АРЦАХ НЕПОКОРЁННЫЙ
Продолжаем публикацию глав из книги Заслуженного деятеля науки Армении, профессора Степана Даниловича Лисицяна (1865-1947) «Армяне Нагорного Карабаха. Этнографический очерк», вышедшую в 1992 году в издательстве Академии наук Армении. Работа представляет историко-этнографическое исследование армян Арцаха (Нагорного Карабаха), в основу которого легли полевые материалы, собранные автором в этом регионе исторической Армении в 1920-гг.
Глава III. Семья. Внутрисемейные отношения
Разделы. Пережитки родового быта в Нагорном Карабахе сохранились до последнего времени во многих обычаях, не имеющих, впрочем, большого реального значения.
Уже задолго до конца XIX в. редко можно было встретить многолюдную семью, состоящую из трех взрослых поколений. Столетние старики утверждают, что не помнят таких больших семейств — в их молодые годы семейные разделы происходили очень рано. В с. Тахлар указывали, как на исключение, на одну семью, где с отцом продолжали жить восемь взрослых и женатых сыновей.
После смерти отца взрослые братья обычно отделяются и устраиваются своим хозяйством. Но случаи раздела бывают и при живом отце. Иногда даже единственный сын, не поладив с отцом, в особенности, если последний ввел в дом мачеху, бросает его.
При дележе сначала выделяется часть движимого имущества неженатым братьям и незамужним сестрам: сестры получают все, что им полагается в приданое -белье, одежду, постель—хардж; неженатые братья — по преимуществу постельное белье—азапхахк — и то, что должно быть затрачено на их свадьбу, приблизительно столько, сколько было затрачено на свадьбу других братьев. Определенная доля предназначается и матери—вдове, которая чаще всего остается жить со старшим из сыновей, с женой которого она более сжилась и к детям которого, как первенцам, она больше привязалась; по иногда она переходит и к младшему, чтобы помогать его малоопытной жене в хозяйстве. Все остальное имущество делится поровну между братьями, причем, если отец жив, и его доля приравнивается к тем долям, которые получили сыновья. Дом распределяется или по жребию, причем жребий тянет какой-нибудь мальчик или совершенно постороннее взрослое лицо, или, что бывает чаще, по любовному соглашению. В дележе принимают активное участие родственники и друзья—соседи, и в случае разногласия — сельский старшина—кохва, который рассматривается как близкий к семье человек: воспоминание о тех отдаленных временах, когда вся деревня представляла родовую общину и родоначальник являлся старейшиной.
Дроблению разросшихся семейных групп способствовали новые хозяйственные отношения, связанные с переходом от натурального хозяйства к товарному. Усиленное развитие отхожих промыслов резко выделяет долю участия отдельных членов в общих доходах семьи. Чаще всего причиной неудовольствий являются счеты по лично привнесенной в общее имущество доле, обусловленной сторонним заработком. Даже женщины считают не только принесенное ими приданое, но и личный свой доход, например, от коврового производства.
Все зависимости от разбивки на мелкие, индивидуальные семейства, целый ряд обычаев поддерживал и пока продолжает еще поддерживать родственную связь между отдельными семействами. Продолжение этой связи символически подчеркивается тем, что в очаге вновь отделившейся семьи огонь зажигается огнем отцовского очага, принесенным или отцом, или кем-либо из старших членов семьи. Правда, в хозяйственной деятельности во время полевых и иных работ не обязательна взаимная помощь родственников, однако еще повсеместно при выдаче девушки замуж или выборе невесты для юноши на семейный совет созываются родственники; они участвуют и в свадебных расходах, и в принесении подарков вступавшим в брак. В случае смерти кого-либо из родственников они обязаны соблюдать, до предания его земле, воздержание от всякой работы в поле, в саду или на гумне и присутствовать на похоронах, а затем на всех поминках в течение года.
Бред умирающего объясняется вступлением в беседу с душами отошедших его родственников, которые дожидаются его на том свете и которые воздадут ему почесть в соответствии с тем уважением, какое умирающий выказывал к их памяти на земле. Все это пережитки былых родовых порядков и идеологии.
В обособившейся индивидуальной семье внутренние взаимоотношения определялись до революции началом полного подавления личности младших членов авторитетом отца и матери и подчиненного положения женщины. Во главе семейно-хозяйственной группы стоял отец: он распределял по своему усмотрению все работы внутри группы, распоряжался всем ее достоянием (обменом, продажей, передачей во временное пользование), являлся вне ее полномочным представителем на сходах и собраниях, на свадьбах, похоронах и т. п. В присутствии отца никто из сыновей, а тем более женщин, не смел садиться без его разрешения, хотя бы этому члену семьи далеко за 50 лет. Молодые люди обязаны вставать при приближении его на улице. Правда, в стенах дома власть главы семьи стушевывалась перед властью жены-хозяйки, тут он не давал распоряжений по домашнему хозяйству — было даже унизительным вмешиваться в женские дела, — но со вступлением его в дом прекращались все громкие разговоры и смех, все ходили бесшумно, воцарялась всеобщая тишина. Лишь полная дряхлость и неспособность заведывать хозяйством лишали отца власти, тогда его замещал старший сын.
Внутри дома полнота власти принадлежала матери—хозяйке, которая бесконтрольно ведала всеми припасами, распределяла между женщинами многочисленные домашние работы и следила за нравственностью всех.
Под двойственным управлением отца и матери семья до революции составляла замкнутую хозяйственно-цельную единицу, которая ревниво оберегала свою самостоятельность и независимость, не допуская никакого вмешательства ни со стороны соседей, ни со стороны всей общины. Солидарность возлагала на всех членов семьи обязанность кровной мести за брата, за отца, хотя уже эта обязанность не распространялась на других родственников, не входивших в состав данной семьи. Накануне революции то в одной, то в другой деревне разыгрывались кровавые драки на этой почве, но их с каждым десятилетием становилось уже все меньше и меньше. Сила семейной спайки сказывалась, между прочим, в той поддержке, которую оказывали друг другу члены семьи в случае, если кому-либо из них удавалось как-нибудь хорошо устроиться на чужбине. Он не только оказывал дому материальную поддержку, но и тянул за собой младших членов. Стоило одному получить высшее образование и заручиться каким-либо местом, он уже вытягивал из деревни всех братьев и сестер, открывая им доступ в средние и высшие учебные заведения. Этому и следует приписать быстрый рост интеллигентных сил края.
То же явление замечалось и среди лиц, посвятивших себя торговой и промышленной деятельности. Как только кто из них достаточно расширял свои операции, будь то в своей деревне и городе или на чужбине, и начинал нуждаться в посторонней помощи, он в первую очередь привлекал братьев, племянников, зятей.
При образовании партии в борьбе за влияние на общественные дела, на выборах, при распределении налогов и в других случаях долго еще появлялась взаимная поддержка не только близких, но и отдаленных родственников. Эти тайф-а даже носили часто название по родовому имени.
Эта семейная сплоченность естественно сопровождалась сковыванием свободы и инициативы молодежи. Однако уже с восьмидесятых годов все более учащались в общественной жизни случаи выступления молодого поколения против авторитета старших.
Женщина в семье. Кроме всепоглощающей власти отца и матери, в дореволюционной семье Нагорного Карабаха резко подчеркивалось преобладание мужской половины. Рождение мальчика встречалось всеобщими поздравлениями, рождение девочки являлось чуть ли не несчастьем. Женщина, рожавшая одних девочек или преимущественно девочек, не пользовалась почетом в семье. И это не только потому, что при выдаче замуж дочерей семья несла непосильные расходы, а скорее потому, что на каждое прибавление в семье смотрели с точки зрения увеличения или уменьшения собственной постоянной рабочей силы, а девочка являлась такой рабочей силой, которую в будущем должна была (попользовать не родня, а чужая семья: все затраты на подготовку этой силы считались потерянными.
