ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Окончание. Начало. Продолжение
— За одну секунду этот человек способен выкинуть десять неожиданных фокусов, — покачивая головой, прошептал вновь Геворг.
Произведения раскрывали свой смысл устами Дживана. С каждой произнесенным словом и сам чтец раскрывался. Призрак любил его. А в данный миг был разочарован в нем. Свет электрической лампы обошел Призрака. Свет, исходящий от электрической лампы, освящал лицо Дживана, выдающее его собственное волнение. Он встал и пересел туда, где догорали свечки. Свечки освятили лицо ровно настолько, сколько требовалось в той атмосфере. Дживан пролил свет на поэтов — ушедших уже, но благодаря таким, как он, всегда остающимся с нами. Поэты вечно живым духом своим освятили души молодых людей.
— Видел? Слышал его?, — спрашивали друг у друга выходящие из помещения студенты.
Дживан восхитил. Дживан оказал давление. Он обещал удивить всех. Посмотрите и убедитесь сами, что во время его прямого участия мурашки бежали по телу.
Призрак… Был обижен. Словно не мог скрыть своего недоумения автор »Капитала»: вроде бы серьезный человек, а чем занят? Увлекся, видите ли, стихотворениями!..
»Прекрасно происшедшее сегодня, — резюмировал Алик, — но мало. Сказать! Пришла пора действовать! Когда же сказать? Станет ясно … в свое время. Будем ждать удобного часа».
…
И сказал. В один из прекрасных дней, когда свет, по своему обыкновению, пробудился в назначенный ему утренний час, Алик понял, что все уже предельно ясно и четко. »Карабах ждет, — сказали. — Необходимость в объяснениях есть? По всей Армении мы должны взяться за дело. Кто в первую очередь, если не студенты — те самые, кто умеют организовать такие прекрасные, нужные и поучительные мероприятия. Карабах ждет подписей населения Армении».
— Подпишись, дед, — было предложено, когда очередь дошла до незнакомого старика.
— Подпишусь, сынок. Но неужели ты и впрямь веришь, что нам – армянам — могут помочь эти подписи?, — спросил он, вот уже в который раз своими близорукими глазами перечитывая одно-единственное предложение, напечатанное на бумаге: »Мы — за воссоединение Нагорного Карабаха и Армении».
— А что, вообще, может помочь нам — армянам?, — в свою очередь полюбопытствовал я у этого столь скептически настроенного армянского деда с поседевшими давно волосами, но сохранившего еще свое относительно крепкое физическое телосложение.
— Армянам, дорогой мой, — то ли подытоживал, то ли пророчествовал он тоном духовного пастыря, — ничего уже не в силах помочь.
Потом помолчал секунду и повторил, словно желая закрепить мысль:
— Уже ничего. В наших глазах вот уже сколько веков подряд весь мир, неизвестно почему, видит бревно.
— Эти подписи, дед, мы должны отправить в Москву — непосредственно в Кремль.
— Да, пусть, сынок, хоть в Белый дом. От меня лично требуется моя подпись — так дай мне сделать свое.
Бумаги переходили из рук в руки, заполнялись аккуратно в ряд или вкривь и вкось подписями. Но все это было мало. Надо было по крайней мере миллион. По мне — полтора миллиона. Ровно столько, сколько было принесено в жертву дьяволам в 1915-ом. Нет, не совсем так: нужны все наши подписи — Алика, Дживана, Геворга, мое, остальных. Подписи всего населения республики. Поскольку насильственно отторженное от Армении его родное и преданное своей Матери-Родине дитя Карабах переживало другой вид геноцида, затянувшийся во времени — геноцида белого, в течении которого хотя и не депортируют и не убивают по пути печально известными кривыми ятаганами, но жалят бесконечно и непрестанно дискриминируют. Так, чтобы сам уезжал из родины — из вскормившей тебя земли и святого родительского очага — оставив чужакам райскую природу и могилы предков.
Алик принимал и сдавал бумаги.
