ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

(Из цикла «Долгое лето»)

Сестра поймала большого пятнистого тритона с красным гребнем вдоль спины и красными перепонками на лапах, посадила его в наполненную водой трехлитровую банку, набросала в банку водорослей. Комаровы, не отрываясь, глазеют на медленно плавающего в банке тритона.

– Красивый. Это дракон?

– Тритон, сказали же тебе.

– Тритон – это ребенок дракона?

Сестра молчит. Младшая Комарова тянет ее за рукав.

– Ну?

– Ну, вроде да.

Катя недоверчиво стучит ногтем по стеклу. Вечером мы выпустили тритона обратно в пруд.

Когда отец Комаровых буйствует и принимается колотить их чем ни попадя, старшая Комарова сгоняет мелких в сарай, запирает сарай на замок, сама забирается на крышу и оттуда швыряет в отца кусочками толя и щепками. Отец Комаровых тупо колотит в двери сарая кулаками и грозится его поджечь.

– И подожгет. И сожгет. – Комарова плюет в костер, прислушивается к слабому шипению испаряющейся с поленьев слюны. – Ему че?

– Сволочь он, – поддакивает младшая, и Катя дает ей звонкий подзатыльник.

– Не ругайся.

– Тебе можно, а мне нельзя?

– У меня вон че, видала? – старшая Комарова вытягивает перед костром свои длинные худые руки с широкими ладонями, покрытые шишечками мозолей.

– Это я огненную траву собирала.

– Началось, – сестра поднялась с земли, отряхнула шорты, – я до дому, сыра принесу.

– У огненной травы листья острые и твердые, как ножи, – продолжает Комарова, тыча в нос младшей растопыренными пальцами, – и растет она по берегу огненного озера, в котором живут огненные драконы. А у тебя че?

Она сжимает Ленино запястье, подтягивает к пламени, та взвизгивает.

Сестра возвращается с четырьмя наспех сделанными бутербродами, старшая Комарова хватает сразу три и два отдает Лене.

– Ты как с голодного острова…

– А ты – жопа.

Сестра пожимает плечами, разламывает оставшийся бутерброд пополам и отдает мне половину.

– Так ты их видела, Комарица?

– Кого? – с набитым ртом спрашивает Комарова.

– Ну, драконов.

– Видала. Они у нас кур таскали и курятник сожгли.

Сестра покатывается со смеха, Комарова злится.

– Че, не веришь?

– Да верю я, верю, это я так… – сестра толкает меня локтем в бок. – Ты Комарице веришь?

– Ты же говорила, ваш батя по пьяни курятник-то…

Комарова не торопясь дожевывает бутерброд и многозначительно отвечает:

– Правду не всегда можно сразу сказать, могут не поверить.

Она больше не сердится и садится чуть поодаль от костра, вытянув к огню ноги, упершись ладонями в землю и запрокинув голову. Не заплетенные в косу белесые волосы, раскиданные по плечам, чуть шевелятся от вечернего ветра.

– В городе, говорят, люди могут в одном доме жить и друг друга не знать. Вот бы нашего батю не знать.

– Не вышло бы. Вы же семья.

– Тогда дрянь ваш город, – задумчиво говорит Комарова, – и нет в нем ничего хорошего.

– Что ты понимаешь?

– Ты зато много понимаешь.

Комарова вытягивается на земле, закидывает руки за голову и прикрывает глаза. Из кустов высовывается злая физиономия Дины, зыркает на нас желтыми глазами и снова скрывается в кромешных сумерках, до которых не достает свет костра. В деревне не так много дачников: кроме нас, еще одна мама с худеньким застенчивым мальчиком (кажется, его зовут Тёмой), и несколько бабушек с внучками, которые не дружат с нами из-за Комаровых. Одной, которая отказалась дать младшей Комаровой поносить браслетик из бисера, Катя забросала окна веранды конским навозом. Вызвали даже участкового, но он, посмотрев на комаровское творчество, только хмыкнул и пожал плечами. «Дети, что с них взять?»

