ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Продолжение. Начало
Солнечные лучи, внезапно проникнувшие в комнату, заставили невольно зажмуриться и закрыть на миг глаза. А когда открыл их, вновь начал любоваться светом и надеждой, даримым нам в этот прекрасный день. Но радость оказалась столь же короткой, сколь и продолжительность закрытия глаз, стоило представить себе, что и они- наши мученики- восхищались, вполне вероятно, в эти же дни 1915-го красивыми картинами пробуждения природы и также охотно наслаждались наравне со всеми солнечным теплом. Какая-то Астхик читала в те дни о греческой Артемис, какая-то Анна рассказывала о выходе евреев из Египта, какая-то… Вдруг прервалась нить и навсегда исчезли эти картины: три чудовища в дьявольских образах- все трое турки, все вместе слуги самого сатаны- с печально известными именами Талаат, Энвер и Джемаль, вынесли ужасное решение о том, что надо покончить с Астхик, с Анаит, с их родителями и со всем родом. И пока Дживан предавался играм в шахматы, остальные углубились в страницы истории, касающиеся адского периода, в которых очень часто сталкивались со свидетельствами чудом спасшихся соотечественников об изнасилованных армянских женщинах и девушках, равно как и о юношах, утопленных в воде, о мужчинах и стариках, расстрелянных в горах, о других зверских преступлениях, описания которых просто шокируют. Пришел ноемберянец и заметил, что на моем ужасно скрипящем столе не были видны уже вычурно или криво нацарапанные имена бывших обитателей, по которым остальные должны были знать: когда-то жили здесь тот-то и тот-то. И не виднелись не потому, что были стерты, или исчезли вдруг сами по себе, а поскольку на столе не оказалось свободного места- он был завален книгами, газетами и тетрадями. Он успел пройтись по комнатам своих друзей и самолично убедиться в том, как каждый по-своему готовится к предстоящему мероприятию. Он же лично- этот новоявленный Портос, — чтобы не создавать впечатление человека, бесцельно транжирящего дорогое для нас время, обещал удивить еще, когда наступит день. Художник Алик — один из очень уважаемых друзей Дживана — улыбнулся, но поспешил сразу же заверить: раз сказал- обязательно сделает. А с другой стороны… Когда наступит его час, тогда и увидим. Так заметил Алик и сдвинув брови вновь принял серьезное выражение лица, моментально позабыв о присутствующих. Еще одна линия, еще один оттенок появились на картине, в которой намерен был передать и обобщить горестные события, имевшие место в определенном отрезке времени и пространства, но не подчинённые в смысле памяти понятиям каких-либо обстоятельств. Посмотрел ноемберянский студент на работу кисти в руках своего друга, оценил мысленно и, закурив очередную сигарету, молча вышел из мрачной комнаты, где, казалось, дышать было нечем. На самом же деле он, исходя из своего характера, не мог просто усидеть на одном месте: исчезал и появлялся всегда неожиданно. У него тоже была боль вне времени — вне пространства и вопрос адресованный ко всему человечеству: как случилось, что в случае с евреями все мировое сообщество- и в первую очередь, сама Германия- признали факт преступного холокоста, а с историей не менее ужасных страниц массового уничтожения армян в Османской империи, происшедшего до печально известных фашистских гетто, предпочло умалчивать и по возможности меньше обращаться к теме-табу. Словно в очередной раз похоронили где-то далеко Армянский вопрос.
Ни Дживан, ни Алик, ни я сам — немец сказал: «Депортация полутора миллиона жителей, рассеянных по всей империи, никак нельзя оправдать военными соображениями. Единственное объяснение, которое не позволяет видеть в этом правительственном мероприятии какой-то противоестественный акт, это то, что речь шла о каком-то плане внутренней политики, целью которого было заранее обдуманным и хладнокровно рассчитанным способом истребить армянский этнический элемент». Доктор Иоганес Лепсиус являлся автором данного свидетельства. Вот чей портрет должен был иметь свое прочное место в комнате Дживана (и не только- в моей тоже!), а не создателя «Капитала». Смелый богослов-миссионер являлся одновременно председателем им же созданной общественной организации «Германо-армянское общество». Словом, в качестве истинно прекрасного друга нашего народа, по-настоящему интересовался и был обеспокоен положением армян в Турции. Посещая один населенный пункт за другим, он собирал и распространял по всему миру сведения о том, как на самом деле совершались эти депортации: как преследовали и уничтожали моих соотечественников; как снимали их с занимаемых должностей и спустя недолгое время- приносили всех в жертву во имя некой сатанинской идеи, которая известно в чьих больных головах родилась; как бросали в тюрьмы врачей, которых согласно тому же преступному плану, убили ( каждого- как смогли); как создавали отдельные группы из числа лиц армянской национальности, достигших 60-70 лет и по группам же уводили в горы, чтобы там расстрелять их… Дживан не удивлялся: столько и столько подробностей описано в многочисленных статьях, публикуемых книгах, трудах, дневниковых записях, в других устных и письменных материалах, которые Дживану, как и многим из нас, причиняли лишь боль. 1915-ый год — факт, но и не только… Это- огромная живая рана в сердцах детей армянского народа, разбросанного по всему свету, которая продолжает кровоточить и мучать. То, что ничего не забыто и происшедшее одинаково вызывало гнев и печаль — это заставило нас, студентов, собраться вместе и обязательно провести вечер памяти. Чтобы припомнить и в очередной раз рассказать вслух: как же случилось, все-таки, что наивный армянский народ- мой родной народ!