Семья была крайне озабочена обеспечением своего хозяйства на будущее время рабочими руками, а потому, если женщина оказывалась бездетной, общество не осуждало мужа, приводившего в дом другую женщину, чтобы от нее иметь потомство; сама первая жена считала это его естественным правом. Даже священники позволяли себе так поступать. Женщина рассматривалась прежде всего как производительница новой рабочей силы.
А между тем вся тяжесть домашних работ лежит на женщине. Она доставляет воду, готовит пищу, содержит дом в чистоте, доит коров и коз. Она чистит зерно, сушит фрукты, ткет шерстяные ткани—шал, бязь, ковры, вяжет чулки, обмывает домашних. Она же помогает мужчинам во всех полевых работах, кроме пахоты, особенно на току, часто сама же отвозит на осле зерно на мельницу. Целый день посвящен труду, не только летом, но и зимой, когда мужчина отдыхает. Народная пословица говорит: «Женщина — это конь, вложив в рот ей узду, заодно надо накинуть ей на спину седло».
Несмотря на такую активную роль женщины в ведении хозяйства, обычай до революции сковывал ее личность. Кроме женщины-хозяйки, которая садится за общий стол вместе с мужчинами, все остальные женщины обедали отдельно и после них. Существовавшее понятие о женской стыдливости и чести (обозначаемом словом намус), не позволяло замужней женщине ходить при мужчинах, особенно при свекре, с открытым подбородком. При встрече с мужчиной на улице или в поле женщина отходила в сторону, отворачивалась и еще выше поднимала на лицо концы головного платка. Она не говорила с посаженым отцом и со свекром до самой смерти, а со свекровью — до рождения первого ребенка, с деверем — десять лет.
Целый ряд запретов обрекал ее на молчание. Если ей нужно было кому-либо из этих домашних что-то сказать, она передавала через детей или незамужнюю дочь, а если их не было в комнате, то она, глядя в сторону и обращаясь как бы к постороннему лицу, вполголоса говорила: «Скажи, такой-то тебя зовет», или: «такой-то сказал: приходи к нам сегодня», или же, обратив на себя внимание глухим восклицанием: «ы, ы!» передавала свою мысль жестами. Язык жестов здесь вырабатывался веками.
Насколько крепки были еще предрассудки в отношении женщины, видно хотя бы из следующих фактов. Девушка, учившаяся в Бакинской гимназии до 4-го класса, попала во время бакинских межнациональных столкновений в деревню отца, в с. Чартар и вышла здесь за человека, который не раз живал подолгу в городе. Качая ребенка в колыбели, она свободно разговаривала со мною до прихода старшего деверя, но как только заслышались его шаги, она поторопилась выше подвязать себе подбородок концами головного платка и знаками дала мне понять, что говорить ей запрещается. В другом селении — в Аци, жена армянина, полька по происхождению с законченным средним образованием, обедала отдельно от мужчин с женщинами и подчинялась обычаю избегания, в особенности, отправляясь к роднику за водой. В такой обстановке, естественно, нельзя было развиться женской песне. Даже с мужем жена при людях не смела свободно говорить и обращаться к нему по имени. Идя по улице или из одной деревни в другую с мужем, она шла несколько позади. В церковь молодые невестки, как и девушки, ходили лишь два раза в год — в Вербное воскресенье и в Страстную пятницу. Во время похорон женщинам не разрешалось присутствовать на кладбище. По деревням Нагорного Карабаха и теперь не услышите той переклички женщин из одного околотка в другой, которая так характерна, например, для грузинской деревни.
В семье жизнь женщины протекала не всегда мирно: свекровь не только бранилась, но и пускала в ход кулаки, если невестка или дочь не точно выполняли ее распоряжения, или осмелились вступить с ней в пререкания. Семейные трения становятся теперь все чаще и чаще, в особенности после запрещения ранних браков. До революции девушка обыкновенно выходила замуж в возрасте 12—14 лет и, вступая в новую семью совершенно еще не сложившимся и не развившимся существом, легко привыкала к новой обстановке и к новым людям. С тех же пор, как закон установил минимальный возраст вступления в брак для женщины в 16 лет, в них, благодаря относительно большей свободе девушек в родительском доме, уже до выхода замуж развивается некоторая самостоятельность характера и привязанностей и все труднее становится для них выносить деспотизм свекрови или жен деверей. Вообще, как и в других местах Армении, и в Нагорном Карабахе свекровь и невестка — два противоположных лагеря, как в русской семье — теща и зять.
В былые времена невестка очень редко решалась бросать дом мужа, где ей жилось тяжело, и уходить к родителям. Это считалось большим позором. Теперь общество относится к этому довольно терпимо и производит давление на семью, откуда невестка ушла. Такие случаи обычно кончаются тем, что за женой и муж уходит из дома отца и требует своего отделения.
Побои в семье бывали нередки: сыновьям и мальчикам доставалось от отца, а дочерям и вообще женщинам — от матери. Редко мужчина поднимал руку на женщину, разве только отец на дочь или брат на сестру, или (крайне редко) муж на жену. Вмешательство соседей во внутреннюю жизнь семьи считалось недопустимым. Но и тут в последнее время происходят симптоматичные перемены. В с. Сос до революции соседи, возмущенные грубым обращением одного односельчанина с женой и постоянными криками в их доме, привлекли мужа к ответственности, и сельский суд взял его на несколько дней под арест. Жена горячо протестовала против этого, мотивируя тем, что никто не имеет право вмешиваться в ее семейные дела.
До революции, когда девушка выходила замуж в 12 14 лет (1), она редко выступала против воли родителей, по иногда, при несогласии последних, дело кончалось ее похищением, которое оформлялось церковным венчанием, если девушка изъявляла свое согласие. Характерно проявляла свой протест против существующих порядков одна девушка в Вагуасе в 1918 г. Она бежала из дому с любимым человеком, затем ни за что не хотела венчаться в церкви и крестить своего ребенка, не желая видеть священника, который стоял на стороне ее родителей, бывших против ее брака. Революция принесла девушке возможность свободно выбирать себе спутника жизни. К 16-ти годам уже достаточно определяются ее привязанности, и родителям приходится с ними считаться.
Нравы. Случаи нарушения супружеской верности и вообще любовные связи на стороне, очень редкие при старых условиях быта, стали все учащаться в карабахской деревне по мере изменения хозяйственного строя. Основными причинами являлись (и являются) продолжительное отсутствие мужей вследствие отхода на промыслы, вдовство, создающее необеспеченное положение, а до установления советской власти — раннее, часто насильственное замужество, продолжительная военная служба мужа. Случаи эти при своем обнаружении строго карались общественным мнением. В тех районах, откуда мужское население уходит на заработки в города, тайные любовные связи становились все более частыми явлениями. Мужчины, привыкшие в городе к половой распущенности, немало способствовали этому. С другой стороны, именно в этих районах и сосредоточены по преимуществу шелкомотальные и шелкопрядильные заводы, в которых совместно работают мужчины и женщины. Любовные связи не носили, однако, характера проституции: это была привязанность женщины к определенному мужчине. Вообще ни в какой другой области обследование не встречается с такими затруднениями, как в области половой морали: тут более всего рискуешь прийти к чисто субъективным выводам. Но знаменательно: везде на вопрос, как отразились на женской морали новые порядки, и старики, и молодые отвечали: «Что? кто неволит теперь жить с нелюбимым человеком? Разводиться легко и можно открыто перейти к тому, кого любишь».