В 41 километре от Еревана — в одном из общежитий города Раздана (на сей раз не студенческого, а рабочего), также собрались люди. Не на мероприятие, а для проведения собрания. Под закрытыми дверями сидели члены группы, чьи напряженные взгляды попеременно скрещивались, каждый раз безмолвно так, но убедительно выражая одну и ту же мысль: новый геноцид, к тому же к концу ХХ-ого века, не может быть допустим. Бумаги в конвертах, содержащие подписи тысяч граждан Армении, переходят из рук в руки, склеиваются, подшиваются, закрепляются простыми скрепами, дополняются, увеличиваются час от часу, передаются по нужному адресу, где должны решить, кто и когда поедет в Москву, чтобы доставить этот внушительный и ни в одном конверте не вмещающийся пакет, в которых надобно уразуметь не только количество в качестве подписей, но и сигнал тревоги, идущий с обоих концов разделенного на две части единого народа.
…
В то воскресенье горожане высыпали на улицу, чтобы провести выходной — каждый по своему усмотрению и интересам.
— Видел телемост между Вашингтоном и Москвой?, — слышится громкий голос мужчины, обращенный к оратору в одной из таких групп. Это он по поводу диалога Верховный Совет СССР-Конгресс США.
— Папа, — обращается к мужчине малыш, — разве ты не сказал, что мы сегодня пойдем в зоопарк?
— А очередная передача »Взгляд», показанная позавчера?!, — не скрывает восхищения другой. — Какие вопросы были подняты, какое живое обсуждение!
— Папа, мы должны…
— Подожди, джана, — вместо папы отвечает ребенку его собеседник. — И в зоопарк, и на Севан, может, поедете. Успеете. Так вот, я думаю: если что и изменится в этой стране, то исключительно благодаря Горбачеву.
— Ну, неужели вы не слышите, — согласился папа, который должен был отвезти сына в зоопарк, но беседа до того увлекла его, что не спешит пока. — С призывами к демократии выступает уже Политбюро — ни много, ни мало.
— Читаешь о массовых убийствах и обо всех преступлениях, совершенных во времена Сталина, и волосы дыбом встают, — вставляет слово, по-видимому, самый молодой среди собравшихся, имея ввиду новые обличительные публикации, изобилующие в прессе и касающиеся периода правления мрачного режима.
— Нет, что бы вы ни говорили, а перестройка — вещь хорошая.
— Меня больше всего радует свобода слова.
— Так, чье же дело это? Кто начал перестройку? Горбачев. Конечно же, хороший руководитель.
— Остается пополнить Политбюро таким составом, который способен помочь, а не мешать ему.
Да, Алик тоже глубоко верил в Горбачева, в перестройку и вообще, в новую политическую линию партии. Лишь бы Призрак не помешал.
— Лишь бы Москва поддержала в нашем вопросе, — сказал он, внутренне имея большую надежду на то, что Москва обязательно поймет суть справедливого требования, так как сегодняшний Кремль — не тот, не вчерашний, не прошлый, не сталинский и так как речь идет о волеизъявлении абсолютного большинства коренных жителей Карабаха, поддержанного почти всеми гражданами Армении.
Люди, при всем различии мнений относительно того, выполнима задача в реальности или нет, говорили о политике и между делом подписывались всего под одним предложением. Все были в ожиданиях. Назревало что-то. В глубине общества созревало что-то новое. На какой-то давно известной и, как бы странно это ни звучало, неизвестной почве стоял народ — наш армянский народ.
— Интересно,- спросил один из сотен комментаторов, — что бы сказал Шираз, дай ему дали этот лист?
И возвращая бумагу, сам же на собственный вопрос и ответил:
— Думаю, взяв у тебя все это и переходя с одной улицы на другую, из этого город — в тот, без устали и передышки самолично собирал бы голоса людей в поддержку.
Непонятно, с воодушевлением или с оттенком искусственно скрываемого страха говорил он это? Неизвестно, снимал ли с осторожностью из тайников души сокровенное, или выявлял уверенность в необходимости (если не в целесообразности) подобного шага.
— Ну, что бы ни сделал Шираз, на это дело он точно не смотрел бы кривым глазом. Так что же застыл?…
Стоило. Прежде, чем принять окончательное решение и прежде, чем добавить свои данные, стоило призадуматься на миг: верить лозунгам этого государства — дело немного опасное. Ведь, под многими красиво изложенными лозунгами этого государства проводились операции массовых высылок и расстрелов.
