ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

«Покачиваясь в гамаке на балконе летнего дома, я заслоняюсь книгой от полуденного солнца и краем глаза наблюдаю за дядей. Он стоит ко мне спиной, навалившись на перила грузным торсом, и то и дело бросает в мою сторону короткие взгляды. Не читав Фрейда, ни даже «Лолиты», но, проглотив уйму французских романов, я в свои тринадцать хорошо понимаю острый интерес ко мне сорокалетнего дяди. Нервно-ироничное, на грани фола заигрывание при всех, каменное молчание наедине, попытки прикоснуться ко мне всякий раз, как позволит случай… И все это так, будто мы – сообщники в этой игре… Задумавшись, я не заметила дядиного маневра и чуть не вскрикнула, увидев над собой его лицо. С кривоватой улыбкой, выдававшей затаенную боль и стыд, он заглянул мне в глаза. Боже, что со мной сталось! Сердце, больно дернувшись, остановилось, и я превратилась в жидкость. А воздух, наоборот, сгустился и, заслонив весь окружающий мир, навис надо мной темно-розовым сводом. И я сомкнулась с ним, как море смыкается с небом. В то же время я как бы со стороны видела склоненную над гамаком темную фигуру дяди и себя, свои губы, растянутые в смущенной ответной улыбке. Это длилось не больше минуты. Без единого слова дядя выпрямился и отошел.
И все вернулось на круги своя…
Странно, ни до, ни после он нисколько не волновал меня, но я совершенно уверена: сделай он тогда еще одно движение, и моя биография писалась бы по-другому…
Это и еще несколько других переживаний нежного возраста навели меня впоследствии на мысль, что где-то в 12 лет моя внутренняя жизнь, до этого гармоничная, раскололась: разрушились естественные связи между телом и сознанием. Проявлялось это прежде всего в том, что, когда пробуждалась душа тела, или, как принято говорить, инстинкты, сознание блокировалось, воля пропадала полностью, и все происходившее со мной я воспринимала как зритель. Иначе говоря, я вела себя так, будто это была не я. Я же пассивно наблюдала за этой «не я». В памяти такое переживание оставалось не как испытанное мной, но было сродни впечатлению от киноэпизода. Это расщепленное существование вызывало у меня ощущение ненастоящести моей жизни и, как следствие, чувство ущербности. В 16 лет наступил перелом. Сознание возобладало и установило неослабный тотальный контроль над моей вселенной. Спасение от него я находила только в снах и в безобразных приступах истерии. Я воспринимала жизнь как бесконечную пытку, не ставила перед собой никаких целей и по сути плыла безвольно в интеллектуальном океане, созданном человечеством. От щепки меня отличало только то, что время от времени я добавляла в этот океан несколько капелек творческих испражнений. Когда же это прозябание становилось невыносимым, я бунтовала против собственной никчемности и устраивала эксперименты. Я сознательно заставляла себя совершать несвойственные мне поступки, наивно надеясь, что, ведя себя «как все», я таки стану «как все». Черта с два! Поток жизни вихрился некоторое время, а затем снова воцарялся штиль.
Все это усугублялось тем, что я знала первопричину своей аномальности, но это знание не только не помогало мне, а, напротив, отнимало всякую надежду».

Хм! Запись обрывается. Вот жалость-то! На следующей странице уже о другом.

«Я против старости!
Я против деградации человека: дряхлое, отталкивающе безобразное тело, слабеющий ум, искаженные чувства — не жизнь, а унизительное прозябание, растянутое на годы. Почему нельзя было устроить так, чтобы человек проживал отпущенный ему срок, не старея, не превращаясь в струльдбруга. Ужасно отмечать в себе и окружающих признаки разрушения. Ужасно привыкать к тому, что мир сжимается вокруг тебя, неотвратимо и необратимо.
К этому нельзя привыкнуть!
И никакая любовь не спасает. В лучшем случае заинтересованные лица разыгрывают спектакль с щадящим распределением ролей, но чаще – мучают друг друга.
Я восхищаюсь древними греками, точнее, кеосцами, которые кончали с собой, как только видели приближение старости, и умирали с улыбкой на лице».

– Брр! – Гарик захлопнул дневник М. На сердце заскребли выползшие из закоулков души когтистые кошки: он подумал о бабушке, с которой у него уже давно установились те самые мучительные отношения. Бабушка уже год как отказалась выходить из дому, перестала делать что-либо по хозяйству и даже следить за собой и проводила дни в унылом ожидании его прихода с работы. Заслышав звук открываемой двери, она, не вставая с постели, кричала: «Это ты, Гарик?», пока он не появлялся на пороге ее комнаты. Едва поздоровавшись, она упрекала его за поздний приход и рассыпалась в бесконечных жалобах на все и вся. Поток этот мог прервать только телефонный звонок или злобное напоминание Гарика о том, что он устал и голоден. Казалось, во внуке сосредоточилась вся ее жизнь. Она как будто не помнила отвратительных скандалов, сопровождавших их жизнь в прошлом, пока Гарик не начал сам зарабатывать на хлеб. Не помнила, как кричала в лицо подростку: «Тебя бросили на меня!» (Родители Гарика развелись, оставив мальчика на попечение бабушки, когда ему было десять лет.) А теперь Гарик не мог заставить себя побыть с ней рядом больше пяти минут. Ему было тягостно видеть ее заискивающее лицо, выслушивать бессвязные, малоосмысленные речи. Выдавив из себя несколько слов, он убегал в свою комнату, испытывая омерзение и к себе, и к ситуации в целом.
Так почему же «Брр»? Или его протест против таинственной М отражает подсознательное самообвинение в жестокости? Тем более что М не призывает к истреблению престарелых человеческих особей. Она протестует против устройства жизни как такового.
И что предлагает? Та-а-ак… Он пропустил несколько абзацев. — Вот:

«…просто в положенную минуту, зафиксированную в биологических часах, отключать биоробота под названием человек. Можно даже предусмотреть механизм для предупреждения о скором конце, скажем, за месяц, чтобы «идущий на смерть» успел сделать все, что обычно делают люди, предупрежденные врачами или интуицией…»