Старшие и младшие. Новые порядки изменили не только положение женщины в доме отца и мужа, но и взаимоотношения старших и младших. Хотя и теперь, когда младший вмешивается в разговор старших, отец или старший брат его останавливает: «Что ты из себя представляешь? Слушай!». Однако молодежь все смелее высказывается и активнее вмешивается в разрешение семейных и других вопросов, в особенности в тех районах Нагорного Карабаха, где широко развернули свою работу партийные ячейки и комсомол. В 1924 г. комсомольское движение уже сильно развернулось в близких к Степанакерту деревнях и в густо населенном углу — Сос-Чартар-Гиши. При обследовании здесь, как и по линии Шош-Аветараноц-Тахлар-Тох, комсомольцы оказывали мне живейшее содействие и, входя в их дома, приходилось убеждаться, что там с ними очень считаются. Этот повысившийся в обществе удельный вес молодежи отразился в ускорении начавшегося еще до революции внутри семейных рамок процесса разрушения веками установившихся традиций. С одной стороны, раннее выделение из состава семьи молодых пар в самостоятельные хозяйственные единицы, и с другой, увеличивающаяся с каждым годом вера молодых людей в свои силы придают не только семье, но и всей деревне, а с ней и стране новый характер и насыщают атмосферу поисками новых форм жизни.
Гостеприимство. Принять в дом чужестранца, оказать ему почет—патив тал, накормить его и его лошадь — все эти и другие проявления гостеприимства, свойственные определенной стадии общественного развития, которые при старых замкнутых формах хозяйства Нагорного Карабаха были священным обычаем, должны были видоизмениться с наступлением новых производственных отношений. В Нагорном Карабахе все еще любят повторять: «Гость от бога». До сих пор известные семейства из отдаленных и близких селений продолжают поддерживать друг с другом ближайшие связи и остаются верными узам взаимного гостеприимства, имеющим в некоторых случаях давность из нескольких поколений. Однако, такие постоянные связи среди молодых семейств устанавливаются очень туго, хотя состояние дорог, условия передвижения, отсутствие по деревням гостиниц и постоялых дворов еще не устранили окончательно необходимости искать при переездах приюта у частных лиц и просить у них содействия для пропитания себе и своей лошади или для отыскания проводника.
Если вы едете по служебным делам, предсельсовета сам отводит в известном порядке помещение в доме, где вы можете остановиться, но если вы и как частное лицо постучитесь в дверь крестьянина с просьбой впустить вас — отказа не встретите; обычай повелевает принять гостя и оказать ему всяческое внимание. По не везде хозяин проявляет уже былое радушие, вы чувствуете, что он тяготится вами, что ему хотелось бы вас должным образом принять, да расстроенное хозяйство мешает. В старину не стыдно было, в случае прибытия гостя, обратиться к соседу за хлебом, сыром, маслом, яйцами или ячменем, если дома чего не хватало. Теперь этой возможности нет: за все надо платить или брать в долг. Если гость сам пойдет покупать себе продукты по деревне и принесет их домой — это глубоко оскорбит хозяина, как оскорбит и то, если вы ему предложите за приют деньги. Он соглашается теперь брать деньги только за ячмень, если он его купил для вашей лошади на стороне. Подарки же он охотно принимает. Поэтому человеку, не желающему одолжаться, приходится брать с собой в дорогу запас сахара, чая, конфет, мыла, головных платков, маленьких скатертей и т. д., чтобы отблагодарить ими за гостеприимство.
СОСЕДИ
Взаимопомощь. Входя в состав деревенской общины, семья выработала определенные нормы отношений к соседям и вообще с односельчанами, вытекающие не столько из родственных связей, сколько из чисто хозяйственных предпосылок. Создалась своя добрососедская этика, которая обязывает взаимно не вмешиваться во внутренние дела и оказывать друг другу всякие услуги. Одолжаются не только домашней посудой и припасами, но и инструментами, сельскохозяйственными орудиями и рабочим скотом, стараясь придерживаться равенства услуг. Некоторые суеверия несколько ограничивают этот обмен. Так, после заката солнца не одалживают весов, сита, соли и также огня; по понедельникам отказываются вообще что-нибудь одалживать во избежание «зла», «несчастия», «убытка» и если одалживают, то сосед должен взамен принести из дому что-нибудь и временно, хотя бы только до следующего дня, оставить. Не дают огня из-под молока, иначе молоко свернется; чтобы предупредить это, на крышку котла с молоком кладут зеленый лист. Вообще с неохотой дают друг другу молоко: как бы корова от этого не заболела или же не перестала доиться, а если и дают, то предварительно кладут в него уголек.
Считается недозволенным подглядывать, что делается у соседа и давать кому-либо сведения о нем, о числе его скота, полученного урожая хлеба и плодов, вообще об имеющемся у него добре, хотя и великолепно знают все это. Женская половина любит посплетничать, но доброе соседство требует защищать честь соседей. Ряд обычаев имеет в виду создать мирное сожительство не только между ближайшими соседями, что особенно вызывается крайней скученностью домов и чуть ли не общностью дворов, но и вообще между односельчанами. С наступлением Великого поста принимались меры к тому, чтобы помирить посорившихся односельчан. Принесший жертвоприношение— матах обязан был послать мясо от жертвенного животного и своему врагу, и тот не мог не принять его; этим прекращалась всякая неприязнь и восстанавливалась прежняя дружба. Вообще в старину не позволяли, чтобы вражда продолжалась более года.
В 1924 г. по всем деревням началось усиленное землеустройство. Разверстка земли между отдельными хозяйствами производилась выборными от села комитетами, которые собирали необходимые сведения как прямо от самих хозяев, так и через’ соседей, заинтересованных, конечно, в равномерном распределении земельного фонда. Крайнее малоземелье вызывало еще в большей мере то естественное возбуждение, которое вызывалось этим переделом. Вместе с тем, приходилось при посредстве тех же соседей добывать данные для определения размеров единого сельскохозяйственного налога. При таких условиях во многих местностях (например, в с. Тахавард) уже чувствовалось установление между соседями явно враждебных отношений, особенно же озлобление более состоятельных слоев.
Однако, несмотря на некоторое обострение добрососедских отношений за последнее время, никогда не выступала так остро, как после революции, необходимость в более тесном сплочении живых производительных сил деревни. Количество рабочего скота, ограниченное уже в период до 1917 г., еще более сократилось, и потому в еще большей мере крестьяне-единоличники, редко имея более одной пары быков или буйволов, вынуждены были объединяться для пахоты. Впредь до выработки жизнью новых кооперативных форм они все чаще прибегают к унаследованным веками формам, среди которых—хракаш—занимает первенствующее место.
Хракаш — это объединение живого (волов) и мертвого (плуг) инвентаря и рабочих рук в сельхозработах; при этом весь счет переводится на единицу по волам. Работник принимается за одного вола, плуг — за двух (в деревнях, где уже много усовершенствованных плугов — за одного). В некоторых случаях это объединение ограничивается одной запашкой, после чего весь участок, обработанный общими силами— хыркышвы цил, делится между участниками, согласно счету по волам при помощи кандир—веревки (2). А затем уже каждый из них сам засеивает и убирает свое поле. При другом расчете хракаш-а счет по волам переводится на счет по дням. Поле каждого участника вспахивается отдельно по счету следуемых ему дней. Если он не использовал следуемых ему по счету дней, оставшееся время он может уступить другому путем продажи; если же пахота потребовала больше времени, за остальное рабочее время он уплачивает деньгами всему объединению или покупает у кого-либо из участников излишек его «дней». Но бывают объединения более длительные, при которых каждый приносит семена для посева согласно числу своих волов. Вспаханное общее поле засеивается и убирается общими силами. Так же производится и молотьба; затем весь урожай распределяется согласно счету, по волам.
