ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Светлой памяти моих родителей –
Владимира Аршаковича и Галины Васильевны
Эту историю мне рассказали жители Арушановки, одного из центральных кварталов в Баку, прозванного так в честь своего домовладельца, некоего богатого армянина Арушанова. До революции этот оборотистый купец владел самыми крупными в городе складами, располагавшимися — лучше не придумаешь! — между железной дорогой и морскими причалами.
Было это давно, еще до войны. По улицам пыльного и быстро разраставшегося города еще лениво брели верблюды, которых осторожно объезжали грузовики и редкие легковушки. Советская власть еще не до конца изжила религиозные предрассудки. Русские ходили в свои церкви, армяне – в свои, евреи молились в синагоге. Еще не были закрыты и мечети. Особо фанатичные шииты шествовали по городским улицам, собирая толпы зевак. Впечатлительных бакинок суровые потомки Магомета в белых одеяниях приводили в ужас. Шествия сопровождались самобичеванием цепями по голым спинам и ритмичными выкриками «Шахсэй, вахсэй!». И вообще Баку тогда был другим, совсем другим.
В одном из дворов Арушановки – в Каспаровском ли, Везировском, Тер-Погосовском или каком другом, сейчас не вспомнишь — как-то раз появился странного вида мужчина. Возраста он был неопределенного: ему можно было дать и 70 лет, а можно, если отмыть и привести в порядок, и за сорокалетнего принять. Вид незнакомца был не только странный, но и отталкивающий. Одет в жалкие обноски — прямо классический персонаж из «Путевки в жизнь», только постаревший и потерявший надежду, что в его судьбе что-то изменится к лучшему. У него был совершенно отсутствующий и отрешенный взгляд. Его щеки, давно не знавшие бритвы, совсем запали и были покрыты жесткой седоватой щетиной. Крупный нос с горбинкой выдавал в нем армянина, и основополагающий вопрос бакинцев при знакомстве: «Кто по нации?» снимался как бы самим собой. Да и знал, наверное, этот жалкий чужак, что пришел к своим. Не прогонят… На Арушановке армянских домов больше, чем мешков с мукой, которые каждое утро разгружают на Немецкой мельнице.
Оборванец вел себя тихо. Пристроившись у стены, возле дворового крана, он смотрел куда-то перед собой, ни на кого не обращая внимания. Только что-то бормотал про себя. А иногда и напевал что-то непонятное. Наверное, когда у него было хорошее настроение. Впрочем, такое случалось нечасто. Во дворе быстро постановили: гиж, сумасшедший, точно, с Сурена Осипяна, 40 сбежал.
Городские сумасшедшие всегда вносили в жизнь окружающих какое-то разнообразие. Гиж Месроп — так прозвали незнакомца — пришелся двору ко двору. Опасности от этого блаженного никакой не исходило, и Арушановка приняла его, правда, без малейших для него перспектив на ПМЖ. К нему никак не относились. Сидит на земле – ну и пусть себе сидит. Словно неодушевленный предмет выставили. Когда наступали сумерки, он куда-то уходил из двора. На ночлег.
Лишь сердобольные дворовые старушки Парандзем, Арусяк и Сатеник, первыми признав в Месропе своего несчастного соплеменника, прониклись к нему милосердием. Сами вечно нуждающиеся и еле сводящие концы с концами (а кто на Арушановке был богат!), они его всегда подкармливали — то лаваш вынесут из дома, то кутаб испеченный, то помидоры с огурцами. Всячески старушки ему сочувствовали. Казалось, что только эти трое знают какую-то тайну о приблудном сумасшедшем. Знают, но не раскрывают ее.
— Бабо, зачем-э ты Гиж Месропу столько блинов даешь?! – громко удивлялся Славик, внук Парандзем, видя, как его бабушка выносит во двор миску с едой и направляется к своему «подопечному».
— Не надо, матах, не кричи так, цавет танэм. Он тоже человек, тоже кушать хочет. Я тебе много блинчиков испекла.