В принципе, это – супер! Оставаться до самого конца молодым и здоровым… правда, будет очень жалко умирать. Но, с другой стороны, многие и так умирают молодыми и здоровыми, по разным причинам, или более того – в младенчестве, а если учесть аборты, то даже и не родившись…
Кто же такая эта М?
Бордовый замшевый переплет с серебряными уголками и узористой буквой «М», нанесенной черно-серебристым лаком, притянул его внимание, как только он вошел в книжное кафе Artbridge на Абовяна. Несовременная изысканность дизайна будоражила любопытство, как и то, каким образом среди книг об искусстве оказался чей-то дневник. Впрочем, это-то как раз объяснялось легко. Эта самая М просто-напросто забыла его на столике, а официант, приняв за книгу, положил на полку. Случайность? Хм… Но если вспомнить, что Случай это псевдоним Господа Бога, то Гарик – именно тот человек, кто должен был прийти сюда в нужный день и час, углядеть среди сотен книг записную книжку забывчивой дамы, найти в ней нечто, адресованное ему и только ему, и сделать э-э-э… то не знаю что, чтобы «исполнилось написанное».
И снова перед ним язвящей коброй встал вопрос вопросов: судьба расписана для всех жителей планеты Земля или только для тех, кому в мировой истории отведены главные роли? А все прочие хомики остаются за многоточием – и др., и пр., и иже с ним… И что там с этими «др.» и «пр.» никому в верхах дела нет, только заслоны расставлены повсюду, чтобы не дать им прорваться в значащий текст. Как в истории с Патроклом. Гарик до сих пор помнил горькое недоумение, охватившее его, когда мальчиком, читая «Илиаду», он дошел до места, где Ахилл удалился в палатку, а Патрокл, заручившись его согласием, пошел на поле боя один. Привыкший оставаться в тени знаменитого друга, он на этот раз дал себе волю, проявил чудеса храбрости и взошел бы на стены Трои первым из греков, да не тут-то было! Перед ним возник разъяренный Аполлон и прогнал прочь чуть ли не пинком под зад. Мол, не про тебя честь!
Гарик считал, что этот миг унижения был для Патрокла хуже самой смерти. Ведь по сути произошло следующее: Патрокол доказал, что как воин не уступает Пелееву сыну, что способен на великий подвиг, но Олимп назначил на это дело Ахилла, и как ни бейся Патрокл (в буквальном смысле), геройской славы ему было не добиться…
Гарик помотал головой, чтобы стряхнуть воспоминания, и вернулся к дневнику М.
Так, что там дальше?.. Раскручивает тему семьи: «…Семья, частная собственность и государство – три базовых института человеческого общества, один хуже другого…» – Хм! Дальше – отношения с родителями, братьями-сестрами, бывшим мужем… ну это понятно и неинтересно… «Каждая несчастная семья несчастна по-своему, а счастливых семей нет». – А вот это уже что-то…
– Какое странное меню!
Гарик вздрогнул от неожиданности. Надо же, он забыл об Изе. Насмешливая, одетая в немыслимо безвкусную модную рванину, она склонилась над ним, пытаясь разобрать мелкий угловатый почерк М. Гарик вспыхнул и захлопнул блокнот.
– Это не меню. Садись. Почему опоздала?
Иза скорчила гримасу и выпрямилась, но осталась стоять. Губы ее удерживали ироническую улыбку, но в глубине глаз заплескался страх. Гарик усмехнулся. Когда-то ее эпатирующая кокетливость, напускная ветреность, тонко сбалансированная безбашенность вкупе с веселой энергией и деловой хваткой сводили его с ума. Теперь этот коктейль, хотя и продолжал будоражить кровь, но отпугивал навязчивым послевкусием. Однако обойтись без нее он пока не мог и продолжал нести служение при ее аффектированно суетной особе. Маленькая хищница была достаточно чутка, чтобы догадаться о перемене в его чувствах, но не понимала причины и забила тревогу, не желая выпускать жертву из наращенных, покрытых фантастическими узорами коготков.
Гарик изобразил попытку посадить ее к себе на колени, и она, понятное дело, фыркнула и наконец уселась в кресло напротив. И тут же завертелась, оглядывая зал, высматривая знакомых и отпуская колкие замечания по поводу их внешности, не забывая поддеть и Гарика. Гарик молча наблюдал, удивляясь самому себе. Весь заполненный тяжелой рутиной день он предвкушал эту встречу, а сейчас с удовольствием послал бы ее к черту и вернулся к Бордовому Дневнику. И вдруг Иза, прервав оживленный обмен приветствиями с приятелями, резко повернулась к нему и с искренним интересом, чуть подпорченным обидой, спросила: «С тобой что-то случилось?» Это было так неожиданно, что он растерялся. Она продолжала смотреть на него пристальным, незнакомым ему взглядом; от непривычки выражать простое чувство лицо ее было напряжено, уголки губ подрагивали, готовые скривиться в усмешку. И тут жаркое благодарное чувство прилило к его сердцу. Бедный маленький звереныш на самом деле беспокоится о нем! Он слабо улыбнулся и сначала кивнул, а потом, опомнившись, мотнул головой, рубанул ладонью воздух и выпалил:
– Я уезжаю!
Она не вскрикнула «Куда?», только остро глянула на Бордовый Дневник и тут же – на Гарика, теперь уже с подчеркнуто выжидательным интересом. И впервые Гарик подумал, что она и не оригинальничает вовсе, а действительно необычная девушка – тонкая, проницательная, суперреагентная… И какое утонченное лукавство светится в ее немом вопросе, отражая и участие, и готовность посмеяться, если у него хватит ума свести свое заявление к шутке… Он не успел додумать. Она все испортила. Надула губки, манерно захлопала ресницами и протянула привычно-капризным тоном:
– Блеф! Я не верю. Выдумал, чтобы очки заработать.
– Очки? Это в каком таком агоне я участвую?
– В гонках на выживание с Тиграном, ясен перец.
– Еще бы сказала: «Sure as fuck»!
– Хамишь, парниша!
– Не трожь класси.
– Класси-Версаси!
– Угу! Вот так и спикай.
Гарик по-настоящему развеселился. Никогда еще он не был с ней так свободен и смел. Она же, казалось, воспринимала происходящее как новую игру и, еще не разумея ее правил, а главное, не понимая, как отнестись к потере инициативы, делала вид, что ее это забавляет.
– В самое яблочко! Мы с Тиго недавно чат открыли и объявили конкурс на оригинальные выражения.
Его резануло это «Тиго», против воли у него дрогнули ресницы, что эта бестия, конечно же, заметила – по дну глаз крыской прошмыгнула довольная усмешка. Гарик проглотил комок.
– Тогда уж говори не «в яблочко», а «в яичко»…
Он внутренне съежился от неожиданной для него самого пошлости. Он думал, она убьет его презрением или хотя бы процедит: «Яхк!»[1] Но она захихикала:
– Ржунимагу! Пишы исчо!
И Гарик показал класс. В спонтанно приходящих на ум крылатых выражениях он заменял несколько букв и превращал их в обсценные. Так он изгалялся минут пять, пока не довел ее до истерического хохота. На них смотрело уже все кафе. Сидящие за соседними столиками, не понимая в чем дело, кивали им и смеялись. К ним даже подошел привлеченный взрывом веселья официант. Гарик прикрутил фонтан словоблудия и спросил Изу, что она будет есть. Все еще трясясь от смеха, она неопределенно махнула рукой. Гарик пожал плечами и заказал котлеты по-киевски, оливье и, немного подумав, Шабли. Официант выслушал заказ, загадочно усмехаясь, будто понимая, что за их столиком разворачивается некое действо, и включаясь в него.
Еще с отголосками смеха в голосе Иза спросила:
– По какому поводу пир?
– Прощальный. Я же сказал: уезжаю.
Иза нахмурилась.
– Уже не смешно.
– Неужели печально?
Иза опустила глаза. Гарик видел, что ей не хочется принимать его заявление всерьез, еще меньше – признавать, что оно ей неприятно. Она считала его неудачником и много раз говорила ему об этом в своей нарочито-садистской манере. Гарик как-то рассказал ей о Федоре Дунаевском и его Лиге Лузеров, и она удивила его, заявив, что все это не больше чем хорошая мина при плохой игре.
– Дай любому из этих лузеров-элитников большой жирный кусок успеха, и он забудет о своей внутренней свободе. Это поза, причем старая как мир – зелен виноград!»
– И я тоже, по-твоему, позер? – спросил ее тогда Гарик. Прищурясь, она пустила ему дым в глаза:
– Нет. Ты – лузер особенный. Ты не признаешь себя лузером.
– И что, это плохо?
– Плохо. Потому что ты ­– лузер. То, что ты этого не призна… не хочешь признавать, ничего не меняет.
– Почему?
– Потому что признавай не признавай, а ничего-то ты не добьешься.
Она скосила на него серо-зеленые, узкие, почти как у японки, глаза, мол, что, съел, думал, не скажу, поделикатничаю? Гарику бы промолчать, но его занесло, и он повторил отчаянно:
– Почему?
Она дернула худым плечиком.
– Ты бесталанен. Нет, ты умный, тонкий, чуткий, но у тебя нет никакого дара. Ни в чем.
У Гарика тяжело заколотилось сердце. А он-то думал, что надежно хранит свою тайну тайн под двойным дном цинизма и невовлеченности. И тут неожиданно для себя он широко улыбнулся, взял со стола яблоко и принялся молча его жевать, не сводя с Изы спокойно-насмешливого взгляда. Никогда он не забудет выражения недоуменного испуга, обозначившегося на ее всегда нервно-напряженном лице. Он удивился – почему испуг? Но тут же понял: он нарушил вычерченную ею для него поведенческую схему. Сейчас она лихорадочно пытается сообразить, что бы это значило: то ли она ошиблась в диагнозе, то ли он не согласен с ее оценкой и настолько уверен в себе, что не снизошел до протеста, то ли признает свою заурядность, но не рефлексирует по этому поводу… Но как такое возможно? Ведь успех – это единственное, ради чего стоит жить, альфа и омега человеческого бытия. Ненормально не желать успеха. Нормально – пассивно желать, ничего не делая, чтобы его добиться. Таких большинство. Нормально – протираться в передние ряды в надежде попасться на глаза Господину Случаю. Таких поменьше. Нормально – исходить кровавым потом в попытках достать звезду с неба. Таких единицы. Нормально, наконец, проникнуться презрением к суете сует, увидев все дела, какие делаются под солнцем, и порядком утомившись духом. Но не в возрасте Гарика. И не в наше время, когда, кажется, все население планеты Земля охвачено психозом: прославиться, заставить о себе говорить, стать узнаваемым, выделиться на фоне толпы лузеров-невидимок. Успеха-успеха-успеха – любого и любой ценой!
Сама Иза была превосходным примером «успешной молодой женщины».
Иза Соренц. Ведущая радиопередачи «Итальянский дворик».
«Добрый вечер, друзья! Я – Иза Соренц, то бишь Иза из Сорренто. Сегодня к нам во «Дворик» пришел/ пришла/ пришли…» – дальше следовали имена приглашенных селебрити. Изу любили. Ее передача шла поздно вечером, и ее слушали тинейджеры всея Армении и Диаспоры. Она пленяла аудиторию неуемной энергией, умелым маневрированием между молодежным сленгом и хорошим литературным языком, а также храбростью, с которой бросалась в импровизации на довольно серьезные темы. Мало кто знал, что за этим стоят два диплома – искусствоведа и психолога. А о причине ее постоянной нервной настороженности, ничего общего не имеющей с профессиональной журналистской алертностью, наверное, не догадывался никто. Не догадался бы и Гарик, если бы случайно не услышал обрывок ее разговора с очередной гостьей. За той должны были заехать друзья после передачи, но позвонили и предупредили, что задержатся, и Иза осталась скрасить ей ожидание. Они разговорились и забыли о Гарике, который, скорчившись за компьютером, чинил микрофон. Он тогда подрабатывал где только мог, налаживая дешевую, часто выходившую из строя студийную аппаратуру. Так, притаившись, с бьющимся от стыда и волнения сердцем, уже израненным стрелами из колчана этой амазонки новой формации, Гарик и узнал, что Иза очень рано потеряла родителей. Отца она даже не помнила, но мать умерла всего три года назад. От рака. Иза была уничтожена этой потерей. С матерью они были близки, как сестры или подруги. Иза привыкла рассказывать ей по вечерам обо всем, что произошло за день, а утром пересказывать сны. Она восхищалась матерью, ее информированностью, вовлеченностью в сегодняшний день, умением следовать запросам времени без суеты, органично и гармонично. И вдруг – кромешная темнота там, где всегда был яркий веселый свет. Она не могла оставаться одна в квартире, не могла ходить на работу, не могла жить. Помогли друзья. Выхлопотали ей полугодовую командировку в Москву, а потом нашли эту работу в студии. Передачу она придумала сама. Вспомнила прапрадеда – скрипача из Сорренто, влюбившегося в красавицу-армянку и переехавшего к ней в Армению. Предок-итальянец импонировал Изе. Он был любимым персонажем ее детских игр. Правда, она не была до конца уверена в аутентичности семейного предания – мать вполне могла выдумать эту историю, оттолкнувшись от их фамилии, но ей не хотелось тревожить архивную пыль. Иза из Сорренто – красивая легенда, удачный имидж, высокий рейтинг. Чего же еще? В самом деле, чего тебе не хватает? Черные глаза гостьи смотрят завораживающе пристально. И Иза говорит. О том, как сам собой включается свет на кухне, как в коридоре слышатся легкие шаги и скрип половиц, как на стене над ее кроватью появилось пятно, контуры которого напоминают очертания материна лица. Гарика затопила жалость. Хотя в их судьбе не было ничего общего, но чувство сиротского одиночества, брошенности он понимал очень хорошо. Чего он не понимал, так это, почему чувство тайной солидарности, сочувствия к Изе очень скоро уступило место прежнему стандартно-мазохисткому набору – от готовности на любое унижение ради того, чтобы его хотя бы не прогоняли, до холодной ненависти. Ощущение, которое он испытывал сейчас, было новым. Он будто прикидывал, перерезать ли поводок, держащий его на привязи, или всего-навсего удлинить. Он попытался представить свою жизнь без Изы и закрыл глаза. Когда он открыл их, Иза читала Бордовый Дневник. Гарик застонал.
– Я же просил – не надо!
Иза дернула плечом. Перевернула страницу, пробежала ее глазами, стрельнула в него все еще недоверчивым взглядом.
– Как интересно! Это правда?
– Что?
– Ну это, про Наполеона. Очень похоже на чьи-то мемуары.
Гарик не хотел признаваться, что дневник попал к нему случайно, и он успел прочесть всего несколько первых страниц. Он пожал плечами и ответил наугад:
– Какое это имеет значение? Это может быть правдой, а может и нет. Не в этом дело.
– А в чем?
– В том, что это значит для тебя. Меняется ли что-то в твоей жизни от того, веришь ты или не веришь в истинность данного утверждения, события, et cetera.
– Объясни.
– Александр фанател от Ахилла. А теперь представь, что кто-то сказал ему, что Ахилл – выдумка старого слепого бомжа. Сделал бы Александр то, что он сделал?
Она задумалась. Потом упрямо тряхнула головой.
– В те времена никто не сомневался в правдивости мифов.
– Сомневались. Почитай «Батрахомиомахию».
– Что?
– «Войну мышей и лягушек». Это пародия на «Илиаду».
– А когда она была написана?
– Не надо уводить в сторону. Вопрос в том, сможешь ли ты сделать что-то без веры в то, что это «что-то» осуществимо? Полезть в воду, не зная броду?
– А ты?
Гарик промолчал.
– Ты сейчас так и делаешь? Едешь в никуда? А куда? Хм! Что я спрашиваю! Конечно же, в Москву. И что ты будешь там делать? То же, что и Наполеон?
– Наполеон этого не делал. Это сделал Герострат.
Гарик посмотрел на нее долгим взглядом. Иза опустила глаза.
– Со стороны нас послушать – полный бред!
– Но ты ведь поняла?!
Она кивнула, в первый раз улыбнувшись широко и просто. Между ними возникло то теплое, заполненное невысказанными мыслями молчание, которое связывает людей крепче слов. Гарику не хотелось нарушать его, но он понимал, что последний аккорд необходим. Он привстал, порывисто схватил ее руку, поцеловал тонкое запястье и проговорил почти шепотом:
– Прости, мне уже нужно бежать.
Она кивнула и, откинувшись на спинку кресла, следила тихим серьезным взглядом, как он рассчитывался с официантом и рассеянными небрежными движениями укладывал в папку дневник М, очки и бумажник.
Она запретила ему провожать ее, и Гарик вздохнул с облегчением – ему хотелось пройтись одному по прохладным вечерним улицам и обдумать случившееся. Случившееся? На поверхности не произошло ничего, он не был обязан начинать новую главу в биографии только потому, что брякнул что-то в пустяшном разговоре. Но лучше умереть, чем явиться ей на глаза как ни в чем не бывало, признавшись в банальном блефе. Исчезнуть из ее жизни? Рано или поздно она узнает правду. Скорее, рано – Ереван маленький город, и у них масса общих знакомых. Значит – уехать. В Москву, к матери? Брр! – там отчим. К отцу? Он даже не знает, где тот. Может, бабушка знает? Бабушка! Он совсем забыл о ней! Как же она… оставить ее одну немыслимо… Что теперь делать? Попросить двоюродную сестру присмотреть за ней? Исключено. У сестры свои проблемы, сложности с мужем, детьми, свекровью. Бабушку они к себе не возьмут, а оставаться одна она не может… или говорит, что не может. Холодная ярость охватила его. Вот! Опять! Чуть только перед ним открылась какая-то перспектива, возможность зажить новой жизнью – и на тебе, нельзя, потому что «бабушка не может»! Он мысленно передразнил ее интонацию. Что же делать, до каких пор ему влачить это безрадостное существование, прозябать, страдая при виде каждого нового имени, которое богиня Удачи вписывает золотым стилом в свой нетленный свиток?..