— Ладно, вот и моя подпись. Я, правда, не знаю, что прибавит и что убавит наличие или отсутсвие моего имени-фамилии, — сказал, по-прежнему, по всей вероятности, держа при себе свои сомнения (что заставило его дать сведения о собственной личности, о собственном возрасте и даже домашнем адресе? Наличие людей в длинном списке? Чувство ответственности?).
— Во всяком случае, если бы Шираз был жив сейчас, я осуществил бы свою самую большую мечту, встретившись с ним, и поводом послужил бы именно этот список. В качестве пропуска…
— Ты прав, — согласился молодой студент и повторил, чтобы звучало убедительно — Прав!
— С этим пропуском я зашел бы в его дом без стука, без приглашения.
— А почему ты сейчас разнервничался? Разве я сказал обратное?
— В любом случае….
— В любом случае, народ учится говорить и это прекрасно уже, — перебил он.
— Народ всегда умел говорить. Просто, долгое время его заставляли молчать.
— Дай Бог, чтобы так продолжалось и в будущем, а не то, глядишь и…
— Что? Начнут искать снова »врагов народа»?
— А кто его знает? Говорю — глядишь и…
Никто не слушал уже. А если и вправду Шираз жил сейчас? Ветер, ворвавшийся в комнату через открытое окно, разбросал по комнате листы дорого ценимого списка и собирая их, несешься вслед быстробегущим мыслям, которые могут и до Парижа довезти (если верно, что язык и до Киева доведет, то мысли, тем паче-куда угодно). Так вот, быстробегущие мысли физически оживляют Шираза, чтобы оптимистический настрой помог войти во внутренний мир Поэта, войти в тайники его сердца и души. Почему именно сейчас он дал знать о себе? Почему сегодня был задан вопрос о нем? Кто бы смог ответить на этот вопрос в пустой студенческой комнате, если помимо того, кто его поднял, там не было никого, могущего сказать что-либо?
— Где назревает грядущее? — услышали устно заданный вопрос грязные, вовсю пропитанные сигаретным дымом, стены в комнате студенческого общежития.
Эти стены — как и все другие на свете — слышали много чего, но имели обыкновение молчать при всех обстоятельствах. Им отведена роль немых свидетелей монологов, диалогов, сомнений и проявлений всех человеческих чувств. В них разыгрывались комедии и трагедии молодежи, имели место устные (как сейчас), равно как и — мысленные рассуждения с самим собой (как сейчас), или — с другими, которые ничего об этом не знали. «Где ты сейчас, Дживан? Нашел время для поездки в родной Ноемберян! Кайфуешь сейчас там. Почему бы нет? Правильно и делаешь! Что ж, пусть Алик, полностью забывший о творчестве и об экзаменах, будет бегать туда-сюда и заниматься делами еще неизвестно какого значения»…
— Призрак бродит по Европе, — заладил и никак не остановится Маркс.
Но ведь он отнюдь не по Европе бродит. В данный момент, например, он расхаживает из угла в угол в этой небольшой комнате, где грязные стены. Расхаживает и ухмыляется над заданными вслух вопросами. Ухмыляется же, будучи полностью уверенным в том, что когда ищешь ответы на вопрос о чем-то неизвестном, то все мнения о том же будут гипотетическими и, в равной степени — относительными. Относительными настолько, насколько относительно все в нашей жизни. Да, Дживан, к примеру, и на самом деле отлично понимал язык марксова дитя. До последнего времени. Пока не увлекся стихотворениями и мероприятиями — суть антипризракового толка.
Геворг… Ну, один раз познакомившись, Призрак тут же успел позабыть о нем и обращал внимание только тогда, когда он лично давал знать о себе, то и дело мелькая перед взглядом на территории студенческого городка. Пусть он продолжает слушать любимого Баха и с утра до самого отхода ко сну думает о сладких-пресладких мгновениях прожитого дня.
Алик…
— Все хорошо получилось,- заметил он, принимая листы с подписями.
Днями ходил с этими бумагами и покоя не знал, как могло не получиться хорошо?
Нет, совершенно ясно, что Алик если не враг, то и не друг. Точно так же, как Алик по отношению к Призраку, так и этот последний не мог проникнуться хоть каплей симпатии к молодому художнику. Неприятными были его ироническая улыбка, спокойный нрав и … даже усы его. Будь возможность — выдернул бы с лица. Не разом. По одному. Так, чтобы с каждым разом быстробегущие мысли его не бегали где-то в Карабахе, или в Париже (куда он вряд ли попадет в настоящей жизни), а сконцентрировались бы единственно на собственной боли. Выдергивать по одному и следить за тем, как шаг за шагом он покидает то место, ради которого, по сути, начинает борьбу. Ведь это же не преувеличение: речь идет о старте чего-то, что может стать причиной последующих событий.
