ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Стихи Шарля Азнавура в переводе Александра Рюсса
ОНИ ПОГИБЛИ
Они погибли на рассвете
Без покаянья, без вины:
Невесты, маленькие дети,
И те, кто мог бы жить на свете,
И те, кто в пепле седины.
Враги жестоко убивали
Пытающихся защитить
Семью.
Их жгли, четвертовали,
Тела на части разрывали,
Чтоб псам работу облегчить.
Хранил мучительные позы
Их изуродованный прах:
Безумный ужас, боль и стах,
И непролившиеся слёзы.
Уста творят моленья Богу.
Гримасой судорожной рот
Свело.
Тела, лицом к порогу
Лежат у храмовых ворот.
Мир дул в кулак, свистел, скучал
И ничего не замечал.
Огни рекламные сияли,
Визжали хрипло джаз и рок,
А где-то люди умирали
И Богу души отдавали,
Глотая пыль степных дорог.
Жесть труб глушила клики смерти,
Стон матерей и детский плач.
В кружалах адской круговерти
Хмелел насильник и палач…
Казалось, джигу пляшут черти.
Кривые сабли покрывали
Кроваво красные цветы
И падальщики пировали,
Набив тугие животы,
И тяжело перелетали
С их тел на ржавые кресты.
Рвались связующие звенья.
Живые падали без сил.
Их суховей песком забвенья
Неторопливо заносил.
Как обречённый на галеры,
Нёс кару избранный народ.
Его мучительный исход
Был освящён сознаньем веры.
В глазах немеркнущих его,
Сияющих светло и строго,
Горело жизни торжество
И упование на Бога.
Так лебедь рвётся в высоту,
Взлетев над росною травою,
И погибает налету,
Сражённый пулей роковою.
Одной мечтой оживлены
Черты погибших на рассвете;
Они надеются, что дети
О них, убитых без вины
Увидят сны и строки эти.
Что им, любимым повезёт
Прожить без слёз и без насилья,
И Богом избранный народ
Расправит праведные крылья.
Я гибель предков пережил.
Я тоже этого же рода.
Я – семя гордого народа,
Что жизнь за веру положил,
Но жил коленонепреклонным
И, в ночь сходя, был прям и смел.
Духовно выстоять сумел
Убитым, но непокорённым.
О, Мать Армения, живи!
Твои просторы, реки горы,
Твои зелёные уборы
И эти храмы на крови
Сквозь наше сердце проросли.
Певцы и ангельские хоры
О них до неба донесли.
AVE MARIA
… « Завеща Бог смиритися
всякой горе высоцей и холмом…
и юдолей наполниться
в равень земную.» Варух V. 7.
А-а-а-ve Mari-i-a
В юдоли бедствий и страданья
И куртизанка и король
Несут в себе земную боль
С минуты первой мирозданья.
И ты, Мадонна, мать Христа,
Не избежала доли нашей.
Хлебнула горе полной чашей
Твоя любовь и чистота.
Всё понимая, всех любя,
Спасаешь, простирая руки,
И принимаешь на себя
Людские горести и муки.
A-a-a-ve Mari-i-a
Ты в каждой капле детских слёз,
В рыданьях матери и мужа,
Несёшь дыханье нежных роз
Туда, где властвует мороз,
Где боль и ненависть, и стужа.
О, непорочная! Твой рок –
Спасенье страждущих и сирых.
Ты осветляешь грустный мир их,
Смываешь низость и порок.
A-ve Mari-i-a
В тебе надежды озаренье.
Прими заблудших и прости,
Дай сомневающимся зренье,
Неведающих просвети.
Ведя дорогою неторной,
Слепых и сбившихся с пути
В долину света возврати,
Спаси от гибели тлетворной
И дай смиренье обрести.
A-a-ve Mari-i-a…
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ДЕВОЧКА
В престижных кварталах Парижа
Росла, не зная нищеты,
Девчонка ветряная, рыжая,
Любила солнце и цветы.
Романы взрослые читала,
Молясь добру и красоте,
О юном рыцаре мечтала,
Что присягнёт ей на кресте.
И он пришёл, жрецом Богемы,
(Едва ль 16 было ей),
Слагал ноэли и поэмы,
И целовал в тени аллей.
Развратен был и сладкогласен,
Опасен, что и говорить!