Домой он добрался в первом часу ночи и, еще возясь с ключами, услышал голос бабушки:
– Гарик, это ты?
– Ну а кто же еще? – раздраженно буркнул он.
Старушка не расслышала или притворилась, что не расслышала.
– Это ты, Гарик?
– Я-а-а-а! – заорал Гарик во всю глотку.
– Почему ты кричишь? – обиженно протянула она. – Я тут целый день одна, жду тебя, жду, а ты приходишь и кричишь на меня…
С мрачной свирепостью вколачивая каблуки в расшатавшиеся паркетины, Гарик затопал на веранду, где на стареньком диване лежала бабушка. Выражение обиженного ребенка на одряхлевшем лице вызвало у него страх и новый прилив злости от досады на себя за этот страх. «Ведет себя, как полоумная, как будто не я ее внук, а наоборот!» – подумал он, но эту мысль тут же сменила другая: «А вдруг не ‘ведет себя’, а действительно впала в детство?» Тут ему стало так страшно, что он тут же отмел непрошенную догадку. Нет, этого не может быть. Она просто злая, вредная старуха и провоцирует ссору, потому что других развлечений у нее не осталось. Она питается отрицательной энергией скандалов, поэтому ему надо стиснуть зубы и оставаться спокойным.
– Почему ты «целый день меня ждешь»? Я тебе тысячу раз говорил: «Не жди меня!» Незачем тебе меня ждать. Незачем делать из меня центр вселенной. Живи своей жизнью. Займись чем-нибудь. Выходи из дому. Просто выходи из дому. Для этого надо только одеться поприличней, открыть дверь и спуститься на один этаж. У нас такая благодать во дворе! Беседка! Сиди себе на свежем воздухе, общайся с соседями, с детишками. Это же лучше, чем киснуть в унылом ожидании непонятно чего!
– Я… нет… туда – нет! Там мужчины в нарды играют, – беспомощно пролепетала бабушка.
– Ну и что! А не хочешь в беседке, сиди на скамейке под деревом, у пулпулака[2]…
– Нет, я одна выходить не буду, только с тобой, – она упрямо сдвинула брови.
– Но ведь так поздно ты не хочешь.
– А ты приходи пораньше, – черные, когда-то необычайно красивые глаза с укоризной впились в него.
Тут Гарик забыл о благом решении сохранять спокойствие.
– Пораньше? Это значит, после работы сразу домой? Ты хочешь, чтобы у меня вообще не было жизни? Я вкалываю на работе, как каторжный, делаю всю работу по дому, потому что ты уже не можешь, а твоя дочурочка «нас бросила», по твоему же собственному выражению! И ты еще хочешь, чтобы я «приходил пораньше»! Ну нет! Оставь меня в покое! Слышишь? Отстань от меня, отстань, отстань!
Он перестал орать, только увидев, что бабушка заплакала, съежившись в комочек. И снова это сочетание детской позы, детского выражения лица и безобразно состарившегося тела вызвало у него брезгливый ужас. «Почему мне ее не жаль? – промелькнуло в его голове, – ведь должно быть жаль!» Его охватил стыд. Он вздохнул, пошел поближе.
– Бабушка, ну не надо, пожалуйста, прости! Я – скотина! Не надо, пожалуйста… – он тронул ее за подрагивающее плечо.
Но бабушка смахнула его руку и заплакала еще горше.
– Я больше не буду, – прибегнул Гарик к последнему средству, постоял еще немного в нерешительности и пошел к себе. У себя в комнате – пенальчике, заставленном убогой мебелью, он плюхнулся на кровать и прислушался. Рыдания прекратились, а через несколько минут послышался храп. У Гарика отлегло от сердца. Некоторое время он еще думал о том, что надо быть с бабушкой помягче, стараться сдерживаться, не раздражаться по пустякам… ведь ее жизнь действительно ужасна: весь день в четырех стенах… надо придумать для нее какое-нибудь занятие, надо… он не заметил, как уснул.
Проснулся он будто от толчка в сердце. Глянул на светящийся циферблат: три часа. Сердце болело, словно его прокололи. Ах, да! – Иза и его блеф с отъездом из Еревана… Острое ощущение катастрофы навалилось на него, ему стало трудно дышать. Гарик встал и открыл балконные двери. В комнату ворвался прохладный ночной ветер. У бабушки окно открыто, вспомнил он, замерзнет, надо закрыть. На цыпочках он прошел на веранду, стараясь не шуметь, отдернул запутавшуюся занавеску, закрыл окно. Заметив, что бабушкино одеяло наполовину сползло на пол, поправил его.
– Спасибо, Гарик-джан, ­– не открывая глаз, пробормотала бабушка.
– Спи, бабуль, спи, – Гарик выключил радио, которое она, по привычке, только приглушила, и вернулся к себе.
Квартира была запущенной, лет двадцать здесь не делали никакого ремонта, даже косметического. Гарик научился чинить проводку, дверные замки, бытовую технику, а когда бабушка отошла от домашних дел, еще и стирать, и как мог поддерживал чистоту в доме, но мерзость запустения неотвратимо завладевала всем и вся. Того, что зарабатывал Гарик и время от времени присылала мать, хватало на самое необходимое. Бабушкину пенсию он, несмотря на все ее уговоры и причитания, не тратил с того самого дня, как она перестала получать ее сама, передоверив ему. Банкноты с портретами армянских деятелей культуры и расписки в их получении он аккуратно складывал в железную коробку из-под индийского чая, которую мать привезла им в очередной приезд.
Мама… энергичная, быстрая на решения, хватающаяся то за одно то за другое… По иронии судьбы, все ее планы, даже те, что казались вполне осуществимыми, приводили к совершенно неожиданным результатам, вернее, увидев на полдороге к намеченной цели какую-то новую перспективу, она теряла интерес к первоначальному проекту и очертя голову бросалась в новый. Так, оставив зареванного сына у не скрывающей недовольства матери и отправившись покорять Москву эскизами фантастических вечерних нарядов, она разговорилась с соседом в самолете. Тот представился бизнесменом, посмотрев два-три эскиза, заявил, что у нее «огромный талант», пообещал открыть для нее бутик на Третьяковском проезде и пригласил вечером в «Сирену» отметить знакомство. Через месяц они поженились. Еще через месяц амбициозной ереванке стало ясно, что ее амбиции отныне будут ограничены тремя «к» – киндер, кухен и карьера мужа. О бутике пришлось забыть. Некоторое время она тешила себя иллюзией, что, мол, зато сможет перевезти к себе мать и сына, но, натолкнувшись на глухое сопротивление мужа, оставила и эту надежду. Первое время она вырывалась к ним через каждые три-четыре месяца – когда у Гарика были каникулы, – приезжала, груженная подарками и продуктами, красивая и веселая. Вокруг нее сразу начинала бурлить жизнь. Приходили друзья, однокурсники, бывшие сотрудники, даже топ-модели, для которых она когда-то шила. Если не ожидались гости, они шли гулять, а, вернувшись, устраивались с ногами на диване и говорили, говорили… Гарик ждал ее приездов, как одержимый. Потом, когда они стали реже, попытался внушить себе, что он ждет вовсе не ее, а каникул, а когда она наконец приезжала, держался угрюмо, замкнуто. Один раз, правда, не выдержал, ночью тайком перевел стрелки часов на два часа назад, чтобы она опоздала на самолет и осталась еще на несколько дней. Но утром она заметила, что часы отстают, догадалась о его уловке, долго плакала и все-таки уехала. Он не вышел ее провожать. Когда мать уже стояла в дверях, прощаясь с бабушкой, она нарочито громко, чтобы он услышал, сказала: «Зато так я могу посылать вам деньги, а то пришлось бы нам всем троим подыхать здесь с голоду!»
Гарика передернуло, как всякий раз, когда он доходил в своих воспоминаниях до этого момента. Нет, к матери он не поедет. И не потому, что детские обиды продолжали жить и остро жалить его душу. Умом он и тогда понимал, что решение матери уехать было в то время единственно возможным. Уезжали все, кто мог, – чтобы хоть как-то зарабатывать и поддерживать семьи. Оставались либо те, кому нечего было продать, чтобы оплатить дорогу, либо высокопринципиальные неврастеники, верившие, что могут «что-то сделать для страны», либо вовсе беспринципные индивиды, зарабатывавшие на народном горе. А мать… что ж, его сводные сестры-близняшки требовали все больше времени и забот, и он приучил, вернее, заставил себя жить так, будто матери не было. Вот в этом-то и дело! Ему стоило такого труда добиться внутренней независимости от нее, что ломать эту самоустановку, да и вообще весь с таким трудом слепленный лайфстайл не хотелось. Его взгляд упал на Бордовый Дневник. Что там Иза нашла о Наполеоне?

«Император приехал инкогнито, в сопровождении одного только слуги. Карета, мчавшаяся во весь опор по дороге, ведущей к Жевре, сбавила скорость, въехав на территорию знаменитого аппелласьона, и остановилась на пологом склоне, ниже полоски леса, у одного из самых старых виноградников. Слуга разыскал старика-хозяина и сообщил, какая тому оказана честь. У бедняги задрожали руки, однако гордость потомственного виноградаря, чьи предки немало послужили к славе Кот д’Ор – винодельческого сердца Бургундии, – пришла к нему на выручку. К тому же все знали, что из Пино Нуар, который столетиями взращивался на этой земле, где сочетание климата и почвы считается совершенным, получается самый лучший Шамбертен – любимое вино императора. Наполеон так любил этот изысканный и стойкий напиток цвета закатного солнца, что не обходился без него и дня. Бочка Шамбертена сопровождала его даже в походах. Поговаривали, что само вино обязано своим происхождением Бонапарту – мол, восхитившись алжирским вином, он привез из африканского похода черенки винограда. Однако это была нелепая ложь, поскольку Шамбертен известен с 600 года. Его название расшифровывают как Cham Berten – поле Бертена – первого владельца легендарного гранд крю.
Между тем старый виноградарь совладал с волнением и склонился в глубоком поклоне, ожидая, когда венценосный гость заговорит. Сверля старика сверкающими серо-голубыми глазами, император пояснил, что желает осмотреть виноградник и самолично срезать кисти для своего будущего вина. Сердце виноградаря зашлось от восторга. Это, несомненно, было почище того, чем направо и налево хвастала вдова Клико, вот уже четыре года без устали рассказывающая о посещении всесильного монарха. Старик рассыпался в благодарностях. Наполеон остановил его: «Это я должен вас благодарить. Бутылка Шамбертена значит для меня больше, чем все блага, которые может дать моя корона». Бонапарт был верен себе – очаровывал всех и вся. Однако внимательный наблюдатель разглядел бы в нем затаенную грусть, точнее, мрачную ярость, укрощенную могучей волей. Вооружившись острым ножом, он расхаживал по винограднику и безошибочно отбирал самые лучшие кисти. Слуга ловко подхватывал темно-красные, напоенные солнцем гроздья и складывал в корзину.
Внезапно император вскрикнул и выронил нож. Хозяин, следовавший за ним в некотором отдалении, похолодел от ужаса. Несколько мгновений все трое молча взирали на высоко поднятый указательный палец повелителя. Кровь из глубокого пореза оросила землю у подножия облюбованной им лозы. Слуга, знавший, что Наполеон, поддерживая миф о своей неуязвимости, скрывал полученные им многочисленные раны, был поражен. Его господин оставался в бою, несмотря ни на что, и сносил жестокую боль, ничем себя не выдавая. А тут какой-то порез… Однако кровь так или иначе надо было остановить. Слуга пришел в себя и, оторвав от рубашки полоску, перевязал ранку. Наполеон весело присвистнул: «Помяните мое слово, старина, это будет ваше лучшее вино!»
Урожай 1811 года оказался действительно отменным, а полученное из него вино вышло таким великолепным, что, как писали газеты того времени, « превзошло добротой вина всех прежних лет». По странному совпадению в августе 1811-го в небе появилась комета, причем необычайно яркая, и вино этого сбора назвали «вином кометы».
Кстати, если правда, что кометам во вселенной предписана роль предвестников роковых событий, то надо признать, что «хвостатые звезды» отметили основные из них в жизни императора французов. Так, комета 1769 года ознаменовала его рождение, другая вспыхнула накануне смерти в 1821-м, ну а их сестра 1811-го, по всей видимости, возвестила о гибельном переломе в его фантастической судьбе, ибо именно тогда он начал готовиться к походу на Россию».

Страница была недописана. Гарик перевернул ее, надеясь на продолжение истории о великом корсиканце, но первые же строки заставили его позабыть обо всем.

«В 1911 году братья-близнецы Артур и Давид – сыновья старого князя Барцруни, вот уже сорок лет как осевшего в Москве, – закопали в саду бутылку Шамбертена, поклявшись распить ее ровно через три года. Клятву они не выполнили. Через три года началась Первая мировая война, а еще через три в России разразилась революция. Братьев раскидало по свету. В доме Барцруни долгое время располагался районный Совет, потом – дворец пионеров. Дом выдержал и строителей нового мира, и несколько поколений юных варваров, а после развала СССР достался новому русскому. Тот взялся возродить сад и, перекапывая его, рабочие нашли деревянный ящичек с гербом Барцруни, а в нем – бутылку, покрытую паутиной. С превеликими предосторожностями ее вручили новому хозяину. Разглядев на этикетке надпись Gevrey-Chambertin, 1911, тот решил, что находка тянет на миллионы, и начал осторожно наводить справки о старинных винах и их ценителях. Вырытая из земли бутылка попала в водоворот коллекционных страстей. Наконец в 2006 году ее приобрел известный меценат-армянин и передал в дар Еревану. Сейчас она находится в винном хранилище «Погреб Диониса».

Гарик перевернул страницу и обмер: дальше уже было о другом. Сердце его учащенно билось, на лбу выступил пот. Он заставил себя успокоиться. Главное – он понял, почему именно ему выпало найти Дневник М.
Весь следующий день он думал о своем открытии, был рассеян и не мог дождаться вечера, чтобы хорошенько все обдумать. После работы он пошел в кафе через две улицы, куда, Гарик был почти уверен, не мог заглянуть никто из их с Изой общих знакомых. Он сел за столик в самом дальнем углу и попытался сосредоточиться. Но лихорадочное возбуждение не проходило. Перед ним мелькали бредовые картины, в которых он видел себя то мальчиком, с раскрытым ртом слушающим рассказы матери о прошлом, то героем Лоуренса Блокмана. Он вытащил отрывок из его «Истины в вине», который распечатал из интернета, и перечитал еще раз.