Другая форма взаимопомощи носит скорее характер не кооперации, а простой услуги и называется миджи. Принята мирская помощь личным трудом и нструментами (орудиями) в полевых, садовых или домашних работах. Она практикуется среди соседей, родственников и даже всех членов общины. Обычно кто-либо ходит по соседям, друзьям и родственникам с сообщением, что тогда-то у того-то там-то — миджи. Всякий свободный мужчина (или женщина) считает своей обязанностью отозваться на этот зов. Но иногда приглашается вся деревня. Гзир — сельский рассыльной и глашатай, — выкрикивает по деревне: «Завтра у такого-то сад и поле миджи. Кто его любит, пусть идет на помощь.—«Էքուց էս հինչ մարթու բաղը կամ արտը միջի ա:Հուվ էլ սիրում ա. թող իկա քոմագ անի»
Иногда об этом сообщается по деревне от соседей к соседям. Желающие собираются с косами, серпами, ножницами, корзинами и т. д. и с шутками и остротами дружно принимаются за работу. Приглашающий обязан за день (миджи никогда не продолжается больше одного дня) накормить их три раза и обильно угостить водкой и вином; обычно при этом закалывается баран.
В феодальное время эти мирские миджи устраивались беками и на них обязательно было являться по одному человеку от каждого дома. До последнего времени по одному человеку от дома посылались для уборки урожая сельского старшины. Участие в миджи обязывает пригласившего ходить на миджи к тем, кто был у него.
Особенно общеприняты миджи в домашних работах, по преимуществу, во время трепания шерсти. На зов являются женщины с трепалками, веретенами, прялками, и начинается шумная работа, сопровождающаяся песнями и даже плясками. Из шерсти приготовляется кукла и вешается вверх ногами. Все кричат: «Хозяин, твой любимый сын повешен, живей! Усласти нам рот.—«Պըրըննիս հըմըղցնե» Пока не подадут плодов, сушеных фруктов, печенья или чего-либо сладкого, шум не унимается.
В последнее время все реже созываются садовые и полевые миджи, домашние же сравнительно часты: они вносят разнообразие и веселье в монотонную, молчаливую жизнь женщины.
Помощь беднякам. Вообще до последнего времени помощь беднякам была нравственно обязательной. Сход освобождал их от всяких налогов. Каждый выделял им что-либо от сбора плодов и винограда. После уборки урожая оставшиеся на полях колосья принадлежали беднякам — «փոնջ ըն անըմ») С тока отпускается им зерно (если они о том просят). При каждой выпечке хлеба посылается бедным соседям их доля. Обыкновенно вдовы и бедные женщины всячески стараются помогать в хозяйстве зажиточным соседям и за это получают вознаграждение продуктами или одеждой: вознаграждение деньгами в заранее установленном размере не существовало. Оно стало входить лишь после основания шелкомотальных и шелкопрядильных заводов.
Новый земельный передел и вся политика с самого начала установления советской власти значительно улучшили хозяйственное положение бедняков, но отсутствие у них рабочего инвентаря тормозило восстановление их хозяйства. Форма производственной кооперации и систематической взаимопомощи все шире проникали в деревню и захватывали крестьянское население все глубже еще до начала массового колхозного движения, но влияние их на бытовую сторону относительно слабо отмечалось в год моего обследования.
Ниже я привожу описание свадьбы, родин, крестин и похорон, а также верований так, как эти обычаи существовали до революции.
СВАДЬБА
До последнего времени при заключении браков родители очень мало считались с чувствами своих детей, в особенности дочерей, которых выдавали замуж в раннем возрасте (часто до 12—13 лет; девушка в 15 лет уже попадала в разряд «старых дев»). Тогда о серьезных привязанностях едва ли могла быть речь. Впрочем, и сыновья в очень редких случаях осмеливались возражать против выбора родителей, хотя вступали в брак в более зрелом возрасте, от 18— 25 лет. Древний обычай — намечать невесту еще с колыбели — уже прекратился в конце прошлого века, а теперь он совершенно исчез. Обручение происходило в присутствии мужчин —родственников обоих семейств с участием священника, причем жених сам надевал кольцо на палецц невесты, в его же отсутствии — мать невесты накидывала шаль на голову дочери и надевала обручальное кольцо. Если юноши не было в деревне, его представляла его папах-а (шапка) или оружие.
Вслед за обручением между семействами жениха и невесты устанавливались родственно-приятельские обязательные отношения. Они помогали друг другу в хозяйственных работах, особенно родные невесты, и обменивались в большие праздники подарками. Обычай точно устанавливал характер и размер этих приношений, совпадавших, главным образом, со днями Навасарда (языческого Нового года), Водосвятия, Пасхи и Вардавара.
Сговор. За несколько дней до свадьбы назначался в доме отца невесты сговор для определения материальных условий брачного союза и точного установления дня свадьбы. Переговоры велись при участии самых близких родственников с обеих сторон, в присутствии сельского старшины, священника и крестного отца. Это называлось — -հղէ կտրիլ. — дословно — «резать путь», т. е. идти в путь. Сначала устанавливалось, сколько должно быть женихом уплачено деньгами отцу невесты и мануфактурой на платье невесты, ее матери и родственницам, а также продуктами (бык, баран, вино, водка) на покрытие свадебных расходов, а затем составлялся подробный реестр предметов, которые отец должен дать в приданое дочери. В приданое вносились верхнее и нижнее платье, все принадлежности постели, ковры, кухонные принадлежности и, вдобавок, сундук и мафраш (ковровый дорожный мешок для постели). За последнее время приданое росло за счет взносов в пользу семьи невесты, и переговоры затягивались несколько дней, вызывая очень бурные сцены.
Свадьба. Свадебный сезон падал на позднюю осень и зиму, когда прекращаются полевые работы, в особенности на масленицу. Торжество обычно продолжалось три дня; иногда же кутеж, в особенности молодых товарищей жениха, затягивался на неделю. Начало приурачивалось к вечеру понедельника, среды или пятницы, с тем расчетом, чтобы совершение церковного обряда приходилось на вторник, четверг или субботу. Предпочитали начинать в пятницу, чтобы последним днем, когда гости приглашались к участию в свадебных расходах, было воскресенье, когда крестьяне были более свободны и могли присутствовать на пире в большом составе.
Ко дню свадьбы в доме жениха и невесты начиналась суета. Во всех хлопотах живейшее участие принимали родственники. Мужчины привозили вьюки дров, женщины пекли хлеб, сладкую гату (с мучной начинкой — хориз), варили всевозможные постные и скоромные блюда и т. п. Когда-то родственники собирались купать жениха и невесту; в последнее время это предбрачное купание совершалось без особой торжественности, в обычном порядке. За день или же в день свадьбы жених отсылал в дом невесты барана, быка и все то, что обещано для свадебного пира у нее: красили рога животного, обвешивали шею яблоками и при звуках зурны-тымбла вели на убой к дому невесты (3).
Закалывалось животное и в доме жениха с соблюдением особых обрядов. В с. Мардакерт жених клал ногу на опрокинутого на землю быка или барана, так что нож заносился над животным у самых его ног; клали лемех от сохи в хлынувшую кровь скотины и бросали его затем в огонь, на котором должно было вариться свадебное мясо, смазывали кровыо и складной нож, и ключи от дома; нож клали в карман жениху, а ключ посылали невесте. Точно также смазывали кровью и один конец платка, которым опоясывался или повязывал себе грудь через плечо жених.
В старину, как только заиграет бывало зурна-тымб-ла знакомый свадебный мотив у дома жениха, а затем невесты, каждый односельчанин, обычно старший в доме, не дожидаясь специального приглашения, направлялся на место свадьбы «гостем». Но постепенно это приглашение «всей общины» (пережитки той поры, когда вся община представляла группу родственников) уступило место именному приглашению. В с. Гадрут в день свадьбы утром один из близких родственников жениха разносил по домам лист бумаги, исписанный именами и фамилиями приглашенных на свадьбу гостей, то же делалось со стороны родителей невесты. В других же деревнях жених со своими товарищами ходил по домам приглашать гостей. Вообще старались все больше и больше сократить круг приглашенных и ограничиться ближайшими родственниками. Кум (посаженый отец — кавор или пэл) приглашался особенно почетно — лично отцом жениха или через его брата с подношением подарков. Он избирался из определенной семьи, связанной старыми кумовскими узами с домом жениха.