Молчание. Затянувшееся молчание. В помещении и впрямь нет никого другого, но… Такое впечатление, что кто-то, все-таки, присутствует здесь. Кто или что — сказать трудно. Некто-нечто, без достаточной храбрости или желания для вступления в какой бы то ни было диалог. Хотя это и произойдет обязательно. В один из дней — возможно, ближайших — все прояснится и встанет на свои места. Не за горами, нет, миг выявления и откровения. На расстоянии всего нескольких шагов — в цепочке других разоблачений, терпеливо ждущих своего часа.
»Будь готовым», — говорил внутренний голос.
….
— Надо быть готовым!, — днями позже словно услышал этот внутренний шепот усатый Алик. — И что доброе, пусть то и свершится…
Мы, армяне, как обычно, часто употребляем это слово: если доброе — время покажет, время подтвердит или опровергнет. А если нет…
— Давай не будем больше говорить об одном и том же,- предложил вдруг Алик. — Вот, что ты читаешь, например? Бальзак? Экзамены ли столь легкие, что можно и развлекаться?
Громкий смех.
— Разве экзамены мешают тебе помимо Айвазоского внимательно изучать творчество Дали?
— »Тридцателетняя женщина». Сдается мне, что ты приударил за какой-то женщиной бальзаковского возраста.
— Ну, даже если и так, то не склад же — убытков не будет.
— Вот ведь выдал! — хохотал Алик.
— Ты ж влюблен в »Девятый вал», Дживан — в игру Гарри Каспарова, наша соседка Анна — в Чарли Чаплина, а мне почему бы не влюбиться в кого-либо? Даже, если это женщина бальзаковского возраста. Выбор у всех неограниченный.
— Дживан уехал в Ноемберян, Геворг же — в свой Октемберян.
— Так давайте мы, в свою очередь, поедем в Дектемберян.
— Нет, — улыбнулся с хитрецой Алик, — а мы поедем в Раздан. И Гайк вместе с нами. Что скажешь, Гайк?
Все это время Гайк сидел в комнате и упорно молчал — словно и не было его здесь.
— Ваши портреты рисую, — ответил он серьезным голосом и мы поняли, что он даже не слушал нас.
Этот — уже художник, а не студент — был намного серьезнее, чем его друг Алик.
— Гайк, я говорю поедем в Дектемберян, в то время, как Алик предлагает Раздан. Каков твой выбор?
— Дектемберяна в Армении нет, значит, остается Раздан, — с той же серьезной миной на лице и таким же серьезным голосом ответствовал он.
Одного Алика не хватало, появился второй — намного степеннее, чем первый.
— Гайк, ты знаком с Дживаном?
Ужасно хотелось разговорить его.
— Проиграл или выиграл?
Такой ответ. Вопросом на вопрос. Чтобы выиграть время? Чтобы не отвлекали от его работы в данный момент? Чтобы примерить ответ к мнению?
— На последнем мероприятии, посвященном геноциду, он буквально потряс всех.
— В Ноемберяне?, — отреагировал механически художник-учитель (или- учитель рисования, а может-черчения).
— Нет, в общежитии. Он читал здесь поэзию.
— А вот это чье произведение, можешь сказать?
И строка за строкой он начал озвучивать медленно (не так, как это делал Дживан) стихотворение, которое давно знал наизусть. Какие слова! Как могут люди вот так в нужный момент найти нужное слово?
— Не знать даже этого? Конечно, Шираз!
— Почему люди думают, что если они слушают какое-либо хорошее произведение — с оттенком патриотизма и т.д. — то его автором обязательно должен быть Шираз? Севак это. Паруйр Севак!
— Может и в Цахкадзор удастся съездить, а?, — воспользовался Алик паузой, чтобы вновь сменить тему разговора.
Ему сегодня не хотелось говорить о чем-то серьезном, не хотелось слушать поэзию, ничего не хотелось. Он мысленно уже готовился к поездке в Раздан.
