• Пт. Мар 29th, 2024

Анаит Григорян. Девочки

Фев 28, 2016

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

grigorian_anait

(Из цикла “Долгое лето”)

Деревня располагается в низине и с четырех сторон окружена сильно заболоченным лесом. В середине лета в этом лесу появляются грибы: дряблые, осклизлые подберезовики на тонких ножках. Бабушка называет их «шляпаками» и отправляет меня и сестру их собирать. Сестра берется за ножку гриба двумя пальцами, брезгливо вытягивает его из мха. Жареные с картошкой, эти шляпаки необыкновенно вкусны, но набрать их достаточно удается редко: червяки и слизни поспевают раньше нас. Резиновые сапоги с высокими голенищами едва доходят сестре до колен.

– Комар! – она больно шлепает раскрытой ладонью мне по лбу, размазывая красное пятнышко.

– Звала, что ли?

Из густого ельника выставляется остренькое личико. Нос усыпан веснушками. Реденькая белесая челка.

– Н-ну, звала, что ли?

– Комара прибила.

– Мы тута, если че.

Комаровых две сестры: Катя и Лена. Всего их, Комаровых сестер и братьев, семеро, но мы дружим с двоими. Остальные, – вечно голодные, нечесаные, немытые, – растут как трава в поле. Катя – старшая из них, пасет двух коз и с утра до вечера стирает белье, которое тотчас, как будто никогда не было чистым, грязнится. В прошлом году отец оторвал Кате мочку левого уха за то, что он съела то ли сосиску, то ли кусок колбасы, который он оставил себе на вечер. Из Катиных воплей и причитаний ничего нельзя было разобрать. Прибежала среди ночи и заколотила руками и ногами в дверь. Переночевала и под утро ушла, зачесав сестриной расческой белесые волосы на левую сторону. Мы заглянули к Комаровым через пару дней. Катя стирала белье в тазу, Лена прыгала по двору со скакалкой.

– Чего вам?

– Дружиться пришли.

– Надо пройти испытание.

Встали посреди двора. У Комаровых двор – настоящий пустырь, только чертополох растет из-под покосившегося забора. Катя взяла у Лены скакалку и больно, изо всей силы отхлестала нас по голым ногам.

– Прошли испытание? – сестра открыла зажмуренные до того глаза.

– Нет, – старшая Комарова отдала младшей скакалку, ухмыльнулась углом рта.

– Так мы ж молчали и не двигались.

– А надо было. Вас бьют – а вы стоите. Дуры. С дурами не дружим.

Через неделю прибежала младшая Комарова, встала под окнами и заорала на всю улицу:

– Городски-и-и-е! Городски-и-и-е! Помоги-и-те!

Вышли; потащила, крепко вцепившись в запястья. Сестре ее макушка не доставала до плеча. Вся костлявая, тоненькая – в чем душа держится. Комар – он и есть комар.

– Комар – ты и есть комар. И сестрица твоя – комарица.

– А ты – злыдня.

– А вы не злыдни – людей скакалкой бить?

У младшей Комаровой покраснела даже полоска пробора среди белых волос.

У них есть собака Лорд – среднее между овчаркой и волкодавом. Обыкновенно Лорд сидит на цепи подле небольшой крепко сколоченной, не в пример хозяйскому дому, конуры. В саму конуру зайти боится: в дальнем углу комаровская кошка Дина устроила гнездо и вывела восемь штук котят. Сегодня Лорд печальнее обычного: его косматая голова опущена низко – вот-вот коснется земли. Время от времени он заходится в надрывном кашле.

Катя выпрямляется, встряхивает руками над тазом. Разлетаются мыльные брызги. Кожа Катиных ладоней и пальцев – красная, растрескавшаяся, как будто старая.

– Наша собака помирает.

Подходим. Лорд доверчиво вытягивает шею, подставляет нам громадную голову. Из конуры высовывается злая физиономия Дины. Сестра обхватывает голову Лорда руками, приподнимает; мы смотрим в его раскрытую пасть, в большие умные глаза, в стоящие торчком уши. Он терпит, только иногда вздыхает и сдержанно покашливает. Наконец заглядываем в его правую ноздрю – в розовой мякоти носа что-то поблескивает.