«Ну а теперь, – сказал Вернье, – король вин. Лучшего, чем Шамбертен, никогда не существовало. А лучшего Шамбертена, чем за 1911 год, и подавно. Смотрите-ка!» Тщательно упакованная в корзиночку с ручкой бутылка переходила из рук в руки. Вернье обратил внимание собравшихся на паутину, которой была покрыта бутылка, а затем, налив немного вина в свой бокал, выставил его к восхищению собравшихся. «Вы полюбуйтесь на этот цвет! – сказал он. – Настоящий рубин. Как яркое, вспыхивающее пламя. Огонь тысячи солнечных закатов. А букет-то какой! Да вы только понюхайте! Да это же чистая поэзия! Вот это вино! Если и существует вообще на свете вино, так только это – Шамбертен!» И он поднес свой бокал каждому из гостей прямо под нос и стал рассматривать по очереди каждого из них, как они вдыхают «душу вина».

Гарик вздохнул. Как бы там ни было, но одно несомненно: вино 1911 года было таким же необыкновенным, как ровнешенько сто лет назад, когда властелин полумира окропил своей кровью землю, где росла лоза, дававшая его любимое вино. Голубая не голубая, но то была кровь сверхчеловека. Лоза впитала ее и передала вину. Интересно, кому досталась драгоценная влага с законсервированными свойствами императора. Любопытно было бы проследить судьбы этих счастливцев. Может, среди них были и его злейшие враги, и таким образом он сам себя погубил? Впрочем, последнее справедливо в любом случае. А если хорошенько подумать, то и в отношении всех смертных без исключения… А эта бутылка пролежала еще почти сто лет, чтобы достаться тому, кому предназначалась. Его снова прошиб пот. Не бывает таких совпадений. Он должен ее получить. Но как? Впору сойти с ума. Если бутылка – по праву его, то он может ничего и не предпринимать: судьба позаботится обо всем сама. С другой стороны, никакое право не абсолютно. Его можно отнять, от него можно отказаться, добровольно или принудительно. Как это сделал Исав. Мысли его отвлеклись. Эта библейская история всегда вызывала его недоумение. Как можно было отказаться от столь ценимого иудеями первородства ради чечевичной похлебки? Не может человек так проголодаться, всего-навсего проработав день на поле. Состояние Исава, скорее уж, напоминает ломку наркомана, тем более, сам он, обращаясь к брату, не называет какое-то блюдо, а говорит: «Дай мне поесть красного, красного этого». И тогда вся история обретает иной смысл. Или нет? Может, правы те, кто утверждает, что все подобные истории в Ветхом Завете – вовсе не экстракты из биографий патриархов, а аллегории. Но тогда и голову ломать нечего, ибо аллегорию можно толковать как угодно. Критерия правильности нет. Когда-то он думал, что таким критерием является душевное равновесие, достигаемое благодаря «хорошим» мыслям или поступкам. Было такое ощущение, будто его приласкал Бог. Наверное, так оно и есть. Но это состояние крайне неустойчиво, и его эфемерность неизбежно вызывала сомнение в истинности предпосылок. И так всю жизнь. Он уронил голову на руки.
– Вы себя плохо чувствуете? У вас болит голова? Может, лекарство?
Он непонимающе уставился на девушку в униформе. Шестым чувством уловил, что ее внимание продиктовано не простым человеколюбием – он ей явно понравился. Как всегда, он почувствовал гаденькую смесь благодарности, недоверия и раздражения. И пробормотал, почти не разжимая губ:
– Все в порядке, принесите счет.
Девушка оскорбленно поджала губы и удалилась, всей спиной выражая негодование. Гарик поморщился. Наверное, американцы не так уж и глупы со своим «чизом». Дежурная улыбка, лакированная вежливость – отличная блокировка от окружающих. Счет ему принесла другая девушка. У этой лицо выражало глухую отчужденность. Гарик облегченно вздохнул и поплелся к выходу, безотчетно ища глазами «свою» официантку, но той нигде не было видно. Он уныло побрел по улице, понимая, что ни к какому решению сегодня не придет, и это будет еще один бесцельно угасший день.
Ключ опять застрял в замке. Гарик чертыхнулся. Замок давно барахлит, надо его поменять или хотя бы смазать, но неохота. Ничего неохота. Ни возится с этой рухлядью, ни… Внезапно ключ повернулся, Гарик толкнул дверь и с грохотом захлопнул ее. И тут же пожалел об этом – бабушка поднимет крик, поток упреков и жалоб выйдет из берегов. Но, как ни странно, тишину в квартире нарушала только струйка воды из протекавшего крана. Гарик метнулся на веранду.
Бабушка сидела в неестественной позе, застывшее лицо ее выражало отчаяние. Увидев Гарика, она нелепо задвигала руками и выдавила из себя нечто нечленораздельное.
– Бабушка! – завопил Гарик. – Бабушка, что с тобой, что это такое, почему ты… – он осекся. Не отрывая от него полных боли глаз, бабушка снова промычала что-то непонятное.
– Так, подожди, – Гарик заставил себя успокоиться. Я сейчас. Ты только не бойся. Все будет в порядке. Я все сделаю.
Трясущимися руками он набрал «02» и очень удивился, когда ответил ему милиционер.
– Извините, я звонил в «скорую».
– Ничего, многие ошибаются. Звони «03». А что случилось?
– Извините, – еще раз повторил Гарик. Как глупо! Почему он набрал «02», что за заскок подсознания? Он вернулся на веранду.
– Сейчас приедет врач, бабушка, я спущусь, встречу. Ты ничего не бойся. Я скоро, я пойду и приведу врача.
Бабушка наклонила голову. Поняла! – обрадовался он и помчался во двор.
«Скорая» подъехала. Завидев белый фургон и Гарика, показывающего дорогу санитарам с носилками, в квартиру стали набиваться соседи. Отодвинув оглушенного страшным словом «инсульт» парня, они вступили в бурные переговоры с врачом. Оказалось, надо было первым делом решить, везти ли старушку в больницу немедля или дождаться приезда ее дочери.
– А ты ей сообщил-то, сынок? – вдруг спросила Маро – нижняя соседка, энергичная волевая женщина, обычно возглавлявшая стихийные мероприятия в их подъезде. И все замолчали, скрестив на нем напряженно-мрачные взгляды.
Гарик мотнул головой. Надо же, он даже не вспомнил о матери!..
– Позвони, нехорошо так. Надо позвонить.
– Я позвоню, позвоню, вот прямо сейчас…
– Дай мне, – властно сказала соседка и выхватила из его рук мобильник.
Гарик закрыл глаза и, как сквозь сон, не разбирая слов, слышал истеричный голос матери и взволнованно-настойчивый – соседки. Наконец та изрекла, обращаясь ко всем:
– Сказала, вести в больницу, ее не ждать. Сказала, прилетит ближайшим рейсом. Сказала, денег не жалеть, пусть будет все самое-самое. – И, помедлив, повернулась к Гарику:
– «Скорой» надо заплатить сейчас, и взнос для больницы, и за «систему», лекарства … Надо собрать для нее самое необходимое, белье и все такое, надо привозить ей еду. У тебя есть деньги?
Оказалось, того, что было в доме, не хватало, и соседи, посовещавшись, скинулись и добавили недостающую сумму, а все та же Маро вызвалась ехать с ним, сопровождать бабушку в больницу. «Вот тебе и блокировка от окружающих», – думал он, возвращаясь домой, почти умиротворенный, во всяком случае, изрядно успокоившийся. Но в опустевшей квартире на него снова нахлынули боль и стыд. Лицо бабушки, полные отчаяния глаза, дергавшиеся руки стояли перед ним. «Ах ты, подонок, подонок, мразь! – пробормотал он, обращаясь к самому себе, и повторил громко: – Мразь!» Так уж трудно было приходить пораньше, говорить с ней подольше и, главное, помягче! Он представил, каково ей было, какой ужас она испытала, одна-одинешенька, когда ее ударило. «Мразь, мразь!» – еще раз повторил он. И внезапно его обуял протест против тех, наверху, кто устраивает подобные штуки. За что? Почему? Как так можно? Бедная, бедная! Сидела себе, и вдруг… Ну пусть когда-то в чем-то согрешила, но не так же наказывать! И без того полуслепая, не может читать, не может ничем занять себя, и еще это… Он снова вспомнил глаза, глядящие на него со страхом и мольбой. Она надеялась на него, сколько раз повторяла, что он – ее единственная надежда, а он ее предал, предал! Бросил одну… умирать… Гарик затрясся от рыданий. Так и застала его мать. Ничего не спрашивая, она обняла его и заплакала вместе с ним.
Больница, считавшаяся хорошей и дорогой, поражала убожеством. Отвратительные постели, битые окна, грязь и, что хуже всего, грубые ленивые медсестры, ожидавшие мзды за каждую услугу, даже за разрешение согреть чайник в их комнате. (Розетка в бабушкиной палате была почти выкорчевана из стены и устрашила даже Гарика.) Но лечащим врачом оказалась очень знающая и чуткая женщина. По ее указаниям Гарик распечатал на компьютере набор специальных текстов и каждый день, навещая бабушку в больнице, занимался с ней, заставляя повторять труднопроизносимые слова. Двигалась она уже вполне хорошо, но разговаривать ее пришлось учить заново, почти как младенца. На работу он приходил во второй половине дня, и никто против этого не возражал. Напротив, спрашивали, как идет лечение и не нужна ли какая помощь. Гарик выбрался из маршрутки и заспешил к офису. Внезапно его внимание привлекла старушка, прислонившаяся к стене. У Гарика дрогнуло сердце.
– Тати-джан, ват ек?[3]
– Совац ем, балик-джан, огнир ми кич![4]
Гарик выгреб всю свою мелочь и отдал ей. Старушка пожелала ему покровительства Христа во всех его делах и побрела по улице, а Гарику самому пришлось прислониться к стене – у него стучало в висках, а в горле стоял комок. Как там, у М? – он наморщил лоб, вспоминая.

«Я называю это состоянием надкушенного сердца. Сердце надкусили и бросили; ранка болит, не заживает, а, когда боль приглушается, любое, самое отдаленное напоминание о пережитом горе, отбрасывает вас назад, в его пучину».

Он думал, что М говорила о несчастной любви, оказалось, подходит ко всему. Да, как это он забыл?! Надо же показать маме тот отрывок…

