс становления очень велик.
Пожалуй, это лучшее, что я сделал… Я вспомнил пресс-конференцию, репортершу с сосредоточенно-ироничным выражением лица я-вас-вижу-насквозь. Она спросила, неужели я не понимаю, вернее, это было утверждение, что, мол, я не могу не понимать, что выпускники лицея «разлетятся по заграницам», не успеет отзвучать последний звонок, и это все (она обвела руками зал) – только погоня за дешевой популярностью. Я ответил, что она ошибается и «популярность» эта очень дорогая (я назвал цифру, от которой лицо ее напряглось, а глаза затянуло тиной), а если лицеисты после окончания уедут из Армении, это будет означать, что основная наша цель – воспитать достойных граждан своей страны – провалилась. Тогда (я сделал паузу) мы пересмотрим программу обучения. Раздались хлопки, и я поспешил добавить: «Только зачем предполагать худшее? – к тому времени в стране многое изменится, ведь мы с вами не будем сидеть сложа руки!» Я смотрел ей прямо в глаза, сощуренные от усилий сохранить циничную усмешку, и улыбался. И, братцы, ей-ей! ­– ее лицо обрело человеческое выражение. Она даже смутилась. Посмаковав отрадное воспоминание, я решил выбраться на часок из офиса, зайти к Арно поболтать, как уже давно не приходилось, может быть, подобрать что-нибудь в подарок Лили. Я вызвал Шушаник. Но как только я заикнулся, что собираюсь уйти, она энергично запротестовала. Такого за ней не водилось, и я, осекшись, замолчал, ожидая объяснений.
– Давид Айкович, я понимаю, вас ждут, но можно не сейчас? Мы так готовились!
Я вопросительно поднял брови.
– Но, Давид Айкович, ребята просили не говорить. Я дала слово. Они приготовили сюрприз.
– Какой такой сюрприз? Шу-ша-ник! Какие у тебя могут быть сюрпризы, сиречь секреты от шефа?
– Да не секреты, Давид Айкович, ну, вы ведь понимаете! Ребята хотели… в банкетном зале… через, ­– она покосилась на часы, – полторы минуты…
– Ну?
– Ой, ну какой вы! Боже мой! Вы что же, забыли?
– Да что, в конце концов?
– Ваш день рождения! Сегодня ваш день рождения. Боже мой, вы действительно забыли… Ни за что бы не поверила, что так бывает!..
– Какой день рождения? Это какое-то недора… – я прикусил язык. В висках застучало. Ужас, преследовавший меня в снах, подступил к сердцу. Попасться на такой мелочи! Ведь я чуть было не проговорился. К счастью, секретарша ничтоже сумняшеся истолковала ситуацию по-своему. Но как могла забыть Лили? Я взглянул на календарь. День был отмечен. Лили ни при чем. Да и я просматривал календарь каждый день с утра – поставил себе такое правило с самого начала, не доверяя никому. Как же это произошло? Смотрел и не видел? Возможно ли такое? Впрочем, я сам знаю, что возможно. Такое затмение бывает вызвано либо подсознательным желанием личности не видеть чего-то, либо вмешательством высших сил. Не знаю, что хуже в данном случае. А может, моя душа или небеса хотят дать мне шанс отказаться, пока еще не поздно, от своей цели и вернуть себя ­– вернуться в себя?.. День рождения… Как это горько – праздновать не свой день рождения… Вот о таких вещах я и не подумал, когда пускался в эту аван… Нет! Все-таки – нет. Это не авантюра! Это… что? Есть ли в языке название для того, что я делаю? Предоставить судить потомкам? Но неужели я сам не могу понять, что я совершаю – подвиг, преступление или глупость? Напрашивается удобное решение – три в одном. Но устраивает ли оно меня?..
Раздался звонок. «Это они!» – взвизгнула Шушаник и с засиявшим лицом протянула мне трубку. И я ее взял.
В банкетный зал я шел как на заклание. По дороге в очередной раз пожалел, что так и не придумал для себя подходящий мыслеблок, как у «Человека без лица» Бестера. Как там у него? – «Ах ты, камбала не вобла, смотри в оба, смотри в оба!..» Да, смотри в оба – это для меня сейчас самое то.