- вышел на улицы- на турецкие улицы и площади — отмечать победу младотурков, ошибочно полагая почему-то, будто речь шла также о его спасении. Молодец, Алик джан: изобрази вот здесь новоиспеченного турецкого «демократа», воспитанного в духе исламской идеологии, у которого в правой руке по-прежнему виден их знаменитый кривой ятаган. Впрочем, кто осмелился бы указывать Алику что и как ему рисовать? Воспроизводит, что видит и представляет в своем воображении: он не хочет передавать в своей работе то, на что я сфокусировал свое внимание — искреннюю радость на лицах моих армянских соотечественников, высыпавших на улицу; добровольные обнимания с кровопийцами которые, будто бы, таковыми уже не являются; присоединение к их песням и танцам — когда восхищались свободой, данной туркам, уверенные одновременно, что это и в самом деле «всеобщая победа». Художник прекрасно был осведомлен обо всем, но считал перечисленное ничего не значащим по сравнению с кровавой дорогой, ведущей в Месопотамию. Те, кто с восхищением скандировали «Слава Турции!» спустя некоторое время уже были изгнаны в пустыню. Сотни тысяч людей на опыте своей собственной трагедии убеждались, что становились жертвами чудовищного плана уничтожения единой нации… Для завершения полотна с подобным содержанием понадобилась бы, думаю, целая жизнь. Ты должен чувствовать будто и сам находишься среди разделенных на группы и быстро исчезающих с поля зрения соотечественников для того, чтобы суметь передать, наконец, глаза, лица и общий фон той смертоносной летописи — глаза и лица живых и мертвых, которые передают бесконечные страх и ужас, удивление и застывший крик; глаза и лица, которые становятся выражением и олицетворением миража; глаза и лица с застывшими в них сотнями безответных вопросов, среди которых и этот: как же получилось, что народ, прошедший через жестокую абдулгамидовскую резню, вновь нашел в себе силы так всенародно поверить убийцам нации? В мыслях, не знаю почему, постоянно возникала одна и та же сцена: поверившая, принявшая участие в «празднестве» и за все своей кровью расплатившаяся нация. Своевольный Дживан в прекрасные дни весеннего пробуждения жизни привлекший меня к изучению трагических страниц недавнего прошлого, хотел он того или нет, но действительно стал невольной причиной возникшего вдруг грустного настроения. А если печаль и покидала меня — отнюдь не надолго: она возвращалась упорно, принося с собой новые вопросы. Неужели этот народ — мой народ! — имеет вечную тягу к терпению? Но может, вышедшие на улицу мои соотечественники не праздновали на самом деле победу младотурков, а хотели таким образом продемонстрировать безысходность своего положения, когда перед свершившимся фактом не оставалось ничего другого, кроме как обязанности приветствовать новичков? В чем же феномен этой нации — моей нации?!…
Алик предпочитал молчать: просто, не спешил делать дополнительных выводов — за исключением того, что известно давно. Но он, без сомнения, знал большее. Глубока душа. Явно чувствовалось, например, как помимо темы геноцида, его мозг загружен также каким-то другим вопросом: было нечто, упорно хранимое им внутри себя, и он не хотел пока — остерегался быть может — довериться кому бы то ни было. Проверял надежность окружающих его людей? Не наступил пока еще час? Ждал разрешения, чтобы мог поведать нам, наконец? Очевидным было только, то что рисовал и думал, мыслил и добавлял новый цвет на своем холсте, взвешивая про себя все «за» и «против»: довериться, подождать еще немного, или может, поделиться уже? Моментами улыбался, пальцами правой руки самодовольно играя с усами, моментами же снова становился серьезным, колдуя опять над цветами и оттенками, при помощи которых в собственной форме пытался объяснить вживую, почему вдруг зажила, вроде, рана евреев, в то время как у армян она не перестает болеть. А удастся ли освободиться когда-нибудь от этой боли? Не пророк он, чтобы мог ответить на подобные вопросы — простой кироваканский парень с карабахскими корнями, приехавший в Ереван для учебы в Художественном училище имени Паноса Терлемезяна. В комнате дым стоял столбом, или так казалось. Напряженное воображение не переставало воспроизводить в уме некие картины. Вот стоящие перед Гитлером военные, которых фюрер напутствует безжалостно и без зазрения совести предать смерти мужчин, женщин и детей, имеющих польскую национальность и язык. «В конце концов, кто говорит сегодня об уничтожении армян?» — спросил он тогда. Мы! Мы помним и говорим! Именно в данный момент — я, Дживан, Алик… Этот последний задумался также о взятом в плен родном Карабахе: что можно сделать сегодня, чтобы он был освобожден наконец? Работы есть много и они впереди еще. Сейчас же необходимо было подготовиться к 24 апреля — злосчастный день, столь вдохновивший впоследствии фашистских предводителей, учивших своих соотечественников на данном примере , что это и есть «верный» путь. Куда бы мы ни шли вслед за своими мыслями, смотрите и убедитесь сами, что непременно встречались вновь и вновь лицом к лицу с упрямыми в своей последовательности немцами. Интересно наблюдать со стороны за страной, прямо или косвенно во всем отрицательном свете причастной к нашей национальной трагедии. Хочешь-не хочешь, но должны признать — это государство сыграло самую что ни на есть отрицательнейшую роль в судьбе нашего народа. Ровно настолько, насколько оно, будучи другом и союзницей турков, выступало, следовательно, в качестве защитника интересов последних и с позиций советника безучастно наблюдало за невыносимыми сценами жестоких убийств полтора миллионов безвинных людей. И с тех пор до дней сегодняшних мы настойчиво пробуем- иногда жалостно, иногда разгневанно — убеждать того и другого, что свершившееся — факт (бесчеловечным образом совершенный факт — такой же, каким запомнился руками немцев против евреев годами позже осуществленный вандальский акт холокоста).
