Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы.
(Ев. от Луки, гл. 20, ст. 38)
Впервые я, как воочию, увидела своего прадеда по материнской линии отца, когда мы проезжали село Шинуайр – он будто стоял на обочине дороги, заложив руки за спину, в старом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, выжидательно вглядываясь в проезжающие мимо машины и автобусы, словно искал или, быть может, ждал кого-то. На его сдержанном лице проглядывала надежда, готовая в любой миг смениться отчаянием или перерасти в безудержную радость, свойственную его беспокойной натуре. Вся эта буря чувств угадывалась лишь по неуловимым изменениям во взгляде, по движению крыльев носа и уголков рта, и была мне знакома и понятна, как и прежде, когда я видела его лицо на фотографии, у моей бабушки, на которой ему было лет под тридцать.
Прадед на том снимке жил своей жизнью – то радовался, то пылко рассуждал, вдохновлялся или сердился, и при этом всегда смотрел чуть в сторону, подчеркивая свою обособленность и иную пространственно-временную принадлежность. Тонкая ниточка, протянувшаяся от него ко мне, в виде чуть вздернутого носа, намекала на какую-то одинаковость восприятия мира и отношения к тем или иным событиям, а остальная несхожесть, или точнее похожесть в общих чертах, не отодвигала, а, наоборот, таинственно приводила к единому началу.
На заре нашего общения, когда прадед на фотографии был для меня лишь неотъемлемой частью всего, что меня окружало, я, сама того не сознавая, оттесняла его от себя в глубь времени. И даже тогда, когда мой возраст подошел к тридцатилетнему рубежу, ровесниками мы не стали, а продолжали сохранять между собой дистанцию в целый век, переносящую меня то вперед, то назад, указывая мне на какую-то незримую и очень важную связь между тем, что когда-то происходило в его жизни, и тем, что происходило в то время в моей.
— Да, нет, да, нет, — и тонкая, чуть заметная улыбка поощрения, похвала или упрек, тоже, к слову сказать, не очень заметный, появлялись на его лице…
Эта наша немая игра прекратилась в моей жизни на долгие десять лет, когда, повзрослев, я окончательно переехала в другой город. С тех пор прадед, скупо улыбаясь одними глазами, понуро глядел в свою сторону и молчал. Вся его жизнь, сосредоточенная внутри этой фотографии, словно оказалась тогда никому не нужной и мало значимой: его ни о чем не спрашивали и не просили совета, не улыбались и не обсуждали важных вопросов.
Порою, когда я пыталась восстановить в памяти его образ, перед мысленным взором иногда проносились настенный снимок и еще несколько историй его жизни, но все это было преходящим и в сию минуту ускользающим. Постепенно гаснущая в моей душе память об этом человеке могла невосполнимо оборвать осознанную связь нас, ныне живущих, еще с одним ушедшим поколением предков, но меня каким-то волшебным образом потянуло — не к портрету, а к нему — живому.
***
Прадед возвратился в свое село в конце тысяча девятьсот двадцатого года. Баку, в котором они проживали в то время, был охвачен мятежом. С началом погромов прадед первым делом отправил жену и дочку подальше от неспокойного города, посадив их на пароход, плывущий в Астрахань. Сам же остался, чтобы закончить кое-какие дела, продать дом и после уже присоединиться к семье. Однако этого не произошло. След его затерялся на некоторое время, а позже обнаружилось, что он давно уже находится в своем родном селе.
По приезде туда прадед сразу отметил, что бывший отчий дом, добротный, двухэтажный, с крыльцом и верандой на фасадной стороне и пятнадцатью акрами земли сильно изменился. К нему был пристроен флигель и еще какие-то жилые помещения, где и обитали нынешние домочадцы, а старая часть дома была частично разрушена и отведена под сарай и кладовые. Дом со всей своей утварью, незаметно для самого себя, постепенно сдвинулся в правую сторону, а от того, что было остались лишь крыльцо и примыкающая к нему часть цокольного этажа.
Прадеда эти изменения особенно не удивили. С присущей ему сдержанностью какое-то время он молча осматривал и изучал хозяйство, делая ему одному понятные выводы, и уже к концу месяца пожелал восстановить старый дом, и поселиться именно в нем. За лето и осень в доме был укреплен фундамент, починено крыльцо, надстроен верхний этаж, приспособлены для жилья три комнаты и уже к началу зимы дед как-бы вселился туда вместе с отцом и братом, и, как со временем станет ясно, никуда больше оттуда не уезжал.