Но так заманчиво прекрасен,
Что смог девчонку покорить.
О, селадоны, Дон Жуаны,
Благословенны ваши раны!
Она, готовая к обману,
За ним бестрепетно пошла
И Рубикон свой перешла,
Поверив сладкому дурману.
Что ей церковная мораль,
Что ей родительское горе?
Она несёт, с судьбой не споря,
любовь на жертвенный алтарь.
Ужель на свете счастья нет?
Девчурка, праведные боги,
Лежит нагая у дороги,
А ей всего 16 лет.
Не покоряясь суесловью
Нравоучений и обид,
Она, сражённая любовью,
Разбилась вдребезги о быт.
Её любовь как мир огромна
И неподъёмна для души,
Теперь скитается бездомно
В межгалактической тиши.
Она не знала снежной бури,
Она не ведала грозы.
Их небо было из лазури,
Их море – сплошь из бирюзы.
Любовь на светлой колеснице,
Как непорочное дитя,
Резвясь и весело шутя,
Дарила счастьем эти лица.
Ах, девочка!
В 16 лет
Лежит холодная, нагая.
Куда ушла ты, дорогая,
Оставив кров и отчий свет?
Любовный мир давно не моден,
Да и не стоит ничего.
Мир сердца Богу не угоден.
Он отказался от него.
И девочка, что этим миром –
Лишь им – дышала и жила,
Была отвергнута кумиром,
Забыта им
и умерла.
В 16 лет весны творенье,
Святая грешница любви,
Вся в струпьях, грязная, в крови
Лежит, исполнена смиренья.
Помилуй, Боже, призови,
Яви своё благоволенье,
Земное чудо нам яви!
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ТЕЛЕГРАММА
Весёлый мальчик почтальон,
Под нос куплеты напевая,
Ответственностью окрылён
Бежит вприпрыжку от трамвая.
Ла-ла, ла-ла – шестой этаж,
Дверь третья слева, где звоночки.
Ла-ла, ла-ла – мадам Белаж.
Депеша ей в четыре строчки.
Через ступеньки в три прыжка
Взлетел почти до чердака,
И прочитав: «Стучите громче» —
Затарабанил что есть мочи.
Негодованием пылая,
Открыла дама пожилая,
Под нос проклятья бормоча,
И шепелявя, и ворча.
Ладонь трясущуюся к уху
Прижала ветхая старуха
И, разобравшись, что к чему,
Гримасу скорчила ему.
«Мерси» — сквозь зубы процедила
И до порога проводила.
Дрожа, депешу раскрывает,
Читает, чуть не по складам,
Склонившись к буквенным рядам,
И в такт рассеянно кивает.
Откинув рваную вуаль,
Затеплила в божнице свечи
И, в молью траченную шаль
Ссутулила худые плечи.
Ветха каморка и бедна.
В полоске света у окна
Читает медленно она,
Чуть слышно шелестя губами,
Пытаясь вникнуть, ухватить,
Поймать единственную нить
Изложенную в телеграмме.
Она её, едва дыша,
Прочла раз десять не спеша.
«Люблю, целую, обнимаю,
Лечу к тебе, встречай Орли
В шесть вечера второго мая.
К твоим ногам, о, Натали,
Припасть немедленно желаю.
Бокал шампанского «Шабли»
За нашу встречу поднимаю
Твой Франсуа…»
Она застыла,
Помолодев на тридцать лет.
Их злая бедность разлучила,
Разъединил холодный Свет.
Он улетел, чтоб возвратиться…
«Прощай, я буду ждать тебя!»
И вот, по-прежнему любя,
Поймав заморскую синицу,
Он снова в жизнь её стучится,
Воспоминанья теребя.
Дохнули холодом метели.
В разлуке молодость прошла.
Былые краски омертвели.
Лицо в морщинах. В дряхлом теле
Нет тени прежнего тепла.
Химера бедности с клыками
До края бездны довела,
Друзей лишила и угла,
Сдавила стылыми руками.
Куском свеклы варёной
губы
Чуть оживив, напудрив нос,
Поправив вставленные зубы
И пряди сбившихся волос,
Она в Орли спешит, хромая,
Вплетая в гомон голосов
Аэропорт и шесть часов,
И вечер, и второе мая.