Удивительный ты мой армянский народ… Просто, очень трудно понять тебя, потому что… Ну, почему же временами так рассказываем иностранцам о событиях 1915 года, что у последних часто складывается впечатление, будто говоришь, поскольку имеешь необходимость в чужом сочувствии.
Люди медленно поднимались наверх: делали один шаг, а потом целую минуту вынужденно простаивали. По всей округе были слышны мелодии бессмертного Комитаса. К этой грустной мелодии смешивался некий другой — не менее впечатляющий голос, объявляющий во всеуслышание:
— Даже после провозглашения Конституции основным лозунгом турецкой политики остаётся: «Когда не станет армян, не будет и армянского вопроса. Ужасные убийства в Адане продемонстрировали, что младотурки … не уступали великому убийце Абдул-Хамиду…
Йозеф Маркварт. У кого есть уши — услышит и сделает выводы. Был один из прекрасных весенних дней и люди продвигались спокойно — не спеша в тот день по направлению к вершине, которая словно магнит притягивала их. Серьезные и печальные лица. Никакая свежесть, никакая прекрасная погода не в силах, казалось, поменять выражения лиц. Первое, что пришло на ум тогда — ни один отдельный и целостный научно-исследовательский институт, будь он создан даже ради одной-единственной цели, не смог бы исчерпывающе и до конца разгадать тайну феномена этого народа.
— Не последние мы из могикан, — шепчет мне тихо Геворг, — и не будем ими никогда. Но факт остается фактом, и он говорит нам о том, что на протяжении всей истории слишком часто доверяли мы нашим же врагам…
Он — октемберянский Геворг — тоже был одним из наших друзей. Так же как и мы — студентом. И, подобно нам — жил в общежитии. Помимо этого, он также должен был принимать участие. В заключении всего, октемберянский Геворг по примеру нашего ноемберянца имел, в свою очередь, собственного немецкого кумира — в лице гениального Баха, по поводу которого проинформировал меня по пути к той самой вершине:
— Стоит послушать новую пластинку с его произведениями. Кстати исполнение — в Рижском соборе. Потрясающая вещь! Услышишь один раз — с ума сойдешь просто. Но пока кое-что другое потрясало до глубины души: скопление огромного количества людей, прилетевших к нам на самолетах, приехавших на поездах, добравшихся автобусами и автомобильным транспортом, которые сантиметр за сантиметром преодолевали все вместе — и пешком — последний отрезок конечного пункта назначения. Не было бы преувеличением даже назвать это местом своеобразного паломничества: растянулась-удлинилась нить тех, кто слышал призыв:
— Приходите, не забывайте, придите навестить нас!… Приходили — у каждого был свой час для преклонения головы. Вот приближается Дживан, например, и весь его вид такой, словно сам за себя говорит: здесь я и свидетельствую присутствием своим, что и вправду ничто не забыто никто не забыт. С другой стороны бедны все слова в данной ситуации. Как и мы он шел молча с понуренной головой в потоке людей, где почти никто не знал его, хотя и данное обстоятельство не играло практически никакой роли. Главное, что он лично чувствовал собственное присутствие.
— И Алик тоже здесь вместе с октемберянским Геворгом — к тебе идут неспешно… Заметно, как абсолютное большинство движется весь последний отрезок с преклоненными головами — не надо было дожидаться конечного пункта, где проявление знаков уважения являлось обязательным и чем-то само собой разумеющимся. Во время очередной остановки кажущейся нескончаемой дороги в гуще людей со склоненными головами, в центре внимания оказалось вдруг небольшое отверстие прямо на асфальте — отверстие, куда беспрестанно входили и выходили муравьи. Ну, муравьи так муравьи — что ж тут такого странного?
— Черт побери: именно здесь и зарыта тайна! Вот, собственно, в этом и есть наша сущность и, не исключается,- живое, всеобъемлющее объяснение нашего феномена, — услышал шушуканье с глубин собственной души. Посмотри, Алик, быть может найден ключ к твоей картине: народ, подобно муравьям взваливший на свои плечи груз несколько раз превышающий собственные возможности. А кроме того, всякий раз перед лицом очередного бедствия концентрировал имеющуюся силу, пробивая камень и железо, которыми пытались замуровать их навсегда, и находя выход к свету и к жизни. Еще на несколько шагов продвинулся вперед людской поток и тот муравейник остался уже позади, чтобы находиться отныне … в центре внимания. Алик улыбался по-прежнему, а я продолжал верить в то, что увиденное и есть настоящая символическая картина с очень сильными элементами аллегории: каждый раз каким-то непонятно сверхъестественным образом самоорганизующийся народ, который вступив в камнеобильной стране в схватку с камнями, нашел, в конце-то концов, язык с камнями, освободил от камней целые территории, разбил сады, построил дома себе из груд тех самых камней, вдохнул новое в своей жизни и деятельности. Что и чего только не сделал народ, как эти же муравьи имеющий безграничное терпенье и упорство.
— Где ты?, — более ближе был услышан сверху вниз спускавшийся голос ищущего. — Ты где?
Иду я, иду! Алик — тоже. Иду себе, задумавшись о своем и не совсем своем. Вместе с нашим поэтом, например, констатирую факт об исчезновении с лица земли Ассирии, Византии, Рима. Но есть Армения, есть мы — Алик и я Дживан и Геворг — к тебе спешащие. И мы есть, потому что есть Армения. Мы есть, а значит будут и они — столько времени сколько будем помнить и приходить к ним.