К вечеру приглашенные жениха собирались к нему в дом, их встречали в дверях взрослые дети с тазом, медным кувшином и полотенцем и предлагали вымыть руки. В некоторых деревнях это омовение рук совершалось в самом же карадаме, после того как гости усядутся вокруг очага. Здесь, под звуки зурны, начинался вступительный свадебный пир (но пятницам и средам из постных блюд) с обильным возлиянием вина и водки под управлением тойбаши или тамады — распорядителя свадьбы, избранного из среды ближайших родственников (это или зять, или двоюродный брат жениха). На глазах у всех происходило бритье главных участников свадьбы. Не везде эту процедуру начинали с жениха. Обыкновенно цирульник прежде брил товарищей — макар-ов, затем кавор-а и, наконец, жениха. Цирульник при бритье жениха оставлял небритой частицу его бороды (чаще всего, в виде маленького крестика) и отказывался продолжать брить, пока каждый из брившихся и многие из присутствующих не положат по несколько копеек в его пользу на специально для этого приготовленный платок или на зеркало, которое давали держать жениху. Прежде чем положить деньги, каждый целовался с женихом. Получив от жениха его долю, цирульник заканчивал бритье.
Затем приступали к освящению платья жениха. Священник по требнику освящал чоху и шапку его, а также два цветных платка: жених и кавор стояли с зажженными свечами в руках. По освящении один платок привязывался концом к поясу жениха с боку, другой — к поясу кавора.
К этому времени из дому жениха уже бывало послано подвенечное платье в дом невесты, где также собирались родственники и гости, одевали невесту и начинали пир. Макарбаши — глава Макаров, назначенный кавором из близких друзей жениха, успел уже набрать из молодых людей ему дружину — Макаров, на обязанности которых лежала защита жениха и невесты от всяких нападений и всякой опасности, физической и духовной (4), а также выступление в качестве присяжных свидетелей во время венчания. Каждый из макаров вооружался кинжалом, саблей или ружьем и получал по восковой свече: кольцом зажженных свечей молодые охранялись в пути от нападения злых духов.
Из дома невесты являлся молодой человек с яблоком в руке приглашать жениха. Большая часть пожилых гостей расходилась, остальные пускались в путь на харснар — взятие невесты. Впереди шла группа зурначей, играя плясовые мотивы, за ними кавор вел за руку жениха; их окружали макары с зажженными свечами, стреляя в воздух, крича, подпевая и танцуя; процессия замыкалась шумной толпой гостей и родственников. Родители оставались дома. Если невеста проживала в чужом селе, за ней выезжали несколько раньше или на следующий день с зарей. По пути — та же стрельба, крики, шум. Часто жених и кавор ехали верхом, в кольце верховых или пеших Макаров.
У входа в карадам процессию встречали отец и мать невесты. Мать выступала вперед, целовала лоб жениха и кавора и приглашала их в дом. Там в одном углу — пучах за занавесом — гардак сидела невеста. Макары рассаживались перед занавесом. Тут же рядом становился жених с кавором. Восковые свечи продолжали гореть(5). Начиналось одаривание жениха и его товарищей. Выступал самый старший в доме и дарил жениху пояс или что другое и уговаривал его сесть. Но как только подходил кто из родственников с поздравлением и подарком, жених вставал и целовал ему руку, а родственницы целовали его и кавора в лицо. Вообще жених вел себя очень застенчиво, ел мало и не говорил, отвечая только на вопросы. Сходились и девушки, и начинали пляски в одиночку: круговых вообще в Нагорном Карабахе и прежде было мало, а теперь и вовсе нет. Обыкновенно уже после полуночи выносили «свет»—луйс — большое круглое металлическое плоское блюдо — мэжмахи или налбаки —наполненное яблоками, грушами и всякими сладостями, с бутылкой или кувшинчиком водки или вина посредине, с горящими кругом по краям или на бутылке и кувшинчике свечами; выносили деревянные подносы — хонча — с жареными или вареными курами, яйцами, пловом, обсыпанным изюмом и другими сладостями, с вином и водкой и т. д. Таких блюд и подносов от родственников бывало несколько. Самые ‘близкие преподносили «дерево» — цар — связанные наподобие ветки прутья, обвешанные яблоками, грушами, гранатами, конфетами; прутики увешаны были цветными лоскуточками, обмотаны нитками с нанизанными на них сладкими горошинами и изюмом. На дереве тоже горело несколько свечей. Внося приветствовали; «Պարի լուս» — «Доброе утро»! «Ասծէն պարի»— «Добро от бога!» — кричали в ответ макары, для которых предназначались все эти подарки. Сначала все это раскладывали перед женихом, а затем по распоряжению макарбаши все приношения принимались его помощниками и сортировались (вино и водка сливались в большие сосуды) и все это частью шло тут же на общее угощение, частью сохранялось для продолжения кутежа по истечении трех свадебных дней или же просто делилось между макарами.
Пир продолжался до утра или же далеко за полночь и затем на несколько часов прерывался; все расходились, кроме жениха, кавора и нескольких макаров. Утром при первых звуках зурны все вновь собирались к освящению подвенечного платья невесты— ктэт орхнэк. Священник святил платье, присланное женихом невесте, а с ним вместе и подарок тестя своему зятю — пояс или какую-либо часть одежды; все это сложено было на круглом медном подносе — сини. В старину невеста оставалась за занавесом в пучахе, но в последнее время ее выводили и ставили рядом с женихом и обоим давали по зажженной свече. Если во время обручения ей не было дано кольца, то оно надевалось теперь. Затем невеста уходила опять за занавес, где ее одевали в освященное платье и повязывали ей голову — клохы капэл, т. е. сняв простой девичий платок, убирали голову убором замужней женщины. Пояс повязывал ей кавор и, ударяя по спине, выражал пожелание, чтобы бог даровал ей молодца сына.
После этого обряда жених и невеста отправлялись в церковь. Во главе процессии шли зурначи и тэпчи — барабанщики, затем тойбаши, высоко развевая «знамя» —цветной платок, привязанный к концу длинного шеста. «Царь» и «царица»(6) выступали рядом, он по левой, она— по правой стороне. Кавор шел рядом с женихом, а «подружка» — харснакир(7) — рядом с невестой. Их окружало кольцо макаров, из которых некоторые несли «деревья» с зажженными на них свечами. Гости следовали за этим кольцом. Крик, шум, стрельба. У церкви расставлялась стража из макаров, чтобы никто не посмел бросить камень на крышу и тем навести бесплодие на невесту; в церкви, с той же целью, невесту тесно обступали «подружки», чтобы кто-либо из женщин не вшил ей нитку в платье. Той-баши передавал священнику четки сельского старшины в знак того, что имеется согласие и с его стороны. Если в деревне одновременно совершалось несколько свадеб, каждая торопилась попасть раньше в церковь. Если две процессии встречались на пути, они старались идти рядышком и вместе вступить в церковь, так как иначе вступившая первой пара будет в жизни несчастной. Избегали совершать обряд венчания в церкви, если там находился покойник. В таком случае венчание совершалось дома, у турун-а — тонир-а (печь—яма в земле), так же как и в деревнях, где не было церкви. По краям туруна прикрепляли зажженные восковые свечи. Священник совершал обряд, обводя несколько раз пару вокруг туруна. Во время совершения обряда священник повязывал нарот-ом, или по местному выражению «зелено-красным»- кыныч-кармур шнуром (8) жениху шею, а невесте — правую руку выше кисти, скрепляя концы шнура воском и «припечатывая» крестом. Этот шнур снимался священником с чтением установленных молитв лишь на следующий день вечером, и затем уже разрешалось новобрачным вступить на брачное ложе. В северном районе Нагорного Карабаха в Джраберде (Вагуас, Мардакерт), на голову жениху и невесте надевали венцы—узкие, тканые золотом шелковые диадемы с ниспадающей бахромой из шелковых ниток, на концах которых висели серебряные шарики. На юге, в Дизаке таким венцом— «так» — венчали только голову невесты: этим хотели ее отличить от других женщин; жениха же все узнавали по длинному цветному платку, перехватывавшему накрест ему грудь. В Варанде (с. Чартар) венцов не было: так-ом тут назывался нарот или кыныч-кармур.