***
Когда по возвращении домой из Астрахани жене сообщили о странной кончине прадеда, то она поначалу просто не поверила этому бреду, распрямила спину и, надев свою роскошную широкополую шляпу, пошла к родственникам выяснять, кто это, не разобравшись, распускает такие чудовищные слухи. Вернувшись домой под вечер, потемневшая и растерянная, с осунувшимся лицом она отправила дочь спать, а сама заперлась в своей комнате и просидела там одна до утра. Через день она рассчитала и отпустила прислугу, собрала вещи, сдала квартиру, взяла с собой ребенка и отправилась выживать одна. Время было сложное, противоречивое, и кто знает — где тут правда, а где ложь?
Прадеда страшно огорчили, нелепые слухи о собственной смерти и об уходе жены. Он собрался было вернуться в город, чтобы опровергнуть эти нелепые слухи, но почему-то не сумел. От безвыходности своего положения он впал в глубокое отчаяние.
— Как они там, без него? Ведь именно сейчас они нуждались друг в друге как никогда раньше.
Однако царившая тогда повсюду смута натолкнула его на мысль, что если в живых его не числят, то и искать не станут и семью теребить не будут, и, обдумав ситуацию, никого разубеждать не стал.
— Так, может быть, даже лучше, — решил он, и скрепя сердце принялся жить дальше.
***
Вынужденное и, к слову сказать, самому себе навязанное расставание с семьей и перемещение в мир иной, спасли прадеда от мученической расправы и гибели, но не от отчаяния, страха и тревоги за родных людей, оставленных им когда-то. Чтобы отвлечься от почти физической боли, он частенько мысленно переносился к жене – Асо и дочери – Арпи, ласково уменьшая их благозвучно-сложные армянские имена Астхик и Арпеник. Порой ему казалось, что из всего доверенного ему свыше, остается только одно — издалека охранять и защищать обеих, лишь мыслями и чувствами, чтобы хоть как-то облегчить их нелегкую участь. Эта телепатическая связь не раз давала о себе знать, и Асо порою удивлялась, что в эти смутные времена ей постоянно казалось, что муж ее жив и находится где-то рядом или же вот-вот появится. Бывало, прадед, каким-то шестым чувством, улавливал эти настроения жены, и тогда к нему откуда-то приливала теплая волна радости и надежды.
— Это же не так-то просто — взять и исчезнуть, особенно, если ты вовсе и не умирал, – думал он и иногда для верности проверял себя, — а жив ли он на самом деле?
И он действительно как-бы на этом свете был, но получалось так, что его уже год как не было в живых. Впрочем, рано или поздно, он надеялся каким-то образом прояснить это недоразумение и наконец-то объявиться, а пока прадед пребывал мысленно с женой и дочкой как умел. Но таинственная связь, которая еще недавно каким-то удивительным образом единила их, постепенно ослабевала. Вести из города уже приходили реже и были все туманней, а общаться молча, только одними чувствами и мыслями на большом расстоянии с людьми, живущими реальной жизнью, из которой он выпал, становилось все трудней.
— В конце концов, если я даже и не объявлюсь, они наверняка захотят навестить меня в моем покое, и, когда будет возможно, приедут в село, и найдут меня, — надеялся прадед в мрачные минуты отчаяния.
Он все чаще уходил в себя и думал то о незавершенных и даже так и не начатых делах, которые он оставил там, в городе доделывать неизвестно кому, то о жене и дочери и о том, справятся ли они без него, и все мечтал о том дне, когда они наконец приедут хотя бы ненадолго.
След его семьи затерялся где-то после тысяча девятьсот двадцать второго года. До этого ему было известно, что они переехали в другой город, затем вернулись в Баку и снимали квартиру напротив кинотеатра, в доме, в котором они когда-то жили вместе. Потом он узнал, что Асо вышла замуж за учителя и что они втроем, вместе с его Арпи, уехали отдыхать в Кисловодск. А потом… связь оборвалась.
***
Арпи подумывала навестить село отца еще задолго до замужества, но это желание было каким-то лениво-растянутым и все откладывалось на потом. Она рассуждала об этом нехотя, иногда думая о том, что это надо бы сделать, иногда сожалея, что не все получается и вечно мешают какие-то дела. И, действительно, всегда находилось что-нибудь, что оказывалось для неё важнее этой поездки. На самом же деле Арпи потеряла отца в очень раннем возрасте, не помнила его любви и не особенно тосковала по ней. Она запомнила лишь, что у него были густые усы и он высоко подбрасывал ее, когда приходил домой, но это было так давно… Слово «отец» никак не отзывалось в ней. Она знала о нем, как о человеке, всеми уважаемом, знала о его трагической гибели после того, как тот услышал о расстреле брата и слепоте своего отца – словом, всё то, что было известно матери, знала и она, но знала это как некую легенду и связывала её с собой смутно и как-то неосязаемо. Для нее оплотом жизни были мать и их новая семья, родные, друзья — все те, кто окружали её.