Вот борт из Мексики
и Он
Идёт по трапу в чёрной паре,
С цветами, в бронзовом загаре,
Красив, как вечный Аполлон.
Виски седые, но, как прежде,
Спадают волосы до плеч.
Она молчит, в немой надежде
Его внимание привлечь.
Встречающих, за рядом ряд
Он обегает быстрым взглядом.
Она бледна. О, как горят
Худые руки, как каскадом
Толчки сердечные гремят!
Вот шаг ещё… Он с нею рядом.
Толкнул нечаянно её
И произнёс, взглянув тревожно:
«Мадам, простите, если можно,
Прикосновение моё.
Я здесь ищу… Она прекрасна,
Как Боттичеллева весна,
И безмятежна, и стройна,
И упоительна, и страстна.
Вы не видали? Эй, приятель,
А ты свой взгляд не обратил
На ту, что ярче всех светил,
На ту блондинку, что Создатель
Красой небесной окропил?
Невысока, голубоглаза…
Позвольте, вот она!
О, нет…
Её глаза, как два топаза
Лучат святой небесный свет.
Прошу прощенья. Не видали
Светловолосую?… она
Всенепременно быть должна
На этом аэровокзале.
Старушка вдаль оттеснена
И нет конца её печали.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
БОГЕМА
Вам, юным, помнить это не дано:
Сирень тянулась гроздьями в окно,
Привстав на цыпочки с игривых плеч Монмартра,
И красками весеннего азарта
Вскипала, опьяняя как вино.
Струился аромат, рождались звуки,
И ты — нагая — простирала руки
Ко мне, и к тем, кто жадно рисовал
Ложбинку каждую и каждый твой овал.
Богема! Гениальность, красота!
Богема – дерзновенная мечта.
Под лестницей в каморке в годы эти
Мы были беззаботными, как дети,
Терпели холод, голод и нужду.
Считали, что обласканы судьбою,
Когда в бистро случалось нам с тобою
Отдать свою картину за еду.
За столиком у дымного камина
Мы пели песни, ели, пили вина,
Произносили тосты и стихи.
Молились красоте, любви и славе:
Venite benedicti,* отче Ave…
Прощали заблужденья и грехи.
Провидческая оторопь мгновений!
Богема! Каждый прав и каждый – гений.
Искусство нас дразнило и влекло.
Безумные! – ему творили оды,
Вращались на игле капризной моды,
И веселились, всем чертям назло.
Бессонной грёзой, звёздными ночами
Мольберты, озарённые свечами,
Влекли нас, словно чёрная дыра…
И я писал…забеливал безбожно
И вновь писал единственно возможный
Изгиб груди и линию бедра.
Под утро, измождённые гореньем,
За чашкой кофе, сливками, вареньем
Восторженны и опустошены
Мы так любили нищую лачугу,
Мы были так внимательны друг к другу,
Так влюблены и искренне нежны.
Богема! Двадцать лет – и всё вначале!
На свете нет ни горя, ни печали.
Весна прошла… Но стоит ли об этом?
Нас осень онесла холодным светом…
Мест юности почти не узнаю.
Монмартр уныл, сирень его завяла,
Каморки той — как будто не бывало,
Фонтан не пенит светлую струю.
Где неба синь, где юности дерзанья?
Лишь лень да сплин, да тень воспоминанья.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
Я НИЧЕГО НЕ ПОЗАБЫЛ
С тобой не виделись, пожалуй,
Уже лет десять, но жива
Любовь, как будто на скрижали
Занесены её слова.
Нас случай свёл,- такая проза,-
Я замечал уже не раз:
Случается метаморфоза
Коллизий жизненных подчас.
Омытый памятью живою
Твой лик возник из пустоты.
Смущённо трогаю его я,
Глазами сердца беспокоя
Неповторимые черты.
Ты снова здесь и ты всё та же.
Я ничего не позабыл:
И эту родинку, и даже
Духи, которые любил.
В движениях, скажи на милость,
Давно знакомая ленца.
Слегка причёска изменилась
И выражение лица.
Быть равнодушнее стараюсь,
Скрываю оторопь и страх,
Но, как счастливый вертопрах,
Молчу и глупо улыбаюсь.
Я ничего не позабыл.
Давно женат, благополучен,
Слегка рогат, немного скучен,
Утратил юношеский пыл.