Кроме старушек, остальные взрослые во дворе смотрели на незваного гостя поначалу с брезгливостью. А потом привыкли. Стали воспринимать его, как вещь. как элемент интерьера громадного и обшарпанного двора, как вонючие мусорные баки или ветвистое тутовое дерево, в тени которого летом от жары спасался Месроп. Даже дворовые собаки перестали обращать на него внимание. Пацанов он забавлял своим видом, давая повод для обзываний. Мальчишки его дразнили. Но дразнили как-то вяло, потому что Месроп на них никак не реагировал, и дети, быстро потеряв к нему интерес, оставляли чужака в покое.
Сначала Месроп вызывал раздражение только у участкового Аббасова. Милиционеру, видно, делать было нечего. Вместо того, чтобы следить за порядком и ловить воров, он любил совершать обход Арушановки и вечно приставал к Месропу.
— Ала, ты опять здесь? Опять попрошайка делаешь-да? Документ опять не имеешь…
— Ай, Адиль, зачем так говоришь? Какой попрошайка — сами его угощаем, — заступались за Месропа дворовые старушки. — Иди лучше танов попей, жарко очень. Совсем мокрый ходишь.
— Конечно, мокрый, такой жара-да! — соглашался милиционер. И добавлял уже другой интонацией слова, напрочь лишенные государственных интересов: — Такой танов, как у тебя, Сатеник-ханум, никто в этом городе не делает…
Участковому выносили трехлитровый баллон с тановом. Он охотно выпивал его, вытирал пухлые губы рукой и уходил прочь. По своим служебным делам.
Вдогонку ему Гиж Месроп бросал непонятную фразу:
— Нансен паспорт давай! Нансен паспорт…
Вскоре история этого блаженного стала как-то вырисовываться. Флер загадочности спадал…
Месроп попал в Баку из Турции. Жил он там с большой семьей в Карсе до тех пор, пока беда не постучалась в дома армян. В 15-ом году Месроп вмиг потерял отчий дом, родню, и судьба занесла его в Россию, на Кавказ, в большой нефтяной город. Один добрался до Апшерона, ободранный и чуть живой. Как-то оклемался, работу нашел. Разгружал товарняк, худой-худой, но жилистый беженец оказался. Там, на железнодорожной станции, и жил в одном из вагонов. Оттуда и забрел на Арушановку, благо совсем рядом, рукой подать.
«Нансен паспорт» в глаза так никто из арушановских и не видел. Про него рассказал инженер Оганесов, самый начитанный во дворе. Оказывается, этот норвежец по фамилии Нансен был знаменитым путешественником. Потом он, божий человек, бросил свои полярные одиссеи. Стал ездить по миру и призывал помогать армянам, лишившимся крова, своей родины. Фритьоф Нансен стал возглавлять комиссию по репатриации армянских беженцев в СССР. Понятное дело, многие из беженцев не имели на руках никаких документов. Вот и появился на свет «паспорт Нансена», который давал возможность несчастным устроиться на работу, перемещаться из страны в страну, получать хотя бы мизерное социальное пособие.
— 320 тысяч анатолийских армян получили эти паспорта Лиги наций, — говорил со значением, поднимая вверх указательный палец, инженер Оганесов. – 320 тысяч!
Необычный документ признали более 50 государств мира. Доброе дело делал норвежец, дай Бог ему здоровья! А может, сам Христос в облике Фритьофа Нансена явился тогда миру? Кто знает, кто знает…
Бравый генерал Нури-паша невинных убивал, а Фритьоф Нансен спасал тех, кого судьба все-таки уберегла. Такие вот два разных человека жили в одно и то же время. Господь очень разных посылал на землю, очень разных. А почему так получалось, на этот философский вопрос даже инженер Оганесов, прочитавший все тома Энциклопедии Брокгауза и Эфрона, не смог бы ответить. Добро и зло всегда были рядом, испокон веков.
Гиж Месроп тоже был обладателем редкого международного документа. И фамилия его была там записана. Но вот какая, никто из арушановцев так и не узнал. Да и мало кто интересовался паспортными данными этого горемыки…
Тихим был карсский беженец, никому во дворе не мешал. Только совсем неразговорчивый. Сатеник, Парандзем и Арусяк он всякий раз благодарил односложно:
— Куйрик… Сестричка…
Это было и приветствием, и знаком выражения его чувств к старушкам, и признанием в братской любви. Сатеник уверяла, что в его глазах всегда стоят слезы. От тоски и благодарности, от обиды, что не может как следует отблагодарить своих седовласых благодетельниц с морщинистыми, но такими прекрасными лицами.