– Комарица, ты иголку не теряла?

Катя отвечает так, что позавидовали бы все деревенские мальчишки.

Иглу вытащили рейсфедером, нашедшимся в Катином пенале: Лорд перенес операцию безропотно; когда его наконец отпустили, попятился задом, забыв о Дине. Дина тотчас вцепилась в его шкуру всеми когтями и зубами.

Старшая Комарова подошла, глянула исподлобья, взяла покрытую спекшейся кровью иглу, повертела в пальцах.

– А бабка ваша, говорят, проститутка.

– Ведьма, говорят, – поправляет младшая.

Сестра мгновенно вспыхивает.

– А ваш батя – вообще алкаш. Вчера упал посреди дороги прямо под нашими окнами. Орал, что он – президент всея деревни. Какая деревня, такой и…

Лица обеих Комаровых синхронно искажаются плачем.

– Подберите сопли, – горячится сестра. – Пигалицы, от горшка два вершка, а туда же!

– Дылда! – вопит старшая Комарова, утирает нос кулаком и бросается на сестру.

Потом пили чай с сушками на захламленной комаровской кухне, под рукомойником оттирали расцарапанные лица, стаскивали запыленную одежду, и Катя долго стучала по нашим футболкам и шортам мухобойкой.

– Мы ездили в город, – угрюмо рассказывает старшая Комарова. – Видели Витебский вокзал, театр, церковь и ваши дома. Ни за что бы не переехали в город, вы там друг другу на головы гадите.

– Это она про канализацию в многоэтажках, – догадалась сестра. – Вот ведь дура!

– Сама такая, – Комарова вяло отмахнулась мухобойкой. – Все вы, городские, малахольные. Малахольные и зазнайки. Носом еще облака не задеваешь, дылда?

– А вы все – алкоголики! И батя твой помрет от цирроза печени!

Сестра замахала на меня руками, но поздно, слова уже были сказаны. Комаровы снова разнюнились, и мы ушли. Дома бабушка долго причитала и охала над нашим потрепанным видом; на следующий день ранним утром повезла в Вырицу – в общественные бани. Этих бань мы боялись как огня: длинное серое здание, похожее на тюрьму или больницу, серые, покрытые чем-то склизким шайки, голые женские тела, осторожно перемещающиеся в душном полумраке. В бане мы всегда старались двигаться поменьше; обычно я вставала на цыпочки где-нибудь в тихом месте, а сестра обливала меня из шайки горячей водой, потом мы менялись. Самое мучение было с моими косами, доходившими мне до колен: бабушка считала, что сушить их после мытья – слишком долго, потому обматывала мои волосы махровым полотенцем, устраивала на моей голове огромный тюрбан и тащила по жарким пыльным улицам на станцию. Я обливалась потом, пыль покрывала меня с головы до ног.

У Комаровых была собственная баня: крохотная, вросшая в землю избушка. После бань в Вырице мы тайком от бабушки мылись в этой избушке, и Катя сидела на траве у ее порога, потому что «городские дуры угорят – а нас засудят». После бани шли на речку: ледяная вода, колышутся длинные пряди водорослей. Старшая Комарова толкает младшую в самую их гущу, младшая визжит, прядает в сторону, поскальзывается на гладких камнях, белая макушка скрывается под водой.

– Плавать не умеет, плавать не умеет! – кричит Катя, бросается за ней, мы бухаемся следом, ловим ее за руки, за брыкающиеся ноги, с розоватых цветов стрелолиста поднимаются в воздух радужные стрекозы, и мы, облепленные мягкой тиной, выбираемся на берег.

– Закончу школу и уеду отсюда, – Катя закидывает руки за голову, ложится на горячую землю.

– В город поедешь?

– Вот еще! Подальше куда-нибудь, в лес. Буду жить в шалаше.

– Зачем для этого школу заканчивать?

– Так… надо выполнить долг перед обществом.

– Вот чудачка! – сестра, смеясь, присаживается подле нее, снимает с ее белых волос зеленую ниточку тины.