Сестра колет дрова умело, как будто в своей Москве только этим и занималась. Стоя неподвижно, размахивается сильными руками, опускает тяжелый топор, и две аккуратные чурочки разлетаются в разные стороны. Я сижу на высоком крыльце, чтобы не задело: сестра не скоро устанет и отдаст топор мне, и я буду мучиться, сбивая полено с увязшего в нем лезвия.

– Ты в комаровском сарае была? – спрашивает сестра и, не дожидаясь ответа, продолжает:

– У них там все… грабли, косы, вилы, все ржавое и в кучах, а света нет. Как она их там запирает?

Я пожимаю плечами: откуда мне знать.

– Вот и я думаю. Ну лучше, конечно, чем их батя… его бы туда загнать. Вон кошка их.

Дина проскальзывает в приоткрытую калитку; прижав уши, наискось перебегает двор, вспрыгивает на крыльцо и раздраженно мявкает.

– Жрать просит. Комарова покормить забыла.

– Комар ее мышами кормит. Диночка, хочешь сосиску?

Говорят, есть страны, в которых круглый год лето, а у нас на севере лето такое короткое, что не успеешь о нем подумать, как оно уже кончилось. Как Комарица справляется с хозяйством осенью, когда их двор превращается в жидкую грязь, или зимой, когда снега наметает выше первого этажа? Дина, урча, заглатывает пару сосисок, третью хватает зубами за середину, спрыгивает с крыльца – и только ее и видели.

– Котятам потащила.

– Может, хватит уже?

– Не, я еще поколю. Не устала.

Сестра замахивается; рубашка на ней совсем мокрая от пота. Ветер раскачивает заросли ольхи за домом, и они издают громкий шелест, похожий на звук приближающегося ливня.

– Давным-давно наш батя был хозяином этих мест. Он был не такой, как сейчас, у него был большой хороший дом и конь, и он на коне объезжал всю округу, и везде ему кланялись.

Комарова говорит, неотрывно глядя на костер, как будто высматривая в нем что-то.

– Брови спалишь, Кать.

– А потом… – Комарова хмурится, трет переносицу.

– Забыла что-то?

– Ага… позабыла… Ты вот, длинная, кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Художником, наверное.

– Вон оно как… – Комарова говорит медленно, как будто каждое слово ей приходится вспоминать, – а мелкая хочет стать балериной.

– А ты?

– Чего я?

– Ты-то кем?

– Я-то? Да никем не хочу!

Она вдруг сердится, вытаскивает из кармана козью ножку и закуривает.

Несколько дней мы не видимся с Комаровыми: у них много дел по хозяйству, и, проходя мимо их двора, мы слышим, как старшая кричит на сбившуюся с ног Лену:

– Куда потащила?! Сюда, сюда ставь! Балда! Стой, кому говорят!

Сестра сосредоточенно выдергивает растущие по обочине стебельки тимофеевки.

– Как думаешь… – начинает она и не заканчивает вопроса.

– А что тут думать? – говорю я, делая вид, будто ее поняла. У сестры есть привычка обрывать фразу на полуслове, как будто ее мысль вдруг погружается на большую глубину.

– Комарова говорит, если надолго задержать дыхание и нырнуть в пруд, можно вынырнуть с другой стороны Земли в огненной стране. Там, говорит, люди огненную траву собирают, пьют пламя и вместо домашних животных держат драконов. Как думаешь, врет?

Лето особенно хорошо, когда наступает вечер, становится прохладно, и теплые испарения поднимаются от влажной почвы. Воздух такой плотный, что его, кажется, можно нарезать ножом и положить на хлеб. Сестра выпрямляется, взмахивает руками и подается вперед, как будто действительно хочет нырнуть.

За весь вечер никто не встречается нам на пути, кроме участкового. Он проходит мимо, потом останавливается, окликает нас и спрашивает, знают ли взрослые, что мы гуляем так поздно.

– Так лето же, – отвечает на его вопрос сестра, и он, махнув рукой, уходит своей дорогой.

Неожиданно Комаровы заявляются к нам под вечер и влезают на крышу нашего сарая – смотреть закат.

– Катька открыла, что Солнце – это вода, – доверительно сообщает мелкая, указывая пальцем на красноватый солнечный диск, – поэтому в космосе оно собирается в шарик. Ей в школе двойку поставили.