Снова шаг вперед. Это непрерывное шествие называется Дань уважения. Идут отдать дань уважения памяти бедной армянской женщины, которой оставались считанные дни для того, чтобы принести на свет божий новую жизнь. Не суждено было. Поскольку пока проходили по очереди, взгляд одного из турецких аскеров остановился на ней и указав на армянку, он предложил своему своему другу — такому же, как сам, — пари: мальчик в утробе, или девочка? Так произошло, когда один из этих варваров вонзил кривой ятаган в живот несчастной моей соотечественницы, преданной столь ужасной смерти, и через мгновение вновь снял его. На кончике холодного оружия — маленькое существо…
— Точно, одна из тех, кто чудом спаслась в дни геноцида.
— О ком речь?
— О той женщине в черном, что сидит на зеленой траве.
— Вполне возможно. Но если это на самом деле так, то мне, не скрою, было бы интересно узнать, откуда она приехала и добралась сюда?
— Не исключается, что откуда-то из-за границы.
— Вряд ли.
— Ну, откуда мне знать! Всего лишь предположение.
Ровно семьдесят два года тому назад эта неизвестная женщина была еще маленькой девчонкой и Бог знает, как удалось спастись ей в дни, когда на длиннейшей дороге верной смерти падали один за другим ее близкие, родственники, соотечественники, ставшие жертвами пантюркизма. Сколько их было? Скольких потеряла лично она? Полтора миллиона. Одна целая нация. Она одна только знает, через сколько-сколько гор и ущелий прошла, сколько времени, после почти невероятного спасения из рук восточных варваров, оставалась голодной. На варваров не обижаться надо, а осуждать их. Жаловаться можно Богу — и только: наделив человека разумом, почему он в тот же миг не обделил его от нечеловеческого — целиком зверского — инстинкта убивать и уничтожать беспощадно?
Безусловно, каждый из нас был свидетелем хотя бы одной из сцен, когда хозяин, более обозленный, чем собственная собака, чуть ли не набрасывается на нее, чуть ли не топчет под ногами родного сына или жену, разбивает все и вся. В каком-то углу помутневшего разума в процессе быть может и возникает мысль о невиновности кого бы то ни было, помимо себя же. А если даже и виноват кто, то перед лицом данного поступка единственным виновником становится лично он — поскольку в данной ситуации готов не только руку и ногу укусить, но и глотку загрызть, только тогда успокоившись, когда увидит кровь, его же рукой пролитую. И вот, эта пожилая женщина, которая с трудом преодолевает отрезок ведущей кверху дороги, есть свидетельница многих и многих сцен подобного рода. Она живой очевидец того, как турецкое правительство пробуждало звериные инстинкты и давало команду »фас» своим соплеменникам, чтобы последние, на правах мнимых »хозяев как собак прибить нечестивых гяуров». Это человеконенавистническое правительство превращало в собак собственных граждан и признавая последних в качестве хозяев абсолютно чужого, злило их аппетиты имуществом армян, которое должно быть отобрано, стоит только на каждого христианина смотреть как … на кусок мяса. Значило — если от каждого живого армянина остался лишь труп его. Все нажитое чужим трудом, таким образом, в полном обилии шло в ведение самым жадным. А самыми жадными должны были стать самые ненасытные и самые нечеловечные. Есть еще одно »самое». Самое ужасное. Когда молитвы, обращенные к Всевышнему, не доходили, казалось, до места. А если доходили все-таки, то единственное мнение, к которому можно было прийти в данном положении, заключалось в убеждении, что данные крики и вопли не удостаивались, просто-напросто, чести вызвать милосердия небес. Как бы ни судили мы, эта женщина с уже полностью седыми волосами с самих детских пор и до сих пор продолжает, тем не менее, молиться дабы Всемогущий освободил ее от болей, на самом деле являвшемся вне времени и вне пространства. Одна из болей — переложение вины на плечи, совершенного человекообразными зверьми (того самого турка, который жил по соседству с армянином, даря иногда его улыбками и зная при этом с достоверностью, что настанет час, когда его внутреннее жало выйдет в назначенный час наружу — с тем, чтобы вспрыснуть свой смертельный яд в христианина) на самого Бога. Конечно, ужасно и, конечно, смертельным было жало, никому — ни соседу, ни детям его и всей семье, — не пощадившее. А кто, тем не менее, остался в живых, тот уже числился в списке сирот, для которых существование превратилось в нечто вроде постоянного фона дней, последовавших вслед за этим. Вместо того, чтобы искать и находить множество длинных или пространных объяснений тому, почему это так, надо просто принять решение, подняться туда, куда столько людей направляло в тот день свои шаги: именно там найдется ответ, не требующий никаких дополнительных комментариев — достаточно лишь раз взглянуть.
— Дошли, — информировали тихим голосом друг друга стоявшие впереди.
А тем, что сзади, пока еще предстоит дойти.
— Оставьте цветы и выходите, — шептали люди в гражданском, сохраняющие здесь покой и порядок, когда замечали, что кто-то замешкался.
