ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Из цикла «Рассказы Тёмного тупика»
Тёмный тупик выходил на Аргутинскую[1]. Так называлась до революции улица, соединявшая Майдан с Тонетской площадью и Бебутовской, и напоминавшая тифлисцам о славном знатном роде князей Аргутянов.
Позже, при советской власти, улицу переименовали в честь армянского писателя Ованеса Туманяна[2], а тупик как был Тёмным, так и остался.
Глухим концом тупик упирался в стену, за которой была синагога, а также касался ворот нижнего двора нашего дома. Дело в том, что тупик и улица располагались на разных уровнях, а дом со стороны Аргутинской был двухэтажный, на тупик смотрел тремя этажами. Верхний двор был совсем крохотный, нижний – побольше, метров пять в длину, метров десять в ширину.
В нижнем дворе в дружном согласии проводили свой день обитатели дома – несколько еврейских семей, одна армянская, одна русско-грузинская. Жил с этой стороны ещё и молла. Никто, наверное, не задавался целью посчитать сколько национальностей представляли обитатели домов Тёмного тупика.
Тупик был миниатюрной копией улицы. Как речушка вливается в шумную горную реку, так и он своим многоголосым и разноязычным говорком вливался в Аргутинскую улицу. Балконы, покосившиеся лестницы, ведущие с этажа на этаж, дворы и дворики с развешанным бельём, ветхие черепичные крыши, кирпичные дома, акации, спасительная тень которых была прибежищем игроков в нарды летним душным днём…
В то трудное послевоенное время люди жили – кто как умел. Выкручивались по-всякому! Чуть ли не каждая семья нашего квартала занималась куплей и продажных дефицитных товаров.
Район, известный в городе как «эбраэлебис убани» (еврейский район), был очень популярен. На пятачке у сквера против Ватного ряда стояли в дозоре бойкие молодые люди, всегда готовые быстро и точно указать покупателю, где и у кого можно купить нужный товар. Врачи, выписывая рецепты на импортное лекарство, предупреждали пациентов: «В аптеке нет! Идите к грузинским евреям!»
Городские модницы приходили сюда за капроновыми чулками, губной помадой, обувью. Жеманно кривя накрашенные губки, они робко спрашивали, нет ли у молодого человека чешских туфелек… «Дозорные» переглядывались, оценивающе смотрели на девушек, вычисляя, нет ли подвоха, и не появится ли за ними хвост. Убедившись, что клиентка «своя», один из них командовал:
– Симон, проводи красавиц к Симе.
После чего провожатый по имени Симон предупреждал:
– Идите за мной на расстоянии пяти шагов.
Он шёл быстро, не оглядываясь, строго соблюдая конспирацию, а девицы, едва поспевая за ним, семенили ножками. Наконец он приводил их в один из дворов Тёмного тупика. И условным стуком в дверь вызывал Симу.
– Сколько лет, сколько зим, милые вы мои, заходите, заходите! – громко и радостно восклицала Сима, обращаясь к девушкам, и так, чтобы её было слышно в Тупике, вопрошала:
– Почему не приходили так долго? Как мама, сёстры, дедушка?
Этот приём маскировки был в большом ходу. Неожиданно поблизости мог оказаться участковый милиционер, и поэтому всем действующим лицам приходилось изощряться в изъявлении чувств к мнимым родственникам.
Убедившись в том, что всё спокойно, покупательниц впускали в дом, и там начинался торг.
Надо сказать, что в те годы частному предпринимательству был поставлен прочный заслон. Продажа товара, который порой добывался со вторых или даже с третьих рук по рыночным ценам, считалась страшным преступлением против социалистического общества, именовалась спекуляцией и строго каралась законом.
В связи с эти милиция часто устраивала в нашем районе облавы на спекулянтов.
В такие дни беспроволочная связь тотчас же извещала об опасности. И всё приходило в движение.
Товар перебрасывался к доверенным соседкам, прятался в самых немыслимых местах. Особенно суетились те, кто уже раз попался и отсидел несколько дней в КПЗ, прежде чем откупился.
Тётя Сируш пользовалась особым уважением среди обитательниц Тёмного тупика и Аргутинской.
Во-первых, она была общительной и доброй соседкой, во-вторых, к ней всегда приходили, как к третейскому судье за справедливым советом, и, в-третьих, потому что она была женой священника Тер-Геворка.
Посему всякий раз у тёти Сируш наши еврейки прятали свой товар.
В тот злополучный день ничего не предвещало беды. Милицейские держали готовящуюся акцию в абсолютной секретности, и утечки информации не произошло.
Над Тёмным тупиком стоял неумолкаемый с самого утра гвалт. Кумушки перемалывали косточки друг дружке, бурно переругивались, посылая проклятия на головы любовниц своих мужей, ругая продавца керосина за недолитый бидон, пинача-сапожника, испортившего единственные выходные туфли-лодочки. Да мало ли было поводов для перебранок или, напротив, хороших новостей, когда с балкона на балкон кричали о готовящейся помолвке дочки, приглашали сходить в кино или баню.