Катя стукает ее костяшками пальцев по лбу, но не сильно: Лена только слегка отклоняется и в ответ легонько пихает старшую сестру в плечо.

– А че, не вода? Вон, сейчас до горизонта дойдет и начнет растекаться. У нас медленно растекается, а на юге – быстро.

– А ты была на юге, Комарица?

– А че я там забыла? – уклончиво отвечает Комарова. – Там люди вверх ногами ходят.

– С чего это они вверх ногами-то ходят?

– С того, что на юге земля горячее, – сердится Комарова, – с того же, что Солнце у них быстрее по горизонту растекается. Жарче у них потому что!

– Да поняли, поняли, вот раскипятилась… – примирительно говорит сестра и добавляет:

– Разве ж кто спорит?

Комарова сидит, нахохлившись, и отковыривает пальцем кусочки толя от крыши. Солнце касается горизонта, мы сощуриваемся так, что на глазах выступают слезы, и нам кажется, будто краешек его и вправду вскипает мелкими пузырьками, начинает плавиться и медленно, капля за каплей, утекает за горизонт.

Когда на окраине деревни разом сгорели три дома, бабушка возила нас в Вырицу в баню. Комаровы вместе с другими таскали ведрами воду и песок, но дома все одно сгорели, и на их месте остались торчать обугленные бревна и черные печные трубы.

– Дотла! – говорит старшая Комарова значительно. – Такой огонь воды и песку не боится, а ветер – любит.

– А люди как же?

Комарова пожимает плечами:

– По родственникам пока пересидят. Деревня ж, все всем родственники. В городе, небось, не так.

– У нас в городе люди вверх ногами ходят.

– С ней серьезно, а она издевается! – сразу обижается Комарова. – Тут три дома сгорело, понимать надо. Расследование будут теперь проводить.

– Что тут расследовать? Родственники твои по пьяни подожгли. Каждое лето – одно и то же.

Комарова обижается окончательно и идет некоторое время молча, пиная попадающиеся под ноги мелкие камешки.

– Я, может, такое видела, чего ты в жизни не видела.

– И что ты такое видела?

– А вот все и видела, – бубнит себе под нос Комарова, – нечего потому что в баню каждый вторник таскаться. У вас в городе, небось, грязища страшная, если вы так часто моетесь.

Гадают Комаровы на всем, что под руку попадется: на желудях, на кофейной гуще, на пламени свечи и на пчелином воске, на блюдечке с голубой каемочкой, на полете птиц и насекомых и на форме облаков. Комарова бросает в костер травинки и веточки, внимательно наблюдает за тем, как они съеживаются от жара и вспыхивают, хмурится, цыкает зубом и качает головой: то одобрительно, то разочарованно.

– Что там у тебя, Комарица?

– Мальчишки, кстати, бросают в костер всякую живую мелюзгу, лягушек и полевых мышей.

– Едят они их?

– Чего? – Комарова отрывается от созерцания своих травинок. – Какой едят? Смотрят просто.

Из-за вырубки леса болота расширились так, что на месте деревни образовалось большое топкое озеро, из которого то тут, то там выглядывают изъеденные влагой остовы домов. Если бросить камень в черную от гуминовых кислот и мутную от ила воду, то раздастся глухой плеск, и по гладкой поверхности медленно, как бы нехотя разойдется несколько кругов. Часть домов на высоком берегу реки уцелела, правда, большинство людей разъехалось: те, что помоложе и покрепче, подались в город, и в деревне осталось доживать свой век только несколько стариков. Мы долго ищем нужный дом, стучим в дверь, на которой сохранились еще остатки темно-зеленой краски. Баба Женя открывает не сразу, и сначала мы слышим ее неторопливое шарканье в прихожей. Наконец раздается ворочанье тяжелой щеколды.

– Ну-у, черт рыжий и черт черный! – увидев нас, баба Женя всплескивает руками.

У ее ног трутся две большие пестрые кошки.

– Это что же, Машка с Дашкой?

– Да это уж внучки ихние.