А в жизни моего прадеда за это время мало что изменилось. Отец и брат по-прежнему оставались с ним в селе, об Асо и Арпи ему ничего не было известно, да он уже и не стремился что-нибудь узнать о них. Не дождавшись жены и дочери через пятнадцать лет разлуки, прадед, часто ловил себя на том, что давно отдалился от них. Они так долго существовали вне его жизни, что ему было бы уже странно возникнуть перед ними. С одной стороны, ему было досадно, что никто из них так и не захотел навестить его, а с другой стороны – столько воды утекло, что он даже перестал мечтать об этой встрече. О чем он мог им поведать? Уж не о том ли, что он любил и ждал их столько лет и что здесь он мог запросто помочь любому, только не им, давно о нем забывшим.
— Дремлющая кровь! — сокрушался иногда прадед, думая о дочери. — Она так и не захотела узнать меня толком.
Она действительно так ничего о нем и не узнала. Арпи вышла замуж в девятнадцать лет. В годы войны они с мужем переехали в тенистый уютный городок, где спокойно растили троих сыновей. Ее память об отце постепенно стиралась и, в конце концов, сжалась до пределов одной фотографии, которую Арпи вставила в золотистую рамку и повесила на стене в гостиной.
***
Арпи с мужем так и остались где-то в далёких семидесятых. Мысленно перенесясь в те времена, их всегда можно найти в солнечной квартирке на втором этаже двухэтажного дома, где они и продолжали жить уже после того, как сыновья выросли, обзавелись семьями и зажили отдельно. Переживая из-за незаметно подкравшегося одиночества, они постепенно стали привязываться к нам, внукам, которых к тому времени народилось целых шестеро.
Бабушка Арпи возилась с нами, ласково обволакивая своей теплой, всепонимающей и пронизывающей всё любовью — дар, доставшийся ей от отца. Она иногда рассказывала нам о своем детстве и о том, как непросто им пришлось тогда, в двадцатых, когда отец её куда-то уехал и больше не вернулся; и как она ребенком утешала Асо, которая никак не могла поверить, что мужа больше нет; как они трудно жили, пока мать не познакомилась с молодым человеком, учителем словесности…. Много чего рассказывала бабушка Арпи обо всем, что повстречала на своем веку — всякие истории из своей жизни, сказки, словом, все что помнила и знала, обо всём, что оставило след в ее душе, рассказывала и пела песни. Она осталась в моей памяти, живущей нараспев и неторопливо, ласкающей своих детей и внуков…
***
Прадед вошел в мою жизнь где-то к тридцати годам. Его образ сложился из бабушкиных кратких рассказов и полувоспоминаний, угнездившихся в разных уголках моей памяти, со временем причудливо соединившихся в цельный образ мужчины с портрета, висевшего в гостиной.
— Кто это?
Бабушки уже больше года не было в живых, а больше никто толком и не знал, откуда взялся этот потерявшийся во времени странник. Никто не видел его раньше, никто не знал его сейчас. О нем вообще никто ничего не знал. И этим всеобщим незнанием и ненужностью и закрылся бы разговор о его жизни, если бы не всплывшее откуда-то выражение “он родом из Шинуайра”.
— А это где?
— Примерно в четырех часах езды отсюда.
— Далековато…Ты там бывал?
— Да, пару раз.
— Ну и я поеду… когда-нибудь.
Это неосознанное и неуверенно произнесенное, почти что брошенное в воздух “когда-нибудь” как-то сразу поразило меня своей определенностью и необходимостью. Мне стало ясно, что я обязательно поеду в село Шинуайр, когда-нибудь, и к тому же, оказывается, это вовсе не сложно! Тут же в сознании возникла картина живописных окрестностей и старых и величественных церквей. Всем и каждому, и даже себе можно легко объяснить эту поездку желанием попутешествовать на юге страны. Неплохо бы побывать и в селе Шинуайр!
***
Судьбе было угодно, чтоб я попала в эти края лишь через три года. Мы ехали к старому монастырю, находившемуся на вершине лесистого холма. Из-за камнепада водитель свернул с главной дороги и поехал в объезд через Шинуайр.
— Как ты сказал? – удивилась я, услышав от него название, надежно запертое где-то в чуланах памяти и уже почти утратившее былую важность. — Шинуайр? Что-то знакомое!