Люблю свободу, но, признаться,
Среди досужей суеты
С такою женщиной, как ты,
Не доводилось повстречаться.
От любопытства умираю.
Присядь, поведай о себе.
Ты помнишь этот столик с краю
И это соло на трубе?
Припомни храм, где добровольно
Была со мной обручена.
Прости, коль помнить это больно…
Ты вдруг исчезла.
Нас стена
непониманья разлучила,
И, злобной радостью черна,
Тебя сопернику вручила…
Так говоришь, ты всем довольна?
Богата, счастлива, знатна…
Гарсон, вина!
Но ты… одна!?
Присядь пожалуйста поближе.
Молчи. Я знаю твой ответ.
Твоей вины, конечно, нет.
И одиночеством в Париже
Не удивить досужий свет.
Что, я? Здесь всё по трафарету.
Женат, но сердцем одинок.
Пример соседей нам не в прок,
Всяк сам ныряет в петлю эту.
К тебе, предчувствием томим,
Я подошёл совсем случайно,
И счастлив был необычайно
Со взглядом встретиться твоим.
Мы вновь, как маленькие дети,
Шалим, слегка навеселе…
Запеним кружки на столе,
Грех эту встречу не отметить.
Нам есть что вспомнить:
Наши встречи,
И как тебя из — под венца
Приятель твоего отца
Украл, и жизнь нам искалечил.
Мне говорили:
«Ты не мил,
Отец богатого ей прочит.
Он властно требует и хочет
Чтоб ты невесту разлюбил,
И эти дни, и эти ночи,
И двери дома позабыл.»
Увёз тебя, моя утрата,
В иные дальние края.
Я верю, ты не виновата,
Ты жертва, так же, как и я.
А я …я так тебя любил,
Мою серебряную рыбку.
Я ничего не позабыл:
Ни взгляд, ни детскую улыбку.
Я жгучей ревностью пылал,
Бродил под окнами до света.
Я сотни писем посылал…
Они остались без ответа.
В ночной зловещей тишине
Сомненья червь, в обличьи гада,
Приник, нашёптывая мне
Слова, убийственнее яда,
Что ты, влюбившись без ума,
Меня оставила сама.
Я думал, время занесёт
Любовь порошей ледяною,
Но до сих пор (который год!)
Терзаюсь мукой неземною,
Что рваной раною сквозною
Мозжит и спать мне не даёт.
Я ничего не позабыл,
Но стоит ли тревожить, право,
Закат любви, что обагрил
Воспоминания кроваво.
Однако время уходить.
В кафе светильники остыли
И музыканты укротили
Свою безудержную прыть.
Позволь, как прежде говорили,
Тебя до дому проводить.
По мёртвым улицам пустынным,
По скверам, зарослям старинным
Каштанов, древних тополей,
По тропкам памятных аллей,
Где мы с тобою предавались
Воздушным грёзам и мечтам.
В неразделимое сливались
И бесконечно целовались
То тут, то там.
Своей любовною игрою
Была ты так приятна мне…
А нынче – не смолчу, не скрою –
Приятней кажешься вдвойне.
Себе, по вере новомодней,
Кажусь уверенней, свободней,
Хочу смеяться и грустить.
Позволь мне, милая, сегодня
Былую юность навестить.
Я так хочу… коль ты не против…
Ну… это… снова увидать…
Из пепла пламя воссоздать…
Вот в этом скверике напротив.
Коль есть желание сближенья,
Тому, кто так тебя любил
И ничего не позабыл,
Верни своё расположенье.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ВЕНЕЦИАНСКАЯ ГРУСТЬ
Венеция грустна, почти мертва,
Рябь леденит тоскующий залив,
Где холодом убитые слова
Уныло огибают острова
Былой любви, разбившейся о риф.
О, равнодушье,- стылая скала
Моих надежд, которых больше нет.
Любовь ушла,
отбросив стыд, как плед,
Натурщицей, раздетой догола.
Худые руки плачущих олив
Дрожат в ознобе, хлещут облака.
Прошлись по волнам пальцы ветерка,
Гримасой гнева гребни присолив.
Чу! Баркарола свадебных гондол –
В глазах тоски — чужой заёмный свет,
То вспыхнет, то теряется, как бред.
В моей судьбе не будет баркарол,
А без любви и счастья в мире нет.