Баба Женя улыбается, и все лицо ее, как будто никогда не бывшее молодым, собирается в морщинки. Сестра с порога сует ей в руки большой пакет печенья, баба Женя приглашает нас в дом, и мы идем по чистенькой прихожей, заходим в комнату, где та же русская печь, иконы и фотографии на стенах, только герань пропала с подоконников. Мы садимся за круглый столик, накрытый желтой клеенчатой скатертью, и баба Женя уходит медленно, сильно шаркая ногами в стоптанных тапках, на кухню. Сестра вскакивает, идет за ней и скоро возвращается с подносом, на котором – чайник и три фарфоровые кружки; я сижу и гадаю – те самые или не те самые, пока баба Женя не выбирает себе ту, у которой чуть отбит краешек.

– А малины нет. Весь огород залило.

– Вот оно что…

Мы вздыхаем, отхлебываем горячий чай, грызем печенье и не знаем, с чего начать разговор.

– А если вода ещё поднимется? – наконец находится сестра.

Баба Женя молчит, качает головой, гладит свернувшуюся на ее коленях кошку. Пальцы ее – совсем тонкие, с большими опухшими суставами, – мелко дрожат.

Я делаю большой глоток чая и закашливаюсь.

– Баба Женя… а ты тогда-то ведь все видела?

– Ну-у? – улыбается баба Женя.

– Так что же не рассказала все… участковому-то?

– Ничего я не видела, деточка. Глаза у меня совсем слабые стали.

Мы по очереди ныряем в пруд: вода в нем теплая, как парное молоко, и кисловато пахнет тиной. Берег топкий и скользкий, и мы с Комаровой с трудом вытаскиваем из воды сердито отплевывающуюся сестру. Выбравшись на твердую землю, она долго протирает ладонями залепленное ряской лицо, выжимает волосы, топает босыми ногами по дерну, подскакивает к Комаровой и сует ей под нос кукиш.

– Я на середине до дна ногами достаю, поняла, нет?

– Это тебе показалось, – невозмутимо отвечает Комарова, – еще попробуй.

– Мне показалось! Это мне показалось! – сестра краснеет до корней волос. – Сама ныряй в эту вонючку!

От сильного ветра деревья на опушке леса колышутся и шелестят листвой. Комарова склоняет голову чуть набок, говорит неодобрительно:

– Ну, зашептались…

Она рассказывает, что в ветреные августовские ночи можно увидеть, как в лесу с одного дерева на другое легко перепрыгивают длинные извилистые огоньки, и иногда, если такой огонек задержится на ветке чуть дольше, чем следует, от дерева поднимается тонкая струйка сизого дыма, едва различимая на фоне ночного неба. Падая в болото, огоньки не гаснут, а тихо, без шипения и брызг уходят на дно.

– Вон оно как, – Комарова делает большие глаза и поджимает губы, – такие вот дела… А если на крышу дома сядет – совсем беда.

Она вдруг умолкает, сестра подходит к ней, заглядывает в лицо.

– Комар, ты что это?

– Ничего, соринка в глаз попала.

Порыв ветра срывает с одуванчиков невесомый пух семян, кружит его в воздухе. Комаровы бросаются ловить семена, чтобы загадать желание, но пушинки не даются в руки, проскальзывают между пальцами. Сестра наклоняется, срывает сразу несколько одуванчиков, протягивает Комаровой, но та отворачивается.

– Так нечестно.

Мы смеемся, дуем на пепельно-белые шарики, они рассыпаются: семян теперь так много, что они сами садятся нам на рукава, путаются в волосах.

– Я хочу стать художником!

– Я хочу стать балериной!

– Про себя надо загадывать, – сердится Комарова, – про себя, иначе ничего не сбудется.

Она ловит несколько пушинок, застывает неподвижно, зажмурив глаза и плотно сжав губы.

– Наш батя и к царю даже ездил на своем коне, – сообщает Комарова, – и царь ему дал особую похвальную грамоту.

– Какой царь, Комарица? Сейчас нет никакого царя.

– Я же тебе не про сейчас говорю. Это же давно было.

Комарова подбрасывает в костер сухие ветки.