— Ну да, оно там, впереди, минутах в пяти езды. Скоро увидишь, — и, немного погодя, он добавил, — село как село, ничего особенного, такое же, как и все остальные, только говорят очень старое…
Не прерывая своих мыслей, я уставилась в окно, вглядываясь в голые каменные дома с облезлыми крышами по обочине изъезженной дороги, которая постепенно поднималась вверх, открывая Шинуайр изнутри – с большими садами, хорошо видными с высоты, никак не вяжущимися со скупо отделанными фасадами домов, и с какой-то разлитой сладостью, почти негой в воздухе, странно сочетающейся с запахом вспаханной земли и навоза.
— Тот самый Шинуайр… — промелькнуло в моем сознании, и по мере того, как мы его проезжали, в памяти неторопливо всплывали певучие рассказы Арпи, соткался портрет прадеда и еще что-то очень родное и не до конца осознанное. Возникло чувство, что это незнакомое место было для меня привычным и понятным, почти домом! Да, сейчас тут так хорошо, что я мысленно переношу себя в это село с раннего детства. Я тут родилась, тут выросла и живу здесь много-много лет, изо дня в день, из года в год, уже давно. К сердцу подкралась какая-то то ли обреченность, то ли привычное спокойствие…
Село тем временем постепенно переходило в скошенные и геометрически правильно расчерченные поля с их аккуратно разметанными под солнцем стогами сена, растворяя все мои мысли в этом просторе…
На обратном пути я попросила водителя вновь проехать через село, хотя мы не собирались там задерживаться. Мне вновь захотелось увидеть Шинуайр и ощутить ещё раз это, прежде утраченное, чувство сродненности. И если в начале, увидев меня, село словно несколько удивилось и, равнодушно позевывая, уже собиралось отвернуться: “…да мало ли кто здесь проезжает…”, то сейчас, на обратном пути, оно глядело на меня с каким-то странным любопытством. Наверное, где-то в воздухе уже пронеслось, что скоро здесь проедет внучка Арпи, той самой Арпи, которую прадед ждет до сих пор, несмотря ни на что, в стороне от времени, переделав все дела, передумав все мысли, переговорив все разговоры.
***
Каждое место – село или город — обязательно распознает своего отпрыска, даже если это отпрыск в третьем или четвертом поколении, по каким-то только ему одному ведомым признакам, о которых мы и не догадываемся. Это может быть какая-то неприметная для нас черточка или линия, известная и свойственная только его выходцам или какая-то его характерная особенность, которой ни у кого больше и не встретишь.
Безмятежное и уверенно раскинувшееся у подножья горы село, которое я вчера впервые увидала из окна автомобиля, по-видимому, безошибочно разгадало меня и пытливо уставилось, стараясь уловить мои мысли и чувства, желая приворожить, пробудить, отсеять городскую шелуху, открыться, показать мне как в зеркале самоё себя от самых истоков — откуда я и зачем.
Не выдержав нахлынувших чувств, я попросила остановить машину и ненадолго вышла подышать воздухом, а заодно стряхнуть с себя все это наваждение. Глядя по сторонам и полной грудью вдыхая воздух, я всматривалась в окрестности, стараясь понять, что же так зацепило меня, и в то же время неосознанно пыталась “выселить” себя из этого села. Дома из неотесанного камня, группки пожилых людей в потрепанных пиджаках и кепках, стоящие у сельской развилки… чужие, незнакомые люди с их жизнью, радостями и заботами – что мне до них? Нет, я не местный житель, и никогда не бывала здесь раньше, никого тут не знаю и не собираюсь тут оставаться. Скорее всего, я сюда больше не вернусь, только если по работе. Вот отдышусь, пройдусь немного…У дороги остановилось маршрутное такси, несколько мужчин влезли в него, громко захлопнув дверь, и оно медленно поползло в гору.
— Село как село, ничего особенного, — я удивлялась себе, но чувство чего-то недоконченного не покидало меня. И опять я принялась мысленно убеждать себя, что я тут никого не знаю и делать мне тут особенно нечего…. — Ах да, мой прадед “родом из Шинуайра”, ну да, отсюда, стало быть, – вспомнилось мне.
Даже не знаю, обрадовалась я этому или уже нет, но обычное желание еще раз всмотреться в лица местных жителей взяло верх. Ведь среди них мог быть кто угодно, ну скажем, какой-нибудь наш родственник. Я прошлась вдоль главной сельской дороги, рассматривая заборы, дома, деревья, и… повернула обратно к машине. Надо возвращаться, да и разве вот так вот заберешься в глубину рода, чтобы оттуда извлечь и собрать его, рассеянного во времени, чтобы воссоздать его истинную картину, суть? И надо ли это?