— Почему нет? В Цахкадзоре мой брат играет.
— Что играет?
— »Армянские глаза». В »Ацатане».
— Понятно, что в »Ацатане» не будут исполнять »Спартак» Хачатуряна. Я имею ввиду, на каком инструменте играет твой брат »Армянские глаза»?
— На гитаре.
Беседа не мешала Гайку. По всей вероятности, он принадлежал к той категории художников, которым беседа, независимо от того, слушали они ее или нет, в некоторой мере помогала даже. Он представил себе мысленно прекрасный пейзаж Цахкадзора, находящийся там ему неизвестный »Ацатун», играющего в нем гитариста и одновременно работал над портретами, внутренне подготавливаясь к приятному времяпровождению.
…
А то, что увидел Гайк в Цахкадзоре, превосходило все ожидания.
— Прекрасная картина!, — повторял он, то и дело, поворачиваясь к Алику. — Ведь говорил же я, что каждый шаг у нас — отдельная картина.
— Ну да, — поддержал друга Алик. — Хочешь, сиди хоть на этом камне, работай здесь и до вечера вряд ли вспомнишь о доме.
Цахкадзор, значит, представлялся Айку нечто вроде целой живой галереи. Подобной могла быть для него панорама, открывающаяся с Мусалера. Быть может, настанет день, и Алик сможет показать ему галерею живой природы своего родного Карабаха. Что тот скажет тогда?…
— Этот »Ацатун» — не менее потрясающее полотно, — все не мог никак скрыть собственного восхищения Гайк, привыкший видеть во всем свою красоту.
— Да? И как бы ты назвал эту картину?
— »Армянский очаг» или что-то вроде того, — не долго задумываясь, ответил учитель. — Во всяком случае, такое впечатление, словно и на самом деле находишься у самом что ни на есть настоящего теплого очага своего родного дома.
— Шашлык только отсутствует.
— Да и тот на подходе,- улыбнулся Гайк, указав рукой в сторону молодой официантки, идущей по направлению к их столу.
В тот же момент было объявлено
— А эта песня посвящается Алику и его друзьям!
Невольная улыбка появилась на лице Гайка. Ему было приятно здесь. Он произнес несколько тостов и от выпитого немного закружилась голова (или так показалось). Он рассуждал о счастье и о том, что сам, например, очень даже счастливый человек. Потом говорил о народе. О нашем народе. Том, который прошел через много трудностей и испытаний, но выдержал. Выстоял, наперекор всему, сохранив свое имя, свою землю — даже, если только и часть ее. Гайк поднял бокал за армянский народ, в то время, как Алик задумался об обратном: то, что было спасено — не нуждалось в беспокойстве. Надо на самом деле всерьез призадуматься о том, что было насильно отнято. Необходимо задать себе вопрос о том, чем можно помочь собственному народу. Как можно возвратить потерянное — то, что по выражению самого Шираза »было взято в плен» — и сохранять его? Важно найти выход. И после того, когда он будет найден, важно быть готовым к терниям нелегкой борьбы.
— Алик всегда был таким, — заметил Гайк, словно сам он не только сегодня, но и во все остальные дни был таким улыбчивым, беззаботным и жизнерадостным. — Слушай: этот тост я хочу посвятить нашим родителям. Те, кто с нами — долгих лет жизни. Тех, кого нет уже физически рядом — за души их, которые живы, покуда мы помним…
Утром Гайк забыл уже о вчерашнем таком радостном настроении, и на лице исчезла приятная улыбка, которая так располагала окружающих людей к нему. Все вчерашнее было заменено на некую никак не скрываемую хмурость. Такой — в придачу с напряженным взглядом — он был похожим на самого себя: тем обычным Гайком, к которому привыкли знакомые. Если верна интуиция о какой-то новой эпохе, то вовсе не желательно, чтобы она имела тот вид, каким было лицо Гайка при пробуждении нового дня. Пусть эта эра имеет сходство с внутренним миром, а не внешними данными художника. Поскольку внутри своей души Гайк дал место широкому и просторному полотну, в котором было светло и заманчиво. Там находилось волшебное ущелье цветов и в этом царстве, не мешая, а наоборот — дополняя друг друга, занимали место как старая церковь, так и современная канатно-рессельная дорога. В той картине, что обогатила галерею его внутреннего мира, был гостеприимный дом, в который приходили отдохнуть говорящие с музами поэты и прозаики. Туда приходили тренироваться спортсмены и все, кому охота покататься на санках, на лыжах. Пусть! Пусть писатели творят в этом неземном уголке без страхов. Пусть чемпион так тренируется, чтобы имел возможность побить новые — собственные и чужие — рекорды и чтобы его победы были оценены по достоинству не только в газетах, но и материально, а материальное давалось бы не с тем, чтобы быть снова отнятым, переходя из рук в руки и неизвестно где растворяясь. Пусть Гайк имеет реальную возможность рисовать »Ацатун» так, как он его видит, а не под тем углом зрения, под которым другие заставляют смотреть. Возможно, именно с этого и началось бы то новое во времени, к которому у каждого свои требования…
— Гайк, ты так и не сказал, знаком или нет с Дживаном?