И это было естественно настолько, насколько то, что если даже один из них задумал бы остаться на месте хоть минуту, чтобы почтить память жертв, то неизвестно, когда пришли бы сюда идущие следом. Возможно, что многие не успели бы просто? Но все дело в том, что мало или много стоять здесь само по себе невозможно, потому что даже самая незначительная часть из числа идущих кверху не смогла бы поместиться там, где принято склонять головы. Входящий, значит, захоти он (а многие и в самом деле хотят) задержаться чуть побольше, блюстители правопорядка не замедляли напомнить об освобождении места другим. Уходящий же ни на миг не сомневался это не прощание — он снова прибудет с визитом, поскольку… Не прийти никак невозможно. А невозможно по причине всегда зовущего его Вечного огня. Вечного огня Цицернакаберда.
— Для безвинных жертв,- говорится шепотом или мысленно, прежде чем, каждый из говорящих шёпотом или мысленно положит свой цветок, а не то — целый букет. Так что, вокруг Вечного огня в память о мучениках очень скоро образуется огромная гора из роз, тюльпанов и других цветов, которая час от часу все растет и растёт. Люди и сами не знают, что приносят на своих руках радугу — растянувшуюся радугу цветов.
Вот он — Иерусалим Дживана — памятник возвысившийся над всем и вся этот памятник и этот Вечный огонь. Святое место паломничества, где в обычные дни царит покой и неземное молчание, а 24 апреля переполнено людьми, грустью и плачами, идущими из глубин прошедшего голоса. Длина история владельца каждого из этих голосов и каждый из них повествует о собственной судьбе. Имеющие уши, да услышат. Услышавшие иногда и выражаются
— Живы они — оттого и мы их сейчас слышим. И ровно столько времени будут услышаны, сколько будем жива память о них, сколько времени Цицернакаберд, находящийся в увиденном еще Ноем с высоты Масиса Ереване — будущем городе и смотрящем в будущее вечно прекрасной столице — не прекратит считаться со стороны всего армянства нашим Иерусалимом…
Слова, более похожие на последний абзац эпилога. Абсолютное большинство посетителей засвидетельствует, что однажды оказавшись здесь, очень трудно потом расставаться. А когда, все-таки, освобождают от своего присутствия это место, то мысленно, все равно, отмечают, что душой они по-прежнему там. Душа противится спуску с того пункта — продолжает видеть, чувствовать и по собственному анализировать. Так, как же получилось, например, что Соединенные Штаты, гордящиеся своей демократией и Декларацией независимости, где в равной степени хорошо как для немца, так и для грека, как для индейца, так и для араба, как для англичанина, точно также и для чернокожего, где не наказывают за разные убеждения и различные кредо, куда стремится сейчас человек с мечтой создать самого себя, почему вот, эта самая Америка не берет пока еще ответственности на себя во всеуслышание назвать вещи своими именами и признать факт того, что отрицать, наверное, глупо? Нашелся бы кто спросить то же самое, но только поменяв адресата: как же случилось, что не менее мощное государство, именуемое Советский Союз, частью которой является Армянская Социалистическая Республика, сам не предпринимает шагов в данном направлении с целью признания и осуждения на государственном уровне преступления, совершенного в Османской империи? Неужели и здесь замешана рука Проведения? Грач, приехавший из Ливана и живущий, подобно всем студентам, в Зейтунском общежитии, говорит, что не знает. Говорит: »Вообще, мало что знаю». Знает только, как некоторые из его дальних и близких родственников чудом спаслись от резни и что они — чудом спасшиеся — чудом и дошли до Ливана, нашли — знакомые и незнакомые- друг друга, создали свою общину на ливанской земле, построили церковь, начали на родном языке издавать газеты с журналами, сохранили свою национальную идентичность и вместе со своей верой, со своими уроками, обычаями и традициями в полной мере передали Грачу все то, что принимали сами из поколения в поколение. Грач же приехал, вот, на свою Мать-Родину и стал студентом Ереванского медицинского института. От ереванца перенял до сих лишь одно слово. Говорит:
— Апер (не егбайр, ни ахпер и даже не ахпар), в Америке наши соотечественники ведут борьбу по этому вопросу…
Значится, диаспора борется. Точнее, пока мы здесь повсеместно заняты решением проблемы Призрака, утверждая настойчиво »Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», Маркс -единственный на всей планете, а его »духовное дитя»- Ленин »жил, жив и будет жить», там продолжается борьба. Алику наплевать и на »Капитал», и на ленинские тезисы, и на решения XXVI съезда КПСС. Его не интересуют также ни Грач из Ливана и ни его современный соотечественник, шагающий в настоящий момент по широким улицам громадных американских городов и в тысячный раз рассматривающий повсюду простирающиеся, волей-неволей привлекающие внимание красивые рекламные щиты на всякого рода небоскребах. Он останавливает свой взгляд на одном из этих щитов и задумывается о том, как продолжить начатую за установление справедливости борьбу. Алика, между тем, беспокоит сейчас совершенно другая проблема…
Нет, не время еще делиться об этом с кем-либо. Не столь легко довериться — надо пока еще соблюдать осторожность: уши у Призрака чутки, глаза зорки, сам он неожиданно появляется повсюду и всякий раз, чтобы вводить людей в заблуждение, представляется нам в новом облике. Алик прогуливается по не менее, чем американские, красивым ереванским улицам, замечая приевшиеся плакаты, типа »Слава Коммунистической партии Советского Союза!» и в некоторых случаях доходящие до чрезмерной пошлости слова ругани, написанная кем-то и когда-то на стенах зданий. Его сейчас в другом месте ждали: в одной из комнат студенческого корпуса, которая, неизвестно почему, называлась Красной. В отличии от быка Призрак, наверное, очень любит этот цвет. Мертвое молчание царило в Красной комнате. Встать!
— Свеча-церковь, церковь-вера, вера-жизнь…
Что за чудо свершилось в Красной комнате: вместо ярких электрических лампочек, помещение освящали желтые свечки.