— Да, все старания села, по-видимому, были напрасны, — решила я про себя, глядя на стоящего у дороги коренастого, будто вросшего в землю человека. – Очень многое утеряно, и слишком мало времени у меня, чтобы во всем этом разобраться.
Я уселась рядом с водителем и пристегнула ремень. Старик у дороги, заложив руки за спину, спокойно смотрел мне в глаза, как если бы хотел запечатлеть этот миг в себе и во мне. Он глядел на меня и в то же время сквозь меня — куда-то вдаль, обволакивая и пронизывая мужеством понимания и всепрощения, сожаления о содеянном и не сделанном, с безмерной преданностью, радостью и какой-то спокойной верой в добро.
— Может, и приеду сюда еще раз, когда-нибудь, — невольно подумала я, чувствуя какую-то навязанную ответственность перед этим взглядом и интуитивно отодвигая это “когда-нибудь” в неопределенную даль из-за смятения, усталости или безысходности, а, может быть, ненужности всего этого путешествия вспять во времени, по селу, которое живет и дышит под солнцем.
Мы выехали из Шинуайра и поехали по направлению к главной трассе, которая прямиком через четыре часа приведет меня домой, и это необычное село и его жители, с которыми мы еще недавно почти породнились, быстро убывали в размерах, прямо на глазах становясь чужими. Сердце привычно сжалось от своей непричастности к той размеренной жизни, от нашей разобщенности, от этой хрупкой, образовавшейся на миг и рассыпавшейся целостности. И на душе стало немного обидно за это место, за его долгую историю и за то, что его чар и доводов оказалось для меня столь недостаточно!
***
Так вышло, что в этот первый приезд у меня не хватило ни сил, ни мужества разглядеть своего прадеда сквозь всё уплотняющуюся из года в год завесу времени. Однако моего озадаченного взгляда, брошенного мельком, на это укутанное прошлое, по-видимому, хватило ему, чтобы, воспряв духом, наконец, ощутить себя причастным к жизни нашего рода, необходимым в нем и любимым. Он высмотрел именно меня в этом калейдоскопе лиц и событий, распознал, ощутил, и, может быть, даже нарочно не явил себя целиком, чтобы уберечь от внезапности истины. Как знать?!
Впоследствии, прадед не спешно открывался мне какими-то, на первый взгляд, незначащими событиями в моей жизни: то в образе случайно найденной фотографии или откуда ни возьмись вестями о его брате и отце; то записью в церковной книге, то с почти сравнявшейся с землей могилой, с едва различимой надписью… таким образом шаг за шагом открывая суть его существования.
А тогда я уезжала — в размышлениях и сомнениях о необходимости моего возвращения сюда, в Шинуайр, — и следом за машиной все словно бежал мой прадед, окликая и стараясь как-то удержать меня от поспешности решений и выводов, пытаясь объяснить важность произошедшего, а может просто ожидая, что я оглянусь? Запыхавшись, он постепенно отставал и вскоре совсем исчез из виду, а за мной еще долго следил взгляд странно родного человека, стоявшего на обочине, вобравший в себя суть и смысл всех оставшихся и оставляемых здесь, во времени, родных, всё ждущих кого-нибудь из потомков, чтобы передать им всю накопленную и нерастраченную мудрость своей жизни, и пронести ее дальше во времени…
По пути, в окне, одни знакомые пейзажи сменялись другими – в них не было противоречия. Все оставалось таким же, как и день назад, как и в далеких двадцатых прошлого века — так же свежо, также сладко и так же бодрствующе! Места помнят обо всем что у них происходит, — и радость победы, и горечь поражения, и упорство сопротивления, и благоухание молитвы – все это надежно хранится в анналах их памяти. Они отпускают и притягивают нас вновь, будоражат воображение, увлекают, покоряют и, думаю, сохраняют все значимое, чтобы когда-нибудь передать их нашим потомкам.
Прадед отпустил меня тогда, радостно ухватившись за бережно сохраненную и протянутую временем нить. Ста лет, как не бывало – мы оставались лицом к лицу друг с другом наедине с селом, с которого всё начиналось. Он расставался без сожаления, как бы ведая, что его потомки непременно когда-нибудь вернутся к нему сюда, чтобы восстановить наше некогда утраченное единство, потому что, наконец-то, всё сходится и может иметь продолжение, и потому, что Бог хранит всё!