Музеи, храмы, блеск их, красота
Не увлекают тех, кто смотрит вниз.
Любовь мертва, а праздная тщета
Не оживит сомкнутые уста,
Растает, как уродливый каприз.
В слепой лагуне гаснут огоньки.
Как ироничен лунный пересвет,
Скрывающий вопрос и твой ответ –
На всех устах с печатями запрет…
Как грустно не найти твоей руки.
Прощайте голуби,
что жили подле нас,
И «Вздохов мост», и гордые мечты.
Прощай огонь твоих любимых глаз –
Лампада юной, чистой красоты.
Была лишь ты, одна лишь только ты.
Ушла любовь. Светильник твой угас.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ДАЙ МНЕ ТВОИ 16 ЛЕТ
Твои черты несовершенны
И угловаты.
Детский взгляд
Ещё не знает сокровенных
Любовных пагубных услад.
В 16 лет девичьи грёзы
Звенят надрывной тетивой,
В них ломкий голос горловой
И страха трепетный привой,
И неожиданные слёзы.
Ненарочитость детских поз
Даст фору выдуманной драме.
Клубится чёрными дымами
Каскад спадающих волос,
Скрывая худенькие плечи
И оттеняя напоказ
Девичьих глаз шальные свечи,
Тех, что невинностью проказ
Разят надёжнее картечи.
Две грудки – трепетное диво –
Через ложбинку – узкий грот –
Раскосо смотрят сиротливо
На впалый девичий живот.
Где родничком в песках зыбучих
Теряясь, прячется пупок.
А дальше – ниже на вершок –
Едва занявшийся пушок
Грядущих зарослей дремучих
Остатки разума ворует,
Лишает чести и стыда,
Гипнотизирует, чарует,
Пленяет раз и навсегда.
Дай мне твои 16 лет,
Отдай, без тени колебанья.
Недолог юности рассвет.
Его сразит, сведёт на нет
Метаморфоза увяданья.
Замри у бездны на краю,
Помедли, жертвою закланья.
Поддавшись магии желанья,
Явись на грешное свиданье,
Отдай мне молодость свою.
Данаей с тайными дарами
Прильни щекой к моей щеке.
Пронзи, прошей меня корнями
И растворись мольбой во храме,
Притоком в медленной реке.
Отдайся струям юной тяги
В расцвете девичьей красы,
Приникни капелькой росы
К соцветью, жаждущему влаги.
Пусть годы юные твои,
Питая жизненные соки,
Пылают в огнище любви.
В ней все начала, все истоки,
Все добродетели, пороки.
Пойми порыв её высокий
И в нём себя осуществи.
Отдай твои 16 лет.
Отдай, без тени сожаленья,
И муки каждое мгновенье,
И радости лучистый след.
Не замирая на черте,
Отбрось сомненья, словно платье,
И, в первозданной наготе,
Открой стыдливые объятья
Любви,
что жертвенней распятья,
Молясь добру и красоте.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ТОРЕОДОР
Глаза поблекли, омертвели…
Расхристанный, полунагой
Лежит с раздробленной ногой
На окровавленной постели
Лицо белее покрывал,
Что, будто саваном могильным,
Укрыли ставшего бессильным,
Убогим, жалким, обескрыленным
Того, кто жизнью рисковал,
И умирал, и убивал.
Сражен в бою и нет надежды.
Так умирают короли.
Его пурпурные одежды
Кроваво горбятся в пыли.
Глаз в глаз со смертью, око в око.
Лишь честь и слава дорога.
Им – неразлучным – одиноко.
Любовна, гибельна, жестока
Их схватка.
Перед волей рока едины шпага и рога.
Пьяны трибуны жаждой крови.
Здесь проигравшего клянут.
Свистят и держат наготове
Объедки грязных тухлых блюд.
Фаэна. Полувероники,
Китэ и пассы вероник.
И миг доподлинно великий,
Когда разрозненные клики
Сливаются в единый крик.
Хоаны вывернула злоба.
Рвут землю мощные рога.
Прижалась шпора сапога
К ноздре быка…
Застыли оба.
Привстал на цыпочки матэ
Над зверем, броситься готовым.
Сразил его приемом новым,
Проделав полуфуэте.
Над мордой яростной склонился.