Гарик достал Бордовый Дневник и нашел нужную страницу. Мать читала, напряженно сдвинув брови.
– «Братьев раскидало по свету», – ерунда! Они погибли в гражданскую. Оба. Вместе вступили в Добровольческую армию Деникина и погибли в один день. Но был еще один брат, Гарегин, твой прапрадед. Тебя и назвали в его честь. Он был старше близнецов лет на шесть и уже имел семью – четверых детей, – когда началась вселенская заваруха. Поэтому род Барцруни и не пресекся. Он ведь тоже погиб тогда…
– Как?
– Я не знаю точно, как. Знаю, что в 1912-м он вместе с Андраником организовал роту добровольцев, вошедшую в состав ополчения болгарской армии, воевал в отряде с Андраником, был героем. Андраник его очень любил, хотя они ссорились постоянно…
– А ты, старушка, часом не путаешь? – прервал Гарик, состроив недоверчиво-ироничную гримасу.
– Ничего я не путаю! – вспыхнула мать. – Не одного Нжде звали Гарегином. Просто одним выпадает слава, а другим почему-то нет. Какое-то имя остается в истории, а какое-то помнят только близкие…
Увидев окаменевшее лицо Гарика, она недоуменно умолкла, а потом с силой притянула его к себе.
– Что? Больное? И тебя эта зараза разъедает?
Гарик попытался съязвить, но вместо этого сморщился смешно и страшно, как в детстве, и разрыдался. Мать сначала оцепенела, а потом обняла его и горячо зашептала:
– Я знаю, знаю, у меня было то же самое. Это, пройдет, пройдет, ты успокойся, солнышко мое, успокойся…
– Нет! Не хочу! Не хочу успокаиваться! Не хочу, чтобы прошло! Почему? Ну почему! Скажи мне, почему так?
– Эх, если бы я знала! Говорю тебе, я сама переболела этим. И ты переболеешь.
Гарик вырвался.
– Говорю, не хочу!
– Но, сынок, так нельзя. Ты только измучишься и… даже озвучивать не хочется… не дай Бог!
– Страшно?
– Страшно.
– А мне страшно так жить – прозябая. Существовать. В нищете и безвестности. Быть никем.
– Ну-у-у…
– Что? Скажи, скажи! Не нашего ума дело, от нас ничего не зависит, это решается в верхах, – он вскинул глаза к потолку. – Как решается? Каким образом? Почему так, а не иначе?
– Ну, во-первых, как бы ни решилось, всегда возникнет вопрос, почему так, а не иначе.
– Логично, но деструктивно. Не помогает. А что у тебя «во-вторых»?
– Во-вторых, что у тебя есть за душой? Только не говори, что у большинства современных звезд нет ничего, кроме крутой раскрутки. Ты бы ведь не хотел так? Что молчишь?
– Вопрос дурацкий, вот и молчу.
– Не хами! Почему дурацкий.
– Потому что я никому не нужен, никто не станет что-то для меня делать. С меня нечего взять.
– А может, все еще проще? Ты ничего не делаешь, просто ноешь: почему-у-у, почему-у-у, – она передразнила его интонацию.
– Ну теперь пошла сказочка про лежачий камень.
– Бери выше – Писание – «Дорогу осилит идущий».
– Ну как ты не понимаешь? В этом и заключается главный, убийственный парадокс. С одной стороны, дорогу осилит идущий, а с другой – все о нас решено за нас и до нас. Если твое имя не написано в небесных анналах, помрешь безымянным. Независимо ни от чего.
– Твой детский психоз на почве Патрокла?
– …
– Ладно, не дуйся. Давай, с другой стороны. Если продолжать эту логику, то Ахилл мог бы не выкладываться, образно говоря, драться под фанеру и все равно урвал бы свою славу. Даже мог бы не идти на Трою вместе со всеми – дежурный бог в нужный момент перенес бы его туда. Ведь чушь!
– Конечно, чушь. Ахилл не мог сидеть, ничего не делая, потому что характер ему был дан соответствующий предначертанной судьбе. Знаменитое наблюдение греков «нрав человека – рок его» на самом деле ошибочно.
– Ну-ка, ну-ка…
– Причинно-следственная зависимость между ними, конечно, есть, но она кажущаяся. Человек появляется на свет в точке А, определенной заранее, и ему назначается по прошествии определенного же времени оказаться, простите за повторение, в определенной точке В. Но путь, который он должен пройти, то есть его жизнь, предполагает многое множество событий, от него не зависящих. Вопрос: как максимизировать вероятность того, чтобы он пришел в точку В, «чтобы исполнилось написанное»? Ответ: надо, чтобы он реагировал на события определенным образом, другими словами, дать ему определенный характер, запрограммировать. Вот посмотри. Все знали: кто ступит первым на троянскую землю, погибнет в первом же бою. Обрати внимание, речь идет не о риске умереть, не о большой вероятности, а о верной смерти. Представь ситуацию. Корабль подплывает к берегу, и никто с него не сходит. Абсурд, не правда ли? История останавливается, старушка Клио может отправляться на покой. И воцаряется Хаос. Как этого избежать? Да очень просто. Среди греков должен оказаться человек (в данном случае достаточно одного) с нужным характером.
– Одиссей?
– Нет. Одиссей не ступил на землю буквально. Он первым спрыгнул с корабля, но не на землю…
– Да-да, помню, на свой щит.
– Вот именно. Можно, конечно, разобрать вариант с Одиссеем не только хитроумным, но и великодушным. Одиссей не спрыгивает на щит единолично, а говорит товарищам: делай как я! Но это не годится. Потому что так не исполнится предсказание, а оно должно исполниться. И поэтому в Троянском походе участвует Аякс. Как, по-твоему, какая черта характера была тут задействована?
– Жертвенность?
– Не думаю. Греческим героям она не была свойственна.
– Ну тогда – презрение к жизни.
– Вот теперь в точку, и не знаю, чего это заслуживает – восхищения или жалости.
– Ты противоречишь себе. Если эта черта, как и любая другая, задана изначально, то – ни того, ни другого.
– Браво, старушка! Но это из области оценки людей и их поступков – другая тема. А я хочу понять, почему мне перекрыли путь на Олимп?
– Но откуда ты знаешь? Ты же не пробовал.
– А ты? Вот ты попробовала, и что?
– Я совсем другое дело.
Гарик застонал. Мать погладила его по щеке.
– Давай отложим этот разговор, а? Поговорим потом.
– Нет. По опыту знаю, что «потом» не будет.
– Ну хорошо. Вот ты жаждешь успеха. Но в чем, в какой области? Ты так и не сказал мне, что тебя интересует. Да, да, я знаю, я должна была подумать об этом десять, если не двадцать лет назад, но…
– Не надо! А на вопрос я отвечу: все равно. Мне все равно, в чем достичь успеха. Лишь бы это был успех. Большой успех. Слава. Я хочу, чтобы меня все знали. Чтобы меня узнавали, считались со мной. Я хочу иметь значение в этом мире. Я хочу сделать имя и оставить его в веках. Что ты смотришь на меня с такой жалостью? Когда ты собралась в поход за славой, бабушка смотрела на тебя еще хуже, и я знаю, она была против. Но ты поехала.
– Если бы ты собрался в поход, я бы тебя не отговаривала. Но ведь ты не собираешься!
– Потому что сначала хочу знать наверняка, суждена ли мне победа. Я… боюсь… Я не хочу, чтобы меня с позором согнали со стены, как Патрокла.
– М-да… У меня есть знакомый экстрасенс. Хочешь, он тебя посмотрит? Гороскоп сделает суперпрофессиональный, с поправкой на разницу между зачатием и рождением.
– А ты знаешь, когда меня зачала?
– Я – нет, но он…
– Нет, мам, не надо.
– Зря. Он делает чудеса.
– Мама, меня не надо лечить.
– Я не то имела в виду, сынок, просто поговори с ним, может, он и ответит на твой вопрос-вопросов.
– Ладно, подумаю. Давай спать. – Гарик резко развернулся и пошел к двери.
– Ну вот, всегда так. Обязательно надо обидеться и уйти надутым, оставив меня с чувством вины. Мало мне моего!
У Гарика опять защемило в горле, он вернулся было, но, увидев полные упрека светло-карие глаза, застыл и отчеканил:
– Я просто хочу спать. Спокойной ночи.
Мать опустила голову и ничего не ответила.

Бабушку выписали. Мать уехала. Все вернулось на круги своя. Если не считать отношений с Изой. Она прислала ему две эсэмески, спрашивала, как бабушка и не надо ли чего. Он не ответил. Гнал от себя мысли о ней. Но иногда тоска становилась нестерпимой, и Гарик, дождавшись полуночи, включал ее передачу и, заглушив звук, чтобы не слышать потока благоглупостей, смотрел на нее. Мазохист несчастный, говорил он самому себе, но не мог оторвать взгляда от лица, выражение которого менялось так быстро и резко, что глаза уставали за ним следить.
К его удивлению, гостьей Изы снова была та самая женщина, о которой он недавно вспоминал и благодаря которой проник в Санкта Санкторум своей любимой. «Иза уже исчерпала селебрити и повторяется!» – хмыкнул он, но незнакомка нравилась ему, в ней было особое изящество и спокойствие, не похожие ни на мертвую застылость пожилых, ни на хамоватую раскованность молодых визитеров «Итальянского дворика». Гарик усилил звук.

– Только и слышу: как она могла?!
– Да, все так говорят. А девочка думает: мы любим друг друга. Это – Он. То, что он женился когда-то на ком-то, – это ошибка небес. Там наверху произошел сбой системы. А мне ничего не нужно, только один миг, но звездный, и пусть я сгорю под звездопадом. Вот, что она думает, и делает шаг над пропастью. Другое дело, как поступит он: протянет ей руку с того края пропасти или шагнет навстречу, и они упадут вместе, или будет смотреть, как она катится вниз, обдираясь о камни и сучья.
– Вы, что, пережили подобное?
– О-о-о, чего я только не пережила!
– Не говорите так – накличете.
– И то верно!..
– А что, по-вашему, самое отвратительное в любви?
– Когда требуют. Все равно, чего. Просить – можно, хотя и не стоит. А требовать – нельзя. Плод нельзя срывать, тем более сбивать палкой или трясти дерево. Он должен созреть и упасть сам в заботливо подставленные руки.
– А как же «женщины любят силу»?
– Миф о том, что женщины любят силу, придумали мужчины, чтобы оправдать собственную склонность к насилию.
– Ого! – Гарик уселся поудобнее. Он уже жалел, что пропустил начало передачи, и решил не упустить момента, когда Иза перед прощанием напомнит зрителям, кто такая ее визави. Зазвонил телефон. Гарик чертыхнулся и резче, чем следовало, ответил старинной подруге матери, что та уехала.
– Но почему так скоро, – в голосе говорившей слышались разочарование и обида, – она сказала, что останется еще на неделю. Вы, что, опять поссорились?
– Я – нет! А вот она… вы, что, свою подругу не знаете? Месяц в деревне – самое большее, на что она способна. Укатила в свое московское гнездышко. Не износивши башмаков…
– Гарик, опомнись, что ты говоришь!
– Правду! – отрезал он и повесил трубку.
Еще весь кипя, он вернулся к телевизору и, пытаясь успокоиться, закурил. Однако то, что он услышал, прозвучало как удар грома.
– Большинство людей всю жизнь ведут себя так, будто хотят отомстить своим родителям, и никак не могут остановиться, – произнесла Изина гостья и посмотрела будто в самую душу Гарика.
Гарик выключил телевизор и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. На внутренний экран наплыло лицо матери, грустное, нежное, но при этом уже охваченное предотъездным волнением. Их последний разговор только подтвердил глухое взаимное недовольство. Он вспомнил, как подчеркнуто пренебрежительным тоном она спросила:
– А как у тебя на работе?
– Нормально, – буркнул он.
– Нормально! – тут же взорвалась она. – Эх ты! Ты так хорошо рисовал в детстве. Я думала, ты поступишь в художественное. Когда услышала про политехнический, не хотела верить. Ты мог бы стать художником, дизайнером, а еще лучше, – галеристом.
Он еле сдержался, чтобы не бросить ей в лицо столько раз в разных вариациях произнесенное им в уме, но сознательно табуированное обвинение: – Ну так нечего было бросать единственного сына на произвол судьбы! Оставалась бы, работала, держала дом, ухаживала за бабкой. А то свалила все на меня, где уж тут стать художником! Они с бабкой с голоду бы померли… – Вместо этого он поднял брови в комическом ужасе и повторил:
– Галеристом?!
– Ну да. В наше время те, кто двигает искусство, важнее тех, кто его делает.
– Поэтому и наше искусство такое дерьмо.
Мать виновато пожала плечами. Неожиданно ему стало смешно.
– Ты помнишь, как в детстве запихивала в меня все подряд?
– Ну?
– Помнишь, как радовалась, когда мне понравились хокку?
– Ну конечно! Ты еще сказал, что они похожи на подписи к ненарисованным картинкам. Я рассказала всем знакомым, и все восхищались, какой у меня гениальный сын. А к чему ты это вспомнил?
– Один стих из Басе врезался мне в память. Вот этот:

Не знаю, что за люди здесь,
Но птичьи пугала в садах –
Кривые все до одного.