Тётя Ривка, соседка, звала визгливым голосом своего сына Шалико, а тот, не обращая внимания на оклики матери, ходил по улице с баночкой леденцов и пачкой самодельных билетиков и горланил так, что его можно было услышать на Майдане[3]:
– Латария! Латария! Без проигрыш! Пакупай билеты, друг, можбыть выиграишь вдруг! Три рубля для дети, пять рублей за астальной народ.
Шалико был Фрэнком Алджерноном Каупевурдом Тёмного тупика – героем романа Теодора Драйзера «Финансист». Он из всего делал деньги. Но был честен. В его лотерее нельзя было вытянуть пустой билетик. Заплатите три рубля, и три леденца ваши. А то, что килограмм таких леденцов, сладких разноцветных и прозрачных, можно было купить всего за двадцать пять рублей, так на то и торговля!
Курчавый мальчик с умными глазами, в которых искрится азарт предпринимателя!
Через много-много лет я с женой и сыном повстречались с Шалико в поезде Сочи-Тбилиси. Респектабельный мужчина лет тридцати пяти с собачкой в руках вошёл в купе и вежливо поздоровался. Спустя мгновение, поймав его взгляд, я узнал «кудлатого торговца конфет», и мы обняли друг друга, восклицая поминутно: «А помнишь?!»
Он рассказал о том, как после «эпопеи» с леденцами, перепробовав кучу способов зарабатывания денег, закончил школу, отслужил в армии в Забайкалье, побывал на фестивале молодёжи в Москве, познакомился там с француженкой, и она научила его немного говорить по-французски, как он сам сказал «научила немного языку Вольтера и Руссо». Он переписывался с ней, и, решив в совершенстве овладеть французским, поступил в ИНЯЗ. Иветта, моя жена, сказала Шалико, что тоже училась в институте иностранных языков французскому. И тогда он весело засмеялся и спросил:
– Коман сава?
Затем снял с колен собачку – щенка болонки и посадил её мне на руки, со словами:
– Потрогай, смотри, какая нежная шёрстка. Из-за неё в Сочи ездил, к знакомым. За этой вот крохой.
Я погладил щенка. Он, и вправду, был трогательно мягок и пушист. Словно в благодарность за ласку, щенок лизнул мою ладонь и окропил мои брюки струйкой. Шалико страшно смутился, но, увидев, какую кислую мину состроил я, засмеялся и вынул из кармана платок.
– На, вытри, друг. И прости, пожалуйста, моего пупсика, ведь он без мамы растёт. Некому его учить светским правилам.
Он, широко улыбаясь, снова спросил, обращаясь к Иветте:
– Коман сава?
…Юный Каупервуд остановился, столкнувшись с пожилой женщиной, которую все звали просто по имени – Нато.
– Ва, нато?! Куда так спешишь? – удивился Шалико.
– Никуда, Шалико джан, вышла вот на твой голосок.
– Что правда, то правда, давно не виделись, – обрадованно воскликнул паренёк. – Хочешь, в латарию поиграешь?
– Денег нет, сынок.
– Подумаешь. Сегодня нет, завтра будут. Наш убан[4] не без добрых людей. А латарию я и так, по знакомству, тебе могу дать. Без денег. На, тяни билет.
– Нет, бесплатно не буду. Лучше я к Ривке приду, вместе шерсть постираем.
– Хорошо, – согласился Шалико, – приходи, мать обрадуется.
Он, как и все соседи, знал, что у Нато добрая душа. Тихо, без слов, появлялась она в том или ином доме, предлагая свои услуги, – кому керосин из лавки принести, для кого за хлебом очередь выстоять, или помочь по хозяйству.
Жила она одна, в тёмной комнатушке, дверью выходящей в большой, как пустырь, двор гозаловского дома. Гозаловы были до революции владельцами карамельной фабрики, и отец Нато служил у них не то счетоводом, не то писарем. Часть дома хозяин сдавал своим служащим, и Нато с родителями жила там. Когда Тифлис стал советским, дом у Гозаловых отобрали, но жильцов не тронули – кто где жил, там и остался.
Родители выдали Нато замуж за рабочего парня с фабрики, а через год умерли. Нато родила сына, назвала его Арсеном и души в нём не чаяла. В 41-ом, когда началась война, Арсену исполнилось 18 лет. Обоих, отца и сына, Нато, рыдая, проводила на фронт. И вскоре получила на них похоронки, которые помутили её разум. Она металась по улицам, никого не узнавая, с распущенными волосами, сразу постаревшая и жалкая. Тётя Сатик, невестка Тер-Геворка, пожалела её и через знакомого психиатра устроила в лечебницу, что в то трудное военное время было не легко сделать. Пробыв там некоторое время, Нато успокоилась. Вернулась домой и с тех пор жила тихо, незаметно. Встречаясь с людьми, робко отходила в сторону, с виноватой улыбкой на лице.
Лишь с детьми Нато преображалась. Разговаривала с ними, расспрашивала о школьных делах, любила сидеть у порога своего и подолгу смотреть, как на пустыре ребятня гоняет тряпичный мяч. Радовалась.