Уже убийственный клинок
К буграм загривья устремился…
Вошел… но вдруг остановился.
Вонзился в кость наискосок
И надвое переломился.
Момент упущен.
Рог мгновенно
Проходит в пах, кишечник рвет,
Вздымает тело над ареной
И, торжествуя откровенно,
Бросает навзничь у ворот.
Оплошность, робость, ретирада
Роняют торо с высоты
признанья.
Злобой налиты
глаза трибун,
Огнями ада горят безумные черты.
Презренье – вот его награда,
И крест, и гвозди, и шипы.
Его кровавая эспада
Лежит в пыли змеей без яда
У ног безжалостной толпы.
Она беснуется. Ревет,
А матадор с дырой над бровью,
Бледней чем смерть, исходит кровью
И Богу душу отдает.
Под хлест бичей и плеск мулет
Быка уводят пикадоры.
Песком кровавые узоры
Засыпаны.
Пропал и след
Немых свидетелей позора.
Идет второе отделенье
Искусством смерть вознесена…
Нет, нет! унижена она
До циркового представленья,
До фарса в вихре вероник…
Сменивший павшего,
тореро –
Бесстрашный юный кабальеро
Непререкаемо велик.
За парой пара бандерильи,
Вонзаясь в спину и бока,
Готовят нового быка
К венцу фиесты – геральдильи.
Вот и она!
К быку спиной
Тореро пассы производит,
И. потрясенный тишиной,
Бык мечется, глазами водит…
Но снова рог его находит
Лишь пустоту за пеленой.
Рога к земле.
Согнувшись вдвое,
Над смертью гибельно завис
Тореро.
Устремилась вниз
Эспада юного героя.
Меж двух напруженных бугров
Ту точку лезвие находит,
Куда нажатьем легким входит
Посланец адовых миров.
Бык мертв. Глаза остекленели,
Но он не ведает того.
Матео, поклонившись еле,
Уже уходит от него.
Тот, кто с Европой плыл до Крита
Послал врагу прощальный взгляд
И рухнул.
Острые копыта
В четыре стороны глядят.
Решеньем судей хвост и ухо
Трофеями присуждены,
Торжественно отсечены
И корифею злого духа
Для вящей славы вручены.
Его удача – голос свыше…
А тот, кто сброшен с высоты,
Хоралы траурные слышит.
Его душа на ладан дышит
В объятьях смертной маеты.
Приникла гибель к изголовью,
Рвет ленты славы на бинты
Уже запекшиеся кровью,
Целует, бледная, с любовью
Его холодные черты.
Страданье гибельно дурманит.
Все ближе Стикс и Ахерон…
Всего язвительнее ранит
Несущийся со всех сторон
Гром медных труб и крики браво
Увы беспечному тому,
Кто вознесен, и кто по праву,
Украл и Скипетр и Державу,
Принадлежащие ему.
Бык, как возлюбленный и враг,
Порвал звено в цепи удачи,
Перекроил, переиначил,
Завлек в долину бед и плача,
Туда, где хаос, лед и мрак.
Не андалузскими лучами,
Что негой страсти сожжены,
И не девичьими очами.
Что вечно знойно влюблены…
Сегодня адскими печами
Его черты опалены.
Фортуна ветрено резвится,
Как непослушное дитя,
Играет судьбами шутя,
То улыбается, то злится.
Сегодня счастьем озарен.
Богат и славен и беспечен.
И знаниями умудрен…
Но миг, увы, недолговечен,
Исчезнет он, исчезнет он.
Влекут загадочные тени
Мерцая тускло и мертво,
Туда, где рухнули ступени
Страстей, надежд и опасений,
Где холод, мрак и Ни-че-го!
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ИЗАБЕЛЬ
Уснуло сердце,
Как Иерихон
за крепи лет уйдя,
что крепче стен.
Так пилигрим, набычив балахон,
Бредёт, не ожидая перемен.
Но зазвучал твой голос молодой,
Обрушил стены – горестный предел
затворника.
Согбенный и седой
Я распрямился и помолодел.
Я вновь услышал пенье соловья…
О, Изабель, кудесница моя!
Как палец проникает вглубь коры,
Касаясь нерва голого ствола,
Любовь, подобьем молнии – искры,
Сожгла покой и сердце обожгла.