— Свечки-память, память- призыв, призыв-жизнь…
О чем речь? Эх, мысли — родились в мозгу, незаметно для себя изложены устно! Правда в том, что все ведет к жизни. Не последние мы из могикан — вот в чем дело. Геворг медленно провел рукой по своим светлым волосам и беспокойно оглянулся по сторонам: Дживана не видно, куда подевался Дживан? Тот же вопрос- на лицах у всех. Немного оставалось, чтобы всем рассердиться разом, но не получилось: неизвестно как и по чьей инициативе к присутствующим присоединился потрясающий голос Лусинэ Закарян — таинственный и грустный в своей таинственности, заставляющий замолкнуть все посторонние мысли и рассуждения. Именно в этот момент и появился Дживан: словно зовущим его сюда были не назначенное время, а именно этот, создающий впечатление идущего из глубины веков, голос. С опущенной головой, без приветствий, не глядя ни на кого, прошел со своими уверенными шагами и занял одно из пустующих мест. Объявили минуту молчания. Более влиятельной силы, которая бы заставила проникнуться значением этой минуты, чем эти мелодии и эти знакомые, равно как- совсем незнакомые исполнители, представить себе невозможно. Стоят все: освобожденные от беззаботных мыслей, серьезность запечатлена на лицах, в воображении- люди, которые были их соотечественниками и которые подобно всем живым существам, мечтали о земных-неземных радостях, о вечной любви, наконец — о счастливой жизни, получив вместо перечисленного обратное. Не один, не десять, не тысяча, не десять тысяч… Полтора миллиона. Целый народ. Звуки- мелодии и исполнения — создавали свое колебание в воздухе и по-своему беспокоили слух, всего за минуту переводя нас из пространства в другое время и- обратно. Помимо этого, укреплялось прежнее убеждение, что они вне времени и вне пространства. Не земная и не универсальная таинственность была в них — какая-то неизвестная и необъяснимая таинственность. Из глубины веков — в настоящем. Морщинистых от своей старости веков прошлого. Блистательная Лусинэ Закарян донесла все перечисленное и отнюдь не упомянутое до души Алика — до этого художника Алика, который и в будние дни сохранял обычную для него серьезность, а уж сегодняшним днем не могло быть никак иначе. Кто знает, что думал Призрак по данному поводу! Кто знает, надо ли было отвлекать самого Алика от волнующей его темы? Он походил на несчастного Гамлета, ищущего ответ на вопрос: сказать или не сказать? Призрак, обосновавшийся в Армении, призывал не открывать рта. Лусинэ Закарян своим внушительным голосом требовала не мучиться уже — сказать! »Сказать!», — приказал Алику его внутренний голос и именно в этот момент Лусинэ перестала петь. Замолк голос Лусинэ. Лусинэ смогла достигнуть своей цели. Ее голосу незамедлительно пришли заменить звуки мелодии. Не имело ни слов, ни предисловия вело только к неизвестному и одному Богу известно, к каким вершинам несло. И надо было, чтобы откуда ни возьмись в ту музыку ворвался человекоподобный плач черной кошки. Геворг был абсолютно разочарован. Это разочарование ясно передавал его взгляд. К этому добавились еще скрип передвигаемых туда-сюда стульев, что в определенной степени развеивало влияние таинственной и связывающей обстановки среди собравшихся. Плач и скрипы, возникшие внутри Красной комнаты (или Красного уголка- читайте, как хотите) равнялось тому ощущению, которое возникает, когда твердой обложкой простой школьной тетрадки ребенок начинает чистить классную доску. Даже если и не захочешь обращать внимания, даже если ватой закроешь уши, ничем тут не помочь- до тех пор, пока эта картина продолжает оставаться перед взором. А так не могло продолжаться Дживан, Геворг, Алик и каждый из числа участников согласились, что надо начать.
— Вжик-вжик, вжик-вжик, вжик-вжик,- шло в ответ от передвигаемых, переворачиваемых, переносимых стульев, на которых откуда знать у скольких студентов износились брюки под бдящим оком соратников вероятных-невероятных идей Призрака.
Будь язык у старых стульев, обязательно выразили бы свое удивление, поскольку на них не имели привычку, чтобы на них опускались со своим весом люди, подобные Геворгу, которые под дудук Ваче Овсепяна делали что-то из ряда вон выходящее. Умолк скрип стульев, замолкла черная кошка, остановилась игра Ваче Овсепяна, свечи начали медленно склоняться в одну сторону, замерли тени на стенах, органы слуха напряглись до невозможности. В подобные минуты, когда находишься в состоянии волнующего ожидания, учащенное биение сердца можно угомонить в определенной степени, поддавшись посторонним мыслям, например, что октемберянский Геворг не способен делать сюрпризы- ибо, сюрприз, чья ленточка наполовину открыта уже, не может никак таковым называться и все, значит, были в курсе того, что в его комнате появилась новая пластинка Баха. В таком случае, люди к нему в комнату спешили бы отнюдь не за неизвестным чудом, а за чем-то совершенно конкретным- услышать очередное исполнение бессмертных произведений великого автора. Удивительный человек хоть оставил бы какую тайну, не упомянув об органе Большого Рижского собора, в котором и проходила запись.