Правда, однажды он несколькими фразами все же перекинулся с дворовыми мужчинами. Только из этих слов они мало что поняли о незнакомце. Армяне уверяли, что говорил он по-армянски, но «как-то не так, не по-нашему». А немногочисленные арушановские азербайджанцы уловили в его речи свои слова, интонации и обороты. Разберись, кто он такой!
Раны резни и изгнания вроде бы зарубцевались в душе Месропа. Он становился обычным необычным бакинцем. Однако через три года турки снова возникли в судьбе бедняги. Они пришли в город, словно решив добить несчастного Месропа за сотни километров от родного Карса. Опять он видел кровь, опять злые лица усатых аскеров с ружьями и кинжалами. Опять крики и призывы о помощи. Вай аствац, инчу хамар? За что, Боже, за что?!
Нури-паша, ай Нури-паша! Злой ты человек! Этот турецкий генерал зверствовал в Анатолии в 1915 году. Мастак он оказался воевать с безоружными гяурами. А потом пошел добивать армян на Кавказ. И что плохого они ему сделали? Дом его сожгли, скот увели, жену или дочь опозорили? Нет, не было ничего такого. Просто Нури-паша считал, что убивая неверных, он возвеличивает свою нацию, исполняет свой высокий османский долг. Войдя осенью 1918 года в Баку, он отдал город на откуп своим солдатам и местным тюркам. Разрешил им хорошенько похозяйничать. Сколько крови армянской пролилось, сколько крови!
Турки ушли, казалось, навсегда. И снова судьба сберегла Месропа, жив остался он, невредим, схоронившись в разинских пещерах.
Но несчастному от этого не стало легче: он свихнулся окончательно. На станцию Баку-Товарный его больше не пускали. Работник из него, решило железнодорожное начальство, теперь никакой. Да и амшары для разгрузки и погрузки вагонов найти просто, стоит только свиснуть — со всех концов Баку сбегутся.
Так Гиж Месроп остался безработным. Так все чаще он стал появляться во дворах Арушановки, подсознательно подозревая, что ему там хоть кто-то рад. Не выгонят. Да и зачем выгонять — безобидным он был человеком, ей Богу! Сидел себе тихо на корточках, выпирая худые колени. За детьми любил наблюдать. Но только тогда, когда они к нему не приставали. А еще ему нравилось играть в разную ерунду. Делал с детьми из глины плоские листы, как лаваш, потом загибал края, клал на ладонь днищем и, переворачивая, бросал на асфальт. От хлопка Месроп победно улыбался, озираясь на окружающих.
Пацаны давно оставили его в покое. Девочки дворовые, жалостливые, как их бабушки, приносили Месропу из дома леденцы, которые он обожал. Все шло тихо-мирно. Да и как иначе должно было быть в бедных, но дружелюбных дворах Арушановки! Да храни ее Господь!
Но вот одну зловредную привычку имел бездомный Месроп из Карса.
Раз в год, на пасху, он менял во дворе привычное месторасположение. Такая передислокация со стороны казалась поначалу странной. Он прятался в укрытии, в кустарнике, позади тутовых деревьев, и ждал, когда детвора выйдет из домов… с крашенными яичками.
Пасху обитатели Арушановки любили и уважали. Затик — так объясняли ребятне их бабо и дедо. Инженер Оганесов и другие сведущие армяне говорили, что это слово происходило от армянского «азатутюн» или «азатвел» — свобода, освобождаться. Мол, избавился наш Христос от страданий, от зла и смерти. А затем воскрес.
Про наступление пасхи Арушановка узнавала, когда хозяйки начинали печь куличи и кяту, красить в отваре луковой чешуи яйца. Мало кто наносил на яички узоры. А вот если хотелось придать им золотистый цвет, тогда брали отвар шалфея. К тому же такой ароматный запах получался! Кто побогаче – а такие семьи по пальцам можно было перечесть – готовили пасхальную рыбу, варили рисовый плов с курагой, черносливом и кишмишем.