Истоптан в прах сомнений горьких тлен,
Набатно ровен сердца чистый тон.
Я снова, как беспечный селадон,
В тебя влюблён, и у твоих колен.
Проснулась страсть – гремучая змея –
О, Изабель, бессонница моя.
Вблизи тебя секундами часы
Проносятся, быстрее ветерка.
Дни без тебя – как годы, как века,
Как бесконечность млечной полосы
Пророчат миру смерть – Армагедон.
Их горький вкус сжигает естество,
Терзает пыткой таинства его,
Сжимая кольца, душит, как питон.
О, Изабель, надежды колея,
Тобой живу, бесценная моя.
Ты – в мире света. Я охвачен мглой.
Твой ареал — страдания и страсть.
Я гибну, потеряв над телом власть,
Ласкаю тени памяти былой.
Всё тише, реже трели соловья,
Длиннее тени, сумрачней, тесней.
Всё глубже проседает колея,
Всё ниже гривы загнанных коней.
В судьбу с тобой уже не верю я.
Прости, о, Изабель, любовь моя.
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ДАЙ МНЕ
Кем бы ты ни был – ирреальным
Фантомом,
плотью ли одет,
Открытым взору, иль сакральным,
Туманным, или льющим свет,
Коль есть ты – зодчий мирозданья,
Начало сущего пути —
Молю, вниманье обрати
На недостойное созданье.
О, дай мне, дай мне, подари,
Ты, что щедрее всех и строже,
Деньжат, бабёнку помоложе
И томик Сент Экзюпери.
Я без претензий (не до жиру),
Но дай мне, праведный отец,
Не виллу (Бог с ней), не дворец,
А современную квартиру.
Любви,
надежды дай,
забвенья
Минут печали грустных дней.
Дай от недугов избавленья
И агнца дай, да пожирней,
Ей-ей — для жертвоприношенья.
Судьба моя – тончайший волос,
Прозрачней вздоха твоего.
Дай песни дар, дай громкий голос,
Чтоб люди слышали его.
Держись приличным человеком,
Одаривать не уставай.
Не будь занудливым гобсеком.
Давай ещё, ещё давай!
Ты можешь дать намного боле,
Чем дал,
о, не останови
Руки дарителя.
Доколе
Молить я должен о любви?
По высшей воли побужденью
Дай больше мне и поскорей,
Не подвергая униженью
Мольбы у запертых дверей.
Коль ты доподлинно вершитель
Судеб и жизненных утех,
Творец и добрый попечитель,
Не дать ВСЕГО – великий грех.
Дай петь мне, радостно глаголать
О совершенстве бытия,
Покуда жив и сердцем молод,
Да не скудеет длань твоя.
Воздай за жертвенность смиренья,
За веру в светлое воздай,
Превознося своё творенье,
Дари любовь и вдохновенье…
Дай! Дай мне!
Дай мне! Дай мне!
Дай!
С французского. Подстрочник Ирины Согомонян.
ПАРИЖ В АВГУСТЕ
Теряет август перья лета,
Засентябрили небеса.
Всё позже зарево рассвета,
Всё тише птичьи голоса.
Распались, грустно умирая,
Созвенья солнечной любви.
Париж, от края и до края
Хандрит, зевОту прикрывая
Осенней скукой… cela vie.
Пусты напрасные надежды,
Что вновь, в агонии пиров
Вернутся августа одежды…
Чтоб вновь срывать его покров
И, причастившись от даров
Данаевых, любить, как прежде.
Поили смехом ночи эти,
Рыданьем сотрясали дни.
В Парижском августовском свете
Бродили мы совсем одни,
Как заблудившиеся дети.
Чтоб тень Амурова крыла
Тебя повсюду осеняла,
Везде, куда б ты не ступала,
С тобою толика была
Меня.
Скитаясь одиноко
Путями блага и порока
Она покой твой стерегла.
Другая часть моя – повсюду
Искала августовский след
Парижа, жаждала примет
Его, как светлую причуду,
Как в рай потерянный билет.
Позволь, Всевышний, помечтать
О страстной влаге поцелуя,
Чтоб мрак дождей и ветродуя
Теплом и светом разметать.
Чтоб над каштанами Парижа
Царя привычно и бесстыже,
Светилу августа сиять.
Подстрочник Ирины Согомонян.