Мне кажется, это об искусстве. Мы же судим о древних по дошедшим до нас произведениям искусства – скульптурам, украшениям, архитектуре… Представь теперь, что о нас будут судить по нашему искусству – фильмам, песням, картинам, домам и так далее.
– Кошмар!
– Вот именно. Ты говоришь, стал бы художником, но современная живопись в тупике. Она выродилась в черт знает что. Актуальное искусство – апофеоз маразма. Пустой зал, стены которого испещрены остросоциальными текстами. Или искусственная стена, на которой художник тщательно вырисовывает газетные вырезки, фотографии, плакаты… Где тут творчество? Волшебство? Просто некому крикнуть: «А король-то голый!»
– Вот ты и крикни.
– Я?
– Ты-ты-ты! Слабо? Только этого мало. Про тупик я не спорю. Но тут сложнее. Каждый век ищет новые формы. Художники не хотят повторять старых мастеров, не хотят, чтобы, глядя на их работы, говорили: «Это похоже на то-то и то-то». Я, например, не воспринимаю Торвальдсена. Каждая его вещь – шедевр, но все равно для меня он – анахронизм – в широком смысле, не путать с гиперманьеризмом. Настоящие художники стремятся сказать новое слово. И, когда не получается, когда этого не происходит за целую эпоху – пена набегает, а Венера не рождается, – искусство претерпевает упадок.
– Но ведь они не хотят этого признавать, торжественно представляют свои жалкие творения как откровение, им даже кто-то верит… или делают вид. Во всяком случае, вся эта хрень выставляется на мировых тусовках, раскупается, причем за хорошую цену.
– А вот ты и докажи, что это хре… дрянь. Но не словами. Брызгать слюной легче всего. Стань «Зачинателем Игры». Найди новый стиль, технику, тему, хотя бы новый взгляд на старое. Что-то свое!..
Последнее слово тогда осталось за матерью. Может, это и злило его больше всего. Неужели права та женщина, и все, что он делает по жизни, он делает в отместку родителям. Мол, вы меня бросили, и поэтому я стал никем. Но если я искренне так считаю? А ты заикнись об этом на форуме. Что тебе ответят? Правильно: выпей йаду или убейся ап стену. И все-таки не так уж он и неправ. Психологи считают, что дети, лишенные материнской любви или недополучившие ее, имеют низкую самооценку, не уверены в себе. Им кажется, что они недостойны любви, отсюда комплексы, проблемы в отношениях с противоположным полом… А препохабное, кстати, выражение, если вдуматься, – противоположный пол. Но, как бы там ни было, его случай классический: двадцать четыре года, и ни одного настоящего романа. Все не то, не то… Иза! Он заскрежетал зубами. И тут же вскочил. Не думать об этом! Не думать, не думать…
Начнем лучше мыслить логически. Почему к одному приходит успех, а к другому нет?
А) На роду написано, то есть Божественный произвол: Иакова возлюбих, Исава возненавидех.
– Вариант тупиковый, рассматривать бессмысленно.
Б) Талант
– Ну уж нет! Братская могила талантов не имеет равных по пропускной способности.
В) Умение найти покровителя
– Опять мимо. Никто из великих их не искал.
Г) Уверенность в своей исключительности, или иначе – исключительная уверенность в себе.
– И это не то. Легионы таких уверенных устилают дно в канавах мира!
Д) Они устроены иначе. Из другого теста. Недаром же существует это выражение у народа-языкотворца.
– И как это проверить? Анализом ДНК?
И что это даст? Ну скажут тебе, что в твоих генах полный мрак, и двигай, жывотное, в газенваген. И потом ты-то к белохалатникам за этим не побежишь! Ты-то уверен, что слеплен из особенного теста. Но, кроме этой веры, непонятно на чем основанной, у тебя нет ничего. В твоих ушах не звучит Божественный приказ: встань и иди! И нет у тебя того зуда в мозгу, который заставляет делать свое дело, не взирая ни на что, а главное, не страдая от того, что большой мир о тебе ведать не ведает. Ты чувствуешь, что в тебе что-то не так, чего-то не достает, чтобы встать и пойти, не дожидаясь Гласа, не видя дороги, а только цель. Ага! – цель. Еще одна дымящаяся рана, нанесенная умелой рукой его родительницы. «У тебя нет Цели, сын. Нацеленность на успех любой ценой, успех как самоцель – чума нашего времени, а ты – один из зачумленных, вернее, очумевших», – вот, что она выдала под занавес, уже стоя в дверях, для пущего эффекта. Впрочем, это она, скорее, по злобе: взъярилась оттого, что он не стал ее провожать. Или нет? Ведь, по злобе не по злобе, а правда. Или нет? Есть ли у меня цель? Есть ли у вас цель, мистер Фикс? Ах, да идите вы в… Не верю я ни в какие ваши цели, и вообще ни во что не верю. Как можно принимать всерьез жизнь, зная, что этот мир создан в забаву? Этакая кунсткамера Господа Бога. Как можно заниматься наукой, зная, что законы природы придуманы и установлены исключительно для зверинца под названием «Земля»? Как можно всерьез думать о будущем, если твоя жизнь может в любую минуту прерваться? И только попробуй, сунься с этим к кому-нибудь – тут же притормозят. Как можно, скажут, всерьез задаваться вечными вопросами, если ты давным-давно вышел из детской? Все ими мучились в свое время – и великие и малые.
Но великие, упершись в этот тупик, выдавали цветистый афоризм и поворачивали оглобли. К примеру, на конкретно последнюю тему особенно удачно афоризнул Джон Леннон: «Жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы». Вот так вот! Сказал и пошел дальше творить великие дела, по плану и вне.
А малые зудят и нудят: зачем мне такая жизнь, где я ничего не значу?.. «Но ведь я сюда не просился!» – пискнешь ты. «Просился, просился, – ответят незамедлительно, – не совсем ты, а бессмертная душа твоя, но для нас это одно и то же». – «Где справедливость? Где в конце-концов модератор?!» – завопишь ты и поймешь, что тебя уже не слушают, и ты завис в своей реальности, как персонаж недописанной книги.
Реальность – еще одно нехорошее слово. М тоже его не любит. Гарик перелистал Бордовый Дневник. Ага, вот:

«Реальность – это то, вы что ты веришь. То, во что ты веришь, существует-для-тебя, оно помогает тебе жить и бороться с тем, что ты считаешь злом. Когда ты перестаешь верить в это, оно исчезает-для-тебя и его сменяет нечто другое. Наконец ты приходишь к мысли, что реален-только-ты и надеяться тебе надо лишь на самого себя. Потом ты перестаешь верить в реальность себя самого. Тогда – или безумие или самоубийство. Я родилась с ощущением собственной нереальности, поэтому я так часто произвожу впечатление безумной и так часто думаю о самоубийстве».

М-да! Гарик снова почувствовал странное головокружение и почти мистический ужас, которые испытал, прочитав абзац в первый раз. Хотя до такого он еще не доходил, но чувства М ему были понятны. Сам он все последние годы то и дело ловил себя на жутковатом ощущении, что живет не своей жизнью. Что, хотя, с одной стороны, события его жизни развиваются в согласии с принципом детерминизма, не придерешься, с другой стороны, все, что его окружало, все, что с ним происходило, было не его. И все казалось: вот-вот должно произойти что-то такое, что вырвет его из порочного круга. Он воображал… много чего воображал. И ждал. Не дождался. Гарик хотел было захлопнуть дневник, как вдруг увидел, что страница на этом не заканчивается: почти в самом низу была нацарапана еще одна фраза, которую он до этого не замечал:

«Эклектика очень редко мила глазу, чаще – это кричащая либо убогая безвкусица. А как феномен – выражение бессилия, неспособности придумать что-то свое. Искусство XXI века еще не родилось».

Вот так так! Странно, мать и М такие разные, но это – почти слово в слово материн плач по современному искусству. В буквальном смысле плач: когда она говорила о тупике в живописи, у нее в глазах стояли слезы. А выглядит всегда так, будто ей дела нет ни до чего на свете. Добрая половина их родственников и знакомых считают ее взбалмошной эгоисткой. Даже он, особенно, когда злился на нее за что-то, называл ее Попрыгуньей, роль Дымова с неосознаваемым элементом инцеста отводя себе.
А интересно, сможет ли он снова взять в руки кисть и краски? Изображать жизнь. Впрочем, зачем? Зачем надо изображать жизнь? Копировать, пародировать, отражать в зеркале своего я, преломлять призмой души… Какая бессмыслица!.. Искусство – бессмыслица. Недаром люди искусства – самые жалкие из всех. Самые зависимые. Они ничто без публики. Актеру нужен зритель, писателю – читатель, музыканту – слушатель. Хотя бы один! А чтобы пробиться к этим зрителям-читателям-слушателям им нужно… э-э-э, то-то и оно! Тут и выходят на авансцену толкачи-раскрутчики всех мастей. И тут ты опять упираешься в любимый тупик: Имяреку была суждена слава, и поэтому жизнь свела его с таким-то продюсером-издателем-галеристом, или наоборот? Байрон «проснулся знаменитым», потому, что Джон Мюррей сделал гениальный ход: накануне выхода в свет «Чайльд Гарольда» рассказал об этом Каролине Лэм, взяв с нее слово хранить информацию в секрете. Расчет оправдался: за вечер она успела оповестить весь читающий Лондон. Насколько самостоятелен поступок Мюррея? Может, он всего лишь получил во время очередного сеанса связи с небесами установку раскрутить дружка-приятеля, а остальное – видимое воплощение работы невидимых сил? Задачка не решается. Почему это так мучает его? Почему он не может смириться с ее нерешаемостью, как смирялись до него? Можно ведь подойти и с другого конца – банальнейшего вопроса: а тебе это надо? И если надо, то встань и иди, не взирая на и не страдая от. А если не надо, то устройся поудобнее на своем шестке и утешайся виртуальными радостями – форумами да блогами. На какое-то время хватит, а потом? А Иза?..

Тощеватые, но все же стройные длинные ноги в усыпанных стразами босоножках неуверенно потоптались перед входом и, решившись, затопали по побитым ступенькам вниз. Обитатели подвальчика, в котором располагалась мастерская по ремонту электроприборов, весело переглянулись. Гостья была похожа на елочную игрушку: все на ней сверкало и переливалось – платье из разноцветных и разнофактурных тканей, расшитое бисером, металлической нитью и кружевом, сумочка из блестящей кожи со
множеством пряжек, медно-золотистые волосы, завитые длинными тонкими спиральками. Иза повела по сторонам узкими глазами, в сумраке мастерской казавшимися фиолетовыми. Гарик вжался в стул. Но куда денешься? Под скрестившимися взглядами ремонтных дел мастеров Иза двинулась в его угол.
– Вот ты где окопался!
– А что? – Гарик вызывающе вскинул подбородок, мучительно думая, что надо бы предложить ей сесть, и не желая этого.
Но тут Манвел, самый старший в их шарашке, бывший некогда завлабом в Институте физики, мотнул головой, и Алик – парнишка лет пятнадцати, подмастерье и прислуга-за-все – освободил от груды деталей табурет, протер его грязной тряпкой и подвинул визитерше. Иза села со своей обычной угловатой грацией и покрутила головой:
– А ничего. Готичьно.
– Хм! Тронут. Сдержав желание сказать что-нибудь едкое, Гарик сухо осведомился:
– Починить чего или меня искала?
Иза помолчала, будто раздумывая, в каком ключе повести разговор.
– Тебя искала. На сотку не отвечаешь, в студию вместо тебя приходит какое-то чмо…
– А чего стряслось-то?
Иза пожала плечами, но вдруг лицо ее сморщилось, и она заплакала навзрыд, запричитала:
– Ой, мама, мамочка! Ой, мамочка моя!..
Гарик оторопел. Коллеги повскакали с мест. «Что случилось?» – вопрос, озвученный десятком голосов, повис в душном воздухе. Гарик наконец стряхнул оцепенение и, заявив: «Ничего не случилось. Это наше семейное дело. Я скоро!» – встал из-за стола. Схватив Изу за руку, он потащил ее к выходу. На улице он неловко обнял ее за плечи и повлек к ближайшему кафе.
– Ну так что все-таки случилось?
Иза шмыгнула носом и, глядя в пол, зашептала:
– Ничего. Просто маму вспомнила. Как подумаю о твоей бабушке, маму вспоминаю и… Я знаю, почему твоя бабушка… почему у нее был удар…
– ?..
– Ты ей сказал, что уезжаешь, вот почему! Ты не должен уезжать. Ты не понимаешь, сейчас не понимаешь, потом поймешь и так пожалеешь… ой, что это я… Просто, когда мамы не стало, я все вспоминала и вспоминала… Она просила посидеть с ней, а я уходила. Она просила не делать чего-то, а я делала. Врала, грубила… о-о-ой! – она опять было заголосила, но справилась с собой. Мне тогда самой хотелось умереть. Я даже… И у тебя будет тоже самое. Не уезжай!
Гарик встал, обошел стол и сел рядом с ней, снова обняв за плечи.
Так они сидели минут пять. Потом Иза коротко вздохнула и, отстранившись, пытливо вгляделась в его глаза.
– Ты что-то задумал. Я знаю, не спорь. Если не хочешь, не рассказывай. Но лучше расскажи. Я ведь могу помочь. У меня… – она замолчала, не желая подчеркивать, что, в отличие от него, обладает широким кругом знакомств, но рукой непроизвольно сделала жест, иллюстрирующий этот самый круг.
И Гарик рассказал.
Иза, против обыкновения, слушала, не перебивая, и продолжала хранить несвойственное ей восторженное молчание, даже когда он кончил говорить. Не дождавшись ее реакции, Гарик небрежно произнес:
– Я должен заполучить эту бутылку.
Иза только сощурила глаза.
– Почему ты не спрашиваешь, зачем?
– Потому что понимаю.
– Понимаешь?
– Понимаю.
– А вот мать не поняла, спросила. Выходит, ты понимаешь меня лучше, чем она?
– Н-н-н-ет, это она спросила на всякий случай, чтобы наверняка знать, к чему ей быть готовой. А что ты ей сказал?
– Правду.
– Ну и?
– Не поверила.
– А-а-а… Не бери в голову – матери никогда нам не верят, они просто убеждены: дети всегда врут.
– А ты почем знаешь?
– Хм… я столько думала обо всем этом… могла бы написать книгу «Все о моей матери», которую так и не написал Эстебан…
– Ну, книгу я бы не советовал – плагиатом попахивало бы, а ток-шоу можно.
– Супер! «Все о моей матери» – класс! Сделать заставку из Альмадовара и приглашать… да всех подростков подряд, потому что у них у всех конфликты с матерями. Сенька вери мач за идею!
– Да на здоровье!
– Знаешь, а я ведь действительно могу тебе помочь.
– Как?
– А сделаю передачу с «Погребом» для своего «Дворика». Они будут в восторге от такой рекламы. Тем более в связи с Шираком.
– Каким Шираком?
– Ну ты даешь! Жак Ширак должен приехать дней через десять – в связи с Годом Армении во Франции, – и «Погреб» решил презентовать эту бутылку ему, торжественное вручение и т.д. и т.п.
– Что-что?
–А то! Я договорюсь снимать передачу не у себя в «Дворике», как обычно, а у них, непосредственно в «Погребе», а тебя возьму оператором. Ну а дальше – шустри сам.
– Въехал… но нужно подготовить бутылку в точности такую…
– Пара пустяков. В интернете есть отличная фотка. Напечатаешь на компе этикетку, а как состарить, я знаю: делала передачу с одним реставратором – буквально инструкция по состариванию подделок, надо только найти запись.
– Так, может, позвонишь в «Погреб» прямо сейчас?
Иза взглянула на него, словно не узнавая своего давнишнего и, как все думали, безнадежного поклонника. Она нисколько не кривила душой, когда называла Гарика неудачником, но, вопреки этому, было в нем нечто, что заставляло Изу удерживать его на тугом поводке. Скрытая воля, темная энергия страстей, запертых так глубоко и крепко, что их выдавала только особая, никогда не отпускавшая его напряженность. Неправильно истолковав ее молчание, Гарик усмехнулся:
– Если боишься, не надо. То есть вообще не надо. Я что-нибудь придумаю.
Выражение мрачной решимости в его глазах испугало Изу. Ей почудилось, что он может сейчас встать и уйти – насовсем. Мгновенным прозрением она поняла, что боится уже не утраты своей власти над ним, а сиротского одиночества, которое затопит ее, если он уйдет. Почему, откуда это взялось?.. Однако времени на рефлексирование не было. И нельзя, ни в коем случае нельзя выдавать свою слабость! Одной рукой она зажала ему рот, а другой нащупала в сумочке мобильник. Слушая, как она договаривается о встрече с заместителем директора «Погреба Диониса», Гарик прижимал к губам узкую ладошку и тщетно пытался прогнать ощущение нереальности происходящего.