— Он уж точно потерял, — ответил Гайк прямо, коротко и неожиданно.
— Почему? Поскольку не знаком с тобой?
— Нет. Поскольку не был в последние дни вместе с нами. Хотел бы попрощаться с братом, но где сейчас найдешь его?
Брат никогда не любил, когда искали его. Он — свободный человек. Но, как назло, все, казалось, только этим и занимались: его искали родители — не совсем согласные с его увлечением гитарой; учительница математики, чью ошибку он увидел и имел неосторожность указать на нее; комсомольские организации; начальники цехов; старший дядя вместе с его женой… И сколь упорно искали, столь трудно было найти его. Даже с девушкой, которая сама ищет тебя, не можешь примириться. А когда столько людей сразу пытается найти тебя? Он ушел. Куда? Один Бог знает. Может в то место, которое он и его друзья окрестили в свое время »Седьмым небом». Там — воспоминания. И это не прошлое — оно дышит там. Оно имеет свой цвет и свой запах. Этот самый приятный запах остался на расческе девушки, которая расчёсывала им такие красивые волосы — прямые и длинные. И вот, ты смотришь на эту расческу, одновременно улавливая запах волос, духов, губ той девушки. Все всплывает вновь, но не как сладкое воспоминание, а как самое что ни на есть настоящее. Удивительная штука жизнь! Есть ароматы, которые не улетучиваются — они существуют всегда, пока жив ты сам. И головокружение от твоего счастья, если оно не выдуманное, тоже остается, чтобы время от времени напомнить о своем бытие…
Что-то должно иметь место. Черт побери, пусть изменятся, наконец, времена! Пусть родители смирятся, например, его увлечением »русским сазом» (как они называли гитару). Хочет кто играть на гитаре — пожалуйста! Склонен кто отдать предпочтение »Энзели» Спендиаряна — без проблем! Пусть перестанут навязывать мысль, что если ученик в присутствии одноклассников обнаружил ошибку учителя, то это преступление. Не существует в природе такого идеального человека, чтобы не допускал ошибок и промахов. Комсомольскому союзу стоит уразуметь, что молодежь никогда не может быть ни ленинской, ни коммунистической. Молодежи пристало быть здоровой, красивой, рвущейся вперед, но никак не такой, какой хотят видеть ее идеологи. Не правильно, когда ищут молодых для навязывания своего. Они сами в поисках — самих себя, своих возможностей, стремлений, жизни и видимого в ней собственного будущего, предпочитаемой профессии, любимой девушки. Вот так. И хватит это ненавистное деление единого народа, от которой осталась всего горсточка, на большевиков и оппортунистов, на ахпаров и местных, на коммунистов и троцкистов, на выходцев из каких-то населенных пунктов Западной Армении, чудом спасшихся в те страшные дни 1915-го, и на карабахцев, на кулаков и тружеников. И не важно, откуда была девушка, расшевелившая любовь в его сердце. Она — вне тесных рамок. Она — прекрасное создание, о которой говорились в песне: »Армянские глаза, красивые глаза…»
— Гайк искал тебя, чтобы попрощаться и выразить свою благодарность.
— А кто такой этот Геворг, о котором вы упоминали?, — спросил брат, будто именно о нем и говорили.
