ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
(Из цикла “Долгое лето”)
Летом луна похожа на большой сырой блин, прилипший к небу. Белая ночь – никакая не белая, и темная громада леса колышется на фоне грязновато-розового неба, и в этой громаде что-то поскрипывает, вздыхает, и печально вскрикивает время от времени ночная птица. Старшая Комарова говорит, эта птица трижды кричит к несчастью и семь раз – к смерти. Сестра пристально вглядывается в колышущееся в синеватой дымке поле, надвое разрезанное дорогой, в темноту леса, громадным полукругом огибающую поле, указывает рукой куда-то вдаль: там из леса выпрастывается широкая лента тумана, опускается к земле и рассеивается над травами.
– Топь парит, – многозначительно произносит сестра.
Мы заходим в поле; дорогой идти не хочется, густая некошеная трава нам выше пояса, острые травинки колют голые руки, и мы поднимаем руки высоко над головами и ступаем медленно и осторожно. Над полем взлетает пара потревоженных чибисов; они вьются над нами, выкрикивая свое плаксиво-вопросительное: «Чьи?! Чьи?!»
– На гнездо бы не наступить.
– Не наступим. А в топь кто-нибудь ходил?
– Комарица ходила. Говорит, там посреди топи – остров.
– Ей Костик цветок подарил.
Костик старше нас лет на пять. Он всегда ездит на велосипеде, волосы у него светлые, но не такие, как у Комаровых, а лицом он похож на сказочного принца. Лена нашла его портрет в одной из моих книжек, потихоньку выдрала страницу и утащила в подарок Кате, но старшая Комарова рассердилась, оттаскала младшую за волосы и вернула вырванную страницу нам.
Сестра пожимает плечами, не опуская рук, и выходит смешно.
– Он из компании Босого.
– Может, он хороший.
Сестра снова пожимает плечами и протягивает нараспев:
– На болоте – жаба, в огороде – баба, чур меня, чур!
– Ей цыганка принца нагадала. Будешь в leapfrog?
Сестра резким движением опускает руки, ее рыжеватая макушка скрывается во влажной траве; я упираюсь ладонями в ее плечи, перепрыгиваю, трава облепляет все лицо намокшей пыльцой; приземляюсь, сгибаюсь в три погибели, сестра едва касается сильными пальцами моей спины, легко перепрыгивает, поле наполняется недовольным стрекотом потревоженных насекомых. Что-то большое, страшное поднимается из травы перед нами и бросается в сторону леса.
Мы смеемся, размахиваем руками, сестра пытается свистеть, но из-за смеха у нее ничего не получается, и это смешит нас еще сильнее, пока кто-то из нас не выговаривает: «Бабушка нас прибьет», и мы разом замолкаем, вспомнив о бабушке, которая будет укоризненно качать головой, увидев наши промокшие насквозь джинсы и футболки, и грозить, что больше никогда не отпустит нас гулять вечером.
– Скажем, что лося видели, лось на дорогу вышел, мы от него побежали в поле.
Едва успокоившись, мы снова принимаемся смеяться из последних сил; помогая друг другу, выбираемся на дорогу. Когда мы возвращаемся домой, бабушка уже спит, и мы, тихо стащив с себя мокрую перепачканную одежду, укладываемся в постели и сразу засыпаем.
– Ты до самой топи хотела дойти?
– Топь далеко. Не дойти.
– Комарова…
– Врет Комарова.
Сестра лежит, вытянувшись и заложив руки за голову, на крытой толем крыше сарая. По закатному небу медленно плывут облака.
– Городски-и-и-е!
– Ну, чего тебе?
Сестры Комаровы стоят во дворе, запрокинув белобрысые головы.
– Костер жечь идете? У нас хлеб и картошка.
– Небось с колхозного поля?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
Катя нанизывает на прутик куски черного хлеба, кладет на горячие с красными прожилками угли, осторожно поворачивает.
– У нашей соседки корова ушла на той неделе и не вернулась.
– В топь зашла, наверное.
– Если в топь, то с концами.
Некоторое время мы сидим молча, смотрим на медленно чернеющие угли и думаем о топи: какая она и как до нее добраться. Говорят, в окружающих деревню лесах полным-полно глубоких болот, а Комарова говорит, что если зайти в эти болота, выйти обратно уже нельзя, обязательно затянет, потому что на болоте растет особая ядовитая трава, от запаха которой человек теряет память и зрение. Топь начинается там, где растет пушица – «заячьи лапки», и бабушка чуть не каждый день повторяет, чтобы мы, если гуляем по лесу и увидим заросли пушицы, немедленно поворачивали обратно.