По совершении церковного обряда, при выходе из храма кавор держал снаружи высоко над дверью обнаженный меч: молодых проводили под этим мечом, чтобы никакая недобрая сила не посмела приблизиться к ним. Так в Варанде. В других же районах это проделывал один из макаров, становясь при возвращении из церкви в дом отца невесты с обнаженным мечом у входа в карадам.
Из церкви вся процессия направлялась к священным очагам, где молодые, опускаясь на колени, возжигали свечи, курили ладан или прикладывались к святыням, затем медленно возвращались в дом родителей невесты. По пути родственники жениха и невесты, а также кавора выходили из домов навстречу с подносами, наполненными сладостями, печеньями, сушеными фруктами, разными кушаньями (плов, яичница, жареная курица), угощали новобрачных, макаров и гостей вином и водкой. Начиналось непродолжительное пиршество с плясками и всякими шутками: тут же дарили невесте по лачак-у (головной платок) или чархат-у (головная шаль), жениху—по платку или «черезплечнику» (проколотая серебряная монета), надетая на «кыныч-кармур». Задерживались, смотря по обилию угощения; иногда хозяева зазывали всех к себе в дом, к накрытому столу—тогда уже не скоро можно было оттуда выбраться…
Наконец, вся компания достигала дома невесты. Родители, которые никогда не присутствовали на церковном венчании, ждали их с обедом. Это тахтачаш (буквально, «обед на тахте»)—«тронный обед».
Невеста опять направлялась за занавес, жених становился перед занавесом, несколько поодаль от него кавор и дружки жениха. За стол жених не садился и не прикладывался к пище, пока родственники невесты не преподнесут ему несколько пар носков и шапку. Сначала обедали мужчины, затем женщины. К вечеру дальние родственники расходились.
Прежде чем вести невесту в церковь, а оттуда в дом жениха, отец или кто-либо из старших в семье приносил приданое и каждую вещь отдельно показывал. При этом барабанщик высоко подымал эту вещь, обращая на нее внимание всех: «Кум такой-то дал своей дочери такую-то вещь (две смены белья), которая стоит самое малое… рублей». Макары и вся публика кричали: «Дай бог ему больше добра»— «Շէն կէնա, շէն» (буквально: «Пусть будет он в довольстве»). После этого все подарки навьючивали на лошадь, сажали на нее мальчика, обычно брата невесты, и отправляли к жениху. Здесь мальчик не слезал с коня, пока ему не дадут денег.
Перед тем, как оставить навсегда отчий дом, невеста с женихом становились на колени и целовали родной очаг (так, чтобы у обоих носы замазались золой (с. Мардакерт), в варандинских же деревнях жених брал себе щепотку золы). В дом жениха невеста шла в том же порядке, как шла из церкви, выступая не рядом как равная ему, а позади, держась за конец платка, привязанного к его поясу.
Занавес—гардак спешно посылался вперед и им в доме жениха отгораживался угол—пучах. В старину перед вступлением новобрачных во двор закалывали у ног невесты барана или петуха (в Дзамдзоре, Вагуасе—курицу). Новобрачных встречали, танцуя, родители жениха, главным образом, мать (родители невесты не сопровождают дочь). Затем свекровь, высоко держа над головой медное круглое блюдо—межмахи, на которое на нескольких хлебах, положенных друг на друга, на углях курился ладан, три раза, приплясывая, обходила новобрачную пару и кавора справа палево(9) и целовала в лоб невесту. Хлеб этот тут же раздавался детям и нищим. В это время, чаще до процедуры с блюдом, с крыши дома кто-либо из родственников посыпал новобрачных, в особенности невесту, целым дождем орехов, каштанов, яблок, мелких серебряных монет и т. п. Детвора и макары шумно кидались подбирать все это. Тут из дома выносили ошнак—горшок с коровьим маслом и передавали невесте. Она бросала в масло несколько монет, затем смазывала маслом верх косяка входной двери и волосы свекрови и переступала через порог. На пороге она разбивала ногой тарелку, и затем жених вел ее к очагу. Тут оба преклоняли колени и прикладывались к очагу, причем невеста кидала в огонь ладан и старший в доме благословлял молодую пару. Невеста немедленно уединялась за занавес, где ступала осторожно, чтобы не сесть как-нибудь на ослиное седло, спрятанное под ковром и не выказать тем свою глупость (это практиковалось не во всех деревнях). Тут свекровь, подхватив кого-либо из маленьких мальчиков, передавала его в объятия невестке с пожеланием, «Да родишь и ты на счастье мальчика».
Пир затягивался далеко за полночь. Тут же родственники жениха приносили «свет» и «деревья» (не во всех деревнях; так, в Дзамдзоре этого обычая нет). Когда гости расходились, с невестой оставался ночевать младший брат или кто-либо из малолетних родственников, чтобы жених не подобрался к ней. С женихом оставался на ночь один из макаров или сам кавор.
На следующий день происходило чествование— мецарк (10). Собравшиеся в дом жениха родственники и почетные члены сельской общины подчевались обедом—сначала мужчины, а затем и женщины, и когда обильные возлияния водки и вина приводили всех в особенно восторженное состояние, начинался канч — клич. Барабанщик клал перед сельским старшиной барабан в виде стола (до последнего времени в Армении, включая и Нагорный Карабах, обедают, рассевшись на коврах; столы завелись в сравнительно недавнее время), покрывал его красной шелковой шалью и всеми присутствующими производилось подношение деньгами в пользу жениха. При каждом взносе барабанщик объявлял: «Такой-то из любви к нашему «царю» принес столько-то рублей. Дай бог ему больше добра». Присутствующие повторяли: «Ему больше добра!». При этом следили, чтобы эти подношения не были меньше того, сколько было поднесено родными жениха на свадьбе их детей. Таким путем собиралась иногда сумма, превышающая свадебные расходы.
После мецарка, когда все расходились, священник в присутствии кавора снимал с жениха и невесты кыныч-кармур. Иногда этот обряд совершался после пира макаров—мыкыркочек, который происходил или в тот же день после мецарка или на следующий день. Тут поедалось и выпивалось все, что было собрано макарами за свадебные дни, остальное делилось между ними. Если этот пир макаров происходил днем, он заканчивался тем, что жених с родителями и макарами отправлялся на кладбище святить родные могилы.
Брачное ложе приготовлялось родственницами жениха. Никто из домашних в эту ночь не мог оставаться дома: они ночевали у родственников и соседей. У постели на медном блюде оставлялись вино, фрукты, мед в чашке и разные сладости. Утром рано, с пением петухов, молодой муж убегал к кому-либо из близких людей: до его выхода никто не имел права вступить в дом. Женщины из семьи мужа и кавора проверяли целомудрие невесты. Доказательство — брачная простыня —посылалась с поздравлениями к ее родителям. Все поздравляли молодую и дарили ей по серебряной монете. Вечером с зурной родственники приводили молодого обратно домой.
Спустя неделю мать молодухи — одна или с близкими родственницами приходили купать ее —кылхылва (дословно — головомойка); она приносила мыло, гребень, нитки, спицы, смену белья и т. п.