Обращение к посторонним, в данном случае не имеющем и капельки отношения к мероприятию дня, мыслям, кратковременно, поскольку новая струя волнения крепко обхватила и не пускала нас, не давала дорогу для перехода из прошлого в настоящее. Все явные и воображаемые струны сердца повторяли в десятый и тысячный раз не было так, никогда раньше не было такого. Учащенный пульс, связанный еще и с тем, что мы сами по себе проводим мероприятие, ни перед кем не отчитываясь, словно посылал сигнал, что душа в настоящий момент как бы сама по себе и не имеет ничего общего с телом. Более десятка раз фиксировалось с заметным удовольствием, что это произошло, стало реальностью. Столь же неожиданно рождался ряд противоречивых вопросов: кто ты, в конце-то концов; предполагал ли ты когда-либо о том, что происходит в глубинах человеческой души?…
Необычное чередование Лусинэ, думы, Ваче, вопросы, еще один голос из ленты включенного магнитофона, синхронный с обстановкой и настроениями. Но если по отношению к предыдущим Призраку никогда, собственно, не было ни холодно, ни жарко, то столь же достоверно, что любая речь последнего всегда по меньшей мере, раздражала, нервировала, была часто попросту ненавидимой. А народ, как на зло, очень любил его- чуть не обожествляя. Более того студенческая масса в среде народа на самом деле возвела его на высокий пьедестал. Звали наилюбимейшего Свидетеля возрождения национального духа Ованнес Шираз. Свидетель Ованнес Шираз. Здесь Слушаем Ваше слово, Свидетель Ованнес Шираз….
Кто мы в моменты радости нашей и в минуты горя? Длинная и старая история в спорах. Но поэт… Он в силах возвратить и незапамятное прошлое. И поднимет для начала всех на вершину Масиса.
— Обернемся и еще раз взглянем на библейский первоисточник об истории создания бренного мира сего, чтобы углубляясь шаг за шагом воочию посмотрели на адские муки целого народа в реальных и полных неприятных сюрпризов условиях развития всего человечества.
Не отвлекайтесь, пожалуйста, Свидетель Ованнес Шираз
— И начертать на сердце супостата
Я должен, взяв резец и молоток,
Два миллиона выстраданных строк,
Глубоких, как ущелье Арарата
За каждою строкою- человек,
Боль, рана, не зажившая поныне,-
Два миллиона чистых, словно снег,
На склонах нашей вековой святыни.
Я должен высечь эти имена,
Чтобы спалось в сырой земле спокойней,
Двум миллионам, унесенным бойней,-
Вселенная, тут и твоя вина…
Потрясающее молчание в зале. Умокли даже шушуканья. Дживан отлично знал, что Алик и Геворг ждали его. Алик и Геворг с Дживаном вместе прекрасно сознавали, что их участия здесь требовали каждый из двух миллионов, талантливая исполнительница, знаменитый музыкант, гениальный композитор, всенародно любимый поэт. А может даже и … английский граф Мальборо, он же — Уинстон Спенсер Леонард Черчилль, вошедший в историю только с одним именем и одной фамилией — Уинстон Черчилль. Будущий премьер-министр Великобритании и одна из значительных фигур международной политики своего времени, ему было о чем поведать миру о самом мире. Человеку было уже больше 80 лет. Согласно с заведенной Бог знает, когда привычки, принимал свой кофе в постели, одновременно знакомясь с почтой дня и вспоминая рассказы матери о том, как он, еще семимесячным, родился в дамской раздевалке во время одного из балов. Прошли длинные и долгие годы, семимесячнорожденный малыш приобрел с течением времени всемирную славу, а сейчас уже заканчивал работу над своим объёмистым трудом, названном »Всемирный кризис», в котором нашлось место и для упоминания о геноциде армянского народа. Другую книгу, но целиком посвященную страшной резне, раскрывающую и осуждающую все ее ужасающие стороны, писал министр иностранных дел Армении Джон Киракосян. Полностью позабыв обо сне и отдыхе, собирал и квалифицировал материалы, касающиеся трагедии 1915-го. Он работал, не имея возможности встать со стола, над каждым фактом и в мрачном состоянии духа пытался найти ответы на интересующие его и нас вопросы. Изучая черную хронику дней черных ему, наверное, как и всем нам, не оставалось ничего другого, кроме как воскликнуть
— Варварами были, таковыми и остались в течении всего периода вашего никчемного существования…
Черчилль же… Ну, что можно добавить по этому поводу, если основным политическим принципом Англии было и остается »У Англии нет постоянных друзей, у Англии есть постоянные интересы». На этом фоне у Турции тоже был свой дано сформировавшийся, опробованный и абсолютно конкретный лозунг: »Нет армян — нет и армянского вопроса». Коротко и ясно. Только один армянин должен остаться в живых — в качестве музейного экспоната, чтобы по нему наглядно демонстрировалась бы вживую судьба армянства. Этот армянин был бы самым, по их мнению, необычным экспонатом во всем мире. С четырех концов земного шара спешили бы в Турцию туристы, чтобы воочию убедиться в существовании этого раненного и измученного за всю историю вчерашнего пророка и нынешнего последнего могикана.
Собравшиеся студенты, основываясь на воспоминаниях очевидцев, рассказывали о многом, свершенном этими гиенами ради конечной цены, которая не реализовалась и не могла быть реализована, поскольку вещь невозможная- превратить армянина в музейный экспонат. Озвучиваются сведения о дороге смерти и каменеют, словно наши армянские хачкары, сердца слушателей, останавливается, кажется, дыхание из-за судеб павших, а также — спасшихся, которые подкованные, подобно животным, босые и нагие, обессиленные и окровавленные протоптали леса и долы в своём движении вперед — к спасению, к бегству из дикой Азии, к берегам цивилизованной Европы.