– У нас есть какие-то родственники в городе. Одна приезжала такая, тетка, вроде…
Хлеб сваливается с прутика, Катя ругается, пытается достать его пальцем, обжигается, сует серый от пепла палец в рот.
– Комарова, сплюнь, отравишься!
– Я говорю, тетка приезжала, два дня прожила, а на третий батя напился и ну ее таскать за волосы по двору. Смешно было.
Младшая Комарова смеется, сестра презрительно фыркает.
– Очень смешно, Комарица.
– А че? Он ее таскает, а она визжит, – нет, чтобы кусить. Я б кусила.
Комарова наконец вытаскивает из углей почерневший кусочек хлеба, жует его с хрустом; Лена достает из золы мелкую, как горох, картошку.
– Там в топи есть остров. Камень торчит из воды – большой, как остров. На этом камне, говорят, давным-давно жил отшельник. Святой человек. Он на камне перед смертью написал заклинание. Если его прочесть, все желания исполнятся, и жить будешь долго.
– Ты ж говорила, была там. Чего не прочитала?
Комарова молчит, сосредоточенно скручивает козью ножку из обрывка газеты, набивает ее сухими малиновыми и черничными листьями, закуривает.
– Ну, была. Так там не по-нашему написано.
– Комарица, тебе правда Костик цветок подарил?
– Ну, подарил.
– Ты же не ходила на топь. Там, может, и нет никакой топи, одни разговоры только.
– А чего есть?
Сестра тоже скручивает козью ножку – медленно, не так ловко, как Комарова, и козья ножка выходит у нее не плотным конусом, а вся какая-то рыхлая и растрепанная.
Босой с компанией однажды загнал нас с сестрой в заросшую кувшинками старицу. Мы были во фланелевых халатах: сестра – в красном, я – в синем, и с неба сыпала осенняя морось, хотя лето было еще в самом разгаре. Мальчишки стояли на берегу, ухмылялись, сплевывали на землю, но, так и не придумав, что с нами делать, ушли. Подождав некоторое время, мы выбрались из старицы, с ног до головы перемазанные густым вонючим илом.
Сестра курит, смотрит на Комарову сквозь струйку ароматного дыма.
– А он там был…
Комарова открывает рот, хочет что-то сказать, но вместо этого качает головой и молча отворачивается. Младшая скручивает еще две козьих ножки, одну отдает мне. В лесу раздается печальный, прерывистый крик ночной птицы. В деревне ей отвечает разбуженная собака. Когда птица смолкает, Комарова деловито спрашивает:
– Ну, че, сколько раз кричала?
– Трижды кричала.
– Нет, у ней перерыв был еще один, – спорит Комарова, – она так крикнула: гуу-гуу, а потом еще раз так же, четыре раза, значит, крикнула.
Сестра тушит почти догоревшую самокрутку о землю.
– Ничего не так, она так кричала: гууу-гууу-гууу, точно трижды кричала, это к несчастью.
– Я те говорю, четыре раза крикнула, это ничего не значит, когда четыре раза кричит, надо, чтобы три раза или семь раз крикнула, тогда это значит, а если четыре, то ничего не значит!
Комарова бледнеет, на скулах у сестры появляются красные пятна. Наконец сестра медленно произносит:
– Может, это вообще не та птица кричала.
– Может, и не та, – быстро соглашается Комарова. – Та иначе кричит, протяжнее. А эта коротко кричала.
– Точно коротко кричала, так: гуу-гуу.
– Так я так и говорила!
– Нет, ты не так говорила, ты иначе говорила…
В лесу снова кричит птица: долго, заунывно, как будто оплакивает кого-то. Младшая Комарова шмыгает носом.
– А холодает. В августе все уже, считай, осень.
– Птица эта – цыганка, – говорит старшая Комарова, сгребая в потухший костер сухие ветки и чиркая спичкой.
– Какая цыганка, Комарица? Ты совсем уже!
– А такая, самая обыкновенная цыганка, – гнет свое Комарова. – Тут табор стоял недалеко, у самой железной дороги. В таборе была молодая цыганка – красивая-прекрасивая. Звали ее Зора. И один парень из деревни ее полюбил, его Андреем звали, он через два дома от нас жил. Так этот Андрей все за ней ходил, как привязанный, а она ему все никак не давалась. А он ей и подарки разные покупал, и в табор приходил по хозяйству помогать. Ну, наконец Зора не выдержала и тоже в него влюбилась. Они стали вместе жить, он ее из табора к себе забрал.
Комарова замолчала, поворошила палкой медленно разгоравшийся костер.