Сорокодневие. В течение красунк — сорока дней муж и жена считались нечистыми. Молодая не показывалась на солнце и не выходила за водой; если ей необходимо было идти за водой, она шла ночью, так, чтобы никого не встретить по дороге. Муж в течение этого времени не мог быть ни на чьей свадьбе или войти в дом роженицы, даже пройти по ее крыше: иначе он принесет ей несчастье: злой дух наступит. Он не мог ходить в хлев к скотине; если во дворе или на улице встречал скотину, должен был сам пойти навстречу; если же скотина пойдет на него, он будет попран, кыкохви—затолчен злым духом. В течение «сорокодневия» молодая пряталась от всех за занавесом и обедала у себя в пучахе; выходила она оттуда только по приглашению и притом лишь получив в подарок монету.
Молодой муж, встретив старика, где бы то ни было, должен был подойти и приложиться к его руке. До истечения года или до рождения первого ребенка молодая обязана была ходить не иначе, как с закрытым лицом.
Родины и крестины
Остаться бездетной было самым ужасным несчастьем для карабахской армянки, а потому, как только у нее возникало на этот счет подозрение, она прибегала к содействию знахарей и колдунов, к ворожбе, к хождению по разным соседним и отдаленным мостам на богомолье, к обетам, к молитвам и т. п.
Родины. Как только начинались роды, всех мужчин выпроваживали из дому: при бабке оставались по преимуществу старые женщины из домашних и близких родственников. Предполагалось, что во время родов над домом и в доме около самой роженицы витают злые духи кашк-эр и потому разного рода обрядами старались помешать духам овладеть роженицей.
Если роды затягивались, то одна из родственниц поднималась на крышу, садилась на подобие курицы у окошечка в потолке и кричала: «Рожаешь—рожай, а не то вот я рожаю (несу)», и при этом сбрасывала оттуда в окошечко вниз как бы снесенное ею яйцо.
Когда же роженица теряла сознание, что являлось признаком того, что ею овладевает злой дух, женщины выбегали из комнаты, поднимали шум и крик, чтобы отогнать кашк-ов, клали шапку крестного отца (кавора) на голову роженице, чтобы злые духи приняли ее за мужчину, приглашали самого крестного отца, который бил и теребил ее, чтобы выгнать из нее бесов, клали ей под подушку кинжал, шашки, веретено, и вообще что-либо стальное, острое, а также заклинательное письмо, евангелие и т. п. или же у порога кидали тяжелую железную цепь.
Если рождался мальчик, бабка отправлялась с поздравлениями мыштылых к отцу и в шутку срывала с его головы шапку и кидала ее на землю, требуя подарка (деньгами, платком, нитками и т. п.). Если же рождалась девочка—в доме воцарялась тишина.
В некоторых селениях (Тахлар, Мардакерт) бабка тотчас по рождении, обмыв и посыпав солью ребенка, выносила его на крышу, и став лицом к востоку произносила: «Боже, даруй этого ребенка его отцу и матери» — «Աստուձ, էս ըրէխան հօրը, մօրը բաշխի»
В Вагуасе (Джрабердского района) при первом вступлении отца в дом бабка предварительно выносила ребенка из дома и, пропустив отца вперед в комнату, входила за ним и передавала ребенка ему на руки. Взяв ребенка на руки, отец признавал себя тем самым его родителем. В других местах (с. Чартар) этот обряд совершался бабкой для того, чтобы получить от отца подарок.
О рождении нового члена семьи тотчас же сообщалось родственникам и ближним, в первую очередь крестному отцу. Свою радость они выражали присылкой яичницы, плова и других блюд, а женщины являлись и с личными поздравлениями «Աշկըտ լուս», дословно — «Да будет свет твоим глазам». Вскоре приглашали и священника «очистить дом» и всю посуду от следов пребывания злых духов, однако роженица все еще признавалась одержимой нечистыми силами. До крестин ее кормили и поили из особой посуды. Ей запрещено было кроить, шить и вообще до чего-либо дотрагиваться руками, даже до своего ребенка, которого в это время купала бабка или, за ее отсутствием, кто-либо из домашних старух. В этот период роженицу кормили особыми кушаньями, а также сладостями, давали пить вместо воды выдержанное старое вино.
Крестины. Крестины совершались спустя неделю после рождения, обычно в церкви, в редких случаях дома, над туруном. Бабка, до того как крестный отец после крестин передаст ребенка матери, торопилась принести из купели освященной воды и обмыть роженице руки, чтобы та могла «чистыми руками» принять дитя. Мать целовала сначала руку крестного отца. Жена последнего преподносила ей яичницу на сахаре и меду. Тут священник объявлял имя, нареченное ребенку. Имена выбирались по желанию родителей или по календарному на этот день рождения имени святого. При живом деде или бабушке их имена не давались детям, а если и нарекались, то не произносились домашними, а заменялись другими — уменьшительными, искаженными, условными. Принято было имя какого-либо героя и выдающегося деятеля в уверенности, что ребенок воспримет с именем и его качества
Сорокодневие. Даже встав с постели (обыкновенно на 10-й день), роженица в течение сорока дней считалась нечистой. Она не могла варить пищу, месить тесто, чтобы не осквернить их, не должна была осквернять босыми ногами землю, резать себе ногти, купаться и обмываться, чтобы не осквернить отпадающими при этом частями своего тела окружающих предметов. Она не могла появляться на дворе после восхода и до заката солнца, после заката не могла купать кого-либо, даже своего ребенка. Если же это было необходимо, она должна была бросить в воду стальной предмет. После заката роженица не могла выливать горячую воду на землю, а лишь переливать в другую посуду. Часть этих запретов имела, безусловно, гигиеническое значение и освобождала женщину от многих тяжелых работ, которыми она бывала обременена по самый день родов.
За это сорокодневие ребенок более всего был подвержен опасности сделаться предметом злых наваждений. Если входил в дом отец (и даже посторонний мужчина, у которого дома имелась роженица, незакончившая периода сорокодневного срока) или, если приносили в дом мясо, то сначала необходимо было вынести ребенка за порог, пропустить отца или мужчину или принесшего мясо и затем уже внести обратно ребенка, иначе злой дух может попрать его — кы кохи. По той же причине запрещалось входить к роженице новобрачным, находящимся в периоде сорокодневия; если мимо проносили покойника, надо было встать и взять ребенка на руки.
Если ребенок начинал хиреть и вообще болеть, значит злой дух попрал его. Тогда приглашали того человека, который был причиной попрания, и купали ребенка над его ногами, а если это был отец, то сверх того, выносили ребенка на крышу, пока отец не вышел из дома. Если же причину установить не представлялось возможным, то ребенка купали над щенком (щенок, обыкновенно, при этом околевал, по уверению рассказчиков в Вагуасе) или же над черепом околевшей собаки, найденной в поле, или же над черепом человека. Иногда обмывали ноги ребенка на могиле убитого человека и вокруг его головы обводили камнем, взятым с этой могилы, затем хоронили тут же у могилы яйцо и гвоздь в уверенности, что этим погребена болезнь или порча.
Но и по истечении сорока дней ребенок подвержен был подобным напастям. Чтобы уберечь его от сглаза, вешали на люльке или пришивали к плечикам черные шарики или кубики с белыми глазочками и бусы — «глазки» ашкаулунк. Чтобы быть гарантированными от сглаза, дети до юношеских лет носили нашивки из маленького стального огнива и т. п.
Спустя сорок дней после родов роженицу купали над соломой, а солому сжигали. Затем «выводили на солнце» люльку, ребенка и, наконец, мать. К вечеру собирались родственницы, чтобы проводить мать с ребенком в церковь, где священник совершал окончательное очищение чтением молитв.