– Сама такая!

Младшая Комарова равнодушно ковыряет мизинцем в носу.

– Будем с Катькой жить в шалаше.

– Вот еще! Тебя не возьму, обойдусь без сопливых!

Лена принимается плакать, не вынимая мизинца из носа.

– А мы хотим сделать плот и спуститься вниз по реке.

– Если сделать хороший, можно доплыть до первого плёса.

– Мы до третьего хотим.

– Ну, врешь, до третьего не доплывешь, дылда! – старшая Комарова приподнимается с земли, смотрит на сестру зло. – Потонете.

Утром следующего дня вчетвером оторвали заднюю стенку от конуры Лорда, наделали бутербродов с сыром, взяли несколько бутылок воды и затонули в метре от берега. Младшая Комарова с перепугу опять разревелась, старшая страшно ругалась. Стенку высушили и приколотили обратно: Дина путалась под ногами, несколько раз укусила меня и сестру за щиколотки.

– Вот так-то, – неопределенно замечает старшая Комарова, заваривая чай с сушеной мятой. – Так-то вот…

– Сама-то…

На склоне у реки Комаровы сделали тарзанку: к толстой ветке высокой ивы привязали веревку с горизонтальной палкой-перекладиной. Катя ухватилась за перекладину, разбежалась, прыгнула, сорвалась и покатилась кубарем по склону.

– До плёса можно и пешком дойти, там в поле дорога.

– Там коровы.

– А че тебе коровы?

Сестра боится коров: несколько лет назад за ней погнался, угрожающе наклонив рогатую голову, маленький пегий бычок. Сестра спаслась, пробежав пол- громадного луга и кубарем скатившись в овраг: бычок потоптался у края оврага, забыл, на что злился, и побрел обратно к своему стаду.

– Че, кусаются, что ли, коровы?

Комаровы смеются; сестра, насупившись, жует сушку. Комаровский дом стоит на самом краю деревни: темнеет, и слышно, как шумит лес, а в лесу что-то потрескивает и поскрипывает, и какая-то птица то ли кричит, то ли плачет. Старшая Комарова зажигает две свечи, ставит их на стол: два огонька дергаются из стороны в сторону, тени прыгают по отстающим от стен обоям, как будто силясь убежать. Старшая Комарова вдруг ударяется в слезы, роняет голову на стол, вцепляется взрослыми руками в давно не мытые волосы.

– Комарица, ты что это?

В июле, в самую жару, Комаровы заболели ветрянкой. Катя вымазала отчаянно чесавшихся братьев и сестер зеленкой, сама, покрытая с ног до головы сыпью, как обычно, пасла утром и вечером коз, стирала во дворе белье. Мы, к тому времени ветрянкой уже переболевшие, покупали для Комаровых продукты.

– Слушайте, у вас в городе – театры, музеи, да?

Катя дотрагивается пальцами до щеки, сжимает их в кулак.

– И театры, и музеи.

– И много их у вас?

– Очень много! – сестра вскакивает со ступеней Комаровского крыльца, раскидывает руки в стороны. – В Петербурге много, и у нас в Москве – тоже много, и Эрмитаж, и Кремль, Мариинский театр, и Третьяковская галерея, и…

Она перечисляет все вперемежку, как будто мы живем в одном городе. Солнце освещает ее красивое лицо.

– Ну-ну, а я ни в один бы не пошла. Скука потому что смертная.

– И ничего не скука, – обижается сестра. – Это с вами тут скука: разболелись посреди каникул. Ну вас совсем.

Отец Комаровых – не из деревенских; когда-то давно он приехал из Петербурга, женился на местной девушке и остался, но не вынес размеренности деревенской жизни и жестоко запил. Жена, родившая ему практически подряд четырех девочек и троих мальчиков, в конце концов, по выражению сестер Комаровых, «умерла от усталости», и материнские заботы легли на плечи тогда десятилетней Кати. Сестры и братья, исключая Лену, старшую не любили и боялись: она кричала на них и била по ногам хворостиной.