– Не хочешь слушать, не буду ничего рассказывать.

Сестра отвечает что-то примирительное, я тоже, Комарова смягчается и продолжает:

– Вот, значит… это до того было, как большой пожар случился. Полдеревни тогда выгорело, а то и больше. Может, кто из тех, кто у пруда-то дежурил, не уследил…

– Ну, Катька… ты уж совсем.

– Чего это я-то?! – Комарова вскакивает так быстро, что от костра разлетаются в разные стороны искры. – Я тебе говорю, после этого царь-то на батю рассердился и все у него отобрал. А батя с горя и запил. Вон, мелкая подтвердит.

Лена энергично кивает:

– Так и было, а Катька никогда не врет, всегда говорит только правду.

Сестра бросает в темную воду пруда камни и считает круги, расходящиеся по его поверхности.

– Пять. Теперь семь. Девять. Это от размеров камня или от чего зависит?

Не зная, что ответить, я подбираю с дороги несколько камешков и один за другим бросаю их в пруд.

– Так неправильно, нужно по одному! Как теперь посчитать?

Электричка от деревни до города идет примерно полтора часа, а когда останавливается только в Павловске и Пушкине, то не больше часа. Сестра прижимается лбом к прохладному оконному стеклу, смотрит на мелькающие за окном деревья: до Павловска дорога идет через лес, в котором изредка попадаются небольшие станции и полустанки. «Выход из первых двух вагонов». Полная женщина в голубом ситцевом платье идет между рядами сидений:

– Мороженое! Мороженое! Кому мороженое?

Мы покупаем два вафельных стаканчика по двадцать пять рублей.

– А помятых нет? – спрашивает сестра.

Женщина удивленно улыбается, качает головой, ее крашеные хной и завитые мелкими колечками волосы светятся в косых лучах солнца.

– Быстро как лето пролетело. Как будто его и не было.

Электричка стучит колесами, плавно раскачивается: скоро лес сменится полями, а потом потянутся однообразные новостройки городских окраин.

– Ты как думаешь… – начинает сестра, по обыкновению умолкает, но тотчас возвращается к едва не упущенной мысли:

– Как думаешь, поверил тогда Катьке-Комарице участковый?

Я отрицательно качаю головой: конечно, не поверил, да и как мог взрослый человек поверить, просто пожалел, и остальные тоже пожалели, потому что оставить семерых детей без отца, даже без такого отца, который был у них, – на это невозможно было решиться.

– Вот и я так думаю, – соглашается сестра. – Она сказала, что это огненный змей вылетел из пруда и поджег их сарай. Они в окно успели вылезти и пересидели у бабы Жени, а батя их туда не полез, потому что бабу Женю боялся: Катька его запугала тем, что баба Женя – ведьма и что черт к ней через печную трубу каждую ночь ходит.

Поезд медленно подползает к вокзалу, и кажется, будто все было так далеко и так давно, что было правдой: длинный извитой огонек случайно сел на крышу комаровского сарая, и запылали старые доски и слежавшееся сено.

Старшая Комарова сидит на корточках на берегу пруда, осторожно раздвигает растопыренными пальцами ряску, вглядывается, сощурившись, в темную, почти черную воду.

– Тритона хочешь поймать, что ли?

Комарова отрицательно мотает головой, подается вперед, чуть не падая в пруд, зачерпывает рукой воду: на красноватой ладони на мгновение показывается тритон и тотчас соскальзывает обратно.

– Вот ведь… ушел…

– На что он тебе, Комарица?

– Так… – Катя встает и не торопясь отряхивает запыленную юбку. – Так… в банку посадить. Ленка хочет из него дракона вырастить.

– Опять ты наплела ей с три короба.

– А че сразу я-то? – Комарова с вызовом смотрит на сестру, ее белесые ресницы чуть подрагивают, потом отворачивается и снова наклоняется над прудом. Мы присаживаемся рядом с ней, смотрим, как она водит руками в воде, пока солнце за нашими спинами не уходит полностью за горизонт и не наступает прохладная и тихая августовская ночь.

АНАИТ ГРИГОРЯН

Опубликовано в журнале «Волга» № 5-6, 2015