Я вошел в зал. Ослепшим, оглохшим и онемевшим. И в то же время я все видел, слышал и даже что-то говорил. На почетном месте сидел я. Ну да, я видел и себя со стороны. Вернее, как бы сверху. Когда я этому научился, не знаю. Но это было так просто, будто я умел это всю жизнь. И я фиксировал все происходящее и отмечал с удовлетворением, что и сам не подготовил бы лучше. Все было на самом высшем уровне. И в то же время – атмосфера «неподдельной сердечности и праздничности». Ей-ей! Я восхищался коллегами. Как здорово они играли! Сценарий и режиссура – это, конечно, Мика, декорации – Арно, а вот подарки, безусловно, Лили. Лили! Где Лили? Белое как мел лицо обернулось на мой возглас. Золотисто-карие глаза с тревогой заглянули в самую глубь моих.
– Что с тобой, дорогой? Тебе плохо? Запах свежесрезанной зелени – ее любимые духи – обдал меня, приводя в чувство. Она продолжала смотреть мне в глаза, и свинцово-серый туман начал рассеиваться, лица и голоса очеловечились. Вокруг меня были верные друзья и соратники. Они любили меня и желали всяческих благ. Наваждение прошло. Или наоборот? Не знаю. Все равно. Я поднялся, произнес приличествующий ответный тост и осушил бокал. В ту же минуту Лили сжала мою руку под столом и нарочито громким шепотом сказала: «Все. Это – последняя. Остальное – дома!» Это был сигнал для сослуживцев. Начались прощальные поздравления, пожелания, рукопожатия, чмоканья в щеку, и через десять минут мы уже были в машине и ехали домой, где, спасибо Лили, на самом деле ничего не предвиделось. Второй части Мерлезонского балета я бы не выдержал.

Он приблизился, глядя на меня с печальным укором. Внезапно черты его исказила гримаса судороги, и он прижал к лицу обе руки, чтобы унять ее. Я закрыл глаза, а когда открыл их, он смотрел на меня с горькой усмешкой.
– Значит, летите? – спросил он, не разжимая губ.
– Да, завтра.
– Сегодня, – возразил он, указывая на светящийся циферблат.
– Да, уже сегодня, – признал я и только хотел спросить, какое это, черт возьми, имеет значение, как он исчез.
Несколько секунд я пролежал в оцепенении, потом вскочил и, стараясь двигаться бесшумно, набросил на себя одежду, спустился и побежал к ближайшему таксофону. Дождавшись раздраженного голоса дежурной, я четко, раздельно произнес: «Рейс Ереван – Париж следует отменить. В самолете бомба». Не слушая ее вопросов, я повторил то же самое и повесил трубку. Я огляделся. Ни души. Я вернулся в дом, разделся, выпил стакан водки и уснул как убитый.
Проснулся я от запаха кофе. Лили подкатывала к моей постели сервировочный столик с завтраком.
– Проснулся? Вот умница, а то я уже думала, придется с тобой сражаться – ты так крепко спал!
– Сражаться? Но ведь сегодня воскресенье?
– Какое воскресенье! У нас самолет! Вставай же, не дай Бог, опоздаем…
– Как самолет? Разве рейс не отменили?
– Почему отменили? О чем ты говоришь?
– Позвони в аэропорт, узнай сама, если не веришь мне.
Не говоря ни слова, она схватила мобильник. Я следил за ее лицом, и когда оно вытянулось от изумления, воскликнул с торжеством:
– Ну что, убедилась?
– Убедилась в том, что ты псих ненормальный, или… или решил разыграть меня… очень глупо, кстати…
– Так они не отменили рейс?.. Это не имеет значения – мы не летим.
Лили ничего не ответила. Она просто повернулась и вышла из моей спальни. Через некоторое время я услышал, как она напевает что-то, кажется, из Глории Гейнор. Ну конечно – «I will survive». Я бросился к ней.
– Что ты делаешь?
– Не видишь? Разбираю чемодан.
– Не надо!
Она тут же остановилась, застыла с опущенными глазами, прижимая к животу какую-то яркую тряпку.
– Послушай меня, Лили, это очень важно. Мы не летим в Париж, но это не значит, что мы не можем провести отпуск где-то еще, например, в Цахкадзоре. Я сам поведу машину. Буду, по крайней мере, спокоен, что все в моих руках, – я попытался улыбнуться.
Она молчала так долго, что я испугался, что так и не дождусь ответа. И тут она заговорила:
– Давид, что с тобой? Ты опять видел его? Но ведь это – безумие!