Мороженое в вафельном стаканчике стоит пять рублей, если стаканчик помят – два рубля пятьдесят копеек. Комаровы ходят до Вырицы пешком по асфальтовой дороге, ведущей мимо садоводств. Есть и другая дорога – через лес, но старшая Комарова боится цыган. Телега с цыганами проезжает по дороге дважды в день: утром и вечером. Цыгане сидят утром на досках, вечером на копне сена; распевают веселые песни, увидев нас, кричат, что украдут и продадут в заморские страны, где небо из серебра, а на серебряном небе – солнце и звезды из золота, и нет смены ночи и дня, и всегда праздник.

– Украдите! Продайте!

Мы бежим за телегой, цыгане смеются, протягивают к нам руки, делая вид, что пытаются поймать.

– Вот, украдут тебя в один прекрасный день по-настоящему и сделают цыганкой.

Сестра пожимает плечами, крутит пальцем у виска.

– Че, не веришь? Нарядят в юбку и цветной платок, научат гадать на картах – будешь знать!

– Что плохого-то?

– Гадать потому что – грех. Потому что попадешь в ад, и черти тебя за язык на крюк подвесят над адским пламенем.

– Средневековая ты, Комарова.

– Сама такая! Дылда!

Два года назад старшая Комарова отдала цыганке деньги, скопленные на мороженое, и та, поводив длинным алым ногтем по ее ладони, пообещала жениха и счастье. С тех пор Катя цыган невзлюбила: когда молодая цыганка приласкала Лену и подарила ей бусы из блестящих стекляшек, Катя сестру побила, а бусы выбросила.

– География – вранье. Рассказывают про то, чего нет.

– Швейцарии, что ли, нет, или Англии?

– Англия, может, и есть, а Швейцарии – точно нет.

– А Америка, Америка-то есть, Комарица?

– Во-первых, не обзывайся, во-вторых, нет и никакой Америки.

Старшая Комарова обрывает с кустов черную смородину, вытирает пальцы о подол. Младшая, встав на цыпочки и вытянув шею, заглядывает в ржавую бочку с водой для полива. В бочке живет жук-плавунец величиной с большой палец. Когда он всплывает, чтобы глотнуть воздуха, Лена радостно вскрикивает. К началу осени бочка опустеет, на дне ее мы найдем высохшего жука.

Тонкой веточкой Катя пытается вытолкнуть ручейника из его домика.

– Поселю его в банке с водой, накидаю ему бисера, он сделает мне браслет.

Бабушка не разрешает есть ягоды с куста, делает из них варенье. Сахар нужно обязательно проверять: в нем попадаются щепки, а однажды сестра нашла большой кованый гвоздь, приведший младшую Комарову в восторг. Продавщица в магазине не продает нам сахар, если сначала мы не купим пару синюшных цыплят. Цыплят съедает Лорд. Мы увозим банки с вареньем в город, через месяц-два оно покрывается плесенью, и мы его выбрасываем.

Луна плывет в густом вечернем небе. Мы сидим на крыльце комаровского дома. Дина лежит, подобрав под себя лапы, на нижней ступеньке, изредка зыркает на нас первобытными желтыми глазами. Где-то далеко ворочается в небе гром. Старшая Комарова ловко сворачивает козьи ножки из газетной бумаги, вместо табака сыплет сухие листья малины, щурится в темноту.

– Прошлым летом мужика молнией убило.

– Ничего его не убило. Он в поле пьяный уснул под старым вязом, молния ударила в вяз. Вяз раскололся и сгорел, а мужик наутро проснулся и пошел домой.

– Да я сама видела.

Катя закуривает, сплевывает на землю.

– Видела она, как же… врать-то, врать-то…

– У вас в городе, если гроза, прячутся?

Болотная вода не отражает небо. Сестра осторожно переступает с кочки на кочку: у нее длинные, по-детски худые ноги. Бабушка говорит, что сестра похожа на жеребенка. Она наклоняется, близоруко щурясь, поднимает с земли прошлогодний лист, отбрасывает его в сторону. Слышно, как за лесом грохочет товарный поезд.

– Вот длинный! Вагонов триста!

– Тыща, Комарица, тыща!