Не было Геворга. Геворг уехал в Октемберян. Поехал в родные места — отдохнуть вместе со своими близкими. В тот момент он слушал, наверное, прелюдии и фуги обожаемого им Баха. Интересно было бы, случись тому, о чем говорилось все время, прийти с Октемберяна. Такая, просто, смешная ассоциация: представить грядущее в свете некоей революции (а город Геворга был назван так в честь Великой Октябрьской социалистической революции).
В ту же минуту смешные ассоциации дали сразу место серьезным выводам. Ведь тот, кто должен прийти, громко уже заявил о себе и изрек, что принесенное им называется п е р е с т р о й к о й и что наше дело — принимать это на вкус сладкого варенья или как горькой приправы. Геворгу не показалось это ни сладким вареньем, ни горькой приправой. Он сказал лишь, что Лепсиус был честным и гениальным человеком, что хватит сигареты продавать людям за 50 копеек, в то время, как их настоящая цена — 40 копеек, что он — студент политехнического института и хочет завтра стать инженером, но не советским инженером, а армянским. И не потому, что ему чуждо советское, а поскольку во всех начинаниях хочет видеть только родное армянское.
— Геворг, а что значит социалистический интернационализм?
— По этому вопросу обращайтесь к преподавателю истории КПСС, — ответил он перед своим отъездом в Октемберян.
— А почему ваш город был назван Октемберяном?
— По той же причине, по которой город Дживана был назван Ноемберяном.
Социалистическая революция лишь по старому календарю произошла в октябре, а по новому календарю она приходится на 7 ноября. Геворг ли, Алик ли и кто еще там другой — все отлично знали, что два населенных пункта Армении были названы так по причине конкретной даты.
— А мне показалось, что в одном месте все рождались в октябре, в другом же живут только ноябрьские.
Дживану было тогда не до шуток. Он владел данными, которыми свободно оперировал: спустя недолгое время после Октябрьской социалистической революции, небольшая часть его родины — та, которую принято называть Восточной Арменией — была освобождена из рук врагов и стала называться отныне Армянской Советской Социалистической Республикой. Все хорошо: Армения стала процветать, был дан старт экономическому развитию, начали развиваться города, на карте появились новые населенные пункты. Кто был прав: Ленин или Вильсон? Дживан упорствовал: Карл Маркс. Если бы все страны и народы руководствовались теми принципами, которые предлагал Маркс, никто бы не писал о геноциде, потому что не было бы и самого геноцида, а армяне и турки продолжали бы жить мирно бок о бок. Маркс не был услышан, по мнению Дживан. Если бы он был понят!
— Люди рождались бы для того, чтобы жить по-человечески, — говорил он с полным убеждением. — Из всего созданного добра каждый брал бы по необходимости, живя беззаботно, работая добросовестно.
Не было бы, выходит, ни армянина, ни христианина, ни африканского негра. Граждане Планеты. Вот когда на Земле наступила пора счастья для людей. Счастье — дружба. Братство — это не просто слово. Никто не будет ронять окурки на улицах. Никто не станет из-за ошибок и промахов позорить другого на весь город, так как он — не другой, а свой, родной, близкий. Тогда любой научится правилам хорошего поведения в обществе себе подобных. Обсуждаются мнения, а из них правильное — то, что несет в себе зерно правды — выбирается. Это не значит, что имеющий иное мнение должен подвергаться наказаниям. Есть человечество, есть масса подходов, есть наша планета.
— Но есть также и Армения, которая имеет свой образ, которая любима, которая для каждого армянина, живущего здесь или далеко за ее пределами, отделима от всего, имеет свое особенное звучание и значение. А так не получится. Или планета Земля и гражданин Планеты, или — Армения и все другие республики, страны и т.д. Так может быть?
— Как?
— Чтобы планета Земля — в общем. В ней Армения — в частности. Чтобы: вот — Армения, а вот города и села Планеты Земля.
— Есть человечество…
— Есть Карабах! — подумал, перебил и высказался Алик.
И Призрак не зря не любил этого ненавистного и настырного Алика вместе с его Арцахом.
Призрак бродил по Европе, потом обосновался в России и дошел до Армении, отобрав у Алика его Карабах и вручив его азербайджанцам. Он был ничуть не лучше турков, опустошивших до этого от своего коренного населения всю Западную Армению. Тот же Призрак, если он происходил откуда-то, то в понимании Алика являлся наследником Чингиз-хана, Надира, Талаата, во всем точь-в-точь на них похожий. Он — отпрыск последних — и бродил по Европе. Ни один умный человек не доверял и, тем более, не воспевал бы призраков. Но этот был каким-то другим. Европеизированный отпрыск тамерланов. Под его влиянием Армения с одной стороны процветала, а с другой — Карабах продолжал по допущенной несправедливости оставаться в составе Азербайджана.