– Безумие – это то, что они не отменили рейс.
Охнув, она почти упала в кресло. Я бросился к ней, но она замахала руками.
– Нет, нет, не подходи! Потом, вечером, а сейчас уйди, оставь меня…
Я тихонько прикрыл за собой дверь. Холодный душ почти вернул мне ясность сознания. Я вывел из гаража свою старенькую верную тойоту и покатил по медленно пробуждающемуся городу.
Что я делаю? Кто я? Где я? Моя ли это жизнь? Но я ничего у него не отнял! Я не вор. Имя? Оно столько же мое, сколько его. Фамилия? Я могу сказать, что просто перевел ее с чешского на армянский. Я не присвоил его заслуг, поскольку у него их не было, ни работ, так как он забрал с собой все свои записи, за исключением дневника, который мог бы стать находкой для психиатра. Жену он бросил до моего появления в ее жизни, и потом она любит меня. Да. В этом-то уж я уверен, Лили меня любит. И ребенок. Ребенок – мой. Прилив ликующей радости поднялся откуда-то изнутри меня и, подкатив к горлу, взорвался мириадами золотых искорок. Будто кто-то засмеялся впервые в жизни и с непривычки захлебнулся собственным смехом. От неожиданности я остановился, благо, переулок был пустынный. Я заглушил мотор, закурил. Это неизъяснимое радужное ощущение длилось всего несколько мгновений, но я мог дать голову на отсечение, что слышал своего сына. Нет, это был, конечно не голос. Нет в нашем языке адекватных выражений. В технических терминах – я подключился к его душе. Каким-то образом мое подсознание, блуждая в поисках выхода из безнадежного лабиринта, вышло на его волну. Итак, вот она – моя опора. Сын придаст моей жизни устойчивость, которой ей недоставало, как я ни пытался успокоить себя величием замыслов. С другой стороны… да, попробую взглянуть на источник своих самоистязаний с другой стороны. Что меня мучит более всего? – то, что великие замыслы зиждутся на лжи? А кто святой? Кому в истории не приходилось стискивать зубы, заталкивая внутрь отвращение к себе, и идти вперед? Пусть это будет мой осознанный грех. Эту смехотворную, мизерную ложь, от которой никому нет и не будет вреда, я оберну во благо миллионов людей. Я… Зазвонил мобильник. Тревожный голос Лили рассек благостную тишину только что установленного перемирия с самим собой.
– Давид, ты где? Ты слышал новости? Наш самолет, тот, на котором мы должны были лететь…
– Ну?
– Совершил вынужденную посадку. Какая-то неисправность.
– Где?
– Что где? Посадка? Я не помню.
– Неисправность где?
– Кажется, в моторе. Какая разница? Главное, что нас, что мы… Давид, ты…
– Погоди, а жертвы были?
– Нет. То есть трое госпитализированы, но у них у всех что-то с сердцем. Остальные в порядке. Давид, ты…
– Успокойся. Я сейчас приеду.

Одной рукой придерживая трубку, другой лихорадочно записывая на листочке то, что ей диктовали, Шушаник изо всех сил делала мне знаки не уходить. Я нехотя остановился.
– «Мимо тебя не проскочишь»! Ну что там?
– С вами хотят встретиться представители «Майкрософт».
– По поводу?
– Хотят познакомиться поближе с нашим центром «Мышление без границ».
– Что значит, поближе?
– Посетить лаборатории, поговорить с ведущими специалистами, может быть, заключить контракт.
– А та сама что думаешь?
– То же, что и вы.
– Угу. Ну волков бояться в лес не ходить.
– Так что мне им ответить?
– Есть у меня в ближайшие два дня свободные полчаса?
– Завтра – 17:30 – 18:00 и послезавтра – ленч.
– Вот и предложи им на выбор.
– Но, Давид Айкович, ведь переманят!..
– Кого переманят, те пожалеют. Но не думаю: что для ученого может быть дороже свободного творчества?
– Лучше оплачиваемое.
– Нет, детка, запомни: покупают в рабство. Поменять тяжелое ярмо на фешенебельный хомут – нормально. Но свободу… Что ты так смотришь?
Шушаник пожала плечами.