Катя тянется к сестре, поскальзывается и падает в чавкающий мох. Стайка прозрачных насекомых поднимается из него и рассеивается в воздухе. Мы заблудились и вышли из леса, когда день сменился мутными июльскими сумерками. Лена плачет от усталости и виснет на Катиной руке. Та молчит, сжав зубы, вода хлюпает в ее сапогах. Отец встречает их на крыльце неожиданно трезвый и злой. Лена шмыгает в дом. Катю он ловит за волосы, молча несколько раз ударяет ее голову о дверной косяк. Сестра тянет меня за руку, мы идем по дороге: в сумерках не видно, как взлетает из-под наших шагов легкая, как пудра, глиняная пыль.

У старшей Комаровой есть теория: будто бы царь приказал собрать всех самых плохих людей и сослать в эти леса, и огородить высоким забором, чтобы плохие люди не разбежались. Но плохие люди растащили забор на доски и построили из них свои дома. На вопросы о том, что был за царь, Комарова хитро щурит глаза, ухмыляется углом рта и ничего не отвечает. Когда с огорода Марии Терентьевны потаскали свеклу, сестер Комаровых побили для профилактики.

Катя прихорашивается: скрепляет белесую прядь заколкой со стеклянным изумрудом. Заколку обронила цыганка – это Катина тайна. В нашей деревне три дороги: одна центральная и две окружные, по которым можно пройти только пешком. Сестра всегда ходит со мной за руку, Комаровы суют руки в карманы или размахивают ими в такт ходьбе. Никто не обращает внимания на Катину изумрудную заколку, она стягивает ее с волос, морщится, прячет в карман. Дятел стучит по стволу дерева; Лена несколько раз спрашивает, почему не падает с его головы красная шапочка, Катя вместо ответа дает ей подзатыльник.

– Комарица, закончите школу, переезжайте к нам в город.

– Что там у вас делать?

– В университет поступите.

Старшая Комарова сплевывает в пыль.

– Не возьмут нас.

Под вечер наконец начинается гроза, и молнии ползут по зачерневшему небу.

Сестра сидит у окна неподвижно, смотрит, как колышется на улице ветка громадной липы, растущей в нашем дворе. На столе перед ней лежит раскрытая книга: сестра читает из нее в день по две-три страницы и волнуется, что не успеет прочесть все заданное на лето по литературе. Единственная лампочка, на длинном проводе свисающая с потолка, мерцает с тихим электрическим потрескиванием. Если она погаснет, придется зажигать свечи, а бабушка не любит, когда мы жжем свечи, так как от свечей может начаться пожар. По улице прокатываются громовые раскаты, и в окно ударяются первые крупные капли дождя. Сестра тяжело вздыхает, перелистывает, не читая, страницы книги.

– Комарица говорит, шаровую молнию в прошлом году видела. Говорит, эта молния к ним прямо в комнату влетела.

– Да ну?

– Говорит, страшно очень. Шар такой электрический, переливается всеми цветами радуги. И двигаться при нем ни в коем случае нельзя, чуть пошевелишься – сразу сожжет.

Она пересаживается ко мне на кровать, поджимает ноги, обхватывает руками колени, и тень от ее угловатой фигуры вытягивается на полу.

– Надо на днях в лес пойти за шляпаками. Их после такого дождя много повылезает.

Лена плачет громко, навзрыд, время от времени останавливается, делает глубокий вдох и снова плачет. Катя сидит на табуретке, подобрав под себя ноги, обхватив колени руками. Плотно сжатые сухие губы кажутся при свечах синеватыми. Сестра наконец решается, трогает ее за плечо.

– Ну… ну, Комарица…

Катя разлепляет губы, отвечает шепотом:

– Как я с ними теперь? Куда нас теперь?

Сестра пододвигает к ней пару стульев, мы садимся рядом. За окнами глухо шумит лес, Лорд гавкает пару раз на проезжающую телегу с цыганами. Комарова покачивается на своей табуретке, как неживая.

АНАИТ ГРИГОРЯН

Опубликовано в журнале «Волга» № 5-6, 2015

Top