Секретарша зама, которая должна была встретить их у центрального входа, запаздывала. Это было нормально: в Армении опаздывать на встречи, даже жизненно важные, – это традиция, по устойчивости приближающаяся к сакральному обычаю. Доморощенные авантюристы даже обрадовались отсрочке, тем более что охранник, сразу узнав Изу, расплылся в улыбке и заверил их, что, мол, «Нонна просила подождать». Но с каждой убегавшей минутой нервы у них все сильнее напрягались, и, когда ожидание перевалило за полчаса, Иза не выдержала и потянулась к мобильнику. Гарик нахмурился, интуитивно чувствуя, что в делах удачи нельзя нарушать естественный ход событий. Но тут послышался неторопливый стук каблучков, и со второго этажа к ним спустилась девица в белом халате. Небрежно извинившись за опоздание, она промурлыкала: «Пойдемте, господин Геворкянц вас ждет», – и засеменила к лифту, ведущему в подземелье, где хранились вина. Внизу она сдала их с рук на руки своему шефу – импозантному седоусому щеголю – и упорхнула.
Иза, сразу войдя в роль телезвезды, бросила Гарику: «Осваивайся!» – и, ослепительно улыбнувшись, завладела всем вниманием Геворкянца. Гарик осмотрелся, морщась от тяжелого сладковатого запаха, заполнявшего «Погреб Диониса». Все помещение занимали ряды огромных деревянных бочек, уложенных накатом в два яруса. На их торцах виднелись надписи мелом. Заинтересовавшись, Гарик подошел было поближе, но услышал неестественно громкий смех Изы и оглянулся. Иза поманила его.
– Оказывается, Гарик, все не так, как мы думали!..
У Гарика оборвалось сердце. По покерно-непроницаемому лицу Изы он ничего не мог понять и перевел вопросительный взгляд на Геворкянца. Тот, помолчав еще немного для пущего торжества, наконец пробасил:
– А откуда вы взяли эту информацию?
– Из новостей, из интернета, – быстро ответила Иза, испугавшись, что Гарик проговорится о Дневнике.
– А-а-а-а, ну понятно, журналисты все переврали, как и всегда.
– Да в чем дело, парон [5] Геворкянц, – не выдержал Гарик роли «тени».
– А в том, что не было никакой бутылки! Не было, понимаешь! И все зря! – выкрикнула Иза, опередив Геворкянца.
– Как это не было? – Гарик почувствовал, что к вискам его прилила кровь. В голове пронеслось: обман-обман-обман, насмешка Провидения… его провели за нос, позволили поверить в себя и тут же дали пинком под зад…
Гарик собрал все силы и, облизнув пересохшие губы, повторил вопрос:
– Что значит не было?
Геворкянц, не сводивший глаз с Изы и откровенно наслаждавшийся произведенным впечатлением, наконец снизошел до него.
– Я не знаю, какой болван написал про бутылку. Если бы это была бутылка, то вино давно бы умерло – шутка ли, без малого сто лет! Князья Барцруни зарыли бочонок. Да и тот был уже наполовину пуст, когда его нашли. Но зато вино сохранилось! А то бы что нам было дарить Шираку, труп вина?! – он расхохотался, очевидно, представив себе эту церемонию.
Гарик с Изой непроизвольно переглянулись, у обоих мелькнула одна и та же мысль, и Иза даже подняла перед собой руку, чтобы призвать развеселого винодела к серьезности.
– Подождите, но в новостях была бутылка – фотография бутылки!
– А-а-а-а… Но это совсем другое! Бутылку нам прислали из Франции – сделали по нашему заказу, специально состарили, все как полагается. Мы налили в нее вина из бочонка. Не станем же мы дарить Шираку весь бочонок, это же достояние республики, в конце концов! – и Геворкянц снова расхохотался.
Стараясь справиться с волнением, Иза подхватила его смех. Гарик сдержанно улыбнулся.
– Значит, мы все-таки пришли не зря?
– Ай, цавэт танэм [6], почему зря, пойдемте.
Иза, сверкнув глазами, потянула Гарика за рукав.
– Вот она, наша красавица, – объявил Геворкянц, подведя их к стоявшей особняком бочке, на которой посверкивала боками знакомая им до мельчайших деталей бутылка.
Все трое застыли в благоговейном молчании. Внезапно Иза издала странный горловой звук, испуганно оглянулась на мужчин и, заставив себя улыбнуться, выпалила:
– Ну, очнитесь, господа, это всего-навсего бутылка вина, пусть и раритетного. А то я обижусь, я уже ревную! – она добавила в голос капризных ноток, действовавших на стареющих ловеласов безотказно, и взяла замдиректора под руку. – А ты работай, работай, – небрежно бросила она Гарику, оторопевшему от ее нахальства. Но второе лицо маленького винного царства вроде даже был польщен и дал себя увлечь к стене.
Гарик принялся устанавливать аппаратуру, радостно отмечая про себя, что хозяин не обращает на него никакого внимания. Иза же разошлась вовсю. Не сводя с Геворкянца восхищенного взгляда, она так повела беседу, что тот, сначала взвешивавший каждое слово, постепенно опьянел от впечатления, которое, как ему казалось, он производил на юную телеведущую, а потом всерьез увлекся темой разговора. Да так, что, когда Гарик попросил разрешения повернуть бутылку поудачнее, нетерпеливо отмахнулся от него.
– Делай, дорогой, что хочешь.
Гарик серьезно кивнул и подошел к бочке вплотную. И почти тут же громко присвистнул, затем нерешительно оглянулся на вошедшего в раж служителя Диониса и кашлянул. Геворкянц наконец почуял неладное и, оборвав себя на полуслове, повернулся к Гарику всем корпусом.
– В чем дело?
– А почему вы нас не предупредили?
– О чем? Да что случилось?
– Хм! Ну зачем было нас сюда приглашать, если вы не собирались показать настоящую бутылку?
– Как? Что ты сказал?
– Ну, я понимаю, нельзя так нельзя, но зачем врать, ведь мы – профессионалы, мы не пришли бы сюда снимать подделку, поговорили бы тихо-мирно в студии…
– Какую подделку?
Геворкянц рванулся к «Красавице» и замер с выражением почти комичного ужаса на холеном лице.
– Не может быть! – потерянно пробормотал он и повторил уже громче, а потом уже просто кричал: – Не может быть, не может быть, не может быть!..
– Но ведь и правда не может быть, – вполголоса произнесла Иза, тоже подойдя к бочке, на которой уже стояла принесенная ими копия. – Да не отчаивайтесь вы так, может, Гарик ошибся…
Посмотрев на нее, как на сумасшедшую, Геворкянц простонал:
– Гарик может ошибиться, но не я! Это не она!
– Но ведь ошиблись же вы раньше.
– Когда? – недоуменно переспросил бедняга.
– Ну вначале, когда мы сюда пришли. Мы ведь пришли сюда вместе и смотрели на нее минут пять, и никто ничего не заметил. Может…
– Подожди!.. – Геворкянц схватил ее за руку. – Да! Мы пришли сюда вместе, и это уже была не она…
Чувство облегчения от сознания того, что ответственность за пропажу ляжет не на него, заставило его забыть не только об элементарной логике, но даже о значении этой потери для хранилища.
– Да, да, пойдемте, пойдемте со мной, вы расскажете, подтвердите… – повторял он, обеими руками вцепившись в тонкое, унизанное тренькающими браслетами запястье.
– Да, конечно, конечно, – с готовностью подхватил Гарик, – только давайте отпустим Изу, от нее все равно никакого толка, и, по-моему, ей плохо.
Геворкянц уставился на девушку полубезумным взглядом, но тут же спохватился.
– Ну да, ну да, простите… и вы понимаете, что никакого интервью уже не будет. Простите!
– Это вы простите и… успокойтесь и… я не знаю, что сказать… мне в самом деле плохо, – она пошатнулась.
Гарик вопросительно посмотрел на Геворкянца. Тот кивнул.
– Да, конечно, пусть идет, она все равно ничем не поможет.
– Накинь пиджак, ты вся дрожишь, – Гарик набросил на нее свою куртку и запахнул так, чтобы потайной карман, вместивший драгоценную кладь, не оттопыривался.
Печально улыбнувшись убитому горем хозяину, Иза без слов пошла к выходу. Потянув Гарика за рукав, Геворкянц двинулся было за ней, но Гарик остановил его.
– Что еще такое? – раздраженно вскричал Геворкянц.
Гарик кивнул на камеру.
– Аппаратура. Надо собрать.
– А-а-а… ну да, – Геворкянц опустил голову.
Гарик почти физически ощущал душевную сумятицу, охватившую бедолагу. Он собирал свои вещи нарочито медленно, просчитывая в уме путь Изы и пользуясь тем, что Геворкянца из лихорадочного нетерпения, с которым он поначалу рвался прочь из подземелья, – рассказать, сбросить с плеч отвратительное бремя, – качнуло в противоположное, хотя и абсурдное стремление отдалить неотвратимое объяснение с директором. Решив наконец, что Иза уже далеко, Гарик направился к двери. Геворкянц обреченно поплелся за ним.