После службы в будаговской церкви принарядившиеся арушановцы возвращались к своим домам.
— Христос воскрес! — говорили одни.
— Воистину воскрес, — отвечали им на русский манер другие.
Детишки появлялись с крашенными яйцами, чтобы «стукнуться», кто разобьет чужое яйцо. В обычные дни этих лакомств не было в рационе питания арушановцев. Впрочем, как и многого другого из продуктов. Разбитые яйца чистились прямо на месте и поедались тут же. Без соли и хлеба., без молитв.
И в это время…
Гиж Месроп выскакивал из своей засады, нападал на малышню, вызывая их крики и слезы. Просто какое-то затмение находило на человека! Он никого не бил, не толкал. Он просто безжалостно отнимал у детей пасхальные яйца. Но не ел их, что было бы логично, а яростно бросал на землю. Входя в какой-то непонятный экстаз, старик топтал яйца ногами. Желток, белок и разноцветная скорлупа превращались в кучу, перемешанную с землей и пометом разной дворовой живности.
Детский рев не умолкал. Из открытых окон раздавались возмущенные крики взрослых. Кто-то выскакивал во двор в одних трусах. Однако злодей Месроп из Карса, этот обидчик маленьких арушановцев, словно ничего не понимал. Он начинал стонать и что-то бессвязное кричать:
— Нет Христос, нет бога! Он умер, совсем умер. Не воскрес больше! У нас в Карсе все в церковь ходили. Затик хорошо отмечали. Молитва делали, обряды делали. Все в него верили, а он… Он зачем не пришел, когда турок всех резал?! Никого не спас! Бога нет, он умер, как мой мама и папа, как мой брат Зармик и сестра Забел, как весь армян в Карсе…
Вот такую необычно многословную тираду произнес Гиж Месроп. Никогда он так долго не говорил.
А ведь год молчал, его голоса никто не слышал. Даже думали, что старик онемел. Совсем тронулся головой, вот и перестал говорить. Ан-нет, умеет говорить, да еще как! Ну прямо агитатор из этих болтунов, лекторов-атеистов!
Потом старик умолк, обессилевши вконец. Он лег прямо на асфальт, прикрыл глаза и закрыл лицо рукой. Он заснул…
Дети все продолжали плакать — и из-за разбитых праздничных яиц, и из-за этой жуткой сцены, устроенной сумасшедшим. Был тихим-тихим, со всеми играл, а тут такое учудил…
Только бабушки, три месроповы покровительницы, хранили спокойствие и крестились. Когда Месроп произносил свою непонятную ребятне речь, Парандзем, Арусяк и Сатеник, обняв детишек, затыкали им уши. Казалось, что они хотят оградить мальчиков и девочек от какой-то страшной правды, которую изрекал виновник дворового скандала. Казалось, что они старались своими ласками снять с внуков боль от услышанного, оградить их от неведомого греха.
И через год все опять повторилось. И через два. Возможно, Гиж Месроп забывал о праздновании Нового года, а к Первомаю, 7 ноября и прочим советским праздникам так и не привык. Но вот весенний день, когда армяне справляют затик, он помнил твердо. 364 дня в году вел образ жизни блаженного, а в пасху взрывался, прорывало его. Он всю боль свою выплескивал, всю обиду на Христа, который не смог уберечь своих детей от турецкого ятагана.
Светлый праздник пасхи всегда стал заканчиваться на Арушановке детскими слезами. Разве это правильно? В праздник должен звучать детский смех.
Три года подряд так было. Но Месропа из Карса никто никогда больше словом не упрекнул, никто не заругал.
После дикой и странной яичной экзекуции Гиж Месроп успокаивался. Ложился на асфальте, что-то бормотал в полудреме:
— Христос не воскрес… Христос не воскрес… Умер он, совсем умер.
… До следующей пасхи Месроп не дожил. Да и как жить человеку, если он потерял веру, как?
2004 г.