– Ну?
– Чего тебе?
– Дальше-то что было?
– А чего, – задумчиво протягивает Комарова, – чего дальше-то бывает. Ну, родились у них дети, а она ему надоела потихоньку, он выпивать стал, и с батей моим часто пил, а потом домой приходит, Зора ну его ругать, такой ты, мол, растакой, погубил мою молодость, хозяйство, мол, разваливается, дети все оборванные, плачут. Он как-то раз ее и побил. Раз побил, другой, а потом пристрастился. Зора ходит по деревне: то под одним глазом фонарь, то под другим. А куда ей деваться? Никого родственников у нее нет, табор с места снялся и ушел, друзей тоже нет. Ну и, в общем, зазвала она своего Андрея под каким-то предлогом в лес, там его задушила, а сама превратилась в ночную птицу и улетела в самую чащу, и теперь плачет там о своей загубленной молодости.
Мы прислушиваемся, но птица больше не кричит. В костре сильно потрескивает: Комарова по недосмотру нагребла туда сосновых шишек.
– А что тетка ваша?
– А чего она?
– Приезжала-то зачем?
– А… так… – Комарова пожимает плечами, – так просто… в гости.
– Она нас в город забрать хотела, – вставляет мелкая. Старшая отбирает у нее козью ножку, бросает в огонь.
– Тебе курить рано еще.
Лена садится спиной к костру и принимается сосредоточенно ковырять в носу мизинцем.
– У меня сыр есть. Сыр кто-нибудь будет?
Корова Милка, возвращаясь с поля, по ошибке забрела в наш двор и встала, загородив задом калитку и растерянно поводя из стороны в сторону большой рогатой головой. Сестра, увидев ее, взвизгнула, убежала в дом, высунулась из окна и крикнула ждавшим на дороге Комаровым, что мимо коровы не пойдет. Старшая Комарова выругалась, протиснулась в калитку, оттолкнув худыми руками коровий зад, подошла к корове спереди и внимательно посмотрела в ее влажные, чуть навыкате глаза.
– С куста ветку сорви и по морде ей, – подсказала из окна сестра.
Комарова не ответила, вдруг прижалась лицом к мягкому розовому коровьему носу, обхватила корову за шею и вздрогнула тощей спиной. Милка мыкнула, тихо звякнула колокольчиком и, сообразив, что зашла не туда, попятилась и задом вышла на дорогу.
– Ты их совсем не боишься, Комарица?
– Быков боюсь. К быку лучше вообще не подходить. И к барану. И к козлу. А к корове, к козе и овце можно. Я корову и козу и доить умею.
Комарова показывает, как нужно доить корову и козу:
– У коровы сосок во какой: короткий и скользкий, а у козы во какой: длинный, сухой и ухватистый.
– А у овцы?
– У овцы не знаю. У овцы там шерсть одна.
У пруда дорога раздваивается: налево еще недолго продолжается деревня, за ней – поле; направо сразу начинается лес. Мальчишки расчистили опушку леса, так что получилась круглая полянка, поставили с двух ее сторон ворота, каждые из трех толстых жердей, назвали полянку «футбольным полем» и с утра до вечера гоняют по ней мяч. Старшая Комарова, идущая впереди, на развилке сворачивает направо, ускоряет шаг, проходя мимо «футбольного поля», и украдкой бросает взгляд на Костика: он в белой футболке и шортах, и кажется стройнее и выше своих товарищей.
Младшая Комарова вдруг хватает сестру за руку и встает, как вкопанная.
– Чего ты?
– Этой дорогой цыгане ездят.
– Чего тебе цыгане?
Лена вдруг принимается реветь в четыре ручья, размазывая слезы по щекам и громко шмыгая носом, мы наперебой успокаиваем ее, в лесу отчетливо, трижды кричит ночная птица, и кажется, будто она кричит совсем рядом. Младшая Комарова затихает, закрывает голову руками, валится на колени, вся сжимается, часто-часто всхлипывает.
– Что это она днем кричит? Днем не считается.
– Точно не считается. Она только если ночью кричит… слышь, Ленка?
Младшая не двигается, и мы втроем силой поднимаем ее на ноги. Дорога, по обе стороны которой тянется лес, теряется за горизонтом, и длинный треугольник неба над ней такого цвета, что кажется, будто вместо неба кто-то растянул только что выстиранную светло-голубую материю.
– Слышь, Комарица…
– Чего тебе еще?
– А с детьми Зоры-цыганки что стало?