Живущий здесь Призрак был Близнецом. Горбачев, вроде, не был Близнецом. На определенной станции Призрак и Горбачев встретились когда-то и с тех пор оба были уверены, что эта встреча не была случайной. Что-то точно должно было произойти.
Алик встал, одел обувь, на миг взглянул на молодого усатого человека, смотрящего на него из зеркала, взял списки с собранными подписями, хлопнул дверью и быстрыми шагами вышел на улицу. Не надо много слов. Сейчас время действий. Время для конкретных шагов. Надо дойти до Москвы. Кому? Идущему. Тот, кому суждено поехать. Идущий поедет и дойдет до нужной двери. Карабах будет процветать в составе Армении. Дживан вместе с Геворгом и Аликом успеют поехать и налюбоваться достопримечательностями Карабаха.
Он шагал с бумагами под мышкой, а Призрак понимал, что уже бессилен против него. Да, верно, что тот пока еще смог бы при желании показать силу своего наказания, но факт заключался в том, что молодому человеку действительно уже было на все наплевать. Близнец был в силе по-прежнему, но — не всесилен, как раньше, когда все кругом боялись даже его тени. Все потому, что пришедший выявил сразу довольно-таки мощные оружия — демократия, свобода слова, справедливость — которые были против него и с каждым разом наносили все больше кровоточащих ран. Народ встает, чтобы потребовать в первую очередь свободу, собственное право на самоопределение и право на восстановление исторической справедливости.
Алик находился в рядах своего народа и на стороне его требований.
— Куда спешишь так? — спросил у него один из знакомых.
А Алик не ответил. Поскольку бедно обилие слов. Многие из случайных прохожих, кого он видел в тот момент, являлись гражданами, верящими, что вместе все идем к светлому будущему, а Алик шел ради своего Карабаха. Плохо ли, хорошо ли, но человечество продолжало жизнь в своем русле и темпе, а вот его родной Карабах в этой жизни и в том же течении отстал от многого. Геноцид армянского народа именно там и продолжался. Белый геноцид. Не дай Бог, чтобы те, кто придут после него, организовали мероприятие, подобное тому, что он, в числе других — организовал в апреле. На сей раз, чтобы вспомнить там о раз и навсегда потерянном Карабахе.
Алик спешил сегодня ради настоящего и будущего. Не может его край разделить участь Западной Армении. Начинались только попытки для своеобразного ренессанса общества, а он жил уже в этом измерении. Вокруг — изобилие множества правильных и ошибочных слов. Он, нашедший правду, не имел надобностей для излишних словоизлияний. И Геворг с Дживаном отдыхали еще, а он успел уже пройти значительную часть начальной дороги. Это нормально. Нормально, поскольку среди них карабахские корни были только у Алика, лично чувствовавшем потребность в спешке. И в этом новом измерении он, возможно, современный Исраел Ори.
И Карабах был в состоянии ожидания.
И был то год 1987-ой.
И был начат старт.
И в начавшейся борьбе он был одним из первых.
И…
Талаат, Энвер, Западная Армения, Сталин, Алиев, Карабах… Сколько имен, переплетений, трагедий… Что надо им всем от него, от всех? Очень понравился Призраку последний вопрос. Можно надеяться, что задавший его остановится на миг и повернет восвояси? Алик не возвратился. Он действительно остановился на миг для того… чтобы отдышаться и продолжить свой путь, оставив где-то там Его, следовавшего за ним по пятам. И Призрак почувствовал, что он вдруг постарел. Очень, очень много постарел. Ровно настолько, сколько лет было у Вселенной. Он воочию убедился, как не по дням, а по часам начинает терять прежнюю силу.
И не хотел сдаваться, но вынужден был признать мысленно, что с каждой попыткой сопротивления терпит серьезные поражения.
И Призрак в силу упрямства продолжал собирать снова остатки собственных сил. А Алик улыбался на все и про все. И шел вперед. А улыбался, поскольку не имел надобности во множестве слов.