Центр «Мышление без границ» – реализация моей юношеской мечты. Десять лабораторий, сотрудники которых вольны выбирать темы в любой области знания; работать коллективами или поодиночке; выдавать свои идеи как конечный продукт или разрабатывать их до конца; публиковать результаты по мере их накопления или придерживать, пока работа не будет завершена; продавать плоды своего труда самим или передать права центру. Они ездят по всему миру, участвуют во всех научных собиронах, каких только пожелают. Наконец, центр освобождает их от решения каких бы то ни было юридических и даже бытовых проблем. Даже личных, буде они с таковыми обратятся. Я хмыкнул, вспомнив, как Гамлет, один из самых молодых работников центра, защитив докторскую по нанатехнологиям, попросил меня поговорить с будущим тестем, который долго, под разными предлогами, тянул с родительским благословением и, наконец, заявил, что не хочет отдавать дочь за голоштанника со степенью. Я устроил для него экскурсию по центру. Дойдя до демо-зала, где как раз проводилась лекция для лицеистов, он застыл в дверях под взглядами пятидесяти юных гениев от семи до восемнадцати лет, тихо извинился, осторожно закрыл дверь и изрек: «Жаль, что Амбарцумян не дожил!»
Неправильно истолковав мою ухмылку, Шушаник прогундосила с комической обидой:
– А вот поспешных выводов в отношении высокой стройной блондинки-секретарши, то бишь меня, делать не стоит. Я вам не какой-нибудь «и ты, Брут», я за вас любому Биллу Гейцу глотку перегрызу! – она изобразила волчий оскал и щелкнула зубами. ­– Так что, в смысле «волков», пущай они нас боятся.
Невольно улыбнувшись, я погрозил ей пальцем.
– Не распугай потенциальных партнеров!
Она поймала мой палец, приподнялась на цыпочки и с чувством чмокнула в лоб.
Я обхватил руками стройные плечи и заглянул в обведенную сурьмой синеву.
– А что, Шуш, мы с тобой прошли и огонь, и воду…
– Вот только медных труб было мало! – их всегда мало…
– Медные трубы – что! – я сел на стол, достал трубку, Шушаник примостилась рядом. – Освободи воображение. Полностью.
– Ну? Я вся горю, неужели вы сделаете мне «предложение, от которого я не смогу отказаться»?
– И это предел твоего воображения?
– Да!
– У тебя еще две попытки.
– Ммм…
– Осталась одна.
– Пэээ?..
– Горячо!
– Да? Но, шеф-джан, я, честно говоря, так, наугад, пропэкала.
– Неважно. Главное, что – устами младенца. Шушаник, соедини меня с Казаряном.
– Вы же собирались…
– Ерунда! Отмени, придумай что-нибудь. Я еду к Анастасу.

Против обыкновения меня провели не в кабинет, а на веранду. Казарян возлежал в шезлонге. Рядом на подаренном мною журнальном столике (выклянчил в свое время у Лили из ее антикварного склада) кипа газет, графин с водой и ваза с фруктами. Что-то во всем этом было не то, но я был слишком сконцентрирован на цели своего прихода, чтобы отвлекаться на посторонние детали.
– Садись, Давид-джан, угощайся, – он кивнул на фрукты. – С чем пожаловал?
Я сказал об устах младенца и в нетерпеливом напряжении впился в него глазами, предвкушая его вальяжное «Наконец-то, сынок». Однако он молчал. На лице, бывшем обычно воплощением категорического императива, появилось выражение сожаления. Наконец он вздохнул и сказал то, что я никак не ожидал услышать.
– А тебе оно надо, сынок?
Я вскочил как ужаленный.
– Что вы такое говорите? Разве не это вы подразумевали с самого начала, разве не вы поддерживали, даже подзуживали меня всю дорогу? А теперь… не понимаю…
– Сядь, не мельтеши. Да, подразумевал и подзуживал. А теперь – нет.
– Но почему?
– А вот почему, – он ткнул пальцем, и я только теперь заметил пачку таблеток рядом с графином. – Приговор окончательный и… – он махнул рукой.
У меня застучало в висках.
– Но почему вы не сказали мне? Почему не обратились в наш центр? У нас в медлаборатории самые лучшие умы страны!
– Ну, нет, под нож твоих экспериментаторов я не лягу.
– Хорошо, ну а больница, которую я строю? Кардиологический корпус уже готов и работает. Вы знаете, были на открытии.