Похороны и поминки
Плохой признак, если кто видит во сне покойного родственника: час его смерти, значит, близок. Бред умирающего — это разговор его с душами покойников — родственников. Душа, удаляясь из тела, издает какой-то крик. Видеть ее могут лишь праведные люди.
Тотчас после смерти все родственники и соседи спешили утешить родных и пожелать покойнику светлой загробной жизни. Приглашался священник освятить саван и воду, которой должны были обмыть покойника. Умершего обмывали родственники или близкие соседи, его же пола: мужчину — мужчины, женщину — женщины: могилу рыли также родственники (или близкие соседи). За все время до погребения в домах родственников умершего не производилась стирка, а иногда прекращались также и работы в поле, на гумне или в саду, так как «ангел смерти» еще пребывает в деревне. Впрочем, ангел являлся лишь за праведными душами, которые исходят легко, в виде цветка розы, а за грешными прилетали злые духи; душа у таких людей отходит с трудом, в виде безобразного зверя (с. Дзамдзор Дизакского района).
После обмывания покойника заворачивали в саван, а затем в карпет (безворсовый ковер) и клали на плетеные носилки — наж, которые хранились при церкви (гробы завелись сравнительно недавно, в них покойника кладут завернутым в один только саван). Руки скрещивали на груди; младенцам и умершим в раннем возрасте вкладывали в руки свечку, чтобы когда умрут их родители, они вышли навстречу освещать им путь.
В старину тотчас после обмывания покойника переносили в церковь; в настоящее время его часто оставляют дома, даже на несколько дней, смотря по погоде.
Перед выносом собравшиеся родственницы, соседки и специально приглашенные плакальщицы садились вокруг трупа и начиналось оплакивание. Мать или старшая сестра, или же одна из старух, более талантливая, умеющая придать своим слезам определенный ритм, в печальной песне перечисляла все достоинства покойного, вспоминала частности из его жизни, его слова, его отношение к членам семьи и соседям и заканчивала каждую часть своего восхваления громким воплем, который подхватывался всеми остальными протяжным хором.
При выносе из дома в Дизаке и Джраберде дверь из комнаты закрывали и три раза ударяли о нее носилками или концом гроба, желая как бы пробить ее (11). В Варанде этого обычая не придерживались.
При отпевании в церкви женщины должны были вернуться домой, на кладбище покойника провожали только мужчины. Прежде чем расстаться с покойником, в церкви начиналось оплакивание: женщины в экстазе иногда доходили до того, что срывали с себя головной убор, били себя по голове, царапали лицо, дергали волосы и даже падали в обморок. Тот же плач с завыванием продолжался затем и дома — над одеждой покойного как по возвращении из церкви, так и в течение почти всей недели, всякий раз, как родственники и друзья собирались утешать семью покойника.
Идя перед покойником по улице, священник не должен был оглядываться: если он оглянется, непременно еще кто-нибудь умрет в той же семье.
Обряд погребения совершался согласно церковной традиции. Труп опускался в могилу завернутым в саван или в гробу. Один из близких родственников первый кидал горсть земли, предварительно дав священнику благословить ее крестом; за ним и все остальные делали то же: «Доброго пути, передавай наш привет нашим покойникам».
Старший представитель дома приглашал всех участников погребения на поминальный обед — жымахац — «церковный обед» или бадарак, где подавали всем куркут—(пшеничную крупу, вареную с бараниной или говядиной, и в изобилии вино и водку; за обедом делились воспоминаниями о покойнике.
На следующий день на могилу приходили женщины с печениями, вином и водкой. Собирались самые близкие мужчины. Священник освящал могилу и женщины повторяли свой плач, обнимали и целовали могильный холм, смазывали себе грудь (сердце) горстью земли с могилы, чтобы утешиться хоть сколько-нибудь, «прохладиться»; некоторые сыпали себе эту землю с затылка под рубашку, чтобы быть свободным от всякого страха. Затем все принесенное тут же поедалось и выпивалось; часть оставлялась на могиле или раздавалась бедным. Вернувшись домой, устраивали поминальный обед для тесного круга.
Накануне седьмицы — охны родственницы и соседки собирались в доме покойника снимать траур с женщин: они мыли им головы и делали приношения — печениями, вином, водкой, вареной курицей и т. п. На седьмой день совершалась над могилой панихида повторялись плач и вопль и устраивался опять поминальный обед.
В годовщину — тари после панихиды на кладбище приглашались на поминки все жители селения, пили и ели за упокой души покойного и всех умерших его родственников. Некоторые соблюдали траур и после снятия, и в течение одного года не выходили из дому, не бывали в гостях и часто посещали кладбище. Носить черное в знак траура стали только недавно.
Если после чьей-либо смерти оказывалось, что в доме начинает кто-нибудь хворать, это приписывали тому, что покойник еще жив и сердце его тоскует по оставшимся в живых. В таких случаях посыпали могилу ячменем и подводили коня. Если конь начинал спокойно есть зерно, это являлось показателем того, что покойник на самом деле мертв; если же не ел, значит покойник еще жив. Тогда разрывали могилу и прокалывали длинным гвоздем или мечом сердце покойника или же рассекали ему грудь, доставали сердце, перерезали его пополам, обмывали и клали обратно; иногда (в Варанде) кусочек от этого сердца приносили домой, обмывали водой и этой водой поили больного (Чартар, Вагуас, Дзамдзор). Во время персидского владычества в ночь после погребения ставили у могилы сторожей караулить, как бы кто не разрыл могилы и не отрезал головы покойника, чтобы потом представить хану и получить вознаграждение как за убитого христианина.
Степан Лисицян, профессор, Заслуженный деятель науки Армении
_________________
(1) Этот обычай и теперь местами еще держится, и родители отдают девушку в новую семью до наступления определенного законом возраста, регистрируют же этот брак в ЗАГС-е уже после наступления 16 лет.
(2) Кандир не во всех районах имеет одну и ту же длину. Так, в Чартаре он равен 5, а по соседству — 6, 8 и даже 10 гуладж-ам. Гуладж равняется расстоянию между концами средних пальцев при раскрытых и вытянутых руках или человеческому росту (около 2,5 аршин).
(3) Обычай сопровождать обряд соответствующими обрядовыми мелодиями восходит к глубокой древности и имеет культовое значение.
(4) Случалось, что той же девушке симпатизировал и другой парень. Тогда он со своими товарищами по дороге в церковь нападал на жениха, стараясь отбить невесту (прим. ред.).
(5) В некоторых местах иногда под ковром, на котором должен был стать жених, где-либо пол посыпался ячменем. Если жених наступал на это место, значит он глупый человек.
(6) В армянской народной свадьбе жених и невеста традиционно именуются тагавор и такуи — букв. «царь», «венценосец» и «царица», венценосица».
(7) Традиционный персонаж армянской свадьбы: сестра или близкая подружка невесты, обязательно незамужняя, ее телохранительница на всем протяжении свадьбы (прим. ред.).
(8) Скрученные вместе зеленая и красная нитки — кыныч-кармур называется и радуга.
(9) По объяснению чартарцев, как бы приносили себя в жертву сыну, как это делается при приношении у храма в жертву барана, которого сперва три раза обносят вокруг святыни.
(10) Следует понимать как чествование «царя» (жениха), а не как обряд в честь «больших», в честь «вельмож». (См. Վարանդա, с. 141). Приглашались не только мужчины, но и женщины (Ср. Давидбеков И. Село Гадрут…, с. 187.
(11) Пережиток того обычая> который существовал и у сторонников зороастризма, выносивших покойников не через дверь, а через брешь, проделанную в стене.
Источник: Лисицян С.Д. Армяне Нагорного Карабаха. Этнографический очерк/Отв. ред.: Л.М.Варданян и Д.С.Вардумян. — Ер., Изд-во АН Армении, 1992