Ведали о знаменитых и безымянных женщинах, которые весь путь от своих домов до пустыни больше самой жизни пытались позаботиться о спасении собственной чести и предпочитали, поэтому, уж лучше сброситься с гор вниз, чем стать поруганными в лапах голодных и страшных дикарей. Мы слышим крики молодых девушек и женщин страны Армянской- наши неповторимые и почти неземные красавицы, прекрасные также своим внутренним миром, с моральными ценностями, которые несли в себе. Так вот, не могло не окаменеть сердце, когда часть описаний преступного акта доходила до сознания. Может и не каменело, может замирало сердце, может, как это называется…. Ну, сердце похоже на нечто другое в момент, когда сидишь в Красной комнате черного Призрака и задумавшись, представляешь вереницу тех самых женщин, жизнь которых, взятая каждая в отдельности, с кончиков ног до корней волос ценна уже сама по себе. Это такой конкретный и собирательный образ — некий символ для общечеловеческих ценностей, попранный на глазах всего мирового сообщества.
Даже в данной ситуации, когда исходя из обстоятельства ограниченного времени, лишь малая толика представлялась вниманию людей, никто, тем не менее, не смог бы объяснить, что творилось у них внутри. С чем сравнить это самое »внутри»?
Приводят и приводят факты… Их раздевали сначала догола и только потом убивали. Их обезглавили кривым ятаганом кровожадного турка. Год 1915-ый, Турция, Западная Армения- более всего в контексте моего и каждого другого выступления, тем или иным образом проливающего свет на события, о которых не имеем права забыть, упоминается перечисленное. Не могут, нет, Геворг, его сын такой-то и даже внуки с правнуками простить кого-либо, кто виноват в этом, за случившееся. Не смогут простить — сегодня и никогда! — сыновей, внуков и правнуков турка, чьи отцы, деды и прадеды предавали безжалостной смерти в том злосчастном 1915-ом детей, у которых только-только открылись и навеки умолкли языки, а они и сегодня с тем же рвением пытаются доказать на всех уровнях, будто и не было ничего подобного. Не готовы и никогда не будут готовыми сесть за один стол с современными наследниками кровопийц, которые рьяно отрицают факт уничтожения полтора миллионов армян, у которых нет и никогда не было могил и поименных могильных плит. Не хотят и никогда не захотят мириться с нигилизмом циников, без зазрения совести смотрящих в глаза чудом спасшихся, у которых дальнейшее существование в постоянных скитаниях было похоже на что угодно, но не на жизнь.
Большим и указательным пальцами Алик вновь начал играть со своими усами. Даже здесь он вспомнил о другом персонаже — »отце всех народов» Иосифе Сталине, игравшем свободно с судьбами всех народов- в том числе, армянского. Впрочем, то, что он вспомнил о тиране, было отнюдь не случайно. В Красном уголке, не боясь вызвать гнев Призрака, упоминалось во всеуслышание, что среди тех, кто был за предание забвению факт уничтожения целой нации, в первых рядах значится имя советского диктатора. Трое и после них еще один — Кемал Ататюрк, давали хвалу Наркому Сталину. Но перед появлением еще одного и перед тем, как петь хвалу Сталину, трое, вложившие ятаганы в лапы своих соплеменников, эти самые, вот, трое, встали у окон страшного правительственного здания »новой Турции», устремив свои взгляды в неизвестных направлениях, но встретившись в одной и той же точке
— Когда не станет армян, не будет и армянского вопроса…
— Как он декламирует! — воскликнул с восхищением Алик, в тот же миг оставив в покое свои усы.
Дживан не привык давать напрасных обещаний сказал, что еще удивит нас и отвечал за свое слово.
— Он, — продолжал Алик в том же духе, — он и сам не догадывается, что делает сейчас!…
— С кем?
Неправильный вопрос. Должно было »Что делает?» Но и на этот вопрос был свой ответ.
— С нами, естественно. С нашими душами…
То медленно, то тихо, то неожиданно громко и неожиданно выразительно он выделился среди прочих произведением из длинного списка западно и восточноармянских поэтов, которое сам выбрал, и на самом деле это у него получилось лучше и намного ощутимее, что ли, или намного впечатлительнее. Слушая его, ты на себе испытывал боль, словно ты сам получил рану в результате того страшного злодеяния, имеющего миллионы разных описаний. Находящиеся в лишний раз убеждались в многосторонних и многогранных способностях этого молодого ноемберянского парня. Школу или клуб чтецов он не посещал, но отлично знал, что чтение, несомненно, одно из существующих видов искусств и да, имел талант передачи тому, кто напротив чувств, вложенных автором, лично им пережитые. Знали или нет остальные, но и он усиленно готовился к 24 апреля. Через него проходили каждое слово и каждая строка произведений, посвященных павшим более 70 лет тому назад. Мысленно и устно не переставал повторять и изменять интонации слова, которое очень хотел, чтобы затронуло сердца слушателей-точно также, как взволновало его. Он перенес себя в другие времена, перевоплотился в другого человека, коим являлась жертва, свидетель 1915-го, автор текста.
— Конечно, и для чтения необходим свой талант! — заметил он с гордостью, выдающей собственные переживания.
— Сколь бедной была бы наша литература без этих авторов!
Ответа не последовало, поскольку люди собрались здесь отнюдь не для обсуждения литературных вопросов и поскольку они же внимали с особым вниманием чтению Дживана — того самого Дживана, что мечтал о чистой дружбе и который не уделял сейчас ни капельки внимания ни одному из собравшихся друзей. Он говорил, не глядя ни на кого начал тихим голосом и закончил так, будто грянул гром, посыпался град обвинений.