Иза, как они договорились, ждала его на ближайшей остановке, прислонившись к темно-зеленому боку своей «Ауди». Гарик бросил вопросительный взгляд на куртку, лежавшую на заднем сидении. Иза молча кивнула и хотела сесть на водительское место, но Гарик остановил ее.
– Я поведу.
Так же молча кивнув, Иза обошла машину и примостилась рядом с ним, нахохлившись, как нашкодивший и не понимающий «как это все произошло» ребенок. «Ничего, – подумал Гарик, – объяснения потом, сейчас главное – уехать отсюда, как можно скорее». Его самого преследовали воспоминания о тягостном разговоре у директора винного хранилища, допросе и обыске, которому его подверг шеф охраны. Шестым чувством он понял, что милицию вызывать не станут и, хотя у начальника охраны он вызывает инстинктивную неприязнь и желание «поработать» с ним, всерьез его никто не подозревает. На самый страшный для него вопрос начальника охраны: а почему они не разглядели подделку с самого начала, ответил, к его радости, Геворкянц.
– Далеко стояли, – сказал он, закусив губу, – а потом я отошел с телеведущей к стене, а он – кивок в сторону Гарика – начал снимать и подошел поближе.
О том, что разрешил оператору дотронуться до бесценного сокровища, он умолчал, рассудив, что, признавшись сейчас в нарушении правил, неизбежно вызовет подозрение в небезупречности своего поведения и в прошлом. Даже если дело решат замять, его карьера рухнет. Итак, Геворкянц ни словом не обмолвился о единственном опасном для Гарика инциденте. Начальник охраны велел, чтобы они с Изой держали язык за зубами, прибавив, что если что, он их из-под земли достанет. С тем его и отпустили. Гарик еще не вышел из кабинета, а те уже принялись обсуждать, кто, когда и как мог выкрасть раритетное вино.
А через десять минут подельники уже двигались в направлении храма Гарни. Держа на коленях завернутое в куртку сокровище, с такой невероятной простотой выкраденное из владений веселого бога, Иза попыталась стряхнуть с себя оцепенение и вернуть прежний уверенный вид, вернее, маску бесшабашности. Но она избегала смотреть на Гарика, а ее смех, то и дело прерывавший беспорядочные комментарии к похищению «красавицы», походил на истерический.
– Так, стоп!
Гарик резко затормозил. Иза вскрикнула и наконец повернулась к нему.
– Что случилось?
Гарик погладил ее по щеке.
– Успокойся. У-спо-кой-ся! Я не вор. Мы не воры.
– А кто?
– Я же тебе объяснял, до того!
– Объясни еще раз.
– Хм! Ладно. Я… Я всего лишь вернул себе свое – то, что мне принадлежит по праву. Эта бутылка принадлежит мне по праву. Я – наследник князей Барцруни. Их дом и сад с зарытой там бутылкой, черт, бочонком, у них отняли, экспроприировали. Сейчас по всем законам, божеским и человеческим, все эти акты экспроприации считаются незаконными, а значит, незаконны и все последующие действия в отношении имущества моих предков, включая купли-продажи и дары. Шамбертен вернулся к своему законному владельцу. Вот и все! А то, что произошло это таким… – обойдемся без эпитетов – образом, не суть важно. Тем более что взяли мы ее из «Погреба Диониса», а он и сам был с усам и обожал такие проделки. Вспомни мифы!
Как ни странно, но именно этот довод возымел действие. Иза расхохоталась, и в Гарни они приехали уже в приподнятом состоянии духа. Взобравшись на ступени языческого храма, они постояли несколько минут, взявшись за руки, вбирая в себя простор и благородную дикость горного пейзажа. Наконец Гарик сжал тонкие пальчики, лежавшие в его руке со спокойной доверчивостью, и шепнул:
– Сядем.
Иза послушно села на широкую каменную ступеньку. Гарик выпростал «красавицу» из куртки и они еще с полминуты любовались ею. Затем Иза достала из бордачка тонкие хрустальные бокалы, запеленатые в алый шифоновый платок. Разостлав его на ступеньке, она поставила бокалы на импровизированную скатерть. Гарик осторожно откупорил бутылку и разлил вино. Шамбертен заструился рубиновой струей, распространяя головокружительный аромат, в котором он различил оттенки пьяной вишни, фиалки, корицы и еще чего-то, чему не мог найти определения. «Лакричник, ваниль и миндаль», – едва шевеля губами, ответила на его вопрос Иза.
Не сговариваясь, они подняли бокалы чуть выше уровня глаз, чтобы увидеть игру вина в закатных лучах солнца. Затем повернулись друг к другу, на краткое мгновение соприкоснулись бокалами и душами и снова отвернулись. Гарик впился взглядом в багровый шар, почти достигший круглого горизонта, а Иза, напротив, прикрыла глаза ресницами, и так они отпили первый глоток. Гарик подержал волшебную жидкость во рту и попытался проанализировать свои ощущения, но тут же опомнился. Только не сейчас! Уже ни о чем не думая, он выпил бокал до дна, подождал, пока Иза опустошит свой, и снова наполнил их. Так, молча, поглядывая друг на друга и по блеску глаз и счастливой улыбке догадываясь о чудесном совпадении чувств, они распили всю бутылку. С последним глотком оба были во власти эйфории, которая подхватила их и, закружив, подбросила к небу. Долетев до багряных, будто тоже облитых драгоценным вином облаков, они прильнули друг к другу и так опустились на террасу храма. Потом они долго танцевали между колонн, целуясь между приступами счастливого смеха и смеясь между поцелуями. Потом снова сели на ступеньку, завернулись в спасительницу-куртку и, прижавшись под ее прикрытием друг к другу, впали в забытье.
Но минут через двадцать Гарик очнулся как от толчка и сидел некоторое время без движения, пытаясь припомнить в точности то, что ему привиделось в блаженной дреме. Хотя, кто знает, был ли это сон или его душа действительно проделала необычайное путешествие то ли в океане, то ли в космосе…
– Что, – вдруг услышал он приглушенный голос Изы. – Что ты увидел?
– А ты? – ответил он вопросом на вопрос, чтобы потянуть время.
– Нет, сначала ты.
– Хорошо, – Гарик открыл было рот, чтобы описать свой то ли полет, то ли плавание, но так и застыл с открытым ртом. Перед ним, на расстоянии полушага, возник Наполеон в запыленной походной одежде. Пронизывая Гарика знаменитым прожигающим насквозь взглядом, он вытянул руки над его головой, в них появилась треуголка, и он нахлобучил ее на голову Гарика. Потом одобрительно хмыкнул и исчез. Непроизвольно Гарик пощупал голову. Она, разумеется, оставалась непокрытой, но он явственно ощущал и тяжесть шляпы, и прикосновение рук Наполеона!
– Да что с тобой! Ну! Говори! Рассказывай!
Вместо этого Гарик положил руку ей на колено и глухо произнес:
– Я должен пойти в армию.
– Какую армию? Ты сошел с ума? Ты же был освобожден и сборы прошел… Ах! Война? Тебе привиделось, что будет война?! – Иза прижала руки к щекам.
Гарик покачал головой.
– Нет, нет, не бойся, ничего такого не было. Я просто понял, сам понял, что должен стать военным. Да, поступить в военную академию и стать военным.
– Но зачем? Почему?
– Пока не знаю.
– Врешь!
– Не вру. И, понимаешь, чувствую, что не должен об этом говорить, а, может, просто не уверен, что понимаю все правильно. Надо осмыслить, наверное, не обижайся…
– А как же живопись, успех, помнишь, мы говорили?.. И зачем тогда все это? – она показала рукой на порожнюю бутылку, валявшуюся у их ног.
– Молодец, что напомнила!
Подняв «красавицу» за изящное горлышко, Гарик подошел к обрыву и, размахнувшись, бросил ее на скалы. Покрасовавшись в последний раз, она разлетелась на тысячу осколков. Иза подобрала бокалы и отправила их за ней почетным эскортом. Варварское действо, предпринятое для уничтожения улик, сбило пафос переживаний. Они расхохотались и, стоя над обрывом, обнялись с почти спокойной нежностью. Скосив глаза на скалы, где теперь покоились останки «красавицы», Гарик вдруг вновь увидел фигуру в треуголке. Покачав головой, император подмигнул ему.

– Но я никогда не вела дневников, – Майя потерла подбородок. – И мало ли кто может думать о современном искусстве то же, что и я.
– Но не точно так, не слово же в слово! То, что вы сейчас сказали, я помню наизусть из Бордового Дневника.
– А он у вас с собой?
– Сейчас, сейчас… – Иза торопливо достала записную книжку в бордовом замшевом переплете, которую Гарик, уезжая в командировку, оставил у нее. – Вот!
– Хммм!.. Так вот он где, мой блокнот, а я обыскалась…
– Так он все-таки ваш? Я была права!
– Мой-то мой, но это не дневник, это… ммм… наброски, наметки для новой книги. Здесь все – вымысел!
– Все?
– Ну почти все.
– А про?..
– Это точно вымысел.
– О-о-ой!..
– Простите!
– Что ж теперь делать? А, может, все-таки…
– Нет, Иза, император никогда не ездил в Жевре. Я это выдумала. Известно, что он посетил Шампань в 1807 году, всего на один день, и наговорил тамошним виноделам кучу комплиментов. На основе этого факта я и построила эпизод, сыгравший роковую роль в жизни вашего бой-френда.
– Роковее не бывает! Ведь он поверил, что все это не просто так, что это – цепь знаковых событий, которая замыкается на нем. Посмотрите: кто-то теряет дневник; Гарик его находит; узнает из него о бутылке Шамбертена, зарытой в саду его предками и об эпизоде с кровью Наполеона; ему удается выкрасть бутылку из хранилища; выпив легендарного вина, он видит во сне Наполеона, который внушает ему поступить на военную службу; в итоге он выбрасывает из головы всякие мысли о личном преуспевании и начинает свое служение. Видите? Все увязано. И вдруг выясняется, что самое важное звено в цепи – вымысел!
– М-да!.. Но все это можно объяснить и проделками подсознания, самовнушением…
– И это говорите вы, апологет мистики?! Да ведь для Гарика важнее всего то, что он видел во всем этом указание свыше!
– Вот и напрасно.
– Как это?
– Важен результат, а не то, как он к нему пришел.
– Не-е-ет!..
– Ну посудите. Вы сами назвали то, что он делает, служением – не службой, а служением. А что может быть лучше?!
– Служенье муз.
– О Господи! Музы, музы, музы, звезды, звезды, звезды… Помешались вы все на этом. Какой-то сплошной музохизм! Парень занялся мужским делом, и оставьте его в покое! Что имеет значение, так это цели и средства!
Кстати, вам не приходит в голову, что вы совершили…
– Нет! Представьте себе, мы это обсудили. По большому счету, российские власти не имели права продавать дом Барцруни, они должны были найти наследников и вернуть им. Так что…
– Хорошо, допустим, но вернемся к нашим баранам. Вот как мне это представляется, если вам интересно… – она колко посмотрела на Изу. Та пожала плечами.
– Ваш друг мучился пустотой, никчемностью своего существования. Мать внушала ему, что он может и должен совершить революцию в живописи. Не знаю, каковы его способности, но то, что он не чувствует к этому призвания, ясно как день, иначе он сам (и давно), не дожидаясь чьей-то указки, бросился бы головой в омут творческих поисков. Но он этого не сделал, значит, либо не дозрел, либо это вообще не его. С другой стороны, вы добивали его своим поклонением успеху. Ему хотелось заняться чем-то серьезным, настоящим, а чем именно, он не знал. И тут все знаки сошлись, указывая на военное поприще. Решение, надо сказать, классическое для недорослей всех времен и народов…
И, наконец, как апологет мистики заявляю: если добавить в начало цепи такое звено – мне свыше внушили выдумать эпизод о Наполеоне в Жевре, – то все становится на свои места.
– Вы смеетесь?
– Приглашаю и вас.
– Нет уж, не до смеха! Мне выть хочется!
– А-а-а… «Я горю, я вся во вкусе»?
– А это пошло!
– И жестоко, да?
– Не в этом дело… Он… очень изменился. Стал таким… собранным, твердым, жестким. И так смотрит на меня, будто… вернее, смотрит не на меня, а сквозь меня – на некую цель, к которой я не имею отношения. И это так страшно!..
– Вы ошибаетесь, Иза. Он не изменился. Он всегда был таким, просто вы не замечали – чересчур были заняты собой. Ну, ну, ну, не смотрите так… Поймите, наконец, если бы все сложилось иначе, вы бы его не полюбили. Это так просто, а никто никогда не понимает, когда дело касается его. Потому что очень больно, я знаю. Пусто, бесцветно, и сердце болит безостановочно. Вы ведь и в это кафе зашли, потому что это – ваше кафе, так?
Иза кивнула.
– Ну вот вам и еще одно звено – встреча со мной.
– И что теперь?
– Да связались мы все одной цепочкой, ясен пень. А что воспоследует, я, деточка, не знаю, только догадываюсь.
– Поделитесь?
– О нет! Боюсь прозвучавшего слова. Хотя бояться бы надо слова написанного. Моя жизнь – это такая путаница литературы с реальностью, что не пойму, где кончается одно и начинается другое. Хотя, прости, тебе не до этого…
Иза усмехнулась и посмотрела на Майю с таким горьким упреком, что у той сжалось сердце. И Майя полетела с горы.
– Хорошо, я скажу тебе. Меня это осенило только что. Мы – ты, я и Гарик – составляем треугольник.
Иза вздрогнула, и Майя, не удержавшись, прыснула:
– О нет, как говорят в голливудских фильмах, это не то, что ты подумала! А вот что. У меня – перо. У тебя – твое шоу. То есть два мощных средства воздействия на умы. Ну а Гарик в его военной ипостаси – власть. Да мы же горы сможем свернуть! Ну, как тебе идея фикс?
Иза ничего не ответила. Закусив губу, она смотрела на свою визави, дважды бывшую гостьей в ее «Итальянском дворике», со смешанным чувством восхищения и страха. Ей почудилось, что ее подвели к обрыву и сказали: не смотри вниз и иди вперед. На мгновение перед ее глазами вспыхнула бутылка Шамбертена в закатном полете, она услышала звон стекла и ощутила такое живое прикосновение влажных губ, впитавших благородное вино, что невольно причмокнула. Майя удивленно приподняла брови. Чтобы предупредить ее вопрос, Иза поспешно схватила стоявшую перед ней нетронутую рюмку Кампари.
– Давайте выпьем!
– За что?
– За Шамбертен.
Майя засветилась. Она поняла, что в душе девушки произошло то, что она называла духовным туннельным переходом, – интуитивный взлет от отторжения к пониманию и приятию. Она подняла бокал и повторила своим глуховатым голосом:
– За Шамбертен!

[1] Возглас, выражающий у армян отвращение.
[2] Фонтанчик с питьевой водой
[3] Вам плохо, бабушка? – арм.
[4] Я голодна, внучек, помоги немного!
[5] Парон – господин (арм.)
[6] Прибл. – да унесу я твою боль (арм.)

Татьяна Мартиросян