– Ладно-ладно, успокойся. Ты лучше скажи, чего тебе не хватает? Твой «Оптимальный образ» разросся в империю. Ты собрал в своем центре столько блестящих умов – вытащил из нищеты и безвестности; уберег мозги нации от возможной утечки. Ты строишь больницу. Собираешься, я слышал, строить дом для беженцев. У тебя свой канал. Чего тебе еще? Угомонись, человече!
Странное дело, слушая его, я успокоился. В самом деле, чего мне еще? Перечисленного вполне хватит, чтобы оправдать рождение на свет. Почему я должен… Вот оно! – за эти годы произошла трансформация. То, что вначале было для меня увлекательной целью, в равной мере и желанием вытащить свою Невпатриду из мерзости запустения, и вызовом ученому, стало подсознательно восприниматься как долг. Вот и сейчас, я ощущаю блаженное облегчение от одной только мысли, что могу отказаться от цели целей. В самом деле, как здорово было бы раз и навсегда остановить эту изнуряющую, иссушающую душу гонку с самим собой. Я прикрыл глаза. Меня охватило умиротворение, какого я не испытывал давным-давно. На внутреннем экране замелькали идиллические картины из жизни бизнес-патриарха. Я уже, было, открыл рот, чтобы поблагодарить Казаряна за вразумление, как вдруг передо мной возникло видение Дерева. Листья реликтового дуба трепетали на несуществующем ветру так неестественно, с таким шумным шелестом, что я понял: Дерево смеется надо мной. Как только я это понял, видение исчезло. Итак, Дерево смеялось. Это означало только одно: я не выдержал испытания. Я снова вскочил.
– Поправляйтесь, Анастас Левонович. Я все-таки пришлю к вам нашего Григора.

Канал «Оптимального образа жизни» вещал на пяти языках, рассказывая о достижениях его подразделений и лабораторий центра «Мышление без границ», демонстрируя показательные занятия в лицее и устраивая лайв-встречи с ведущими специалистами. Я появлялся на экране крайне редко, и каждый раз затем получал почту чуть ли не со всего мира. Но это выступление побило все рейтинговые рекорды, а кульминационная часть была показана по крупнейшим мировым новостным каналам с соответствующими комментариями.
– О вас говорят, – тонко улыбаясь, произнесла ведущая, – что вы очертя голову бросаетесь в самые рискованные проекты, но в то же время боитесь лететь самолетом, после того как чудом уцелели в авиакатастрофе. О вас говорят, что вы утерли нос самому Биллу Гейцу, что вы хотите установить в мире сайентократию, а программирование возвести в религию, что вы отдали свою загородную виллу и новенький шевроле детскому дому, а сами ездите на старенькой тойоте, что вы не пользуетесь охраной и любите пешие прогулки… – Она перевела дух, и я воспользовался паузой.
– Отвечу на все словами Оскара Уайльда: «Единственная вещь хуже того, что о нас говорят, это то, что о нас не говорят совсем».
Она засмеялась.
– Но, согласитесь, вам удается все, что ни пожелаете; создается впечатление, что у вас ни в чем нет проблем.
– Вашими бы устами! Нет, конечно, они у меня есть, их много, но я назову только две. Это основные проблемы, от которой страдает все наше общество.
– Итак?.. – ведущая эффектно взмахнула рукой.
– Итак, перефразируя Гоголя, у Армении две беды – блокада и налоги. Но если первая упирается в нашу внешнюю политику, и это не разговор сегодняшнего дня, то реформа налоговой системы зависит от доброй воли властей предержащих. Ее вполне возможно реализовать уже сейчас.
– Реализовать? Разве она уже есть в каком-то виде?
– Она есть в виде проекта, разработанного в нашем центре, и представленного в правительство месяц назад. Пока мы не получили никакого отклика, но, полагаю, еще рано делать выводы.
– А вот я не побоюсь сделать вывод, вернее, задать вопрос: до начала президентских перевыборов осталось всего ничего. Вы собираетесь баллотироваться в президенты?
– Да.

Татьяна Мартиросян, писатель, дипломант конкурса «Русская премия»

[1] Иранский армянин
[2] Драм – армянская денежная единица.
[3] Речь идет о романе Елены Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматнри».
[4] На основе реальных воспоминаний актера Вартана Петросяна.
[5] Караундж — доисторический каменный монумент, расположенный вблизи г. Сисиан, Армения, и, по предположениям, являвшийся храмом верховного бога древних армян — бога солнца Ара, обсерваторией и университетом.