Эдика Нато жалела, знала, что отец его погиб, как и Арсен, в боях под Керчью.
А Шалико, жизнерадостного, шалопаистого, вездесущего и щедрого Шалико, уважала за трудолюбие.
…Шалико сделал несколько пассов руками, будто бы тасуя пачку своих лотерейных билетов, и протянул руку:
– Бери верхний, Нато джан! – сказал. – Повезёт!
Она взяла и ахнула.
– Что, что? А ну дай, посмотрю, – попросил Шалико.
Нато стояла с раскрытым ртом.
– Ва, то. Ну и повезло тебе, Нато джан! Видишь – тебе двадцать монпасиков полагается!
– Неужели, правда, двадцать? – по-детски засомневалась она.
– На, сама смотри ещё раз. Клянусь мамой, не обманываю.
Нато снова прочитала и сказала:
– Подари билет на память.
– Хорошо, бери. Я новый сделаю, – сказал он.
Шалико отсыпал в бумажный пакетик двадцать прозрачных леденцов и протянул его осчастливленной Нато.
– Ну ладно, я побегу. Работы много, – сказал Шалико.
И вдруг застыл на месте. В конце улицы появился автофургон, медленно приближающийся к Тёмному тупику.
– Э?! «Чёрный ворон», Нато джан! Скорей беги к соседям! Скажи, Обехес едет! Облава, скажи!..
Он рванул к тупику, надеясь опередить машину, и тут увидел, что с другого конца улицы въехал легковой автомобиль.
Автомобиль остановился, и из него выскочили люди в штатском.
Шалико юркнул в проходной двор, рядом с домом капитана Азнаурова, и заорал во всё горло:
– Аблава!!!
Через несколько секунд в наш дворик вбежала тётя Малка. В руке у неё было ведро, содержимое которого она хотела спрятать у тёти Сируш. Это были чехословацкие босоножки и носки демократической Германии. Тёти Сируш дома не оказалось. Озираясь по сторонам, куда бы спрятать товар, тётя Малка заметила конуру Пальмы. Пальма до этого мирно дремала, но необычный шум на улице её разбудил. Тёте Малке она приветливо вильнула хвостом. Пальма знала всех соседей. И никогда не лаяла на них.
Тётя Малка лихорадочно стала освобождать ведро от «улик», засовывая их в конуру. Пальма деловито следила за её действиями и слушала, как тётя Малка приговаривала:
– Шен генацвале, Палма!.. Смотри не выдай, не подведи, шени чириме!
Спустя мгновение во двор ворвались двое штатских, один высокого роста, второй пониже.
Тётя Малка между тем успела открыть водопроводный кран и стала набирать воду в своё спасительное ведро.
Пальма вскочила и залилась лаем, бросаясь на чужих. Один отпрянул и остался у ворот, а второй – высокий – выругавшись, крикнул:
– Ханукашвили, ты с чем сюда вбежала? Покажи, где спрятала?
– Да что с вами, глаза протри, милый. Разве не видишь – за водой пришла.
– А зачем бежала от нас, спекулянтка паршивая?
– Как это зачем? Все бегут, и я побежала! Думала, что случилось? Может, конец света настал или ещё что-то…
Высокий потянул её за руку:
– Пойдёшь с нами…
– Ещё чего. Никуда я не пойду, отпусти руку.
Тётя Малка отдёрнулась. И тут вдруг Пальма, решив заступиться за неё, рванула штатского за штанину. Отхватив кусок материи, она ощерилась и злобно зарычала. Высокий штатский побледнел и стал отступать к воротам.
– Я ещё до тебя доберусь, Ханукашвили Малка, – бросил он напоследок, скрываясь вместе с напарником.
В тот день «славные органы борьбы с хищением соцсобственности и спекуляцией» отлучили от деловой и семейной жизни многих уважаемых жителей нашего примайданского «убана». С поличным попались Соня, Яша Крихели, Додо Рухадзе, Само и безногий Мордех – брат красавицы Ривки. Не успей Шалико вовремя, пострадало бы больше народу. Покупателей тоже забрали как свидетелей. Но те отделались лёгким испугом.
А тётя Малка стала Пальме преданным другом.
1998 г.
Примечания.
1. «Аргутинские-Долгорукие, князья, армяне.
1. Иосиф А., 1743-1801, арм. Патриарх, за услуги русской политике на Кавказе пожалован князем. 2. Моисей Захарович, блестящий участник кавказских походов, ум. 1855 г. 3. Пётр Михайлович, современный русский педиатр. Профессор детских болезней в Казани». (Энц. Словарь Брокгауза-Эфрона, 1899 г.).
2. Ованес Тадевосович Туманян (1869-1923), классик армянской литературы.
3. Майдан – район старого Тифлиса, прилегающая к Метехскому мосту площадь с кривыми улочками. На Майдане расположена армянская церковь Сурб-Геворг, а также серные бани и мечеть. Там же рядом еврейская синагога.
4. Убан – от груз. «убани», т. е. городской район.