– А чего… – Комарова кладет на горячий, только что снятый с углей кусок хлеба ломтик сыра. – Зора, она как в птицу-то превратилась, начала плакать в лесу и детей своих звать: они ночью просыпаются и слышат, что мама их из леса зовет, ну, встали, причесались, умылись, оделись и пошли к ней в лес, а она их в топь-то и заманила. Они в топь-то зашли, а выйти не могут, ну, заблудились все и увязли.
– Вы тут что забыли?
Мальчишки выстроились в ряд, загородив нам путь обратно в деревню. Босой ухмыльнулся.
– Ну, что?
Сестра, схватив меня и младшую Комарову за руки, потянула нас в лес. Катя шагнула вперед, уставилась немигающими глазами на Костика. Из-за яркого солнца ее глаза показались такими же светлыми, как волосы.
– Ты мне цветок подарил.
Костик смущенно хихикнул, передернул плечами, оглянулся на остальных.
Комарова наклонилась, подобрала с земли камень и молча бросила Костику в лицо. Он вскрикнул, закрыл лицо ладонями.
Босой попытался схватить Комарову, она вывернулась, и через мгновение мы все, перепрыгнув придорожную канаву, помчались в лес, и испуганная ночная птица кричала совсем рядом, так что невозможно было понять, сколько раз она кричит; влажная лесная земля чавкала, хватала за ноги, и нам казалось, что сейчас нас поймают, мальчишки кричали, смеялись, гнались за нами, зная, что нам от них ни за что не убежать, и их веселые крики смешивались с протяжными и печальными криками ночной птицы, а потом позади вдруг раздался страшный рев и треск, как будто кто-то огромный продирался через подлесок и ревел от злости или от голода, а мы все бежали, пока не упали в нагретый солнцем мох, из которого то тут, то там торчали тонкие стебельки «заячьих лапок».
– Все, – выдохнула Катя и долго не могла сказать больше ни слова, только тяжело дышала, и мы тоже пытались и все не могли отдышаться, и сплевывали в мох густую слюну с металлическим привкусом.
– Все, – повторила Комарова, – там дальше топь.
В лесу было тихо, как будто никто только что не бежал и не кричала среди бела дня ночная птица. В тени тонко звенели комары, и что-то потрескивало и поскрипывало, затем в подлеске снова что-то громко затрещало, Лена скорчилась, обхватив колени руками, всхлипнула:
– Идут!
Кусты раздвинулись, и из них, осторожно ступая копытами по мху, вышла корова. Увидев нас, она остановилась, качнула головой, и колокольчик на ее шее глухо звякнул.
– Это ж Милка! – взвизгнула Комарова, вскочила на ноги и бросилась к корове. – Милочка! Нашлась!
За железнодорожным переездом деревня заканчивается, и на многие километры безлюдная дорога тянется через лес; изредка по ней проезжают сильно пылящие машины, от которых приходится спрыгивать в глубокие придорожные канавы, на дне которых копится черная болотистая влага. Мальчишки по этой дороге не гуляют: им лень перетаскивать через переезд свои велосипеды. Комарова говорит, если долго идти по этой дороге, можно дойти до перекрестка: направо будет уходить проезжая часть, а налево – лесная просека, и если свернуть на просеку, то она приведет прямиком в топь, которая почти сплошным кольцом окружает деревню.
– Они когда просеку-то делали, хотели на Сусанино выйти или на Семрино, а уперлись в болото, два трактора там утопили, ну и бросили это дело.
Комарова идет, сильно размахивая при ходьбе худыми руками и время от времени пиная попадающиеся под ноги камни.
– Топь и осушить пытались, и чего только с ней не делали, а все без толку.
– Все-то ты, Катька, знаешь.
– А чего не знает, то выдумывает.
Комарова хмурится, но ничего не отвечает.
– Слышьте, городские… – вдруг начинает она, запинается, раздраженно сплевывает в пыль.
– Слышьте… а если я этой тетке-то городской позвоню, как думаете? Ну, той, которая приезжала…
– А что? Позвонить можно, почему не позвонить? На фельдшерском пункте телефон есть, можно завтра с утра…
– Да я без тебя знаю! – обрывает сестру Комарова. – Вчера приехали, уже думают, лучше всех все знают!
Она выхватывает из кармана спички и пару самокруток, поджигает их, одну отдает Лене, закуривает и ускоряет шаг. Сестра тоже достает из кармана спички и самокрутку, слюнит отошедший краешек бумаги, аккуратно его прилаживает; несколько раз чиркнув спичкой, закуривает, смотрит Комаровой вслед, щурясь от яркого июльского солнца.
Опубликовано в журнале «Волга» № 5-6, 2015